Глава пятая
Адмирал Дюмениль оказался прав: около полудня «Генерал Корнилов» вошел в Босфор. В самом устье к нему подскочил небольшой юркий катер и на борт, тяжело отдуваясь, поднялся грузный турок — лоцман. Он учтиво поздоровался с капитаном и при этом прознес несколько слов:
— Руссики: Карашо. Добри ден.
Капитан с некоторым сомнением оглядел лоцмана, скорее сам себе, чем ему, сказал:
— Ну, и как мы с тобой, друг сердечный, поведем крейсер?
— Друг, карашо, — удовлетворенно кивнул лоцман и неожиданно спросил на чистом английском: — На каком языке капитан предпочитает общаться? На английском, французском?
— Пожалуй, на английском, — принял предложение лоцмана капитан.
— В таком случае тихо вперед! — приказал лоцман. — Следуйте строго за катером и больше придерживайтесь правого берега.
Босфор был остаточно узкий для крейсера, но капитан вспомнил о том, что и через него, и через Дарданеллы совсем недавно без особых трудностей проходили суда и более крупные, такие, к примеру, как российские линкоры «Святой Пантелеймон» и «Императрица Екатерина».
Они плыли мимо отдельно стоящих на обоих берегах скромных беленьких домиков. Большей частью они были сложены из мастного известняка. Между ними можно было заметить и совсем бедные хибарки, сколоченные из досок и фанеры. По улицам неторопливо ходили люди, двигались пароконные телеги, реже их надрывно тянули маленькие ослики. На берегу, у самого обреза воды, игрались дети.
Чужая жизнь, до краев заполненная осенними хлопотами, была так понятна недавним крестьянам, за годы войны истосковавшимся по такой неспешной мирной работе.
— Просо, что ли, убирают?
— Какое просо! Кукурузу на корм. Второй урожай. У нас, гляди, она повыше.
— Обыкновенное дело. Дождей кот наплакал. Считай, почти что Африка.
— У нас косят в августе, когда стебель сочнее, слаще.
— У их все по-другому. Даже месяц, и тот чужой.
Чем дольше плыл «Генерал Корнилов» по Босфору, тем больше, скученнее становились селения. Потом они как-то незаметно и вовсе слились в один сплошной город с красивыми домами, белоснежными дворцами с византийскими куполами-полушариями. И повсюду, насколько хватал глаз, тонкими свечками возвышались минареты.
— Константинополь, — сказал лоцман. — Он же Истамбул.
— Когда-то наши давние предки называли его Цареградом, — вспомнил капитан.
— Это было очень давно. Но славяне оставили здесь по себе замечательную память, — лоцман указал вдаль. — Смотрите туда! Видите белый купол? Знаменитая Айя-София. Когда-то христианская церковь Святой Софии, теперь она радует своей красотой сердца турок.
Солдаты, скопившиеся у бортов крейсера, тоже с восторгом глядели на диковинный город.
— Господи, куда нас занесло! — тоскливо вздохнул кто-то из них.
Было обеденное время, и город настойчиво обозначал себя самыми различными звуками: заунывным пением муэдзинов и квакающими клаксонами автомобилей, басовитыми гудками океанских лайнеров и пронзительными перекличками буксиров, нетерпеливыми голосами портовых докеров и надрывными воплями торговцев воды и кофе. Все это сливалось в один равномерный и тревожный гул.
По улицам сплошным потоком двигались люди, видны были только людские головы, эдакий заводской конвейер, плывущий в одну и другую сторону. Иногда на перекрестках эти потоки смешивались, но тут же восстанавливали свои порядки.
Затем город стал постепенно удаляться. Лоцманский катер стал отворачивать к левой, азиатской стороне берега, к дачным пригородам Константинополя. При этом он издавал частые резкие гудки, предупреждая бесчисленные парусники, шхуны, фелюги об опасности и расчищая путь для крейсера.
«Генерал Корнилов» какое-то время двигался мимо стоящих на якорях мрачных английских и французских дредноутов. Свободные от вахты матросы высыпали на палубы, рассматривая русский крейсер. О событиях в России они были наслышаны и сейчас стали свидетелями последнего акта русской трагедии.
Осталась за кормой европейская часть Константинополя. «Генерал Корнилов» вошел в Мраморное море и через короткое время бросил якорь на виду у пригородных дач в заливе Мод.
С тех пор как крейсер подошел к Константинополю, Врангель покинул каюту и молча стоял вблизи капитанской рубки, рассматривая город. Совсем недавно, буквально весной, он был уволен Деникиным в отставку и, не обремененный тяжестью ответственности за судьбы белой армии, безмятежно ходил по константинопольским улицам, собираясь в ближайшие дни уехать в Англию или Бельгию и навсегда забыть Россию.
Врангель почти наизусть помнил это письмо Деникина. Разуверившийся во всем, он прислал полное отчаянья письмо Драгомирову, а Драгомиров, предчувствуя большие перемены, переслал копию этого письма ему. Деникин писал: «Три года российской смуты я вел борьбу, отдавая все свои силы и неся власть, как тяжкий крест, ниспосланный судьбой. Бог не благословил меня успехом войск, мною предводимых. Внутренняя связь между вождем и армией порвана. И я не в силах более вести ее. Предлагаю Военному Совету избрать достойного, которому я передам преемственно власть и командование».
Врангель прочитал это письмо здесь, на набережной Константинополя. В своей приписке, приложенной к письму, Абрам Михайлович Драгомиров слезно просил его вернуться в Севастополь и тоже принять участие в Военном Совете, и еще писал, что он поддержит его кандидатуру на избрание Верховным главнокомандующим.
Прочтя это послание Деникина и слезное письмо Драгомирова, Врангель принял для себя единственное решение: отказаться от столь лестного предложения. Он уже тогда был обуреваем мрачными предчувствиями в успехе этой борьбы.
Но случились события, которые повлияли на решение Врангеля. Русский посол в Константинополе сообщил тогда Врангелю, что англичане подготовили ультиматум британского правительства. В нем Деникину с дипломатической вежливостью указывалось, что он устал и должен уступить свое место другому. В случае, если он откажется подчиниться, британское правительство прекращает ему поддержку и какую бы то ни было помощь.
