Глава четвертая
До турецких берегов оставалось всего ничего, несколько часов пути. Шторм прекратился так же внезапно, как и начался, оставив на море лишь легкую зыбь и теплый слабый ветер.
Как предвестницы близкого берега над растянувшейся эскадрой появились сварливые чайки. Они носились высоко над мачтами, обещая хорошую погоду.
Занималось утро, когда со стороны Турции из серой рассветной дымки возник тяжелый французский корабль «Вальдек Руссо». Он быстро приближался и, сделав крутой маневр, пришвартовался к «Генералу Корнилову».
Предупрежденный капитаном, Врангель спустился вниз, чтобы встретить гостей. На борту «Вальдека Руссо» к нему прибыл давно и хорошо знакомый Командующий морской дивизией Леванта контр-адмирал Дюмениль и Верховный комиссар Франции граф де Мартель. С ними также находился неизменный переводчик адмирала месье Сорбье.
— Здравствуйте, генерал! — помахал Врангелю адмирал Дюмениль. — Извините, плохо дали вам спать.
Сорбье улыбнулся неуклюжему русскому адмирала и перевел точнее:
— Господин адмирал извиняется, что своим ранним визитом они с комиссаром нарушили утренний сон.
— У меня бессонница, — буркнул Врангель. — Скажите, пусть поднимаются на борт.
— Они предлагают пройти к нам. У нас уже готов утренний кофе.
— Благодарю.
Врангель обернулся. За его спиной стоял адъютант Михаил Уваров. Он, вероятно, даже не успел умыть лицо и сонными глазами смотрел на Врангеля, ожидая распоряжений.
— Микки, с таким выражением лица не ходят в гости. Идите, досыпайте. Вы мне пока не понадобитесь.
Врангель, поддерживаемый двумя французскими матросами, перешел на «Вальдек Руссо». Здесь его подхватил под руку адмирал Дюмениль, стал что-то говорить ему по-французски.
— Господин адмирал и комиссар рады приветствовать вас и вашу армию в Турции. Да-да, это уже турецкие воды.
— Правда? — улыбнулся Врангель. — А вода ничем не отличается от русской.
— У вас хороший юмор, — сказал Сорбье. — Это не я сказал. Это отметил господин комиссар. Они поздравляют вас с завершением очень тяжелого этапа в вашей жизни.
— Вот уж с чем не следует поздравлять. Лучше выразить соболезнование. Во всяком случае, я чувствую себя, словно на похоронах.
— Вас можно понять, — перевел слова адмирала Сорбье. — Но господину адмиралу больше нравится другое русское выражение…
— Есчо не увечер, — по-русски произнес Дюмениль.
— Только на это я и надеюсь, — согласился Врангель.
Они вошли в салон, где их ждал весь накрахмаленный белоснежный кок и похожие на модных манекенов два юных стюарда.
— Виски, коньяк, водка? — спросил комиссар.
— Насколько я помню, французы начинают утро с кофе, — поморщился Врангель.
— Но мы чтим русские традиции.
— У русских нет такой традиции. Это болезнь, которая передается из поколения в поколение.
— Она неизлечима?
— Отчего же? Вполне излечима. Достатком. Которого в России, к сожалению, почти никогда не было.
Они уселись за стол. Стюарды молниеносно поставили перед ними подносы с кофе, круасанами и джемом и незаметно исчезли.
Какое-то время все четверо молча завтракали. Затем Врангель поднял глаза на комиссара Мартеля:
— Вы, кажется, только из Франции? Поделитесь новостями.
— Я так понимаю, вас больше всего интересуют новости, касающиеся вас и вашей армии? Не далее как три дня назад я доверительно разговаривал с министром иностранных дел господином Барту. Он изложил мне позицию французского правительства по поводу всех последних наших событий.
— Интересно послушать.
— Никаких сюрпризов. Все в пределах прежде оговоренного, — развел руками Мартель: — Франция оказывает вам и вашей армии, ваше превосходительство, всю возможную помощь. Но… но время несколько изменилось. Франция, как вам известно, была вынуждена признать да-факто советское правительство. Следовательно, и наша помощь вам должна соответствовать этой договоренности.
Мартель говорил четко, словно читал заранее написанное. Вероятно, он готовился к этой встрече с Врангелем и уже неоднократно прорепетировал свою речь.
— И что бы это значило? — спросил Врангель.
— Для вас ровным счетом ничего. Для нас… для нас: быть крайне осторожными во всех своих действиях.
