Рассматривая начальную стадию анализа и различные виды защиты, которые могут наблюдаться на данной стадии, мы пришли к признанию, что аналитическое нахальство достойно лишь аналитических простаков. Для удобства изучения мы принимали в качестве само собой разумеющегося, что любые возникающие трудности объясняются единственно механизмами защиты пациента. Это удобное, но полностью ошибочное допущение. Действительно, мы не можем эффективно перейти к описанию следующей стадии анализа без предварительного рассмотрения собственной позиции аналитика. Мы должны помнить, что следующей стадией, наблюдаемой при психоневрозах, в действительности, как правило, является стадия невроза переноса, когда история развития пациента, приведшая к инфантильному неврозу, и сам следующий за ней невроз будут разыграны в кабинете аналитика. В течение данного периода пациент играет роль актера-продюсера, использующего для своих целей, как ребенок в детской комнате, любой сценический реквизит, который он может в кабинете аналитика найти, прежде всего и в основном самого аналитика. Последний, как участник труппы, играет разные роли, лишь некоторые из которых при разыгрывании будут тешить его самолюбие – пациент, как ребенок, более склонен проецировать на аналитика неприятные и отвратительные роли. Данная ситуация аналогична той, которая достигается в грезах, когда внешне разные персонажи в фантазиях пациента в один момент играют роль объекта, а в другой момент – роль субъекта.

Имеется, однако, существенная разница между разыгрыванием в грезах или сновидениях и разыгрыванием в процессе невроза переноса. Различие лежит в отношении самого сновидца и самого аналитика соответственно. Не требуется большого опыта, чтобы убедиться, что многим пациентам больше нравится анализ сновидений, даже когда их содержание кажется отвратительным. В конце концов, это «всего лишь сон», то, за что пациент не несет личной ответственности и что дает передышку при озвучивании другого, явно более эмоционального материала. Во время позитивных этапов пациент готов к заинтересованному сотрудничеству при толковании сновидений, как если бы это было сложной, но все же интригующей светской беседой. На негативных этапах его сотрудничество принимает форму попыток сместить аналитика, споря с последним по поводу интерпретаций либо предоставляя то, что он считает более валидным и достоверным объяснением. Ситуация переноса, однако, не «всего лишь сон». В какой бы степени он ни осознавал, что пациент «заигрывается», аналитик все же признает, что в ситуации переноса он является ответственной стороной. Другими словами, он не может полностью избежать личной реакции на данную ситуацию, поэтому и нельзя ожидать, что ему будут приятны ее негативные аспекты.

В то же время исследование реакций на сновидения пациента проливает немало света на собственные отношения аналитика к пациенту. Аналитик, например, скорее всего, не будет обманут энтузиазмом пациента по поводу анализа снов. Но возможно также, что какое-то время он может не замечать признаки собственных реакций на материал сновидений. В течение такого, в другом случае неясного периода анализа он может с радостью ухватиться за эпизод сновидения в надежде прояснить текущие затруднения. Это совершенно обоснованная, законная и повседневная процедура. Но в настоящий момент нас интересует не технический аспект данной ситуации – гораздо больше нас интересует реакция облегчения, испытываемая аналитиком и указывающая, что он действительно беспокоился из-за внешнего отсутствия продвижения в аналитической ситуации. Другими словами, его отношение к данному конкретному фрагменту аналитического материала было отчасти усилено субъективным напряжением.

Предположим, тем не менее, что аналитическая ситуация не была туманной, что в картине анализа преобладал негативный перенос и что придирчивая и раздражительная критичность пациента перемежалась фрагментами сновидений. Тогда любая тенденция заняться материалом сновидения, исключающая активное разыгрывание переноса, должна заслуживать определенной самопроверки на той основе, что, казалось бы, безличностный характер сновидения может дать аналитику такую же передышку от неприятных переживаний, как это происходит с пациентом. Легко наблюдать за собой поочередное исполнение ролей героя и злодея до тех пор, пока нет сомнений относительно элемента «как будто», однако актер-продюсер (пациент) при разыгрывании переноса не знает ни о каком «как будто». Так же как он сознательно вполне искренен в своем присвоении эго-синтонных частей, он совершенно убежден, что его проекция на аналитика эго-дистонных ролей есть простой описательный факт. В течение длительных периодов аналитик будет чувствовать, что к нему относятся как к живому воплощению качеств и отношений, отвратительных для его собственного идеала.

В любом случае ясно, что прежде чем обратиться к неврозу переноса, мы должны внимательно рассмотреть главные личные факторы, которые могут вмешаться в объективную оценку переносов пациента или в его анализ в целом.

В определенной мере мы уже коснулись данного вопроса вначале, обсуждая концепцию «идеально проанализированного аналитика», и здесь я не намерен повторять различные интерпретации данного мифа. Нас интересует не миф, а реальные субъективные реакции среднего аналитика. И мы вполне можем начать наше исследование с рассмотрения того исходного материала, из которого образуются психоаналитики, и с тех особых стрессов, которым они подвергаются в своей работе.

Что касается первого вопроса, то кажется бессмысленным скрывать тот факт, что, какими бы ни были сознательными и бессознательными мотивы для выбора профессии психоаналитика и какими бы ни были его конкретные способности для работы с человеческими конфликтами, никаких особых оснований выделять будущего аналитика среди ему подобных нет. Популярная теория о том, что все психологи являются чудаками, несомненно, имеет подтверждения, но если мы будем судить по социальным реакциям различных психологических групп, то совершенно очевидно, что в плане эмоциональной и интеллектуальной устойчивости профессиональный психотерапевт столь же уязвим со стороны актуальных психических стрессов, как и представители любой другой профессии. Иногда он может лучше сохранять свое лицо или демонстрировать менее строгие социальные реакции, чем могло ожидаться. Но в любом случае совершенно абсурдно приписывать ему или даже требовать от него личной адаптируемости свыше уровня, ожидаемого от индивидуума его типа.

Обращаясь к особым стрессам, присущим профессии аналитика, стоит напомнить себе, что внутренние стрессы для аналитика, так же как и для пациента, при прочих равных условиях более важны. Внешний стресс или травма активизирует внутренний (предрасполагающий) стресс. Поэтому все, что возбуждает Ид аналитика, которое в любом случае столь же активно, как и Ид кого-либо другого, должно вызывать определенные внутренние волнения. За маской профессионального спокойствия и незаинтересованности психический аппарат аналитика будет так же защищать себя, как и всегда. Как бы счастливо его инстинктивные влечения ни сублимировались в профессии психоаналитика, функцией его психики является работа с действующим стимулированием и снижением его интенсивности. А поскольку существующие в аналитической практике стимулы высоко избирательны и борются с заново организованной в психике аналитика защитной системой, не будет неоправданным предположить, что данная защитная система будет нуждаться в постоянном ремонте.