Собственно, этот оскорбительный ультиматум оказал решающее значение на решение Врангеля. 22 марта 1920 года английский дредноут «Эмпериор оф Индия» с Врангелем на борту прибыл из Константинополя и бросил якорь на севастопольском рейде.
И вот снова этот же Константинополь, а между мартом и октябрем двадцатого бесконечные бои, потери и разочарования. И уже не он, а Деникин, сидя в тепле и покое, наблюдает за тем, как бесславно закатывается звезда барона Врангеля.
Деникин испил чашу позора раньше, ему предстояло сейчас.
Если и мог Врангель себя чем-то утешить, то только тем, что он покинул Россию, сохранив ее армию от полного уничтожения. Он верил, заставлял себя верить в то, что это еще не конец, что довольно скоро, весной или уж, в крайнем случае, летом, он еще ступит на святую для каждого русского брусчатку Севастополя.
Капитан «Генерала Корнилова» попрощался с лоцманом, как водится, рассчитавшись с ним и вручив полагающийся пакет с российскими подарками. И лоцманский катер вскоре снова заторопился назад, в устье Босфора, к деревушке Анадолу Каваи за новой партией российских судов.
К вечеру лоцманский катер сделал еще несколько ходок. Потрепанные недавним штормом суда, они, как цыплята к наседке, со всех сторон жались к «Генералу Корнилову». На многих их них были подняты отчаянные сигналы «Просим о помощи! Еды и воды!», «Терпим голод!», «Воды!».
Вместе с вошедшими в залив судами на «Корнилов» вернулись генерал Кутепов и адмирал Кедров. Последние двое суток они находились на крейсере «Кагул» и оказывали помощь терпящим бедствие судам эскадры.
К утру в заливе Мод уже стало тесно, и адмирал Кедров стал направлять вновь прибывающие суда на стоянку к Принцевым островам Бюйюкада и Бургузада.
Когда совсем рассвело, вокруг стоящих на якорях российских судов началось настоящее грабительское торжище. Прознав о бедственном положении, от дачных строений к судам устремились десятки лодок с пронырливыми негоциантами. Они плавали между судами, предлагая людям лепешки, жареную рыбу, куски баранины, грозди винограда и фиников, инжир, рахат-лукум и другие восточные сладости.
Изголодавшиеся люди снимали с себя последнее: кольца, серьги, кулоны, браслеты.
На громкие выкрики бесцеремонных спекулянтов из каюты на палубу вышел Слащёв. Несколько лодок обступили «Тверь», и торгаши, подобно пиратам, берущим судно на абордаж, пытались забраться на нижнюю палубу. Это у них не всегда получалось. И тогда в ход пошли веревки. Процедура была предельно простая. Коротко договорившись о товаре, покупатели опускали на веревке вниз серьги, часы или золотое кольцо, и тут же наверх поднимался пакет с жареным мясом или несколько гроздей винограда.
Наглый толстый турок в малиновой феске медленно продвигался вдоль борта «Твери» и время от времени выкрикивал, рекламируя свой товар:
— Миясо, миясо! Карашо миясо! — и, поднимая жирными руками жареную баранину, подносил ее ко рту, отрывал мощными зубами кусок и смачно жевал. Проглотив, снова принимался кричать: — Миясо, миясо!
Неподалеку от Слащёва свесился через палубное ограждение крупный, высокого роста незнакомый ему генерал-лейтенант и пытался торговаться с турком:
— Что ты хочешь за мясо, фармазон! — густым басом обратился он к турку.
— Миясо! Карашо! — откликнулся турок.
— Ну, и давай его сюда!
Здесь же, рядом с генералом, стояла уже знакомая Слащёву дородная дама в своей неизменной горностаевой накидке и с белой пушистой собачкой на поводке.
«Генерал Соболевский» — вспомнил Слащёв встречу с этой дамой в коридоре парохода. И собачку вспомнил, кажется, ее зовут Зизи?
— Ну, сколько хочешь? Мани? — продолжал торговаться генерал.
— Кароши мани! Доллар карашо! Фунт карашо!
— Я ж не американец. Где я тебе возьму доллар? — сказал генерал.
— Франк карашо! Лира, динар драхма можно!
Знал бы он, этот наглый торгаш, что прибывшие сюда пароходами из Крыма русские были почти нищими. Во всяком случае, тех денег, которые бы интересовали турецких торгашей, у них не было. Царские кредитные билеты не были обеспечены никакими государственными ценностями, поскольку уже не было даже самого государства, и стали обычными фантиками, представляющими интерес разве что для нумизматов. Лишь те, кто сумел в последние дни перед эвакуацией нажиться награбленным, вступали в сделки с турецкими торгашами.
— Нету у меня франков! И драхм я никогда в глаза не видел! Как же мы с тобой, турок, договоримся? — оценив взглядом лежащие на дне лодки продукты, генерал с досадой обернулся к жене, приказал: — Сними, Глаша, чего-нибудь с пальцев!
— Ты с ума сошел, Алекс! Это же бриллианты!
— Да ладно тебе! Не скаредничай! — обозлился на жену генерал. — Жрать охота! Снимай! Не то я свои золотые часы ему спущу!
Мадам Соболевская начала послушно снимать с пальца кольцо. Она хорошо знала своего мужа, и поэтому искренне пыталась снять хотя бы одно кольцо. Она слюнявила пальцы и изо всей силы пыталась что-то сделать, но тщетно.
— Ну, быстрее! Быстрее! — нетерпеливо ворчал генерал.
— Не получается! — едва ли не со слезами на глазах простонала мадам Соболевская.
— Ну, и хрен с тобой! — генерал решительно полез в карман и извлек оттуда часы. Они заиграли на утреннем солнце золотыми отблесками. Он привязал часы к веревке и опустил их вниз, достаточно низко, чтобы турок мог хорошо рассмотреть товар, но не настолько, чтобы мог взять в руки.
— Ну, что хорошие часики?
— Карош! Карош! — затанцевал в лодке турок от предвкушения такой добычи. — Тавай-тавай!
— Не торопись! Отдаешь все, что в лодке!
— Тавай-тавай!