— Слишком туманно, — сказал Врангель. — Давайте только несколько уточним наши общие позиции. Прежде всего, я хотел бы знать, все ли лица, эвакуированные вместе со мной из Крыма, поступают под покровительство Французской Республики?
— Вне сомнений, — поспешно согласился комиссар. — И все же, хотелось бы еще раз уточнить, что вы, ваше превосходительство, под этим подразумеваете?
— Мы с вами там, в Крыму, все это уже однажды оговаривали. Но мне не трудно повторить, — настойчиво сказал Врангель. — Ну, прежде всего, необходимо всех русских эвакуированных — как военных, так и цивильных — обеспечить пищей и кровом, всем раненым и больным оказать медицинскую помощь.
— Это не подлежит сомнению, — согласился комиссар.
— Далее, — продолжил Врангель и на мгновение смолк.
Во время последних боев и позже, при погрузке армии на корабли, Врангель долгими бессонными ночами мечтал о том, как он не только сохранит в неприкосновенности свои воинские подразделения, но и соберет в единый кулак все разбросанное по зарубежью российское воинство. Весною с удвоенными силами он собирался снова вернуться на Российскую землю, но уже победителями. Эта мечта грела его душу. Он верил, что это возможно, хотя и требовало неимоверных физических и нравственных усилий. Ибо потрясения, которые уже перенесла армия, бесславно покидая родную землю, были ужасны, неизвестность непредсказуема, лишения непереносимы. Но он надеялся, что пройдет короткое время, и он возродит армию в ее лучшем виде, способную вернуть России ту Россию, которую они покинули.
— Далее, — повторил Врангель. — Надеюсь, никто не станет вмешиваться в фактический строй армии и в ее воинскую дисциплину.
— Это ваша прерогатива, и на нее, как я понимаю, никто не собирается посягать, — успокоил Врангеля комиссар.
— Я о том, что ни моя армия, ни ее командование не должны оказаться в зависимости от какой бы то ни было политической или общественной организации.
Комиссар ничего не сказал Врангелю о последних напутственных словах ему министра иностранных дел Барту: нынешняя российская армия больше никому не нужна. Она должна незаметно раствориться. Как это ни прискорбно, но возникла новая, и отнюдь не слабая страна, советская, большевистская Россия, и этот факт в мировом раскладе, хочешь — не хочешь, придется учитывать.
— Да-да, — рассеянно сказал комиссар Мартель, все еще размышляя о разговоре с месье Барту.
— Отсылаю вашу память к новороссийским событиям, — продолжил Врангель. Разница между Новороссийском и Крымом в том, что на этот раз нам удалось избежать бесславного поражения. Не хочу и не имею права допустить, чтобы нас теперь лишили надежды на будущее, но и втоптали в грязь память о понесенных армией кровавых жертвах.
— Но ваши подвиги, равно как и ваши жертвы, никто не собирается умалять, — вклинился в разговор адмирал Дюмениль.
— Моя цель — не только сохранить физическую жизнь людей, но и в условиях изгнания вновь возродить русскую армию.
«Ну-ну, посмотрим, господин генерал, как это у вас получится» — подумал комиссар. Он вспомнил о не таких уж давних печальных событиях, касающихся русской армии. Во время Мировой войны против немцев в составе французской армии воевали четыре русских бригады, что-то около сорока тысяч человек. По окончании войны всех русских решили отправить на родину, на укрепление армии Деникина. Но у какой-то части солдат и офицеров к тому времени уже возникли иные планы: кто-то стремился попасть в стан большевиков, кто-то просто устал от войны, а кто-то уже прижился на чужбине. В Россию вернулись лишь пятнадцать тысяч, двадцать пять испарились в пути. Армию Деникина пополнили всего лишь четыре тысячи.
«Боюсь, такая же участь постигнет и вашу армию, господин генерал», — подумал комиссар. Вслух же сказал:
— Не стоит повторять уже однажды оговоренное. Давайте перейдем к конкретике. Лучше меня об этом доложит вам адмирал Дюмениль.
Адмирал пододвинул к Врангелю оперативную карту.
— Где-то через пару часов войдете в устье Босфора. Пройдете по нему через Константинополь и частично поставите флот на временный отстой вот здесь, в заливе Мод, частично вот здесь, у Принцевых островов, — водил пальцем по карте Дюмениль. — Это не надолго, пока соберется вся эскадра.