Легко увидеть, что такого рода ситуация обязательно возникнет. Представьте, например, механизм проекции, который так часто используется пациентами в анализе. Проекция – это возврат к инфантильной системе (или сохранение ее), при которой внутреннее удовольствие Эго охраняется от внутренних болезненных элементов путем проекции последних на внешний «болезненный» мир. При любой возможности пациент проецирует собственные «болезненные» идеи, например, как если бы это не он был неполноценным и заслуживающим наказания за свои вызывающие вину идеи – это аналитик, который является дураком и заслуживает позора. Тем самым пациент стремится очистить свой внутренний мир удовольствия от болезненных идей и весьма умело направляет отвергнутые части на личность аналитика. Но его цель требует большей точности, чем он думает. Его аналитик прошел через такое же развитие Эго, использовал качественно идентичные механизмы защиты и в свое время проецировал в буквальном смысле сколько душе угодно. Однако, как можно заметить, с тех пор он был проанализирован – идея стимулирующего рода больше не действует на его психику избирательно. С этим можно достаточно легко согласиться – если анализ аналитика был успешно завершен, то он не будет гиперчувствителен к продуктам бессознательной фантазии своего пациента. Но в строгом смысле этого термина он не будет и невосприимчивым, что в реальности подразумевает знакомство с защитами. Он будет способен транслировать такие продукты, не реагируя на них. Но выслушивание фантазии или описания внешних событий, в которых аналитик прямо не участвует, является ситуацией, отличающейся от наблюдения себя играющим в психике пациента и в отношении него всякого рода реальные и низшие по значению роли. Это, по сути, нападение на его Эго. Считая, что собственные специфические чувства неполноценности аналитика, его бессознательная сексуальная тревожность и чувство вины из-за фрустрированной враждебности были эффективно уменьшены в тренинговом анализе и что тем самым он должен быть свободен от тенденции обижаться или контратаковать, мы, тем не менее, должны признать, что ситуация переноса создает реальные и неизбежные раздражители и должна восприниматься как актуальный источник напряжения. Существует, конечно же, большое количество способов, посредством которых может создаваться стимулирующая ситуация. В конце концов, тот простой факт, что пациент автоматически не излечивается, является умалением силы аналитика, который на время может перевесить положительное удовлетворение от профессии аналитика.

В настоящий момент мы могли бы вступить в бесконечное обсуждение субъективных факторов влияния, которые можно было считать постоянно разрешенными в анализе самого аналитика либо которые должны действовать в качестве актуальных стимулов безотносительно к анализу. Например, неподдающийся пациент может оказаться источником стимуляции потому, что отношение пациента противоречит желанию аналитика его исцелить, т. е. противоречит его сублимациям. Либо это может происходить из-за того, что собственная позиция компенсаторного всемогущества аналитика не была вполне устранена, либо потому, что его оральные и уринальные эротические склонности все еще требуют удовлетворения и, будучи отвергаемыми, заявляют о себе характерологической чертой нетерпения. Поскольку так бывает, нет необходимости вступать в такую дискуссию по многим практическим причинам. Фрейд в связи с невротическими образованиями указал, что не столько качественный, сколько количественный фактор, количество интереса, заряжающего представление, может определять ее патогенность. То, что аналитик в своей внеаналитической жизни подвергается обычным стрессам и напряжениям эго– и либидо-адаптации, делает понятным, что количество удовлетворения, получаемого от работы, которая занимает большую долю ежедневного времени и отнимает много его энергии, должно являться важным пунктом в текущем балансе психических напряжений. При этом оба фактора – т. е. внеаналитическое и аналитическое удовлетворение – являются переменными: следовательно, даже если допустить самую большую степень гипотетического состояния «тщательной проанализированности», очевидно, что для восстановления баланса некоторый аналитический «туалет» является необходимой частью аналитической рутины.

Нет необходимости и далее разрабатывать данный случай, чтобы исследовать контрпереносы или контрсопротивления, которые они вызывают. Аналитику на самом деле по-настоящему необходимы систематическое знание различных типов контрсопротивления и способность быстро распознавать ту конкретную форму, от которой он страдает в каждый конкретный момент. В качестве удобного обобщения мы можем сказать, что, учитывая различия в характере, темпераменте и симптомотипе между аналитиком и его пациентом, контрпереносы аналитика в любой конкретной ситуации схожи и равны по силе сопротивлениям пациента в такой ситуации. Естественно, например, что конкретный пациент более склонен использовать проекцию, чем его аналитик, тем не менее, когда пациент сопротивляется, проецируя на своего аналитика, естественной склонностью последнего будет проецировать назад на пациента свою собственную защитную реакцию на проекцию пациента, другими словами, подразумевать или даже прямо утверждать, что чувствительным является не он, а пациент. Данное обобщение, безусловно, может иметь определенные оговорки. Например, вытеснение может относиться к аффекту аналитика и тем самым смягчать его потребность в реванше – tu quoque («И ты тоже!»). Нет ничего легче для сознательного Эго аналитика, чем подавлять, а для его бессознательного Эго – вытеснять антагонизм, проистекающий из защит пациента.

То, что относится к реакциям, спровоцированным трансферентными проекциями, в равной степени относится к результатам позитивных идентификаций пациента с ним. Аналитик оказывается наделенным характеристиками, многие из которых, например терпимость, непредвзятость и т. д., определенно являются частью его собственной сознательной идеальной системы. Легко увидеть, что пациенты с сильным амбивалентным отношением, быстро переходя от крайне позитивных к крайне негативным реакциям на аналитика, подвергают испытанию психологическую целостность последнего. Также нам нет необходимости рассматривать более подробно нарциссические факторы, которые должны учитываться в аналитической практике. Как отметил Фрейд, привычка аналитика выжидать раскрытия точки зрения пациента служит двум целям: она важна для сохранения той самой обезличенности, которая делает интерпретацию переноса более убедительной, а также защищает аналитика от угрозы постоянного, целенаправленного эмоционального разбора на протяжении всего рабочего дня.