— «Давай-давай!». Понял, фармазон, что хорошие часики? То-то же! Значит так, ты мне все, что в лодке, а я тебе часы! Договорились?
— Карош, карош!
Генерал пониже опустил часы. Турок молниеносно оценил их и тут же торопливо спрятал в карман. После чего привязал к веревке холщевую сумку с вареным мясом и выпустил ее из рук. Сумка с мясом повисла в воздухе.
— Что? И это все? — удивленно спросил генерал.
— Кароши миясо! Кароши!
— Не-ет! Мы так не договаривались! — свирепо гаркнул генерал.
Турок понял, что покупатель недоволен и сейчас придется возвращать часы.
— Кароши миясо! — торопливо отталкиваясь от борта «Твери», выкрикнул турок. Затем он схватил весла и заработал ими что есть силы. Лодка стала удаляться.
Генерал не сразу понял, что турок просто решил его обмануть. А когда понял, стал торопливо шарить по карманам в поисках револьвера. Но он налегке вышел из каюты и, конечно же, не предполагал, что ему понадобится оружие.
Слащёв понял затруднение генерала. Он вынул свой револьвер и выстрелил.
Пуля не задела турка. Она лишь пробила днище, и в отверстие тонким фонтаном полилась вода.
Испуганный турок еще сильнее стал налегать на весла. Одно весло не выдержало и с громким хрустом сломалось. Но перепуганный беглец, уже ничего не соображая, стал с удвоенной силой грести одним веслом. И лодка, выписывая дугу, начала вновь приближаться к «Твери».
Когда до парохода оставалось совсем близко, турок понял, что произошло. Он поднял голову и увидел стоящих вверху над собой людей. Среди них он заметил генерала, у которого пытался украсть часы, рядом с ним стоял еще один военный и держал в руках револьвер.
Понимая, что он проиграл, и что речь сейчас уже идет не о часах, а о его жизни, турок тонким голосом закричал:
— Русика карашо! Миясо карашо! Доллар — нэт! Не карашо!
Что хотел сказать турок, никто не понял.
Но он уже принял свою судьбу и стал одним веслом покорно подгребать к борту «Твери». Схватился за все еще висящую за бортом холщевую сумку, торопливо вынул из кармана генеральские часы и положил их в сумку. Спросил:
— Так карашо?
Ему не ответили.
Оттолкнувшись веслом от борта корабля, он на прощание снова выкрикнул:
— Кароши миясо! Тавай-тавай!
А вокруг и возле «Твери» и других кораблей продолжалась шумная торговля, и этого мелкого происшествия, вероятно, никто не заметил.
Врангель с борта крейсера с молчаливым любопытством наблюдал за этим грабительским торжищем. Подойдя к нему, Кутепов сказал:
— Ярмарка! Поистине, Ирбитская ярмарка, Петр Николаевич!
— Непотребство! — в ответ сердито отозвался Врангель. — Это надо бы прекратить. Вон англичане в свои бинокли на нас уставились. Потешаются. Мы выглядим папуасами.
Кутепов тоже нахмурился.
— Я бы понял вас, ваше превосходительство, если бы французы исполнили свой долг и, как и было оговорено, обеспечили людей пропитанием, — сухо сказал он. — Пока я не заметил никаких телодвижений в эту сторону. Ладно, здоровые люди хоть что-то съестное выменяют. А каково раненым? Ни еды, ни лекарств! Трое умерли уже здесь.
Врангель молча выслушал этот упрек и понял, что Кутепов прав.
— Я не смогу вот так сразу, даже с помощью оружия, остановить эту торговлю — оправдываясь, продолжал Кутепов.
— Распорядитесь, пусть подготовят мой катер, — не вступая в дальнейший разговор, коротко приказал Врангель и вернулся в каюту, чтобы надеть свой парадный мундир.
И уже через несколько минут он в сопровождении Михаила Уварова направился к причалам европейской части Константинополя, где ошвартовался «Вальдек Руссо».
Адмирал Дюмениль и месье Сорбье встретили Врангеля радушно. Находившийся под впечатлением справедливого упрека Кутепова, Врангель не смог сдержать свой гнев. Он на ходу, еще по пути в кают-компанию, выложил адмиралу все, что он думает о союзниках. Упомянул и о голоде, и о страданиях оставленных без медицинской помощи больных и раненых.
Адмирал не торопился оправдываться. Он проводил Врангеля в кают-компанию, усадил в кресло.
— Кофе, чай? — спросил он. — Круасаны?
— Ничего, — холодно сказал Врангель. — Я — не в гости, извините. Я хочу получить ответ на единственный вопрос: что происходит? Еще чернила не высохли под договором о вашей помощи. Где она?
— Ваше превосходительство, о чем бы вы хотели получить ответ в первую очередь? Вероятнее всего, о раненых и больных? — тихо и ласково заговорил адмирал, и даже в переводе месье Сорбье звучали эти мягкие, успокаивающие интонации.
— Да, пожалуйста!
— Хочу вам доложить, мой генерал, что небольшое недоразумение с ранеными уже улажено. И поверьте мне, нашей вины, то есть вины Франции, в этом нет.
Врангель слушал, не поднимая головы.
— Мы заранее договорились, что большинство раненых и больных будут размещены в турецких госпиталях и больницах. Причина, надеюсь, вам понятна? Мы содержим здесь, в Турции, довольно скромный армейский контингент и, если возникает какая-то необходимость, довольствуемся своими скромными лазаретами. Тяжело больных тут же отправляем на родину. С вашими людьми — иное дело. У вас речь идет не о десяти, и даже не о ста человеках. Их что-то около трех тысяч. Я не ошибаюсь?
— Приблизительно, — все так же угрюмо согласился Врангель.
— Разместить сразу такое количество раненых и больных даже в таком большом городе, как Константинополь, совсем не просто. Понадобилось время. Как мне недавно сообщили, госпитали и больницы подготовлены. И сейчас, в это самое время, два турецких парохода с медиками на борту, размещают ваших больных и раненых по лечебным учреждениям. Надеюсь, такой ответ вас удовлетворит?
— Благодарю вас, — Врангель с трудом сменял гнев на милость. — А что с продовольствием?
