Глава десятая
С раннего утра Слащёв ходил по опустевшему двору. Время от времени заходил в дом, бродил по опустевшим комнатам. Снова и снова что-то перекладывал с места на место. Все в доме напоминало о совсем недавней благополучной и в меру счастливой жизни. Чего-то было в излишке, чего-то не хватало — все как у всех.
Словно привязанная, за ним ходила Зизи. Время от времени она покидала хозяина и бежала в комнату Маруси. Но вскоре возвращалась с немым тоскливым вопросом в глазах. Слащёв тем временем прошел на кухню, нашел там остатки супа, который еще вчера варил Пантелей, налил в миску.
Зизи подошла к миске, постояла над нею, но к еде не притронулась. Отошла.
Тогда Слащёв накинул на себя свой старый френч, спрятал ее под полой. Зизи немного поворочалась, поудобнее устроилась у Слащёва на груди. И высунула из-под полы френча свой любопытный коричневый нос.
Так он, с собакой за пазухой, и отправился в город.
На базаре он какое-то время потолкался в многолюдье, высматривая, не покажется ли где над толпой голова генерала Соболевского. Потом у кого-то он спросил, не видели ли его здесь? Ему ответили, что с утра он ходил по базару, потом ушел.
Несколько раз к Слащёву подходили:
— Не продаете?
На что Слащёв отвечал:
— Мне всегда говорили, что собака — друг человека. Друзей не продаю.
Слащёв знал, в этот день собачьих боев не было. И он пошел к Соболевскому домой.
Едва открыв дверь, Соболевский увидел выглядывающую из-под полы френча мордашку Зизи.
— А это что у тебя?
— Собака.
— Я вижу, что не слон. Похожа на эту нашу… на Зизи?
— Я тоже так подумал. Купил. Решил сделать презент Глафире Никифоровне. Может, утешится после потери Зизи.
— Уже утешилась. Я ей тут недавно волкодава приволок. Эт-то, я тебе скажу, собаченция. За раз ведро каши съедает.
— Так что, не нужна эта?
— Ну, ведь все равно уже купил… — Соболевский обернулся, крикнул в глубину дома: — Глашка! Выйди, тут тебе презент принесли!
На порог выплыла дородная Глафира Никифоровна.
— Вот Яков Александрович хочет тебе презент сделать. Смотри, похожа на Зизи.
— Ну, что ты, Саша! У Зизи была такая умная мордочка! И вся она была такая утонченная, аристократичная. А это — деревня!
— Ну, где ж я тебе, Глашка, королевских кровей собаку найду! У них, поди, таких и не было, в псарнях все больше волкодавов и борзых держали.
У Зизи, которая какое-то время сидела неподвижно, и равнодушно смотрела на Глафиру Никифоровну, вдруг в памяти что-то сдвинулось. Она услышала легкий знакомый запах и стала вытягивать мордочку, внюхиваться. Затем резко заворочалась, стала настойчиво выбираться из-под френча и радостно заливисто залаяла.
Слащёв опустил собачку на землю. Она стала прыгать вокруг Глафиры Никифоровны на задних лапах и продолжала непрерывно радостно лаять.
— Зизи! — удивленно сказала Глафира Никифоровна. — Саша! Это действительно она, моя Зизи! — и она обернулась к Слащёву: — Скажите, Яков Александрович, только правду! Ведь это она, моя Зизи?
— Нисколько не сомневаюсь, Глафира Никифоровна.
— Боже! Но как же она у вас оказалась?
— Глаша! Прошу тебя, не заставляй Якова Александровича снова вспоминать эту потрясающе драматическую историю, — строго сказал жене Соболевский и украдкой подмигнул Слащёву. — Он мне только что рассказал, и я никак не могу успокоиться! У меня даже разболелось сердце. Не найдется у тебя ничего лечебного? По рюмочке бенедиктинчика? Представь себе, он выкрал ее из гарема эфиопского султана. Она была любимицей его четвертой жены.
— Седьмой! — подхватывая затеянную Соболевским игру, уточнил Слащёв.
— Это не столь важно, — сказал Соболевский и снова перевел взгляд на жену. — Я тебе потом, ангел мой, все в подробностях расскажу. Яков Александрович чудом спасся, три евнуха с ятаганами…
— Четыре, — для правдоподобия вновь уточнил Слащёв.
— Ну, ты только представь себе! Четыре евнуха. Ятаганы. Светильники от свалки погасли. Рубка в полной темноте. Яков Александрович чудом спасся.
— А жены? — спросила Глафира Никифоровна.