Следуя такому подходу, мы можем рассматривать контрсопротивления так же, как мы рассматривали ранее сопротивления пациента, т. е. путем классификации и описания, но в силу идентичности сопротивлений и контрсопротивлений это повлечет значительное и ненужное повторение. Будет более выгодно сосредоточиться на проблеме выявления контрсопротивлений. Каковы, на самом деле, их признаки или сигналы опасности? Несомненно, что и здесь имеется много общего между контрсопротивлением и сопротивлением. Тем не менее, мы можем ожидать, что контрсопротивления будут иметь отличительные черты, вызванные особыми условиями аналитической работы. Поэтому наше систематическое рассмотрение может руководствоваться конкретной задачей – научиться распознавать контрсопротивления.

Прежде чем начать такое рассмотрение, полезно задуматься, насколько подобные «развитийные» рассмотрения валидны в общей аналитической работе. Вам может показаться, что вместо рассмотрения общих шагов и фаз анализа более полезным могли быть лекции по систематическому изложению стадий индивидуального развития с конкретными ссылками на вызываемые ими манифестации в анализе. По данному вопросу имеются очень разные мнения. Некоторые достаточно хорошие аналитики с подозрением относятся к такой системе рассмотрений и предпочитают руководствоваться интуицией и чутьем; другие ощущают, что чутье и интуиция хорошо, но что это не должно быть в отрыве от согласованного и систематического исследования конкретной клинической проблемы, т. е. исцеления пациента от беспокоящих его симптомов.

Итак, следует признать, что в ходе анализа имеется много случаев, когда продуцированный материал крайне сложен по составу: каждый аналитик, должно быть, переживал затруднения с «соотнесением» своего материала и стремился к инфантильному ощущению ориентированности. Можно ли этого добиться через развитие привычки осуществлять рассмотрение ассоциаций и реакций в терминах стадий развития? По моему мнению, ответ заключается в том, что, в то время как чувство аналитической перспективы должно произрастать на твердой почве систематизированной информации, оно также может значительно затрудняться сверхтревожной привязанностью к структурной точке зрения. Если аналитик будет чрезмерно следовать последнему подходу, то он может заметить, что вместо анализирования своего пациента он в какой-то определенный момент вовлекся в процесс просто научного описания или даже пытался доказать себе, что аналитические теории все-таки являются истинными. Он может, например, опереться на свое знание развития и классифицировать материал своего пациента, отмечая, например, наличие оральных, анальных и фаллических представлений. Его классификация может быть вполне точной, но сама по себе она неважна. Конечно, мы хотим знать, какая конкретная группа идей находится в процессе рассмотрения, но мы должны понимать не только, к чему в схеме развития пациента данная группа идей относится, но и понимать ее взаимосвязь с другими группами – другими словами, насколько мы можем реконструировать раннюю историю пациента из его реакций, каким образом одна фаза модифицировала другую и какие процессы ускорения, задержки или регрессии имели место.

И даже тогда ситуация ни в коей мере не будет исчерпана: мы должны быть в состоянии осознать непосредственное значение любого изменения в ассоциировании или в любом наборе специфических реакций, т. е. имеет ли оно какую-либо актуальную защитную функцию. Если обсессивный пациент постоянно настаивает на углубленных интерпретациях, якобы, «чтобы все было ясно», и в то же самое время не любит оставлять вопрос «висящим в воздухе» и должен «его закруглить», мы можем вполне обоснованно считать это свидетельством акцентуированной инфантильной анальной характеристики, используемой в интересах его сопротивления анализу. Кстати, когда аналитик испытывает подобную навязчивость, например, чтобы осуществлять четкий объем работы каждый день, завершать каждую аналитическую сессию завершенным объяснением, то мы можем подозревать аналогичный интерес. Применив наши наблюдения в целях интерпретации, мы затем добавляем их к той информации, которую мы постепенно собираем об относительной важности различных стадий в развитии пациента. Это мы делаем не просто из научного интереса, а надеясь, в конечном счете, установить точки фиксации или оценить регрессии. Как мы уже видели, иногда очень трудно установить, является ли интерес регрессивным или вызван фиксацией, и нам часто приходится искать побочные источники информации, например, симптоматику, для ответа на этот вопрос. Даже тогда иметь возможность сказать, что «нечто имеет оральную (или анальную) фиксацию», – это во многом вопрос научного интереса, и информировать пациента об этом в каких-либо терапевтических целях бесполезно. Важность выявления фиксации относится единственно к нашему собственному пониманию того воздействия, которое такая фиксация имела для последующего развития пациента. Само по себе неважно, что нечто имеет оральную фиксацию, важно, что в силу оральной фиксации пациента садистический компонент его последующих объектных отношений стал патогенным. Если вернуться к рассматриваемому нами вопросу – рассмотрения являются полезным аналитическим упражнением и помогают нам «соотнести» определенный аналитический материал и сделать диагностические выводы, но они не могут заменить аналитическую интерпретацию. Мне представляется, что склонность обвинять пациентов в фиксациях относится к классическим признакам контрсопротивлений. После такой преамбулы мы можем перейти к осуществлению в отношении аналитика того, что были не в состоянии сделать в отношении пациента, – систематическим образом рассмотреть, насколько его индивидуальное развитие может отражаться на его отношении в анализе.

Если мы начнем с самых примитивных слоев организации Эго и развития либидо, то сразу же столкнемся, с одной стороны, с различными отношениями всемогущества со стороны Эго, а с другой – с реакцией немедленного «получения», характерной для оральной организации. Вы вспомните, что Джонс в своей работе о «комплексе Бога» указал на удовлетворение примитивных отношений Эго, к которым стремится психолог. Предположение, что пациенту не станет лучше, является покушением на величие любого терапевта, самым мягким правильным наказанием за которое было бы исключение из общения или изгнание. На самом деле, не так уж редко бывает, что семейный доктор, или консультант, или общий психотерапевт удовлетворяет такой мстительный импульс, рекомендуя «перемену чего-либо» или морское путешествие. Для аналитика подобной компенсации не существует: все, что он может сделать, – это критически оценивать свое собственное всемогущество, помня, конечно, что всемогущество, которое мы обычно наблюдаем, является в основном компенсаторной реакцией на фрустрацию, на зависимость от объектов и на чувство неполноценности, как свидетельствуют системы всемогущества обсессивных невротиков.