— К вечеру наши интенданты доставят на суда сухой паек. Пока — на три дня, — сказал адмирал. — Надеюсь, к этому времени будут улажены все формальности, и начнем размещать вашу армию на заранее определенные места.
— И последнее. Пожалуйста, распорядитесь пополнить на судах запасы питьевой воды, — попросил Врангель.
— Да, конечно! Приказ об этом отдан еще вчера.
Собственно, конфликт на этом был исчерпан. Врангель, вернув лицу выражение благорасположенности, попрощался с хозяином «Вальдека Руссо».
Было немного за полдень, возвращаться на крейсер еще не хотелось и он решил прогуляться по одной из самых нарядных улиц города — Истикляль, и заодно навестить своего давнего знакомого, российского посла в Турции Нератова. Он до сих пор не навестил Врангеля, хотя, конечно, был извещен о прибытии в Константинополь русской эскадры. Это так не было на него похоже.
Они неторопливо шли по улице, блистающей витринами цветочых магазинов, вывесками кофеен, отелей и банков. Не в пример Таврии и даже Крыму, здесь еще не сильно ощущалось наступление осени. И все же к пряным дымам жареного на мангалах мяса уже примешивался горьковато-печальный дымок сжигаемых в парках и садах облетающих листьев.
— А что, Мишель, не выпить ли нам хорошего крепкого турецкого кофе? — весело спросил у Микки Врангель.
— Неплохо бы! Но, насколько я знаю, Петр Николаевич, «керенки» у них дешевле газетной бумаги, — так же весело отозвался адъютант.
— Надеюсь, доллары их удовлетворят, — сказал Врангель, сворачивая к стеклянному кафетерию.
Кафе было небольшое, всего на шесть или восемь столиков, с легкими ажурными перегородками, создающими некую иллюзию уединения, но и не мешающими, впрочем, видеть всех посетителей. Когда их глаза после улицы привыкли к уютным сумеркам, они разглядели в самом дальнем углу нескольких турок, они, темпераментно переговариваясь, азартно играли в бектаммон. Эта игра чем-то напоминала нарды. Ближе к входу за столиком одиноко сидел усатый, похожий на кота, старик в вылинявшей феске и сосредоточенно курил кальян.
Едва они вошли, как перед ними возник официант и, легко определив в посетителях иностранцев, молча проводил их к отдельно, чуть на отшибе стоящему столику. Второй официант с легким, едва заметным поклоном, поставил перед ними крохотные чашечки с наргиле и большие чашки — с ароматным кофе.
— Что-нибудь еще? — спросил он по-английски. — Насколько я понимаю, вы ведь русские?
— Вы угадали, — ответил Врангель тоже на английском.
— Это легко. По вашей форме. И потом, весь город знает, что сюда пришла русская эскадра.
— Совершенно верно.
— Говорят, у вас уже кончилась война? — продолжил официант.
— Я тоже это слышал, — и, чуть помедлив, Врангель добавил: — Пока кончилась.
— У нас тоже война, — сказал официант. — Только у нас она поменьше, чем в России. Мы воюем с греками и немножко между собой, — и, едва не шепотом, он произнес: — Мустафа Кемаль, может, слыхали? Только он не хочет воевать в городах. Мы слишком бедная страна, и он не хочет разрушать дома.
Когда они, выпив кофе, покидали заведение, официант проводил их до выхода.
— Желаю вам хорошего отдыха и весело провести время.
— Да, веселья у нас хоть отбавляй, — улыбнулся Врангель.
— И заходите еще. Мы любим русских.
— Любишь русских, а язык выучил английский, — шутливо упрекнул его Врангель.
— Не-мно-шко… Плехо, — попытался реабилитироваться официант, и затем четко, почти без акцента произнес по-русски: — Я вас отчен любилю! — и как цирковой артист после трудного номера, широко раскинув руки, добавил: — Вуаля!
Они еще немного бесцельно побродили по Истикляль, затем на крошечном скрипучем трамвайчике доехали до здания русского посольства. Его меньше ста лет назад построили итальянские архитекторы.
Во дворе посольства было многолюдно. Российские графы и князья, дворяне, помещики и заводчики, спасаясь от большевиков, уже который месяц со всеми чадами и домочадцами здесь коротали дни. Они не разъезжались по другим странам, все еще надеясь на скорое возвращение домой.
Врангеля неприятно поразило, что среди стариков здесь было довольно много молодежи.
Все эти люди, прижившиеся в посольском дворе и в опустевших кабинетах, ставших теперь общежитиями, радостно встречали каждого нового человека, надеясь услышать от него обнадеживающие новости.
Не избежал этой участи и Врангель. Его узнали, бросились к нему, обступили.
— Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! Вы оттуда? Скажите хоть что-то хорошее, успокаивающее. Ну, хоть несколько слов!
Врангель мрачно оглядел толпу:
— Прежде я хотел бы получить ответ на мой вопрос!
— Да-да! Слушаем!
— Почему эти юноши здесь, а не там, где им надлежит быть, когда отчизна в опасности? — недобрым тоном спросил Врангель. — Почему не встали грудью на защиту своих же богатств? Кровь своих отпрысков вы цените дороже крови тех, кто пролил ее там, на полях России?
Что могли они ответить? Какое-то время толпа молча переминалась.
Врангель сделал движение, чтобы продолжить свой путь. Но окружившие его не расступились. У них были свои вопросы, они были уверены, что только он, Врангель, знает всю правду и сможет ее им открыть.
— Ваше превосходительство! — продвинулся вперед пожилой, тощий, как жердь, лысоватый господин, но вспомнил, что не представился: — Извините, князь Левитов! Так я — насчет детей. Все, подлежащие призыву — с вами. А эти…
— А эти — дезертиры! — зло сказал Врангель и снова попытался протиснуться сквозь толпу. Ему попытался помочь Уваров. Но толпа не расступалась.
— Ваше превосходительство! Мой сын погиб под Каховкой! — прозвучал женский голос. Врангель отыскал взглядом простоволосую седую женщину, сказал ей:
— Сочувствую вам, мадам!
— Скажите хоть слово! На что надеяться? — вновь оживилась, загомонила толпа.
— А правда, что генерал Пермикин собрал в Польше большое войско? — прозвучал мужской голос. — Говорят, собирается выступить на Москву?