— Ну, а дальше? — поинтересовался Врангель. — Как французская сторона представляет наше дальнейшее будущее?
— Дальше, ваше превосходительство, начнется работа, — сказал адмирал. — Хочу заметить, нелегкая и кропотливая. В городе мы можем оставить только штатских. В ранге беженцев. Раненых и больных обследуем и отправим по госпиталям. Это займет у нас какое-то время. Затем займемся армией. По предварительным прикидкам, армия будет размещена на полуострове Галлиполи, в районе Чаталджи, и на Эгейском море, на острове Лемнос. Военный флот вместе со всем личным составом, в том числе и кадетский морской корпус, правительство Франции предлагает временно разместить в Бизерте. Там глубокая и удобная бухта.
Ни спорить, ни возражать Врангель пока не мог. Он сейчас впервые услышал эти географические названия, кроме разве что полуострова Галлиполи, который совсем недавно, в пятнадцатом году, был ареной кровопролитных боев за проливы Босфор и Дарданеллы.
— Тот самый Галлиполи? — спросил Врангель.
— Да, тот самый, ваше превосходительство.
Сумасшедшая история! Газеты едва ли не всего мира на протяжении всего 1915 года регулярно отслеживали события, происходившие на этом малоизвестном турецком полуострове. Там шла жестокая война за проливы Босфор и Дарданеллы, в которой невесть почему среди тех, кто был заинтересован (Англия и Франция), сражались и гибли австралийцы и новозеландцы. Где Австралия, а где этот крохотный полуостров, на котором нашли свою смерть тысячи чужеземных солдат? Каким ветром занесло их сюда? Что потеряли они здесь, вдали от своей, расположенной за морями-океанами, родины?
Впрочем, неисповедимы пути Господни! Вероятно, так и австралийцы сегодня, глядя на карту мира, с недоумением размышляют, почему часть русских покинула свою обширную и богатую территорию и отправилась за счастьем в чужеземные края.
Объяснить это можно, понять нельзя.
— А что, этот полуостров? Я имею в виду Галлиполи. Он, верно, необитаем? — спросил Врангель у своих собеседников.
— Вовсе нет. Он довольно густо заселен. Там есть город, в котором для наблюдения за порядком размещен сенегальский батальон французских колониальных войск. Есть несколько больших и малых селений.
— Но ведь в дни боев, судя по газетным сообщениям, там было все перепахано артиллерией.
— Это правда. Но сейчас большинство зданий восстановлено. Часть вашей армии там вполне сможет разместиться. Без особого комфорта поначалу, но все же… Потом обживетесь.
— У нас для этого нет времени. Как у нас говорят: «В гостях хорошо, а дома лучше».
— Будем надеяться, так и будет, — поддержал Врангеля адмирал.
По железной винтовой лесенке прозвучали торопливые шаги, и в двери возник один из стюардов, сказал несколько слов.
— Ну, вот! Впереди уже видны турецкие берега, — перевел месье Сорбье и обратился к Врангелю. — Не желаете ли взглянуть, ваше превосходительство?
— Увольте! Я на них насмотрелся весной этого года, — Врангель поднялся. — Благодарю за приятную беседу. Пойду к себе.
— До встречи в Константинополе, — попрощались с Врангелем Дюмениль и де Мартель.
Через короткое время «Вальдек Руссо» отшвартовался от «Генерала Корнилова» и, издав протяжный прощальный гудок, умчался туда, где вдали в тумане проступала зубчатая полоса турецкого берега.
Слащёв вернулся с палубы в свою каюту.
— Ну, что там? — спросила Нина.
— Там — Турция! — он подошел к зеркалу, посмотрел в него на себя, провел рукой по трехдневной щетине и сказал сам себе. — А, плевать!
— На кого?
— На себя, — сказал он. — Слушай, а может, отпустить бороду? Помнишь, зимой прошлого года, в Екатеринославе? Тебе, кажется, тогда понравилось?
— Нет-нет! — торопливо отозвалась Нина. — Ну, сам подумай: будешь идти с дочкой, а все будут думать, что ты ее дед, — и затем добавила: — Побудь еще хоть лет десять молодым.
— Мне сегодня просто не хочется бриться, — объяснил Слащёв.
— Ну и не брейся.
— Нельзя. В Константинополе будет официоз: придет встречать эскадру наш российский посол, наверное, будет кто-то от турецкого султана, — Слащёв обернулся, позвал: — Пантелей! Где ты, старый разбойник? Знаю же, под дверью стоишь!