Обратимся к либидинозным аспектам оральной фазы – они могут наблюдаться во многих ранних реакциях пациента на аналитическую ситуацию и ассоциирование. Это относится не только к его собственному потоку слов и представлений, но и к интерпретациям аналитика, к которым он относится как своего рода материнскому молоку и постоянно требует его в возрастающих количествах. Представляется несомненным, что у аналитика, в свою очередь, могут быть аналогичные трудности. Одной из сложных проблем в анализе является решить, когда говорить, а когда молчать, другой проблемой – как много или как мало сказать. Имеется, как вы можете представить, положительная тенденция давать молоко в избытке, при этом можно одновременно идентифицировать себя прежде всего с матерью, а своего пациента – с собой, как с ребенком. Существует также возможная негативная тенденция при лишении кормления, которая склонна усиливаться в связи с анальным развитием. Это ситуация, когда являешься одновременно родителем и успешным, но мстительным соперником. Но что, если пациент отказывается дать нам оптимальное количество ассоциативной пищи для ума или пытается смешать ее с избыточным количеством словесной мякины? Тогда в любом случае мы должны остерегаться любой агрессивной склонности брать то, что хочется, или при неудаче устанавливать закон возмездия. Я не могу удержаться от мысли, что метод работы с неподдающимися пациентами, заключающийся в установлении фиксированного времени окончания анализа и следовании ему безотносительно к состоянию пациента, в некоторых случаях основывается на (оральной) формуле бандита с большой дороги: «Ваши ассоциации – или ваша аналитическая жизнь!»

Но, конечно, такой бандит с большой дороги, помимо требований волшебного жизнеобеспечения от своего окружения, старается удовлетворить очевидное анально-садистическое влечение, и, когда мы имеем дело в интерпретативном и ассоциативном смысле с такой проблемой «давания и принятия», мы можем рассмотреть более поздние модификации данного паттерна. Свидетельство идентификации пациентом аналитической ситуации с уринально-эротической или анально-эротической ситуацией обнаружить нетрудно: «поток» ассоциаций, «производство» «материала» либо сгущение и того и другого, как в образе, использованном одним пациентом, – «поток золотых суверенов». Этот пациент представлял свои ассоциации в виде струи мочи, разбрызгивающейся на капли, которые затвердевали и падали в качестве монет. То же самое с аналитиком: при позитивных уринарных тенденциях он будет склонен быть более общительным, при негативных анальных тенденциях – более сдержанным.

Легко увидеть, что когда догенитальные предпочтения уступают место генитальному главенству, устанавливается связь, при которой необходимость самовыражения относится к генитальному достижению. Данная стадия тоже может отражаться в контрпереносе. Но на самом деле аналитическая ситуация такова, что подобного рода самовыражение аналитика постоянно пресекается или сводится к более редкой и сильно адаптированной форме, а именно к техническим интерпретациям. Достаточно интересно, что пациенты склонны бессознательно относиться к подобным интерпретациям как к некоего рода сексуальному нападению. Бессознательно гомосексуальные очень чувствительно относятся к тому, что они переживают как имплантирование идей в их психику. Гетеросексуальные ситуации представляются похожим образом, а пациенты, чье бессознательное представление о половом акте является садистическим, постоянно стремятся к некоему «активному» вмешательству со стороны аналитика. Несмотря на все это, практически каждый день и на всем его протяжении аналитик вынужден слушать – его желание достижений должно быть на неопределенное время отложено.

Между прочим, у меня создалось впечатление, что сейчас аналитики менее склонны слушать в столь же длительно воспринимающей манере, как в прошлом, и это в том или ином контексте (необходимость ранней интерпретации, интерпретация переноса, анализ «агрессии» и т. д.) делает интерпретации даже на ранних стадиях анализа более частыми или более многословными. Технические аспекты данной политики будут рассмотрены позже. Сейчас мы можем просто отметить, что если аналитик отходит от умеренных временных интерпретаций, то он не только нарушает ситуацию слушания, но и затрудняет возврат к ней. Поэтому он должен заранее решить, какой политики будет придерживаться.

Обращаясь теперь к позиции Эго на ранних стадиях либидинозного развития, мы можем сказать, я думаю, что она заключается в муках слияния и разделения различных инстинктивных компонентов, особенно тех, в которых важную роль играют агрессивные инстинкты. Такие инстинкты уже на ранней фазе тесно связались с либидинозными влечениями, вызвав орально-садистическое слияние, и они достигают своего максимального развития и выражения на анально-садистической фазе. После этого агрессивные компоненты демонстрируют более определенное расщепление, когда одна часть остается привязанной к либидинозному потоку, придавая генитальным импульсам свою агрессивную наступательность, а другая часть придает Эго реактивную энергию. На данном этапе, чтобы позволить осуществить перенос энергии либидо от ранних систем к последующим, устанавливаются связи между анально-эротической и генитально-эротической системами. Это происходит вследствие развития эдипальной системы объектных отношений и проявляется, как смог показать Фрейд, в символической связи, с одной стороны, между фекалиями-пенисом-мужчиной-получателем ребенка, а с другой – между фекалиями-ребенком-женщиной-производителем ребенка. В то же самое время составляющие сексуальные импульсы, хотя все еще и сохраняют уровень автономии, начинают позволять своим характерным тенденциям становиться на службу растущего Эго. Например, анально-садистические энергии, соединенные с импульсами любопытства, не только добавляют силы ранним генитальным образованиям, но через бессознательный процесс сублимации ведут к стремительному развитию интересов Эго.

Теперь мотивация психоаналитического исследования приобретает больше движущей силы от сублимации данной группы внутренне связанных инстинктов, чем от любой другой. При этом самый обычный источник контрсопротивления должен быть найден в неудачной сублимации объединенных импульсов анального садизма, генитального садизма и садистического любопытства. Мы могли бы на самом деле выразить этот факт в рабочем правиле для аналитика. Когда сомневаешься относительно трудностей своего пациента, подумай о своем собственном вытесненном садизме. Как мы уже отметили, пациент быстро находит в аналитической ситуации садистическое значение, и можно с уверенностью предположить, что когда несублимированный садизм аналитика соединяется с несублимированным инфантильным любопытством, он может далеко зайти в оправдании реакции пациента. Сам факт, что защиты пациента фрустрируют импульсы аналитика к «исцелению» и тем самым ослабляют его реактивное образование против инфантильного садизма, служит всего лишь увеличению его агрессивных контрреакций. Нигде психологическое рассмотрение не является столь полным, как в аналитической ситуации, и ничто так не рассчитано вызвать садизм аналитика, как невыносимая фрустрация его любопытства, вызванная сопротивлением пациента.