— Не знаю.
— Ваше превосходительство! — поднял над толпой руку мужчина восточной внешности. — Асланов. Князь. Слышал, союзники, да? Собираются высадить десант в Крыму, Одессе и на Кавказе.
— Не слышал.
— И вашу армию собираются…
Что собираются сделать с его армией союзники, Врангель так и не узнал, так как сквозь обступившую его толпу к нему пробился российский посол Нератов. Он встал рядом Врангелем.
— Что за осада? Не то всем велю покинуть посольское подворье! — лениво выкрикнул он. — Генерал — не ваш пленник, а мой гость. И прошу с моими гостями вести себя подобающе.
Толпа смолкла и неохотно расступилась, образовав узкий проход к посольскому крыльцу.
Взяв Врангеля под руку, Нератов повел его в здание. При этом он стал извиняться, что не встретил эскадру и до сих пор не нанес ему визит. Объяснил это тем, что только сегодня утром вернулся из Парижа, где главным образом занимался делами армии Врангеля.
Высокий, крепкий, с властным холеным лицом, всегда веселый, остроумный, неунывающий, с весны двадцатого он был при правительстве Врангеля кем-то вроде министра иностранных дел. Находясь главным образом в Константинополе, он улаживал с союзниками различные дела, касающиеся поставок русской армии оружия, боеприпасов, продовольствия и решал еще множество других дел, которые возникали едва ли не ежедневно и в большом количестве. К нему привыкли настолько, что даже официальные турецкие организации его считали русским послом в Турции. Постепенно Нератов сменил штат прежнего посла и занял бывшее здание русского посольства.
В роскошных широких коридорах тоже было многолюдно. Под стенами на скамейках и табуретах чадили и шипели керогазы и примусы, что-то булькало в кастрюлях и скворчало и чадило на сковородах. В синеватом дымном воздухе висел густой запах вареной и жареной рыбы. Рыба в Константинополе была самым дешевым продуктом.
— Что поделаешь! — вздохнул Нератов. — Безденежье и бескормица. А люди-то русские, надобно выручать. Вот и живут.
На втором этаже, где размещался кабинет Нератова и его жилые апартаменты, воздух был чище. Кабинет был обставлен дорогой мебелью, сохранившейся еще от его предшественника, и обставлен он был в те времена, когда российское посольство представляло в Турции богатую Российскую империю.
В кабинете Нератов усадил Врангеля в удобное глубокое кресло, сам уселся напротив и, еще раз оглядев его, с удовлетворением сказал:
— Я предполагал увидеть человека, раздавленного последними неудачами и эвакуационными заботами, нуждающегося в длительном отдыхе. Похоже, и телесной крепости и силы духа вам отпущено Господом с избытком.
— Благодарю за комплимент. Сбавлять обороты не имею права, — сказал Врангель. — Молю Бога лишь о том, чтобы ниспослал мне силы не надорваться, неся сей выпавший на мою долю крест. Но давайте поговорим о деле. Вы сказали: улаживали во Франции дела моей армии. Нельзя ли подробнее?
— Да-да! Именно об этом я и хотел вас проинформировать. У них, видите ли, возникла новая идея: ликвидировать нашу армию, точнее, рассеять ее по свету.
— Вы сказали: «у них». Это у кого же? — спросил Врангель.
— Кому первоначально пришла эта мысль в голову, сейчас уже не узнать. Да и не суть важно. На заседании французского правительства ее поддержали едва ли не все. Позже я разговаривал с нашим послом во Франции Маклаковым. Мне показалось, даже он склоняется к этой мысли.
— Аргументы?
— Все в один голос заявляют, что в недалеком будущем русская армия может стать причиной новой войны. Франция не хотела бы быть ее повивальной бабкой.
— Ну, и чем все закончилось?
— Я вынужден был выступить. Я сказал им, что они имеют право распоряжаться судьбой своей армии. У нас же отобрали Родину, и вернуть ее — наша святая обязанность. Ну, тут начались крики! Кто-то стал доказывать, что это не только наше дело, что новая война наверняка может снова всколыхнуть весь мир.
— Не исключаю, — согласился Врангель. — И все же?
— Выступивший в конце небезызвестный вам вице-адмирал Де Робек несколько пригасил страсти. Он сказал, что, на его взгляд, в ближайшее время деморализованная русская армия не будет представлять серьезной опасности. Скорее всего взгляд надо направить в другую, большевистскую сторону. Большевики намерены завоевать весь мир.
— И тем не менее, — задумчиво сказал Врангель. — Тем не менее мысль высказана. И вторгнуться в наши дела попытаются многие доброхоты. Не исключаю и французов.
Большую часть времени Слащёв проводил на палубе «Твери». В каюте иллюминатор завесили платком, создав полумрак, ходили на цыпочках, разговаривали шепотом. Маруся почти все время спала, просыпаясь только на кормление.
Стоя на палубе, можно было видеть жизнь во всем ее комедийном и трагическом многообразии. Казалось, вся азиатская часть Константинополя и его пригородов пересела на катера и лодки и, торгуя съестным и водой, сновала между судами. И если первое время в качестве платы за продукты шли драгоценности, то уже вскоре они иссякли, и продавцы и покупатели опустили планку ниже, и в качестве валюты в ход пошли шинели, брюки, барашковые шапки и сапоги Высоко ценились здесь короткие кавалерийские карабины и патроны. У кого-то сохранилось хорошее кожаное седло, и за его обладание возникло нешуточное сражение между тремя турками.
Небогатый контингент «Твери» уже почти перестал интересовать турецких негоциантов. Мимо нее проплывали лодки и катера, но к ней никто не швартовался и даже не удостаивал ее взглядом. Тем больший интерес вызвал у Слащёва большой и богато украшенный катер, который торопливо промчался мимо десятков судов и целенаправленно помчался прямо к «Твери» и лихо к ней пришвартовался. Увидев стоящего на верхней палубе человека в генеральской одежде, один из команды катера крикнул:
— Ваше превосходительство, это не вы ли, случаем, генерал Соболевский?
— Случаем, не я, — ответил Слащёв и спросил: — Вам нужен генерал Соболевский?
— Да, пожалуйста! Или Глафира Никифоровна!