— Все тридцать — в обмороке!
— Боже, как это admirable!
— Глашенька! По такому случаю! — ласково заворковал Соболевский. — Нет бенедиктина, налей нам твоей божественной настоечки. Якову Александровичу это просто крайне необходимо. Риск! Нервы! Буквально вырвался из лап смерти. Ну, и я его слегка поддержу!
— Ну, что же! Входите! — вздохнула Глафира Никифоровна и подхватила на руки Зизи. И она, все еще возбужденная от встречи с хозяйкой, все норовила ее облизнуть и время от времени заходилась в радостном лае.
Слащёв в дом не пошел.
— Извини, Александр Степаныч, не могу. Нет настроения.
— Это что-то новое в твоем репертуаре, Яков! Я тебя просто не узнаю. Сейчас перехватим по паре лафитничков, и жизнь покажется пуховой периной.
— Нет. Извини. Пойду.
И уже когда они дошли до калитки, провожающий Слащёва Соболевский спросил:
— Слушай, Яков, а это действительно Зизи?
— Да.
— Но как она у тебя оказалась?
— Ну, помнишь, тогда она затерялась на «Твери». Ее через трое суток в машинном отделении нашли. Сама вышла. Вся в мазуте. Страшнее черной ночи. Кое-как отмыли. Так она и оставалась на «Твери», плавала в Бизерту и на Лемнос. А потом как-то знакомый механик занес ее ко мне. Вот и вся история.
— Все-таки ты дурак, Яков! Сказал бы Глашке, что выкупил ее у янычар за… ну, хоть за пятьсот франков. Она бы заплатила.
— Это ж ты начал про мои подвиги.
— И я дурак, не сразу до этого додумался. Н-да! Опростоволосились. Она — баба жмотистая, все мои деньги в своих закромах держит. Веришь-нет, сам иной раз в ногах у нее валяюсь, выпрашиваю. Слушай, давай вернемся! Я ей по-новому, еще жалостливее все представлю. Она, дура, всему верит. Скажу, ее везли на живодерню. А ты узнал, выкупил. Барыш — пополам.
— Нет. Ты со своей бабой сам справляйся. Без помощников.
— Но — деньги, чудак-человек! Они что, больше тебе не нужны?
— Угадал. Не нужны.
— Ты чего? — даже застыл от удивления Соболевский. — Что, разбогател? Фунты наконец получил?
— Не получил. И не получу, — сказал Слащёв.
— Почему же? Что-то с родней случилось?
— Да нету у меня никакой родни. Ни в Англии, ни в Гондурасе, ни в Хацапетовке. Извини, брат! Надоело мне врать! Ваньку валять из-за копейки. Прогибаться. И нищенствовать тоже.
— Это кто ж тебе такую крамолу в голову вложил? Ты хоть одного человека видел, который бы не врал? Мелкий, он и врет по-мелкому, за копейки. А я та-аких тузов видел! Мелочь-мелочью, а врут на миллионы. И им несут! Миллионы несут! Иной уже столько наврал, что до него не подступишься!
— Посадят, — сказал Слащёв.
— Таких, Яша, не сажают. Я тебе по большому секрету скажу: они нужны-с! Без них нельзя! Да ты их и не узнаешь на улице! Нет, что я? Не увидишь! Они в дорогих каретах, в автомобилях… Это, Яша, и есть жизнь.
— Я не хочу такой жизни.
— А другой не бывает. Ты только после армии еще до нее не приспособился. Или до конца ее не понял. И в армии так же.
— Не знаю, может быть. Извини, Саша, я пойду.
Соболевский торопливо сунул руку в карман, вынул кошелек и, извлекая купюры, продолжал:
— Ты заболел, Яша. Есть такая болезнь: безденежье. Возьми, лечись!
— В долг больше не беру. Знаю, не сумею отдать.
— А разве я сказал тебе «в долг»?.. Бери!
— Нет.
Соболевский почти насильно сунул Слащёву в карман несколько крупных турецких купюр.
— Надеюсь, завтра видеть тебя совершенно в другом настроении.
Слащёв все же хотел вернуть деньги, но не стал сопротивляться и с каким-то ленивым безразличием подумал: «А, плевать!».
На пороге дома вновь возникла Глафира Никифоровна с Зизи на руках:
— Ну, где же вы, Саша! Я стол накрыла!
Но Слащёв был уже далеко.