Помимо того, что существует много положительных признаков садистического интереса, очевидно, что метод выражения такого интереса со стороны аналитика будет зависеть от его основного психического отношения к пациенту. Если пациент будет объектом, или – более точно – если пациент будет идентифицироваться с объектами собственных садистических импульсов аналитика, то его реакции будут отличаться от тех, которые проявляются, когда он идентифицирует себя со своим пациентом и компенсаторно оберегает от садистической агрессии. В первой группе мы наблюдаем общую тенденцию «провести пациента через это», т. е. опять же склонность использовать аналитическую теорию как оружие, с помощью которого заставлять пациента интеллектуально подчиняться. Склонность впадать в теоретические аргументации с пациентом относится к той же группе, что и упорная склонность завершать сознательно отвергнутую интерпретацию другой такого же рода. Если интерпретация не достигла цели, то лучше ее оставить; в любом случае она скользнет мимо психики пациента, не принеся вред. Если она правильна, то нет необходимости ее повторять, а отвержение пациентом в данном случае просто означает бессознательное «да». В целом склонность к чрезмерной интерпретации является показанием к внимательному аналитическому рассмотрению собственного психического состояния. В данной связи часто высказываемая точка зрения, что, чтобы анализ был успешным, пациент должен пережить период инфантильной депрессии или – более широко – что он должен вновь испытать болезненные травмы со всей их изначальной интенсивностью, обязана во многом контрсопротивлению, если, действительно, не простому вытесненному садизму. Хотя адаптационная ценность этого (при умеренности) не может отрицаться, никакого внутреннего блага в психической боли нет.

Вместе с тем, если у аналитика имеется неоправданная склонность к защите от идей садистической агрессии, то это будет проявляться в некоторой чрезмерной заботливости по поводу реакций пациента, в склонности «облегчать ему путь», выступать с ненужными заверениями, помогать пациенту выходить из затруднения прежде, чем последний осознает, что существовало какое-либо затруднение. В противоположность чрезмерной интерпретации мы можем обнаружить склонность упускать моменты для законных и необходимых интерпретаций и в особенности приукрашивать интерпретации негативного переноса. Но, возможно, самый двусмысленный метод выражения контрсопротивления заключается в использовании аналитиком молчания. Внешне пассивное отношение, оно может использоваться как контрнападение, и легко видеть, что многие пациенты воспринимают это именно таким образом.

Здесь кто-то может справедливо возразить, что нет ничего, что аналитик может делать или не делать и что не могло бы быть интерпретировано в терминах контрсопротивления, и если мы продолжим в данном направлении, то окажемся в техническом тупике, в котором свобода действия аналитика будет парализована. На это можно ответить, что если аналитики утверждают, а они действительно так утверждают, что в период невроза переноса все, что пациент думает, говорит или делает, может при необходимости или удобстве быть интерпретировано как перенос, тогда определенно все, что аналитик думает, говорит или делает в период контрпереноса, может быть при необходимости или целесообразности самоистолковано как контрсопротивление. Отставив этот невозможный для ответа аргумент, давайте более широко рассмотрим проблему использования аналитиком молчания. Как предполагалось ранее, необходимо, чтобы пациент осознал, что его психика действительно бессознательно сопротивляется и что его молчание является признаком такого сопротивления. Поэтому в ряде случаев для него необходимо будет пройти через длительное молчание без помощи. На самом деле, чем раньше наступит один из таких законных моментов, тем лучше. Но вначале, когда по поведению пациента мы определяем, что он прибег к молчанию, мы находимся под обязательством побудить его говорить. Этого можно достичь либо с помощью обычных междометий, либо открытым призывом сказать, о чем он думает, либо вопросом, нет ли у него на уме чего-либо, что вызывает у него затруднения или стресс, либо объяснением аналитического смысла молчания на анализе. Высказав такое ободрение, заверение или интерпретацию, повторять этот процесс нам не нужно. Либо, если любые предварительные шаги остались безуспешными, мы можем решиться проинтерпретировать молчание в терминах последнего выявленного источника сопротивления. Мы должны просто ожидать событий. Предположив теперь, что затруднение было преодолено, но что в последующем молчание имело место в связи с той же самой группой представлений, мы можем обойтись без заверений и перейти непосредственно к интерпретациям. Но при условии, что мы чувствуем, что наша интерпретация была исчерпывающей, последующая задержка, относящаяся к тому же набору идей, может быть оставлена без помощи для самостоятельной речевой проработки. Если, однако, есть основания полагать, что был затронут свежий уровень, мы законно можем принять ту же самую последовательность действий – побуждение, интерпретация, молчание. Таким образом, пациент будет испытывать все разновидности отсутствия речи, а аналитик избежит сходства со стереотипной процедурой, которое иногда очень неудобно. Неизменно встречать молчание молчанием – значит готовить молчаливое противостояние, которое будет подтверждать взгляды упрямых или агрессивных пациентов, что анализ является некоего рода психологическим боксерским поединком, который может быть выигран по очкам. С другой стороны, они являются именно тем типом пациентов, которым необходимо продемонстрировать, что они пытаются превратить анализ в драку, что на самом деле является выдающимся свидетельством их негативного переноса.

Возвратимся к проблеме контрсопротивления: что отличает аналитическую технику как таковую от удовлетворения контрпереносов и контрсопротивлений – это ее приспособленность к бессознательным требованиям пациента. Показания для самоинспекции: в случаях, когда мы постоянно действуем стереотипным образом либо когда мы не можем сразу же оправдать наши интервенции или молчание достаточными аналитическими причинами. Мы не сможем далеко уйти в неправильном направлении, если всегда будем не только знать, почему мы вмешиваемся или молчим, но также и какой результат мы надеемся достичь такими своими действиями. Третьим показанием является то, что мы не можем удовлетворительно объяснить себе, почему пациент все еще испытывает затруднение. Данные условия допускают изрядную широту изменения нашей процедуры в трудных или исключительных случаях при условии, что мы полностью понимаем значение наших вариаций в технике, а также результаты, к которым они могут привести.

Я осознаю, что в этих весьма приблизительных формулировках я пренебрег одним важным аспектом аналитической техники. Подобно тому как обычный терапевт может в результате накопления опыта чувствовать опасность и реагировать на показания к вмешательству почти «инстинктивно», так и у аналитика вырабатывается ощущение понимания в своей работе, которая позволяет ему достаточно точно рассчитывать время для вмешательства или воздерживаться от него в соответствии с обстоятельствами. Более того, тот факт, что его бессознательные процессы пришли в унисон с бессознательными процессами пациента, позволяет ему соответствовать процессам пациента без сознательных усилий. Сейчас, однако, мы рассматриваем не только ситуации затруднения при анализе пациента, но и ситуации затруднения в психике аналитика. Поэтому я позволил себе несколько преувеличить потребность аналитика в понимании и оценке собственных систем вмешательства. Тем не менее, я думаю, правда, что даже если идеальный аналитик действует, исходя из инстинктивных ощущений, у него все же не вызовет больших затруднений изложить перед нами те процессы, которые вызвали его действия.

