Вы можете заметить, что наше обсуждение контрсопротивлений и контрперсноса оказалось между рассмотрением сопротивлений вообще и обзором «невроза переноса», а также что описание стадий анализа резко приостановилось d конце начальной фазы. Выбирая данное направление, я находился под влиянием двух соображений. Первое заключалось в том, что подробный разбор контрсопротивлений аналитика – это полезная корректива для любого разбора сопротивлений пациента. Второе соображение, я думаю, послужит в качестве введения к настоящей теме. Можно с уверенностью сказать, что ни на какой другой стадии анализа реакции аналитика или его убежденность в фундаментальных истинах психоанализа не подвергаются более суровому испытанию, чем на той стадии, когда почва конфликта пациента сместилась с внешних ситуаций или внутренней неадаптированности симптоматического характера на саму аналитическую ситуацию. Это настолько верно, что я считаю оправданным начать обсуждение с напоминания, что главная цель контрсопротивления, как и сопротивления, – это избегание любого настоящего понимания эдиповой ситуации. У аналитика в данном отношении действительно имеется одно защитное преимущество: если его чувствительность к эдиповой ситуации все еще в какой-то степени сохраняется, то он может скрывать от себя этот факт высшей рационализацией, что он является профессиональным психоаналитиком, т. е. тем, чья основная деятельность осуществляется в направлении разрешения эдипова конфликта у других. Я специально говорю «в направлении», потому что интеллектуалистический взгляд на анализ и интерпретации может оказаться для аналитика надломленной тростью так же, как и для пациента. Это не просто желание изгнать родителя, которое заставляет пациента пытаться осуществить свой собственный анализ или лелеять, а иногда и приводить в исполнение фантазию о «прохождении анализа»; он к тому же понял интеллектуалистические возможности защиты, которые существуют в аналитической деятельности. Короче, и для аналитика, и для пациента практическая проверка заключается в ликвидации невроза переноса.

Однако сейчас самое время вернуться к ощущению движения, о котором мы столько заботились при рассмотрении начальной фазы. Тогда мы видели, как при типичном развитии анализа встречающиеся трудности вызываются (а) сознательными реакциями Супер-Эго и Эго на (пред)сознательный и в основном исторический материал, т. е. предсознательными конфликтами и травмами; (б) бессознательным фантазийным материалом, находящимся за такими (пред)сознательными воспоминаниями; (в) бессознательными реакциями Супер-Эго и Эго на фантазийную жизнь и (г) характером спонтанного, или плавающего, переноса. Первый тип затруднений в основном поверхностный и, хотя он является для пациента источником дискомфорта, обычно не вызывает аналитического кризиса. Также и спонтанные отношения переноса, как правило, не вызывают крупных затруднений, если только с самого начала они не были в основном негативными. Ранние кризисы на начальной фазе развиваются чаще всего, когда первый и последний факторы мобилизуют второй и третий, а именно: деятельность бессознательных фантазий и реакции на них Супер-Эго.

Для преодоления данных трудностей мы используем различные методы. Предсознательные трудности обычно преодолеваются путем выслушивания, т. е. через предоставление возможности ассоциативному методу осуществлять относительный катарсис аффекта, а в крайнем случае с ситуацией поможет справиться некоторое побуждение и ободрение. Затруднения, вызываемые переносом, требуют интерпретаций, когда они мешают процессу психического раскрытия. Что касается более глубоких затруднений, связанных с бессознательными фантазиями и реакциями Супер-Эго, то с ними можно работать одним из двух способов. Либо мы привлекаем внимание к существованию таких фантазий и защит (прямая интерпретация), либо, воспользовавшись подходящим моментом, указываем на существование фантазий и защит, уже привязавшихся к аналитической ситуации (интерпретация переноса). Объем вмешательства, хотя и может в разных случаях варьироваться, никогда не превышает требуемого оптимального количества, а именно того, которое требуется для помощи процессу свободных ассоциаций и тем самым допускает раскрытие в анализе личности пациента и его главных конфликтов. Хотя наши интерпретации на данной стадии редко бывают очень глубокими, часто предоставляется возможность осуществлять то, что весьма свободно можно назвать анализом либидо, анализом Эго или анализом переноса соответственно. Тем самым, не затемняя картины, мы приучаем пациента к новой точке зрения (модификация Супер-Эго) и в то же самое время готовим основание для будущей работы.

Конечно, мы никогда по-настоящему не забывали о том, что наша работа только начинается. Как выяснилось, защиты пациента готовы к любой чрезвычайной ситуации, и мы делаем все, чтобы не быть обманутыми никаким прогрессом, который он может, как кажется, делать. Не можем мы и добавлять никакого елея в нашу технику, если кажется, что симптомы исчезли, – на самом деле, если это случилось, то мы должны быть готовы столкнуться с попыткой отложить или прекратить анализ. Как я говорил, когда первое побуждение стихает и наша первая группа трудностей преодолена, нам вскоре станет понятно, что исчезновение или ослабление одной группы защит является для другой просто сигналом начать работу. При типичном развитии процесса об этом свидетельствует – на первый взгляд, почти неразличимое – изменение в атмосфере анализа.