Слащёв понял, та дама с собачкой и есть жена генерала Соболевского.
— Сейчас позову.
Слащёв прошел с палубы в коридор и постучал в каюту, которую занимали Соболевские. Дверь открыл сам генерал.
— А, это ты, — нисколько не удивился Соболевский и схватил его за рукав. — Ну, входи же! А мы как раз собирались обедать.
— Там пришел катер, спрашивают вас.
— Кому я здесь нужен? — удивился генерал. — Может, жену?
— Да, спрашивали также Глафиру Никифоровну.
— Нашли-таки! — недовольным голосом сказал Соболевский. — Не дадут по-человечески похмелиться, — и, обернувшись, крикнул в глубину каюты, за перегородку: — Глашка! Твоя родня прибыла! Иди, прыгай в катер! А мы тут с генералом обсудим диспозицию!
— Я же говорила тебе, Сашенька, они найдут нас, — вышла из-за перегородки дородная Глафира Никифоровна с собачкой на руках.
— И на кой хрен они нам нужны?
— Ну, зачем ты так? У них здесь дом, и нам что-то выделят.
— Собачью будку.
— Не издевайся надо мной, Саша! — обиженно сказала Глафира Никифоровна. — Лучше помоги собрать мне чемоданы.
— Извини, брат, — печально сказал Слащёву Соболевский. — Сейчас начнется истерика, слезы. Утонем!
Слащёв снова вернулся на палубу. На пришвартованном к «Твери» катере народу прибавилось: из салона катера на солнышко вышли две похожие на Глафиру Никифоровну дамы в широкополых шляпах. Одна, видимо, приходилась ей сестрой или какой-то родственницей, вторая — совсем молоденькая барышня — должно быть, была ее дочерью или даже внучкой.
— Александр Степаныч, милый, здравствуйте! — увидев на верхней палубе Слащёва, крикнула пожилая.
— Здравствуйте, мадам! Александр Степанович приводит себя в порядок. Скоро появится.
— А Глаша?
— Глафира Никифоровна — с ним. Тоже сейчас выйдет.
— А вы — их денщик? — спросила барышня.
— Совершенно верно, мадемуазель, — согласился Слащёв. — А как вы догадались?
— Интуиция, — кокетливо ответила барышня.
— Не понимаю нынешние нравы! — ворчливо сказала пожилая родственница Соболевских. — Хозяева собираются, а денщик, видите ли, пейзажами любуется. Пальцем не шевельнет.
Слащёва забавляла эта игра, он с удовольствием ею наслаждался.
— Видите ли, мадам, у меня сегодня меланхолия, — сказал Слащёв. — Нет никакого желания шевелить пальцами.
Пожилая дама едва не задохнулась от негодования. Но тут из своей каюты на палубу вышел генерал Соболевский, нагруженный двумя тяжелыми чемоданами. Следом шла супруга с пушистой Зизи на поводке.
С катера донеслись восторженные выкрики:
— Глаша! Александр Степаныч! Господи, с трудом вас отыскали.
— Да, представьте себе! Если бы не Проничевы… Ты, Глаша, верно, помнишь Проничевых? Так это они…
— Прекратить огонь! — зычно оборвал восторженную дамскую словесную трескотню генерал. Проходя мимо Слащёва, тихо ему сказал: — Я сейчас вернусь. Зайди в мою каюту. Небольшой сюрпризец! — и пошел дальше.
Наконец генерал и его жена вместе с Зизи спустились по крутой лестнице вниз, на нижнюю палубу. Генерал, тяжело дыша, передал двум матросам катера свои чемоданы. Затем стал помогать спуститься в катер жене. Она была неуклюжая, с трудом опускала вниз то одну, то другую ногу, но не доставала ими до палубы катера. Ей стали помогать матросы. Затем приблизились пассажиры нижней палубы. Посыпались советы:
— Вы, мадам, повернитесь спиной и спускайтесь.
— Не могу. Зизи испугается.
— А вы передайте собачку на катер.
— У нее может случиться разрыв сердца. Она никогда не отходит от меня.
Наконец генералу все это порядком надоело, и он снова принялся за дело.
— Иди сюда! — приказал он жене и усадил ее на кнехт. — Спускай ноги в катер!
— Я боюсь!.. Я не могу!
— Можешь!
Стеная и охая, генеральша уселась на кнехт.
— Теперь ноги!
Она опустила одну ногу, но тут же ее подняла и опустила вторую.
— Ну, вот видишь, ничего не получается!
— Обе одновременно! — свирепо крикнул Соболевский.
Она с отчаянным криком испуганно опустила вниз обе ноги. И тут генерал решительно столкнул ее с кнехта, а матросы подхватили и поставили ее на палубу катера.
Дальше произошло непредвиденное. Оказавшись на катере, Глафира Никифоровна потянула за собачий поводок и, к своему ужасу, увидела на его конце только разорванный собачий ошейник. Зизи на палубе катера не было.
— Зизи! — умирающим голосом позвала собачку Глафира Никифоровна. — Александр! Где Зизи?
— Ей не понравилось в Турции, она решила вернуться в Россию, — сказал Соболевский.
— Сашенька, милый, зачем ты так? Я умру! Найди Зизи!
Генерал посмотрел по сторонам, но собачки нигде не было видно.
— Куда-то по кораблю рванула, — сказал кто-то из палубных ротозеев.
— Куда?
— Не заметил. Найдется.
— Умоляю! Найдите! Пожалуйста, найдите! — причитала Глафира Никифоровна и тут же принималась звать собачку: — Зизи! Миленькая! Вернись к своей мамочке!
— Мадам! Ее здесь нет. Ее где-то в том конце коридора надо искать. Она туда побежала. Я видел! — сказал похожий на дьячка тщедушный, с жидкой бородкой солдатик.
— Так бегите! Поймайте! Боже! Саша, почему ты ничего не предпринимаешь? — закатывалась в истерике генеральша. — Ну, пожалуйста! Или ты хочешь моей смерти?
— Ну что ты ревешь? — сказал генерал. — Я тебе завтра здорового кобеля куплю.
— Не-ет! Нет! Саша, родненький! Верни мне Зизи!