Сейчас у нас имеется удобная возможность более подробно рассмотреть, что же действительно означают термины контрсопротивление и контрперенос. На самом деле термин контрперенос охватывает практически весь предмет, в том смысле, что то, что мы называем контрсопротивлением, чаще всего служит проявлением негативного контрпереноса. Имеется, конечно, много случаев чистого контрсопротивления, когда противостояние или атака на Эго аналитика выступает в качестве стимула и провоцирует в нем устаревшие реакции бегства или контрнападения. Возможно, что не имеет какого-либо заметного практического значения, используем ли мы данные термины свободно или нет, но для иллюстрации одного из самых частых смешений можно вернуться к нашему приблизительному генетическому рассмотрению развития источников контрсопротивления. Если мы предположим, что анально-садистическая фаза была пережита, установилась стадия инфантильного генитального или фаллического главенства, а Эго перешло от в основном нарциссического основания к более организованному отношению с объектами, то трудности, которые, скорее всего, мы будем наблюдать, окажутся связанными с позитивными и негативными эдипальными отношениями и с разрешением или отказом от такой ситуации под давлением кастрационной тревоги.

Сейчас нам известен факт, что длительные сопровождаемые затруднениями фазы в анализе пациентов, которые мы для удобства называем «периодами сопротивлений», при ближайшем рассмотрении оказываются более чем простыми психическими защитами. На самом деле они являются повторяющимися ситуациями и характеризуются отношениями враждебности, обесценивания и скрытности. Тогда они называются негативными переносами. Когда мы начинаем разрешать такие негативные переносы, оказывается, что их разрешение сопровождается высвобождением тревоги и обнаружением свежих кастрационных представлений либо реактивацией уже знакомых кастрационных фантазий. Исходя из этого, мы можем заключить, что фаза сопротивления была, по сути, представлением и повторением той фазы, когда ребенок ожидал наказания за свои позитивные эдипальные желания. Сопротивление, однако, может быть разрешено не полностью либо, даже если и выглядит разрешенным, оно может вернуться после короткого промежутка, и нашим следующим шагом является признание того, что, будучи связанными с позитивной эдипальной ситуацией, такие фазы сопротивления или негативного переноса могут служить повторением инвертированной эдипальной ситуации. Пациент старается осознать свои бессознательные гомосексуальные тенденции через идиому аналитической враждебности. Мы часто замечаем, например, что сильная враждебность и обесценивание личности аналитика сопровождается внешне нелогичной чувствительностью к любой интерпретации, которая воспринимается как критика, т. е. как нападение. Более того, соответствующая интерпретация еще раз вызовет расцвет кастрационных образов. Данный второй фактор в сопротивлении переноса легче всего наблюдается мужчиной-аналитиком при анализе мужчины-пациента или женщиной-аналитиком при анализе женщины-пациентки, хотя, конечно же, повторения переноса не ограничиваются половой принадлежностью аналитика и повторение полного эдипова комплекса является важной частью любого анализа.

Применив данные находки к позиции аналитика, мы осознаем, что чувствительность к критике может представлять не только реакцию Эго на нападение, но и специфическую чувствительность на либидинозный смысл нападения – гетеросексуальный или гомосексуальный. Защиты аналитика будут обязательно подвергнуты болезненному испытанию, потому что в любом удовлетворительном анализе присутствует трансферентное обесценивание. Реакции такого рода не могут быть отброшены с ярлыком «нарциссизм», в реальности ситуация представляет собой негативный контрперенос на эдипалъном уровне. Однако для данного положения дел существует много остроумных рационализаций. Аналитик может ощущать (иногда и открыто признавать), что его на самом деле основное аналитическое затруднение – контрперенос в позитивном смысле, т. е. что он не может справиться со своей позитивной заинтересованностью в благополучии своих пациентов и хочет, чтобы они любили его. Я не раз слышал от одного международно известного аналитика после того, как его строго отчитывал пациент, что он не может понять, почему пациент не видел, что у него (аналитика) в сердце нет ничего, кроме интересов пациента. Это поразительно, но, тем не менее, правда. Дело в том, конечно, что аналитик чувствует себя во время негативных фаз пациентов неспокойно, и его стремление к позитивной атмосфере в анализе является в большей или меньшей степени признаком его потребности в утешении. Если он просто боится кастрации в смысле позитивной эдипальной вины, то дружелюбие пациента ободрит его; если же он бессознательно тоскует после инвертированной эдипальной ситуации, то враждебность пациента вызовет у него защиты. В самом деле, гомосексуальный контрперенос аналитика является намного более частым источником контрсопротивления, чем его гетеросексуальный контрперенос.

Отметив, таким образом, что контрсопротивления вызываются неразрешенной эдиповой ситуацией аналитика, мы можем логично перейти к изучению тех контрсопротивлений, которые вызываются обстоятельствами развития его собственного Супер-Эго. Начиная опять с позиции пациента, можно видеть, что для него аналитическая ситуация является драматической репрезентацией той инфантильной ситуации, которая существовала до интроецирования своих родителей. Родительское имаго вновь оказывается реальной внешней фигурой, и, хотя аналитик не ведет себя как его предшественники, оживление такой ситуации в процессе свободных ассоциаций облегчает пациенту реанимацию своих старых отношений. Поочередно он ведет себя вызывающе и подчиненно, он любит и ненавидит, требует признательности и ожидает враждебности. Старые компромиссы используются с пользой: находясь под гнетом собственного чувства вины, он поворачивается к родителю, нападая на него преимущественно по тем вопросам, которые у него как у ребенка вполне законно могли вызывать недовольство. Под внешним давлением пациент должен был отказываться – стадия за стадией – от оральных, анальных и теперь генитальных удовлетворений: при этом его наблюдения, усиленные богатством бессознательных фантазий и сексуальных теорий, говорили ему, что его инфантильная ситуация нигде не воспроизводилась более достоверно, чем самими родителями в их взаимоотношениях в родительской спальне, в ванной, в туалете и даже в столовой. Поэтому кажущееся лицемерным родительское удовлетворение представляет собой позорный столб, у которого пациент бичует свои собственные недостатки. В данном смысле он первый из нравственных реформаторов.