Посмотрим, например, что обычно происходит в простом случае тревожности. Для начала у нас, как правило, получается добыть набор ассоциаций. Были, вероятно, затронуты различные эмоциональные переживания и прошлые кризисы, обычно травматического или, по крайней мере, интенсивного характера, но мы остаемся под впечатлением того, что, во-первых, аффект диспропорционален в смысле преувеличения и, во-вторых, что он не был истощен или даже не уменьшился в результате перечисления этих событий. Тем же образом мы узнаем, что в той мере, в которой элемент прошлого касается детства, он представляется избирательно. Возьмем простой случай: тревожная истеричка вначале описывает историю своей семьи в духе страстной и преувеличенной идеализации. После самого небольшого ослабления тревожности она повторяет этот процесс со значительным изменением эмоционального акцента: отец изображен в явно неблагоприятном свете, но идеализация матери усиливается. Только после второй разрядки тревожности детская ситуация возникает в истинном свете: дается амбивалентное описание ее отношений к отцу, а сильный поток враждебности к матери сметает ее предыдущую идеализацию. Наблюдая за общим «движением» ассоциаций, мы, однако, находим, что хотя эмоционально окрашенные ассоциации, относящиеся к прошлому, кажутся преобладающими, существует нижележащий поток ассоциаций, связанных с ситуациями тревожного типа, идеями потери, увечья, обесценивания, неполноценности, унижения и т. п. Мы также заметим, вероятно, что такие образы вызывают столько же очарования, сколько и тревоги. Аналогичный интерес можно будет найти в сновидениях пациента, обычно ярких, сопровождающихся тревожностью или страхом и касающихся вариаций на тему потери, увечья, нападения враждебных фигур, содержащих много символических ссылок на телесное увечье, смерть или разрушение. Постепенно можно будет наблюдать растущую склонность быть озабоченной текущими внешними ситуациями, в которых данные темы подробно развиваются, например расстраивающие переживания в связи с друзьями или знакомыми, беспокоящие сообщения из газет или важные подробности, цитируемые из книг или пьес, с общим результатом, как у нескольких эпизодов любовного романа или радиопередачи. Пациентка в подобных ситуациях стремительно идентифицирует себя в качестве действующего лица, показывая тем самым склонность впитывать тревожность с помощью абсорбента внешних обстоятельств. Идентификации иногда столь сильны, что создают впечатление, что пациентка имеет определенную способность к текущей интроекции. Через некоторое время становится ясно, что чем более свежей является переживавшаяся или наблюдавшаяся ситуация, тем более подробно она разрабатывается на анализе.

При изучении данного этапа с точки зрения защит у нас остается мало сомнений в том, что их преобладающие формы принадлежат категории вытеснения, относящейся к сопротивлениям Эго. Множественные паузы, остановки и переключения обозначают намерение Эго через отнятие катексиса держать на расстоянии и возбуждения Ид, и критику Супер-Эго. Контркатексисы тоже заметны, но они обычно избирательного типа. Имеется значительная доля реактивных образований, соединенных со сверхидеализацией, но они высоко избирательны; и данную ситуацию характеризует чрезмерное внимание к членам семьи или лицам, с которыми существуют эмоциональные связи. Иногда можно заметить элемент преувеличенного смещения. Он тоже избирательного типа. У одной истерической пациентки были заметны личные отношения только в двух формах: к собственной семье и к собакам. Она была ярым собаководом и спасительницей для бродячих собак, наполнявших ее дом. Каждый эмоциональный кризис представлялся в смысле ее отношений к своей семье и к собакам. Если заболевал друг, то она обнаруживала, что одно из животных недомогало, и выхаживала его с преувеличенным ветеринарным рвением.

Некоторые из таких проявлений крайне очевидны, и их очень легко анализировать. Однако, возможно, никакого большого улучшения не будет. Пациентка может почувствовать себя чуть-чуть лучше, но никакого движения ассоциаций в прошлое не произойдет. А мы более всего хотим побудить такое движение в прошлое до точки фиксации. Напротив, усиливается сдвиг ассоциаций к текущим событиям. Все попытки, предпринимаемые нами в интерпретациях для продвижения в прошлое, упираются в невидимую стену. Мы можем не только ощущать наличие молчаливого препятствия, но и осознавать, что оно имеет свойство толкать вперед, что оно является как бы невидимой и неосязаемой пружиной-амортизатором. Короче, результат наших попыток проникнуть за переднюю линию организованных защит пациента становится более и более понятным. Вместо того чтобы хронологически возвращаться назад, в прошлое пациента, мы оказываемся под давлением идти вперед из-за возрастающей озабоченности пациента сегодняшним днем. Мы также видим все больше свидетельств, что такой поступательный сдвиг либидо пациента начинает захватывать аналитическую ситуацию. Все чаще молчание перемежается слегка нервным,