Генерал обернулся к наблюдающим за этой сценой пассажирам, нашел взглядом похожего на дьячка солдатика.
— Говоришь, видел, куда она побежала?
— По коридору, — указал он.
— Поищи! Я заплачу.
— «Керенками», ваше превосходительство?
— Зачем «керенками»? — генерал пошарил по карманам, но ничего там не обнаружил. Сунул руку в нагрудный карман мундира и извлек оттуда часы, те самые, на которые генерал уже выменял кусок жареной баранины.
— Вот! Отдам! Только найди собаку!
И солдатик побежал по коридору.
Генерал взглянул на катер. Там родственницы генеральши изо всех сил ее успокаивали.
На верхней палубе «Твери» он увидел Слащёва. Подмигнул ему и стал пробираться сквозь толпу.
— Саша, ты куда? — заметила «маневр» мужа Глафира Никифоровна. — Ну, где же Зизи?
— Не волнуйся, ищут! И я тоже отправляюсь ее искать!
Генерал поднялся на верхнюю палубу, подошел к Слащёву:
— Черт! Что за жизнь! Так до сих пор и не познакомились, он протянул Слащёву руку: — Генерал-лейтенант Соболевский. Уволен со службы за ненадобностью.
— Слащёв, — представился Яков Александрович. — Тоже генерал-лейтенант. И тоже оказался больше не нужен армии.
— Так это ты Слащёв-Крымский?
— Ну, я.
— Знаю, как же! И приказ Врангеля про твою отставку читал. Еще подумал: если Врангель такими кадрами разбрасывается, кто ж Россию нам назад вернет? — и с теплотой в глазах глядя на Слащёва, Соболевский задумчиво сказал: — Это ж надо, где довелось познакомиться. Слащёв-Крымский!
— Я-то Крымский. Только Крыма у нас уже нет.
— Ничего. Еще не вечер. Еще вернемся, — бодро сказал Соболевский. — По такому случаю… идем в каюту! Кажется, у меня там для тебя есть один презент.
Они вошли в опустошенную и покинутую Соболевскими каюту, где за загородкой, среди вавилонского беспорядка: каких-то тряпок, коробок, бутылок, изгрызенной обуви и собачьих игрушек выделялся своим порядком накрытый обеденный стол. Не забыты были даже салфетки. Среди небогатых закусок стояла раскупоренная, но неначатая бутылка «Смирновской». Диссонансом выглядели на столе лишь две большие чайные чашки.
Разливая водку, Соболевский пояснил:
— Не люблю, понимаешь, в четверть глотка. То ли дело — чашка! Это как артиллерия супротив винтовочной стрельбы: шуму много, а толку никакого.
Возвращая на стол наполовину опорожненную бутылку, Соболевский сказал:
— Я ее, родимую, еще в Севастополе собирался приговорить, да все не с кем было. Твое здоровье, генерал Крымский!
Они чокнулись, выпили. Закусывали той бараниной, которую добыл Соболевский не без помощи Слащёва. Обгрызая баранье ребрышко, Соболевский сказал:
— Вот и не верь после этого в судьбу. Не сломайся у турка весло, ушел бы с часами.
— Если бы не сломалось у него весло, вторую пулю я всадил бы в него.
— Вот. Выпьем за судьбу! — протянул руку к бутылке Соболевский. — Не оставлять же полупустую! — он поднял вверх указательный палец. — Неэтично!
— И неразумно, — согласился Слащёв.
— Минутку, — попросил Соболевский, и так, с чашкой в руке, прошел на палубу, перегнулся вниз, спросил: — Ну, что там? Нашли?
— Никак нет, ваше превосходительство! Как сквозь землю провалилась! — ответили снизу. — Все закоулки облазили — нету!
Соболевский вернулся в каюту.
— Да хрен с ней, с собакой! — взмахнул он чашкой и вопросительно посмотрел на Слащёва. — Все хочу у тебя спросить, что ты, генерал, герой Крыма, думаешь?
— О чем?
— Ну, обо всем этом. Ходят слухи, что не сегодня-завтра всех генералов и штаб-офицеров, оказавшихся без должностей, причислят к беженцам и — под зад пинком, на берег. Выживай, как хочешь. Или во французскую колонию. Французские вербовщики сегодня уже появлялись возле «Твери».
— Ты хочешь знать, что думаю я? — Слащёв немного помолчал, сосредоточенно рассматривая колышущуюся в чашке жидкость. — Думаю, это предательство! Я неоднократно ссорился с Врангелем, я пытался доказать ему, что покидать Крым — непростительная ошибка. У меня было несколько предложений, как спасти армию от катастрофы. Но Врангель не стал меня слушать, — и затем он решительно добавил: — Знаешь, когда полководец проигрывает военную кампанию? Когда он впервые засомневался в своей победе. Мы проиграли кампанию еще летом, еще во время боев под Каховкой. Или раньше, когда заменили Деникина.
— И что теперь? — выслушав Слащёва, спросил Соболевский.
— Даже сейчас еще не все потеряно. Надо только сменить Врангеля на более решительного и смелого полководца.
— Где ты сейчас такого найдешь? — разочарованно сказал Соболевский.
— Думаю, что он есть. Только мы этого не знаем.
— Что произошло, то произошло, — вздохнул Соболевский. — Уже ничего не исправить.
— Ну, почему же! Не нужно только опускать руки. Зимой девятнадцатого я один со своим корпусом встал на защиту Крыма — и отстоял его. А силы были неравны: я с тремя тысячами выступил против тридцатитысячного войска противника — и победил. Сейчас было иное: шестьдесят тысяч против семидесяти. И мы позорно капитулировали.
Соболевский вдруг обернулся к приоткрытой двери, прислушался.
— Пардон, генерал! Слышу голос Глафиры. Боюсь, она сейчас разнесет весь пароход, — он взмахнул чашкой: — Так за судьбу! Я благодарен ей, что она подарила мне эту встречу с тобой. Надеюсь, мы еще увидимся и даже подружимся, — и добавил: — Твои мысли я разделяю.
— Я тоже рад знакомству с тобой, — в ответ сказал Слащёв.
Соболевский, по-гусарски щелкнув каблуками, влил в себя содержимое чашки. Слащёв пил мелкими глотками.