Дома Слащёв лишь на минуту зашел к себе. В спальне, в заветном шкафчике, под стопкой аккуратно сложенного, оставленного ему белья он нащупал револьвер, вытащил его. Что-то упало к его ногам. Крохотный аккуратненький беленький пакетик лежал на полу Когда-то, не так давно, он тщательно искал его. Он перерыл тогда все белье, перетряхнул каждую рубашку, каждую простынь. Как он нужен был ему тогда!
Он торопливо поднял пакетик, сунул его в карман, туда же положил револьвер и вышел во двор. Прошел к беседке, уселся на скамейку и стал задумчиво наблюдать за кораблями в заливе. Их было много. Одни покидали его, иные только входили. Разноголосо перекликались друг с другом.
Чужая жизнь, чужие заботы. Что ему до них.
Вспомнил на минуту комполка. Обещал зайти. Ушел и забыл.
«Все врут, подстраиваются под обстоятельства», — вспомнил он слова Соболевского. Неужели и этот соврал? А он впервые поверил. Поверил почти как себе.
Он вынул из кармана крохотный пакетик, бережно открыл его, положил веред собой. Мелкая белая пыль притягательно искрилась на белоснежном листе бумаги. Еще несколько минут — и мир для него станет добрым, уютным, привлекательным. Уймется саднящая сердечная боль. Забудется одиночество, неустроенность, нищета.
Ну, а потом? Завтра? Чтобы продлить эту безмятежную и бездумную жизнь, надо будет снова доставать этот эликсир счастья — кокаин. Кому-то надо будет врать, у кого-то выпрашивать деньги. В конце концов — достанет. И еще зарядится на день, может, на неделю. Но когда-то, и очень скоро, все это кончится. И он снова будет сидеть здесь, решая все тот же вопрос: как жить дальше? Не лучше ли уж сразу отказаться от этого призрачного счастья?
Он взял в руки пакетик, подержал его на ладони, с отчаянным сожалением последний раз посмотрел на эту обещающую несколько часов внутренней гармонии и тихого радостного покоя искрящуюся пыль и подбросил пакетик вверх. Слабый ток воздуха подхватил тонкий бумажный листочек, и с него просыпалось белое облачко. Истаивая, оно плыло по воздуху и вскоре исчезло, не оставив после себя ни малейшего следа.
И снова Слащёв какое-то время сидел, вперив глаза в одну точку. Вспомнил себя, молоденького подпоручика. Он только что с золотой медалью окончил Императорскую Николаевскую военную академию. Один из немногих, он был прикомандирован тогда к пажескому корпусу в должности младшего офицера. Несколько лет — и летом, и зимой — вся его жизнь была занята муштрой. Он хотел стать хорошим офицером — и стал им. Легко шагал по служебной лестнице, дослужился до полковника. И все ждал: вот она наступит, настоящая жизнь, феерическая, красочная, праздничная, заполненная бравурными и радостными маршами духовых оркестров. Ведь еще совсем недавно была такая: гусары, кивера, ментики, тайные любови, дуэли! Куда все это ушло? Куда делось?
Впрочем, довольно скоро она наступила. Но совершенно иная. Вместо праздников — тяжелые походы, дожди, слякоть, холода, кровавые схватки с противником, вместо бравурных маршей духовых оркестров — госпитали, снова бои и снова изнуряющие походы.
И вот свечным огарком дотлевает жизнь. Чужбина. Одиночество. И ничего впереди.
Басовитый гудок прервал его воспоминания. Лоцманский катерок надрывно втаскивал в залив большой океанский корабль. На его корме развевался невиданный прежде красный флаг с белой звездой. Вспомнил: видел такой на антибольшевистских листовках. Это был флаг новой Советской России.
«Последний привет с Родины»! — с некоторой тоской подумал он и стал наблюдать за кораблем. По нижней палубе носились матросы, легкий ветерок донес до него отдельные русские слова и звуки боцманской дудки. Но корме русскими и латинскими буквами выведено: «Темрюк», и чуть ниже порт приписки: «Одесса».
За спиной Слащёва послышался звук шагов. Он обернулся.
— Господин генерал! — окликнул его Мустафа. — Тут вас спрашивают.
— Что им надо?
— Не знаю. Говорят, очень нужно.
— Скажи, генерал занят! — сердито сказал Слащёв. — Скажи, генерал сегодня не принимает.
И когда Мустафа удалился. Слащёв извлек из кармана револьвер. Покрутил барабан. Все семь патронов были на месте. Семь смертей тускло отсвечивали холодным латунным блеском.
Он повернул револьвер стволом к себе и приставил его к груди. Подержал так. Подумал: как, в сущности, все просто: легкое нажатие на курок — и кончились все заботы и переживания. Тебя нет. Осталась бесчувственная оболочка, а тебя нет. И никогда не будет.