легчайшим кашлем и прочисткой горла, речь все больше сдерживается, как если бы горло и губы пациента пересохли, мускулы слегка окоченели, поза на кушетке становится все более ригидной и настороженной, появляется множество других мелких признаков того, что пациент внутри себя реагирует на текущую аналитическую ситуацию. Впервые приступы тревоги могут проявиться по дороге на анализ. В некоторых случаях вместо небольших привычных уже для нас пауз целая сессия становится практически одной затянувшейся паузой. Пациент, правда, каждый день сообщает определенные наблюдения, обычно по вопросам, касающимся предыдущих двадцати четырех часов, и, сообщив весь свой дневник до текущего момента, намекает, что больше на уме у него ничего нет. Более того, обычно он выражает мнение, что пришло время, чтобы аналитик что-нибудь сказал, и сопротивляется любому сохранению пассивности с его стороны или активно и открыто, или становясь все более сдержанным в речи. Короче говоря, вся аналитическая ситуация приобретает совершенно новый вид, который сохраняется с различной степенью выраженности на протяжении второй стадии анализа. Невроз переноса начался.

Немедленно возникают два вопроса: во-первых, почему говорится, что невроз переноса только что начался, ведь реакции переноса уже описывались как присутствующие на начальной стадии, и, во-вторых, почему не считать такую озабоченность проблемами настоящего просто преувеличением существующих защит? Так вот, действительно, проявления переноса того или иного рода демонстрировались с самого начала. Сказать, что перенос везде – значит просто сказать, что смещение является универсальным механизмом. Различными способами – ранними сновидениями, различными оговорками, определенным ассоциативным материалом непосредственно личного характера и реакциями на анализ вообще – мы достаточно скоро можем себе доказать, что аналитик был помещен в различные ниши психики пациента, и к нему относятся со смешанным чувством расположения и враждебности. Например, робость, возникающая в первые минуты анализа, уже является неопровержимым доказательством смещенного отношения. Более того, мы уже обратили данные реакции на пользу, интерпретировав их как переносы при возникновении каждого специфического затруднения. С другой стороны, такая озабоченность текущими событиями на самом деле подразумевает усиление защиты. Но пациенту было бы так же просто защищаться с помощью продолжительного и подробного пересказа событий из подросткового или позднего детского возраста. Действительно, как мы знаем, во многих обсессивных случаях изрядная доля обсуждения, объяснения и разбора прошлого, хоть и производится, якобы чтобы изложить для аналитика все «совершенно ясно», отчасти является защитой обычного реактивного типа. Без сомнения, данные подробные пересказы имеют характер объяснительных извинений, предоставляемых собственному Супер-Эго пациента, а также они служат непосредственной цели отвлечь внимание аналитика или, другими словами, сделать эмоциональный материал скорее непонятным, чем понятным, и затемнить реальную проблему завесами прошлого.

Так вот почему истерические пациенты для тщательного обсуждения выбирают текущие события и почему, сделав такой выбор, они не в состоянии заполнить всю сессию данной темой и вскоре останавливаются из-за того, что им нечего больше сказать? Мы вынуждены сделать вывод, что пациент был захвачен поступательным движением либидинозного интереса и что в то время как оно, несомненно, является защитой в том отношении, что это движение вперед, в противоположную от работы воспоминаний сторону, оно также сопровождается специфическими трудностями и оказывается коротким в силу конкретных препятствий. Данное движение вперед, данная занятость текущими событиями заканчивается более или менее полным «затором» процесса мышления, потому что его логической целью является озабоченность самым непосредственным из всех эмоциональных событий, т. е. жизнью в аналитическом кабинете и непосредственными отношениями с аналитиком.

А это совсем иное положение дел, чем когда пациент давал спорадические признаки бессознательного переноса, и отношение пациента тоже другое. Например, если на более ранних стадиях пациент желает принести аналитику какой-нибудь небольшой подарок или еще что-то, или случайно оставляет на кушетке несколько медных монет или нечистый носовой платок, или забывает всю информацию о времени сеанса, то мы не ошибемся, если проинтерпретируем для пациента эти действия как соответственно позитивное, амбивалентное или негативное отношение. И пациент очень часто принимает данные интерпретации – данное принятие, конечно, не является неизбежным или очень существенным. Но если мы отважимся предположить, что такая новая озабоченность текущими делами является более заметным случаем той же самой группы реакций и что она имеет непосредственно личное значение, то столкнемся с недоверием, отрицанием и раздражением с его стороны. Более того, он начнет спорить и укажет на то, что поверхностно верно – что в его ассоциациях нет очень убедительных свидетельств таких реакций.

Здесь мы можем сформулировать наше первое обобщение, касающееся невроза переноса – а именно: что он отличается от более спорадических признаков позитивного и негативного переноса, наблюдавшегося на ранних стадиях анализа, и поэтому склонен проходить незамеченным, во всяком случае пациентом, а в некоторых случаях и аналитиком. Мы можем добавить к данному утверждению в качестве вывода, что основная часть работы аналитика – сделать данный бессознательный набор отношений сознательным. Я не хочу сказать, что невроз переноса никогда не бывает ярко выраженным или бурным. Временами это происходит очень явно; и на самом деле, чем более сознательным мы его делаем, тем лучшая возможность предоставляется нам, чтобы оценить его силу. Но я хочу сказать, что существует значительный риск аналитической неудачи, если мы будем руководствоваться предположением, что невроз переноса со временем автоматически проявит себя убедительным для пациента образом. Подлинная сущность невроза переноса может быть вынесена на поверхность только в результате напряженного внимания с нашей стороны.