Но в анализе мы слышим относительно мало таких ранних наблюдений, теоретизирования, критики, тирад. С другой стороны, мы действительно видим при достижении фазы трансферентного повторения растущую склонность к любопытству в отношении жизни и мнений аналитика. Это означает попытку найти опору для переноса фантазий, но это не всегда является существенной частью процесса. Многие пациенты не останавливаются на предполагаемых оправданиях, но начинают ткать паутину фантазий относительно личной жизни аналитика, другие же, явно более сдержанные из-за отсутствия прямых свидетельств, после поощрения фантазировать производят очень похожий материал. Помимо других мотиваций (например, зависть, враждебность и т. д.), такие фантазии все более и более становятся перечислением предполагаемых недостатков. У негативистских пациентов это может вылиться в длительную тираду, когда аналитик подвергается упрекам и оскорблениям, выраженным такой интонацией, которая не оставляет сомнений в садистической ярости инфантильного Эго и Супер-Эго пациента.

Я уже высказал предположение, что это одна из самых тяжелых ситуаций для аналитика. Формирование его собственного Супер-Эго, даже если оно не сопровождалась таким крайним разделением садистических импульсов, как это выглядит в случае пациента, так или иначе следовало одинаковому паттерну развития. Теперь оно подвергается нападению с двух сторон. На него нападает пациент, выступая в роли садистического Супер-Эго в отношении его (аналитика) Эго. Одновременно с этим процесс раскрытия Ид пациента выступает в качестве стимула для собственных импульсов Ид аналитика. При воздействии со всех направлений – его Ид стимулируется, его Эго принижено и его Супер-Эго оскорблено – предлагается два варианта спонтанных действий: во-первых, защитить собственное Эго с помощью контрнападения и, во-вторых, мобилизовать более инфантильное Супер-Эго против Ид, Эго и Супер-Эго. Другими словами, если аналитик имеет чрезмерную чувствительность Эго и неразрешенные трудности в контролировании собственного Супер-Эго, то его мало успокоит понимание того, что пациент проецирует самокритику. Он подвергается нападению в самом слабом месте своей брони, и если он дрогнет или издаст малейший крик, то может быть уверен, что пациент будет безжалостно продолжать нападение до конца.

Конечно, аналитик может дрогнуть весьма по-разному, но здесь мы не рассматриваем более грубые отвергающие методы реакции возмездия, хотя они ожидаются определенными пациентами, которые замечают после таких критических пассажей: «Меня удивляет, что вы меня не прогоняете». Напротив, самыми поразительными признаками такой реакции являются, прежде всего, тенденция начинать интерпретацию проекций просто с небольшого сокращения обычной паузы и тенденция поддаваться уходу в сторону для рассмотрения реальности критики. Немного спешки или немного жара – и битва проиграна. В качестве показания к необходимости некоего дополнительного аналитического туалета я бы назвал смутное ощущение себя на самом деле «вполне спокойным». С другой стороны, полная индифферентность чаще имеет признаки бегства путем регрессии на уровень нарциссического всемогущества. Данная ситуация трудна, но она не должна приводить ни к агрессивным реакциям, ни к реакциям бегства. Время, используемое пациентом для углубления или исчерпывающего изложения своей темы, должно быть достаточным для обретения аналитиком необходимого равновесия, и окончательная реакция последнего должна быть такой же объективной, как когда при сообщении сновидения он узнает себя в униженной роли, отведенной ему пациентом при работе сновидения. Если изложить данный вопрос в терминах психических систем, то критика в адрес аналитика должна подвергаться выборочной проверке со стороны реального Эго аналитика, но не должна вызывать большей реакции Супер-Эго, чем это происходит в рамках сознательных уровней деятельности Супер-Эго: она не должна возбуждать в нем защиту, соответствующую инфантильному Эго, и не должна побуждать Супер-Эго аналитика к гиперактивности. Критика – это не кастрация.

Здесь мы должны сделать паузу и рассмотреть один достаточно важный вопрос. Я сказал, что критика пациента должна подвергаться выборочной проверке со стороны Эго аналитика, тестирующего реальность, и во многих случаях легко обнаружить у пациента проекции или инфантильные идентификации аналитика с родительскими фигурами. Пациент может со всей искренностью характеризовать аналитика как презренного и невежественного человека, хама и обывателя, его мать – возможно, как прачку с сомнительными нравственными нормами, его жену – как социально невоспитанную, его отпрыска – как психически или физически неполноценного, его обои – как неприличные, его анализ – как некомпетентный, его внешний вид – как отвратительный или несносный. Чем более искусна речь пациента, тем более утонченными становятся подобные и бесчисленное число других инсинуаций; и по природе вещей многие из его более изысканных выпадов будут попадать в цель. В данном случае у аналитика имеются альтернативные варианты поведения. Распознавая проективный или трансферентный источник нападения, он может отказать критике в валидности, придавая ей не больше важности, чем реальному элементу рационализации, и перейти к интерпретации реакций пациента в терминах их инфантильной предыстории. Тем самым он безмолвно отвергает любую валидность порицаний пациента. Либо, с другой стороны, он может свободно признать валидность подобной критики, которую он признает достаточно обоснованной. Простой иллюстрацией будет пациент, страдающий от реакции вины, который имеет привычку утверждать, что аналитик раздражается на него. Но что делать, если в некоторых случаях аналитик по каким-то причинам действительно раздражается – должен ли он, тем не менее, вежливо продолжить анализ проекции пациента или признать справедливость критики в данном случае?

Тогда несомненно, что, хотя здравый смысл будет диктовать очевидное направление отказа от любых признаков перфекционизма, односторонняя ситуация анализа предоставляет аналитику при тенденциозном сосредоточении на анализе пациента широкие возможности для уклонения от любых реакций на реальность. Он всегда может утверждать, что если пациент отмечает: «У вас дырка в носке», то действительное наличие дырки не так важно, как тот факт, что у пациента имеется или враждебная, или проективная, или символическая причина привлечь внимание к данному факту. И он может, если пожелает, задать очевидный аналитический вопрос: «Какие мысли вызывает у вас представление о дырке в моем носке?» Если же он придерживается такой политики, то он должен согласиться с последствиями молчаливого подразумевания того, что у него нет недостатков – тогда переносы Супер-Эго пациента никогда не будут разрешены полностью. Лучшей долгосрочной политикой для аналитика является никогда не отрицать справедливость достаточно обоснованной критики и допускать определенную долю возможных белых пятен относительно собственных недостатков. Тем самым у него будет гораздо больше свободы вернуться к анализу проекций своего пациента.