Пантелей, и верно, открыл дверь, просунул голову в каюту:
— Чего кричите, ваше превосходительство! Дитю разбудите!
— Но-но! Больно разговорчивый стал! Где мой парадный мундир?
— Той, шо из музею?
— Нормальный мундир! Генеральский. Небось не почистил?
— А на шо його чистить, як вы в ем никуды не ходилы. Принести?
— Дурацкий вопрос.
Пантелей исчез и вскоре появился, неся на вешалке выглаженный генеральский мундир.
Проснулась от домашней суеты и тихо пискнула дочка. Нина бросилась к ней.
— Може, Авдотью позвать? — спросил Пантелей.
— Сама придет, — сказала Нина. — Она знает.
— Шести сутки дитя на свити живэ, а як звать — не придумалы. Кошенятку чи там собачатку, и тем сразу имя дають, — покидая каюту, ворчливо сказал Пантелей. И, уже прикрывая дверь, добавил: — Там, в городи, этот… ихний поп, он ей турецьке имя присвое. И буде она якаясь Халима чи Далила. Срамота!
Когда дверь за Пантелеем закрылась, Слащёв сказал:
— А и правда, что ж это мы?
— Я думала об этом, — Нина подняла глаза на Слащёва. — Хотела такое, что б тебе понравилось. Может, Софья? Или Стефания? Так мою маму звали.
— Ты русские имена вспоминай. Наша дочь — россиянка.
— Ну, Елизавета или Екатерина?
— Ага. Еще Анна. Тебя все больше царские имена нравятся. Или уж какие-то совсем нерусские: Стефания, — начал сердиться Слащёв. — Ты мне хоть одно простое русское имя назови!
— Авдотья! — с вызовом сказала Нина.
— Авдотья? А что, ничего имя. Вполне. А уменьшительное? Ну, как ее сейчас, такую манипуську, будем звать?
— Авдуня, Авдушечка, Дуня.
— Дуня — это Евдокия. Нет, не то! — Слащёв пару раз прошелся по каюте, подошел к колыбельке, отогнул край одеяльца, улыбнулся ей, спросил: — Не спишь… Маруська?
Девочка тихо пискнула.
— Отзывается, — радостно сказал Слащёв. — Ты слышала, Нина? На Маруську отзывалась. Может, и вправду?..
— Ну, Яша! Неужели ничего лучшего не можешь придумать? Маруся! — возмутилась Нина. — У нас вечно пьяная дворничиха была Маруся.
— А у меня бабка была Маруся. Хорошая. Я ее очень любил. Она мне свой лорнет подарила. Я из него потом подзорную трубу сделал, — и потеплевшим голосом произнес: — Баба Маруся. Мария Иосифовна. А можно еще Марья, Маша.
— Я хотела красивое имя.
— Дурная ты, Нинка! Человек красит имя, а не наоборот.
— Да! Но Маруся? — не соглашалась Нина. — Такого и в святцах, наверное, нет.
— Обязательно есть! Как же! — упрямо сказал Слащёв: — Ма-руся! Ты только вслушайся! Ма-руся! Мама Руси! Придумай имя лучше! То-то же! — и Слащёв снова заглянул в колыбельку: — Маруська! Скажи своей дурной мамке, что тебе нравится!.. Слышишь? Молчит! Значит, согласна!
Слащёв стал надевать свой парадный генеральский мундир.
— Ты куда? — спросила Нина.
— К капитану. У него там, в вахтенном журнале, записано, что такого-то числа на борту «Твери» во время перехода из Севастополя в Константинополь у генерала Слащёва и ординарца, юнкера Нечволодовой, родился ребенок женского полу. Пусть имя проставит — Маруся.
— Мария! — настойчиво поправила его Нина. — Как в святцах.
— Пусть будет Мария, — неохотно согласился Слащёв.
— Ну, и зачем это? Кому это интересно?
— Дремучая ты, Нинка. Это же первый Маруськин документ. Их еще много у нее будет. А этот — первый: «метрическая запись». Самый главный документ.
И Слащёв вышел. Вскоре в каюту вошла Авдотья:
— Ну, як тут моя кнопочка? — спросила она.
— Уже не кнопочка. Марусей величают.
— Маруся? — переспросила Авдотья. — А я думала, вы ей якось панскэ придумаете. Маруся! Красиве имя, — и она стала расстегивать жакет.