В данный момент вы, без сомнения, заметите кажущееся противоречие в материале. С одной стороны, я говорил, что многие из признаков наступающего невроза переноса являются явными (даже в негативном смысле периодов молчания и торможения), с другой – утверждаю, что аналитик может, тем не менее, упустить признаки наступающего невроза переноса.

Ответ, конечно, в том, что не все пациенты в анализе страдают от состояний тревожности и что в любом случае не все тревожные пациенты из-за действия вытеснения демонстрируют классический невроз переноса. Конверсионные истерики в качестве первого признака невроза переноса могут демонстрировать некоторые признаки экстернализованной тревоги или могут давать просто резкие колебания в своих физических симптомах. Обсессивный пациент может казаться не меняющим свою привычку ассоциировать или может стать немного непунктуальным, или, кроме того, может посвящать основную часть сеанса обсессивному перечислению повседневных переживаний, вбрасывая в конце несколько фрагментов сновидений, которые к тому моменту на текущей сессии уже невозможно проанализировать. Депрессивный пациент может всего лишь стать чуть более отстраненным от текущих интересов или, наоборот, вслед за своим описанием текущих ситуаций позволить последовать более эмоциональной реакции обесценивания. Кроме того, даже более драматичные проявления истерических переносов могут действовать как своего рода приманка для отвлечения внимания аналитика от других и более важных аспектов невроза переноса. Короче говоря, хорошая общая политика – учитывать защитные аспекты невроза переноса и вслед за начальной фазой анализа искать их именно в тот момент, когда кажется, что они отсутствуют.

Сейчас, возможно, самый удобный момент, чтобы уточнить, что невроз переноса при анализе в характерной форме виден только при неврозах переноса, истериях, конверсиях и обсессиях. Проявления спонтанного переноса – и позитивные, и негативные – конечно, есть у всех пациентов, и они могут увеличиваться и уменьшатся на протяжении всего анализа. Как было отмечено ранее, некоторые пациенты начинают и заканчивают негативным переносом; другие начинают с негативного переноса, а заканчивают умеренно позитивным, третьи, напротив, начинают с позитивного переноса и заканчивают умеренно негативным. Но такие колебания нельзя, строго говоря, назвать неврозами переноса. Мнение, что типичный невроз переноса развивается у любых пациентов, не только теоретически невероятно, но и противоречит реальному опыту. У ряда пациентов, которые демонстрируют спокойный перенос, может неожиданно развиваться психоз переноса, тогда как у других на протяжении всего анализа нет проявлений невроза переноса. Это наблюдается при некоторых конверсионных истериях, наложенных на психосоматические состояния, у многих характерологических пациентов, у некоторых делинквентных психопатов и в тренинговых анализах не имеющих симптомов студентов. Это также наблюдается при некоторых сексуальных перверсиях и при многих затруднениях в браке. И хотя мы могли бы утверждать, что в таких случаях признаком невроза переноса является продолжение длительного анализа без какого-либо признака невроза переноса, но это будет вывод, который можно сделать с крайней осторожностью и только после длительного самоанализа аналитика. То, что существуют определенные основания для данного взгляда, следует из тех случаев, когда переживающий значительное личное и финансовое неудобство пациент, несмотря на очевидный застой, застревает в анализе на несколько лет. Только достаточно сильный, чтобы считаться «неврозом», амбивалентный перенос может адекватно объяснить такое примечательное явление.

Возвращаясь теперь к развитию типичного невроза переноса, мы можем повторить, что обязанность аналитика – быть особенно бдительным, если вслед за начальной стадией анализа он не видит никаких явных его проявлений. Ранее в некоторых случаях я высказывал мнение, что для успеха любого анализа важна убежденность пациента. Но поскольку мы теперь знакомы с процессом контрсопротивления, то мне не надо извиняться за ремарку, что убежденность со стороны аналитика важна даже еще больше. Если вернуться к нашему первому примеру – тревожная пациентка достигла стадии, когда поток текущих ассоциаций скоро пересыхает и ею выражается мнение, что для аналитика пришло время что-нибудь сказать. И вот, если мы убеждены в психической реальности явлений переноса, то, как только пациент скажет: «Теперь ваша очередь говорить», мы знаем две вещи: (а) одна из его бессознательных фантазий касается младенческого желания получить какую-нибудь демонстрацию любовного интереса со стороны того или другого родителя. Таким же образом, когда он упрекает нас за недостаточную активность в анализе, мы знаем, что, по крайней мере, один из наборов его младенческих любовных фантазий имел сильный садистический компонент. Но данная историческая интерпретация, хотя в конечном итоге и в своей основе является правильной, на тот момент будет неправильной. В данный момент именно аналитика просят говорить или быть более активным. Так что нашей второй частью информации будет: (б) бессознательная фантазия пациента требует, чтобы аналитик любил его и – в случае упрека относительно его деятельности – чтобы аналитик занялся с ним страстной догенитальной любовью. Тогда на тот момент это будут корректные интерпретации. Интеллектуалистические интерпретации о существовании младенческих фантазий будут приняты пациентом в любом количестве, но из таких интерпретаций шубу не сошьешь. Пациент был очень рад возбуждать наш аналитический аппетит до тех пор, пока реальная аффективная ситуация оставалась нетронутой в чулане переноса.