Соболевский сунул руку в кармашек мундира и за цепочку извлек оттуда уже знакомые Слащёву, отливающие благородным желтым блеском, золотые часы.
— Вот! Позволь преподнести. Презент. В честь знакомства, — торжественно произнес Соболевский и протянул их Слащёву.
— Ну, что ты! Разве можно? Дорогие! — Слащёв даже спрятал руки за спину.
— Дружба дороже! — изрек Соболевский. — У меня еще семь штук… нет, восемь таких же. Адъютант, зараза, откуда-то приволок. Ювелир, говорит, подарил, — он покачал их перед глазами Слащёва. — Красивые, ничего не скажешь. Бери!
— Не могу!
— Не ломайся, бери, не то за борт выкину. Не просто так даю, а дарю! На память! — и, вдруг сделав страшное лицо, Соболевский прошипел: — Спрячь в карман! Быстрее! Идет!
Почти инстинктивно, реагируя лишь на угрожающее шипенье Соболевского, Слащёв спрятал часы к себе в карман.
И тут дверь каюты широко распахнулась и на пороге возникла тяжело дышащая, заплаканная Глафира Никифоровна. Как она снова взобралась на «Тверь» и как в этом пароходном лабиринте нашла свою каюту, так и осталось для них загадкой.
— Что ты со мной делаешь, изверг? — закричала она мужу. — Где Зизи?
— Как? Разве тебе ничего не сказали? — не моргнув глазом, сделал удивленное лицо Соболевский. — Нашлась! Успокойся, ангел мой! Уже все в порядке!
— Что с ней? Где она?
— Она случайно упала в воду…
— Боже, она утонула! Она же не умела плавать!
— Дура! Все собаки умеют плавать. Успокойся, она жива и здорова. Только что капитану сообщили по телеграфу, что ее подобрали на берегу.
— Бедняжка! С трудом могу себе представить, что только она пережила! — сказала Глафира Никифоровна и только сейчас обратила внимание на стол, перевела укоризненный взгляд на мужа.
— Главное, что живая, — проникновенно сказал Соболевский и в ответ на взгляд жены добавил в оправдание: — Собственно, за ее чудесное спасение мы вот с генералом и выпили. Для успокоения нервов. Я, знаешь, тоже тут с ума сходил от переживаний. Но старался не тревожить тебя плохими вестями, ангел мой.
— А я знала! Я была уверена, что ты ее найдешь! — и генеральша чмокнула мужа в щеку. — Но давай поторопимся на берег. Она же мокрая. Может простудиться.
— Не волнуйся! Она в тепле. Ее временно взял к себе губернатор Константинополя. И ему, и всей его семье она так понравилась…
Соболевский обернулся к Слащёву, лукаво ему подмигнул, словно предлагая ему следить за тем, как будут развиваться дальнейшие события.
— Кстати, у меня возникла одна гениальная мысль! — внезапно сказал Соболевский жене.
— Я слушаю тебя.
— А не подарить ли нам Зизи губернатору? Мне кажется, это было бы разумно!
— Ты так считаешь?
— Подумай сама. Губернатор — это губернатор. Хоть в России, хоть в Турции. Он по достоинству оценит эту нашу жертву и окажет нам здесь всяческое покровительство. А оно нам сейчас крайне необходимо. А что касается Зизи? Конечно, жаль с нею расставаться. У меня самого сердце кровью рвется на части от такой мысли. Но, в конце концов, я куплю тебе такую же собачку.
— Таких больше нет.
— Согласен. Есть лучше.
— Ты бурбон! Тебе не ведомы тонкие нюансы женской души! Представь себя хотя бы на минуту на месте Зизи. Она совершенно не знает турецкого языка, к тому же она не сразу забудет меня и будет очень тосковать, может даже умереть, — Глафира Никифоровна даже всплакнула и решительно сказала: — Нет-нет, ты, пожалуйста, договорись с губернатором, чтобы я имела возможность хоть первое время ее навещать, — и, строго взглянув на мужа, она спросила: — Ты хоть выяснил, у губернатора большая семья?
— Это самое первое, что я сделал, мой ангел.
— И какая же?
— Средняя — по меркам Турции. У него сорок четыре жены и сто девятнадцать детей. У султана, конечно, больше.
— Бедная Зизи! — тяжело вздохнула Глафира Никифоровна. — Они же ее замучают.
— Ты рассуждаешь, как неграмотная русская деревенская баба. Зизи уже как гостье отвели в губернаторском дворце отдельную комнату.
— Но откуда тебе все это известно? — с некоторым подозрением спросила Глафира Никифоровна.
— Я уже тебе это говорил: сообщили по телеграфу капитану, — сердито ответил Соболевский. Он сделал вид, что этот допрос его уже начинает раздражать, — В конце концов, не хочешь дарить, и не надо. Твоя собака, твое дело. Но предупреждаю: за последствия я не отвечаю.
— Ну, зачем ты так злишься, милый? Если ты считаешь, что так надо, я согласна, — покорно сказала генеральша.
…Слащёв проводил чету Соболевских вниз и затем еще долго смотрел катеру вслед. Не мог он тогда предположить, что история этой пушистой собачки по имени Зизи совсем скоро будет иметь свое продолжение, которое опять коснется его.
К вечеру, ко времени возвращения Врангеля из Константинополя, картина в заливе резко изменилась. Разгулявшаяся вокруг русских кораблей торговля быстро свернулась. Кутепов отдал приказ капитанам всех кораблей: турецких негоциантов к кораблям больше не подпускать. В случае их неповиновения разрешалось отгонять их выстрелами в воздух.
Командира Первого армейского корпуса генерал-лейтенанта Писарева, еще в Севастополе назначенного ответственным за дисциплину и порядок во время следования эскадры из Крыма в Константинополь, за допущенную расхлябанность Кутепов снял с должности, а его начальника штаба арестовал.
Тем самым Кутепов показал, что и впредь, пока существует русская армия, дисциплина и порядок будут неукоснительно и строго соблюдаться. Всякий, их нарушивший, независимо от чинов и званий, будет строго наказан.
Вернувшийся из Константинополя Врангель одобрил принятые Кутеповым меры.