Ранее я утверждал, что в такой проективной работе пациент обнаруживает себя как первый из нравственных реформаторов, и здесь я хочу предположить, что при наличии какой-либо бессознательной необходимости аналитик в своей работе мог применять проекцию в такой же искусной манере и мог рационализировать данную склонность на основании терапевтической необходимости. Я думаю, что мало аналитиков признали бы или имели профессиональное мужество признать сознательное желание «реформировать» своих пациентов, но замаскированные признаки такого желания Супер-Эго, вероятно, могут время от времени получать свое выражение. Они могут, например, реагировать на гомосексуальность или другие перверсии как на любопытные артефакты и ощущать удовлетворение при любых признаках того, что они были изменены или устранены. Часто говорилось, что самым лучшим результатом анализа является уход пациента с облегчением его симптомов, но без ощущения им какой-либо благодарности, которое, возможно, на самом деле имеет тенденцию принизить серьезность своей первоначальной жалобы. Смешно ожидать от аналитика равнодушия по поводу успешных результатов анализа, но, по крайней мере, мы можем обеспечить, чтобы такое удовлетворение не являлось результатом проецированного импульса к самореформированию.

Едва ли надо дополнять, что существуют ловушки и в противоположном направлении. Существует предположение, что объясняющие подбадривания, которые время от времени должны даваться в анализе для преодоления проявлений тревоги, могут быть весьма похожи на утонченный процесс рационализации со стороны аналитика со склонностью искать оправдания своему собственному бессознательному интересу путем постоянного отношения объясняющей терпимости каждый раз, как пациент оказывается в специфическом затруднении. Нет нужды говорить, что любая склонность к чрезмерному или выборочному объяснению должна подвергаться сомнению. Существует, однако, и более коварный способ, которым аналитик может выразить свой бессознательный интерес – а именно: избеганием интерпретаций на рационализируемой или чисто бессознательной основе в случаях, когда показано определенное вмешательство. Наконец, склонность выражать согласие с мнениями и отношениями пациента может скрывать желание моделировать систему Супер-Эго пациента по своему собственному образу. В конце концов, существенное перемоделирование должно осуществляться и осуществляется самим пациентом. Наша задача заключается в облегчении данного процесса путем предоставления необходимых условий безопасности, заинтересованности и терпимости, а также, в конечном счете, в устранении препятствий для такого перемоделирования с помощью аналитических интерпретаций. Очень часто бывает удобно «идти» вместе с пациентом: такая уступка, однако, должна всегда обусловливаться неким «но», рассчитанным так, чтобы направить пациента в сторону его собственных бессознательных реакций.

Механизмы, которых мы коснулись к настоящему моменту, были взяты с разных стадий развития Эго и либидо – список никоим образом не следует считать исчерпывающим, и можно легко допустить, что действие некоторых таких механизмов будет достаточно открытым, чтобы не остаться незамеченным аналитиком или пациентом. У пациентов, в конце концов, следует допустить достаточную психологическую проницательность. Тогда как данный метод подхода к проблеме контрпереноса не может быть избегнут, он может привести к некоторому непониманию. Не преувеличивая результаты тренинговых анализов, можно со всей справедливостью отметить, что сильные реакции не составляют главной трудности. Скачок садистического переживания нетрудно распознать как таковой, тогда как повторение одной фразы типа «Это явно является сопротивлением», или «Вы сопротивляетесь», или даже вопрос в виде допроса «Да?» может скрывать от себя, хотя необязательно от пациента, сдерживаемое садистическое отношение. Сопротивлению, в конце концов, лучше всего противопоставить эффективную интерпретацию. Таким же образом с помощью исследования разных незначительных признаков реакции с нашей собственной стороны мы наилучшим образом можем распознать предварительные признаки позитивного контрпереноса. Легкая склонность соглашаться с приводимыми пациентом объяснениями, давать какие-либо советы, быть удовлетворенным на любой из стадий анализа прежде, чем состоится самая последняя сессия, расценивать превышение обычных временных границ сессии как добродетель – это лишь некоторые из неисчислимого количества намеков на состояние наших собственных реакций. Негативные контрсопротивления, с другой стороны, могут быть чрезвычайно трудны для обнаружения даже многоопытными аналитиками, и они требуют от аналитика самой непрестанной бдительности, чтобы быть выявленными до того, как они предвзято повлияют на ход анализа.

Можно заметить, что пока мало упоминалось то, что можно назвать молчаливым проявлением контпереноса. Столь же справедливым, как когда мы говорим о пациентах, что их самые эффективные сопротивления анализу в целом более молчаливы, чем относительно кричащие умолчания или паузы в ассоциациях, является и то, что трудности аналитика могут быть эффективно скрыты тем фактом, что он является психоаналитиком. Обычным делом представляется то, что самое длительное и упорное из сопротивлений пациентов скрывается за быстрым интеллектуальным принятием психоаналитической теории, и я думаю, есть общее мнение, что по крайней мере некоторые из будущих аналитиков были привлечены к данной науке подобным интеллектуальным убежищем от внутренних трудностей. Теоретическое принятие в подобных случаях будет разрушаться, когда начинается развиваться «невроз переноса» таких кандидатов – в этот период многие кандидаты уходят в состоянии частичной проанализированности (говоря более строго – непроанализированности), чтобы со временем стать в откровенное противостояние анализу или принять более искусную защиту и рядиться в тогу bona fide (добросовестного), «непредвзятого» аналитика. Но не все кандидаты прерывают свой тренинговый анализ. Некоторые скрывают свои сопротивления неврозу переноса, входя в состояние аналитического застоя, которое может быть дольше самых длительных и целенаправленных усилий их тренингового аналитика. В таких случаях сама продолжительность тренингового анализа обеспечивает прикрытие для сопротивления. Но даже при самых лучших обстоятельствах все практикующие аналитики должны беречься от молчаливого контрсопротивления анализу. Аналитические открытия и убеждения – своего рода анклав на территории науки и в разуме человека, который подвергается поползновениям со всех сторон. Из всех атак самые коварные проистекают изнутри психики человека, и единственный способ защитить то, что может быть в принципе ослаблено, – это неизменная позиция личной бдительности, которую мы описали как «аналитический туалет» .