Теперь давайте представим, что мы не вполне уверены в наших основаниях при осуществлении интерпретации переноса – как мы можем достичь такой клинической определенности в отличие от личных убеждений, приобретенных в тренинговом анализе? Мой ответ был бы таким: возьмите первую возможность проанализировать обсессивного невротика. Одна из характеристик обсессивных пациентов – что в их сознании есть идеи, о которых истерики вообще ничего не знают. Они кажутся в некоторых отношениях совершенно не вытесненными, хотя это едва ли точное описание, потому что если мы исследуем такие идеи, то окажется, что они претерпели сильное искажение, деформацию и даже сгущение. Другой характеристикой является то, что, следуя одному ходу мыслей, обсессивные пациенты временами смутно осознают параллельные линии, в которых та же самая тема представлена вполне откровенным эротическим образом. Несколько лет назад после частичного анализа ко мне была направлена обсессивная пациентка. (Я подчеркиваю факт ее перевода ко мне, поскольку это сыграло особую роль в том, что я собираюсь рассказать.) Как-то раз она начала ассоциировать, сказав: «Я хочу, чтобы вы сегодня говорили». Последовала короткая пауза, во время которой она провела рукой по своему лицу. Через момент она продолжила неким комментарием по поводу того, что было сказано на предыдущей сессии, и возобладал обычный беглый процесс описания, объяснения, аргументации, сомнений, туманных ссылок, перекрещивания идей. Так вот, фраза о том, что я должен был говорить, сама по себе выглядела поверхностной, но, зная, что обсессивный пациент никогда не жестикулирует без какой-нибудь защитной цели, я решил, что данный ее жест подразумевал попытку выключить из своего сознания параллельный ход мыслей. Поэтому в первый момент я спросил, что было у нее на уме в начале сессии. Ответ был: «Предосудительная мысль». Постепенно мы смогли собрать ее воедино из различных ассоциаций, каждая из которых мною стимулировалась или поощрялась. Я хранил молчание, пока процесс сложения воедино не был завершен. У нее, как у многих обсессивных пациентов, был запрет на прикосновения, имевший целью противодействовать мастурбаторным импульсам, и данный элемент прикосновений был перенесен в ее младенческих фантазиях на природу коитуса взрослых. Случилось так, что ее первый аналитик дал ей некое объяснение использования руки для помощи коитусу, а именно при обсуждении вопроса активности и пассивности (нам едва ли надо напоминать, что обсессивная диспозиция идет рука об руку с бессознательными бисексуальными фантазиями). Поэтому когда была произнесена фраза «Ты говори», она осознавала мимолетную мысль, конкретно: «Ты вводи это внутрь». Остальные ассоциации относились к различным реакциям и церемониям приема пищи и желанию, чтобы ее кто-нибудь кормил, которое в той или иной форме существовало с подросткового возраста. Скрытые мысли были, по ее собственному мнению, совершенно понятны, но когда в конце сессии я указал на наличие бессознательной эротической фантазии в отношении меня, она отнеслась к этому как типичная истеричка, а именно со страстным аффективным отрицанием. На следующий день у меня была возможность провести небольшой эксперимент в пассивности. Сессия началась с обсуждения качеств двух служанок – одной веселой и дерзкой, но иногда полезной, а другой флегматичной, тяжелой, безынициативной, но вполне уважительной. Пока она говорила, я воспринимал это следующим образом: «Дерзкая служанка – ее бывший аналитик, неуклюжая служанка – я сам. Она возмущалась объяснениями первого аналитика, воспринимая их как сексуальные предложения, и все же они, хоть и вызывая страх, ей нравились. Тем самым она упрекает меня за импотенцию или некомпетентность. Тема касается слуг, и, возможно, есть какая-то игра со словом «услуги» (service), а также завуалированная тенденция к обесцениванию». Поначалу я хотел вмешаться с данной интерпретацией, поскольку процессу мешали фантазии переноса, но отчасти из-за любопытства я не спешил. В конце сессии она высказала как спонтанные ассоциации каждую из интерпретаций, о которых я думал, т. е. о значении того, что я не следовал примеру первого аналитика, давая описание генитальных взаимодействий между взрослыми. Тогда я сказал: «Значит, неуклюжей служанкой был я», что привело к обсуждению ветеринарного смысла слова «услуги». Потом я добавил: «Значит, в вашей фантазии я представлен как более безопасный сексуально, но более разочаровывающий». Она поспешила к другой теме, которая и заняла оставшуюся часть сессии. На следующей сессии она начала с жалоб, что все бессмысленно и бесполезно, но поскольку у меня больше не было времени на эксперименты, я вмешался, чтобы указать, что это было результатом работы предыдущего дня и что в то же самое время она возвращалась к бессознательной фантазии и прикрывала такой возврат заявлением, что анализ был бесполезным, я был импотентным, что она идентифицировала меня с женщиной. Данное объяснение было быстро отвергнуто, и вновь началась борьба переноса.