Ему показалось вдруг, что заболело сердце. Что, не хочется умирать?
Ну, а если так? Он медленно поднял ствол и остановил его у виска. Ну, что?
Нет-нет, не сейчас. Потом!
Ах, какой дурак, пустил по ветру кокаин. Один раз нюхнул, и все сделалось бы само собой, легко и просто.
Память подсунула ему давнее воспоминание. Это было в академии. Такой же, как и он, курсант, граф Безродный приволок в казарму отцовский револьвер. Однажды, напившись пунша, они затеяли игру в «русскую рулетку». Какой упоительный страх испытывал он тогда. Судьба пощадила всех. Но слух об этой игре докатился до начальства. И их едва не отчислили из академии.
А может, еще раз сыграть с судьбой в «русскую рулетку» и снова испытать тот давний божественный страх? Всего один раз! Шесть шансов на жизнь и лишь один…
Он стал сосредоточенно и хладнокровно, один за другим, выщелкивать из камер патроны. Один, второй… пятый… шестой. Все! Крутанул барабан, поднял револьвер…
«Ну и к чему эта глупая игра? Кому и что ты докажешь? — остановил его внутренний голос. — Тебя миновали сто смертей. Зачем ищешь сто первую?».
Он поднял голову, удивленно посмотрел вокруг. На закатном солнце в заливе толпились суда. Постепенно к нему стали возвращаться звуки: сердито ругались между собой чайки, перекликались, здороваясь и прощаясь, корабли. Он словно приходил в себя после тяжелой болезни.
С удивлением обнаружил в своей руке револьвер. Вспомнил: в барабане всего один патрон. «Русская рулетка». Нет-нет, не гоже так российскому офицеру. В бою — понятно. А так, без всякого смысла…
И он опустил ствол вниз, к земле.
«А интересно все же, как бы на этот раз распорядилась мной судьба?» — подумал он и нажал курок.
Раздался оглушительный выстрел. Руку с силой отбросило вверх. Он стер со лба холодный пот и… представил себя мертвым.
Возле него возник взволнованный Мустафа.
— Что тут? Кто стрелял?
— Я — спокойно ответил Слащёв. — Проверял револьвер. Показалось, сбит боек.
— А тот… он вас все еще ждет.
— Кто?
— Ну, я вам говорил. Пришел, спросил вас. Говорю: занят. Не уходит. Сидит возле калитки.
— Пригласи.
Мустафа торопливо пошел к калитке. Слащёв пошел следом. Уселся на скамейке возле дома и обнаружил, что все еще продолжает держать в руке револьвер. Выщелкнул стреляную гильзу и вынув из кармана жменю патронов, дозарядил револьвер. Обернувшись на шум шагов, увидел невысокого крепкого мужчину, вразвалку идущего к нему. Это был Красильников.
— Что вам надо? — недружелюбно спросил Слащёв.
— Мне — ничего. Меня послали сказать вам, что хотели бы вас видеть.
— Меня многие хотят видеть. Кто?
— Как я понимаю, вы тоже хотите видеть этого человека. Вы знаете его как комполка. Он вам назвал себя: Павел Андреевич.
— Я ждал его.
— Он намеревался сегодня навестить вас и окончательно все решить. Я его сотрудник и во все посвящен. Если ваш уговор остается в силе, он не может сегодня прийти к вам, но был бы рад встретиться с вами в другом месте.
Слащёв уже несколько дней ждал комполка и досадовал, что тот, пообещав увидеться, надолго исчез.
Как бы отвечая на немой вопрос Слащёва, Красильников сказал:
— Он был крайне занят и приносит вам свои извинения. Вы сами сегодня сможете убедиться, что он действительно очень занят.
— Ну, а если я не пойду? — спросил Слащёв.
— В этом случае Павел Андреевич велел сказать, что он сожалеет, но ваш уговор об амнистии и прочем теряет силу. Насколько я знаю, он лично поручился за вас в самых высоких инстанциях и получил добро. Я бы не стал упускать этот редкий шанс. Но это ваше дело. Прошу извинить за беспокойство, — и Красильников встал, чтобы уйти.
— А вы не торопитесь делать поспешные выводы, — улыбнулся Слащёв. — Я всего лишь сказал «если», — и добавил: — Посидите еще пару минут. Я переоденусь.
— Если у вас есть оружие, захватите его с собой, — вслед ему сказал Красильников.
— Зачем?
— Время неспокойное.