Приведу другой пример: пациент, страдавший тяжелым и длительным обсессивным неврозом, первые несколько месяцев своего анализа провел типичным образом. Он нацелился на аналитическое исследование своего прошлого, начиная с детства, и перемежал повествование долгими описаниями случаев своей повседневной жизни и педантичными сообщениями о собственных симптоматических действиях. Несмотря на такую его позицию, это привело к раскрытию ранних младенческих гетеросексуальных действий, в том числе нескольких переживаний соблазнения, как активного, так и пассивного. И из направления его ассоциаций было ясно, что за всем этим лежала длительная фаза младенческой амбивалентной гомосексуальной привязанности к отцу. В этот момент в его сновидениях стали появляться гомосексуальные темы, и они постепенно сравнялись по интенсивности с ранними гетеросексуальными темами. Впервые он стал слегка раздражительным и немного непунктуальным в посещениях, большая часть сессии теперь тратилась на пересказ текущих переживаний, а прежде весьма обильный материал сновидений стал сокращаться и сообщался в конце сессии почти как запоздалое размышление. На начальных стадиях его спонтанные переносы больше имели видимость позитивности со скрытым негативным чувством, прикрывавшимся дружеским попечением о моем благосостоянии. Но они не поколебались. Тогда стало понятно, что разворачивался невроз переноса, что он, в основном, примет форму бессознательной гомосексуальной фантазии. Вскоре вслед за этим он пришел на сеанс после похода за покупками, во время которого приобрел большую отвертку. В приемной ему в голову пришла идея, что он может ударить отверткой в лицо аналитика. За этим последовала сдерживающая мысль, что аналитик мог отобрать у него оружие и нанести ему по лицу серьезный контрудар. Сессия началась с извинения за интерпретацию своего собственного материала, что, как он чувствовал, могло вызвать мое недовольство. После долгих околичностей он рассказал сон, в котором он носил две короны, из которых верхнюю корону можно было сбить. Ассоциации высветили раннее забытое воспоминание о наблюдении, как мужчина бьет свою жену по лицу после ссоры в спальне. Он чувствовал импульс ударить этого мужчину по лицу. Его ассоциации вновь вернулись к текущей жизни, и он описал множество случаев, когда он был не в состоянии противостоять старшим по возрасту и более агрессивным мужчинам и отчаянно пытался умиротворить их. За этим последовал сон, в котором водопроводчик и его помощник объединились, чтобы поместить цветущее растение в цветочный горшок. Единственная интерпретация – «Значит, я водопроводчик» – вызвала быстрый катарсис гомосексуального аффекта, лежавшего за более явными позитивными инцестуозными фантазиями.

Давайте предположим, однако, что вышеприведенные примеры вас не убеждают, что, несмотря на самостоятельное исследование пациентами темы, вы склоняетесь к тому, чтобы прислушаться к их формальному эмоциональному отрицанию интерпретаций переноса. Как мы увидим позже, такое отрицание крайне важно, но пока мы отставим какие-либо дальнейшие интерпретации такой ситуации и обратимся для уверенности к нарциссическим неврозам. Пациенты, страдающие данными нарушениями, очень часто достигают самого острого проникновения в значение своих повседневных действий и идей и будут принимать за очевидные такие интерпретации, которые показались бы истерику или обсессивному пациенту возмутительно заумными. Когда они желают отвергнуть интерпретацию, то во многих случаях осуществляют свою задачу с помощью сознательного отношения невосприимчивости и безразличия. «Вы так думаете, – говорят они иногда, – и вы, может быть, правы… но мне так не кажется, я ничего такого не чувствую». Однако давайте понаблюдаем за первыми несколькими минутами сессии при анализе случая депрессии. Пациентка входит в комнату, ложится на кушетку, берется руками за края застегивающей ее пояс продолговатой пряжки, переворачивает пряжку, смотрит на обратную сторону, поворачивает ее назад, оставляет ее и вытягивает руку вдоль тела. Мы находились как раз в периоде ремиссии, и ее объектные отношения были более выраженными, хотя и явно анально-садистического типа. Во время короткой паузы, последовавшей за данными действиями, мое общее понимание было таково, что она разыгрывает на миниатюрной сцене бессознательную эротическую фантазию, в которой она начинает с активной эксгибиционистской сцены поднятия одежды, показывая гениталии любовнику (отцу), который ими сильно восхищается. Я также осознаю враждебный элемент данной фантазии, дерзкую демонстрацию, анальный регрессивный элемент (задняя сторона пряжки), фантазию о коитусе, тоже частично гомосексуальную (принимающая и проникающая части пряжки довольно похожи по форме), и мне на ум приходят бесчисленные фрагменты фантазий на данные темы, на которые за время предыдущей работы время от времени появлялись указания. Я жду несколько секунд с намерением привлечь ее внимание к данным жестам, при условии, конечно, что последующие ассоциации будут подтверждать мою интерпретацию переноса. Но в данном случае нет необходимости спрашивать «Как насчет пряжки?»; пациентка без паузы разворачивает эротическую фантазию, которая почти буквально повторяет то, что показалось мне.

На время данного отступления мы оставили нашу истерическую пациентку, повторяющую, что теперь время аналитика говорить, на кушетке, и на момент мы можем вернуться, чтобы увидеть, что мы знаем теперь, что имеется в виду под данной просьбой. Мы можем отметить также, что к тому моменту действительно пришло время что-то сказать, но сказать не то, что доставило бы пациенту эмоциональное удовольствие. Я имею в виду, конечно, интерпретацию переноса. Теперь мы можем перейти к другому обобщению относительно невроза переноса – а именно, что с момента, когда мы убедились, что ситуация переноса развивается, все, происходящее во время аналитического сеанса любая мысль, действие, жест, любая ссылка на внешнюю мысль или действие, любое сдерживание мысли или действия – относится к ситуации переноса. Более того, если мы чувствуем необходимость так поступить, то в любой момент сессии мы можем вмешаться с интерпретацией переноса. Мы всегда будем правы, если проинтерпретируем любую мысль или действие в соответствии с бессознательными фантазиями, относящимися к нам самим. Но, следует добавить, мы не должны высказывать такую интерпретацию ни с того ни с сего. Мы можем сказать, что поставили на плиту чайник в надежде его вскипятить и что в то время, как многое из нашей предварительной работы касается огня и дымовых заслонок, мы должны следить за чайником и быть готовы интерпретировать любые шипения, могущие произойти во время нашей остальной работы. Но хотя мы можем поднять крышку в любой момент, когда пожелаем, это разумно делать, только когда в данной процедуре имеется смысл. Когда, например, мы должны привлечь внимание истерички к значению проявлений переноса?

Прежде чем ответить на данный вопрос, давайте вернемся к одной из описанных мною обсессивных пациенток и посмотрим, сможем ли мы собрать еще какую-либо практически полезную информацию. Итак, из общего интереса мы можем вспомнить, что данная конкретная пациентка воспринимала объяснения, данные аналитиком, как бессознательный эквивалент эротического заигрывания. Это согласуется с тем, что мы часто говорили раньше: что процесс анализа вообще воспринимается как младенческая эротическая ситуация и, конкретно говоря, часто как своего рода сексуальное нападение. Тогда мы можем понять правильность того, что собственные ассоциации пациента представляют для его бессознательного в равной мере инфантильную форму деятельности. Пассивное отношение аналитика является тогда признаком женственности, а желание пациента управлять анализом с помощью объяснительных пассажей и придуманных дома интерпретаций представляет мужское отношение. Но, как уже говорилось, одним из важнейших событий в рассматриваемой последовательности было то, что пациентка горячо отрицала даже не столько интерпретации, сколько простые резюме ее собственных идей и утверждений. Это, по меньшей мере, был некий давно утерянный обсессивный аффект – он мог быть свободно выражен, только когда какой-нибудь другой человек повинен в преступлении открыто и подробно рассказывать эротическую фантазию. Но это не только аффект – он ясно показал сознанию существование отрицающего отношения, цензурирующую деятельность Эго, которому можно было потакать за счет кого-то другого. Поэтому реакция на интерпретацию переноса была, на самом деле, продолжением деятельности переноса, которой помогал процесс проекции. Наша интерпретация переноса была поэтому неполной – бессознательная фантазия была до определенной степени проговорена, но бессознательная реакция Эго еще только должна была быть доведена до осознания через обращение проективной защиты пациентки.

Иллюстрация такого рода страдает из-за отсутствия контекста. Все, что мы до сих пор сделали, имело целью показать, что если нам хватает мужества наших убеждений в реальности отношений переноса, то мы можем сделать достаточно точную интерпретацию в любой момент после начала невроза переноса. Мы рассмотрели один-два простых примера эротических фантазий переноса, которые были очень близки к сознанию, и должны допустить, что таким же самым образом в переносе повторяются гораздо более сложные идеи и ситуации. Теперь вы могли бы спросить: а в чем был общий смысл манифестаций обсессивной пациентки в тот конкретный момент и какое отношение они имели к ходу анализа? Предположим, что действительно открывается фантазия переноса – какую выгоду можно из этого извлечь, что нам надо будет сказать, если пациент обратится к нам с вопросом «Ну и что?»

Так вот, тогда как из-за ограниченности места я не могу полностью рассказать историю ее невроза, я могу отметить, что какое-то время до описываемых событий я наблюдал обычные признаки поступательного движения в фантазийной жизни пациентки. Текущий аффект обсессивной пациентки в описательном смысле несравним с аффектом истерички – нет таких напыщенных разговоров и такой бросающейся в глаза амнезии. Тем не менее, оценить их чувства можно, просто отмечая их реактивные образования, отрицания, эллипсисы и уточнения подробностей. Прямое выражение аффекта может, более того, наблюдаться в некоторых смещенных направлениях. Там, где истерик потратит бесконечно много времени, сознательно отвергая, скажем, непристойное слово, обсессивный потратит столько же времени в муках сильнейшего волнения из-за простого детского прозвища. Если истерик теряет дар речи из-за бурной эротической фантазии, то обсессивный громко сетует по поводу невинной с виду сентиментальности, под которой Супер-Эго учуяло более примитивную конструкцию.

Основываясь на данных признаках и на некоторых наблюдениях за сновидениями, я заключил, что замедление анализа происходило из-за фантазий переноса. Это было моей главной причиной для вмешательства. После изрядной доли отрицания нам удалось частично обсудить фантазии в отношении меня и были получены некоторые фрагменты информации о ее детстве – они были произнесены при обсуждении фантазий почти мимоходом. Но на самом деле фантазии переноса принесли информацию совершенно иного рода. Они окончательно подтвердили сформировавшееся у меня мнение о важности некоторых идентификаций для развития пациентки. Мне не нужно вдаваться в значение анальных фиксаций для бисексуальной предрасположенности, но, как вы можете видеть, фантазия о «разговоре» и фантазия о «слуге» имели, по сути, отношение к конфликту или слиянию гетеросексуальных и гомосексуальных импульсов. А до того ее отношение на протяжении всего анализа колебалось между послушностью в сочетании с желанием более активного лечения и обесцениванием и стремлением проводить свой собственный анализ. С этого момента имелась возможность указывать на такие меняющиеся отношения и связывать их, с одной стороны, с содержанием бессознательных фантазий, а с другой стороны – с бессознательными отношениями Эго (Супер-Эго). Последовательность интерпретаций переноса в данном случае была такой: обнаружение фантазии, отмечание аффекта, обращение последующих проекций самокритики, соотнесение предшествующих отношений в анализе с ядром фантазии и попытки распознать специфический компонент Супер-Эго, ответственный за деятельность цензуры. Порядок таких событий, конечно, произвольный – при других обстоятельствах интерпретация переноса могла бы начаться с другого момента в этом ряду, например, с проецируемой самокритики. Вряд ли надо добавлять, что интерпретации переноса на практике редко бывают столь обширными, как предложено выше. Во многих случаях достаточно на время привлечь внимание к актуальному разыгрыванию фантазии в анализе, никак не стараясь связать это систематическим образом, предложенным мной. В то же самое время следует помнить, что никакая интерпретация переноса не является полной, пока фантазия переноса не была соотнесена, во-первых, с защитами переноса и, во-вторых, с их инфантильными предшественниками.

Важно подчеркнуть ту роль, которую играет в неврозе переноса повторение идентификаций, на основе которых мы можем с определенной точностью делать заключение о характере и развитии наиболее важных младенческих объектных отношений. Вы можете вспомнить, что я упоминал желательность отмечать порядок появления на начальной стадии анализа семейных Имаго; при рассмотрении сопротивлений идентификации я также предположил, что они часто появляются в подобном порядке. С началом невроза переноса нам предоставляется последняя возможность подтвердить или изменить такие ранее появившиеся впечатления. Идентификации в переносе, происходящие во время невроза переноса, позволяют аналитику выделить те фазы развития Эго, на которых произошли патогенные фиксации. Пациент, страдающий от умеренной депрессии, утверждал на протяжении всей первой половины анализа, что мать им в целом пренебрегала и что он обязан всем своему отцу, который постоянно играл для него защищающую и почти женскую роль. И в самом деле, начальный ход анализа, казалось, подтверждал его утверждение – некоторое обсуждение негативных черт его матери вызвало облегчение его симптомов. Однако когда развился невроз переноса, стало переноситься его негативное отношение к своему отцу, и его депрессия стала острой. Только после настойчивого анализа ситуации переноса он оказался в состоянии рассказать о гомосексуальной травме, пережитой им, когда после рождения сестры его отец все свое внимание отдал ей. Работа переноса привела к резкому смягчению симптомов и позволила сделать заключение, что его действующая патогенная фиксация относилась к отцу и что интроекция в Супер-Эго его отца была сильно амбивалентной.

Именно такое избирательное повторение и отличает невроз переноса от спонтанного переноса, существующего в начале анализа. Спонтанные переносы – это рабочие переносы. Они могут, как в случае характерологических нарушений, уже иметь патологическую форму. Тем не менее, они представляют потенциальные чувства привязанности или отвращения, которые руководят текущими объектными отношениями человека. Невроз переноса выдвигает на передний план переносы, имеющие конкретную связь с процессами образования симптомов.