Глава девятая
Два дня Слащёв в одиночестве сидел в беседке, смотрел на залив, где шла своя напряженная жизнь. Одни корабли тихонько его покидали, иные, потрепанные океанскими штормами, входили в него.
Флаги, флаги. Десятки разных. Но больше всего турецких и французских. Много и других: американских, английских, японских, австралийских. Были и такие флаги, которых он прежде никогда не видел, и не мог определить, чей он. Весь огромный земной шар представляли они. Каждый флаг — это кусочек земли, большой или маленький. И на каждом из них живут люди, где-то их больше, где-то совсем мало. И только ему одному нигде нет места: жил, воевал отвоевывал себе хоть маленький клочок земной тверди — и нечего не получилось. Впору объявлять себя банкротом.
Сейчас еще хоть как-то теплится здесь российская жизнь. Можно сходить на базар, встретиться с кем-то из своих однополчан, узнать свежие новости, порадоваться или огорчиться.
А когда уйдет отсюда армия, здесь останутся только такие же обездоленные, как и он. К кому пойдешь? С кем поделишься своими печалями?
Вот и этот, Павел Андреевич, очень уж мягко он стелет. А что у него в голове, не заглянешь. С добром к нему приехал или черное вынашивает? И посоветоваться не с кем. Все, что эти боевые-отставные скажут, он наперед знает: не верь, обманут, кому ты там нужен, у них там теперь своя жизнь, они создают новую страну, такую, какой никогда не было.
Что такой еще не было, это точно. А вот какой она будет, никто не знает. И даже те, кто ее строят.
Здесь ему скоро делать будет нечего. Можно бы и поверить этому Павлу Андреевичу, рискнуть. Тогда, в Корсунском монастыре этот комполка тоже на кон свою жизнь поставил, не струсил. Это чего-то стоит.
Ну, а если что-то случится? Если не сумеет он забрать к себе Нину и Марусю? Что будет тогда с ними? Мысли о них все больше угнетали его.
Был бы он один, какое бы решение ни принял, было бы верным. Но были они, те, за которых он нес ответственность. Прежде всего надо решить их судьбу, а уже затем он легко решит свою.
Но что предпринять? Что? Казалось, положение безвыходное. Но постепенно одна мысль, которая нет-нет, и прежде возникала в его голове, стала обретать какую-то ясность. Постепенно она крепла. И уже спустя совсем короткое время он понял, что должен поступить именно так.
Во всяком случае, он сейчас был убежден, что это единственный поступок, о котором он не пожалеет даже в том случае, если его жизнь даст крен в худшую сторону.
Он решительно встал и пошел к себе. Оделся, вышел из домика.
— Генерал куда-то уходит? — спросил Мустафа. — Что сказать вашей жене?
— Скажи, что генерал ее по-прежнему любит. Маруську тоже.
— Это будет ей приятно услышать. Но она захочет узнать, куда вы пошли?
— Генерал еще сам не знает, куда понесут его ноги, — уклонился от прямого ответа Слащёв. Он с юных лет верил в то, что если какая-то мысль овладела им, мозг ее не отбросил, значит, надо приступать к ее осуществлению. Во всяком случае, так он поступал все последние годы, и военное счастье не обходило его стороной.
Миновав прибрежные улицы Галаты, Слащёв уселся в фуникулер, еще не до конца зная, что предпримет. Вернее, он не знал, как к этому подступиться, с чего начинать.
Мелькали за окном вагона скромные серые дома, потом вагон долго мчался в темноте туннеля, и на свет он выскочил в совсем другом мире: это был район Пера. Время от времени он замечал на отдельных домах флаги. На эти флаги он насмотрелся там, в заливе Золотой Рог. И здесь они тоже! Их вывесили посольства на своих домах.
Посольство, вот что ему нужно! Итальянское посольство!
Кто-то из пассажиров фуникулера подсказал Слащёву, где ему выйти. И вскоре он уже разговаривал с двумя господами: итальянским консулом и его переводчиком. Русские переводчики появились в консульствах с тех недавних пор, когда в Турции появилось много русских, сопровождающих русскую армию, покинувшую поначалу Новороссийск, а затем и Крым.
Ни на что не рассчитывая, Слащёв пробился к консулу. Консул сказал, что он рад бы помочь прославленному генералу. Но консульства — учреждения, в которых царит рутина.
— В данном случае я говорю о рутине в положительном смысле, как о незыблемом порядке. Мы не можем сделать быстрее то, что не можем сделать быстрее, — сказал консул. — Визы для вашей семьи будут готовы через неделю. Если я очень постараюсь: через семь дней.
— Мне некогда ждать. Мне они нужны сегодня. — сказал Слащёв.
— Увы! — ответил ему консул. И они попрощались.
В коридоре Слащёва догнал переводчик:
— Господин генерал! Все не так безнадежно! Господин консул советует вам обратиться в Репатриационную комиссию Лиги Наций.
— Что это за зверь? — спросил Слащёв.
— Это Комиссия по делам военнопленных и беженцев. Называется Комиссия «Помощь Нансена», — объяснил переводчик. — Это совсем рядом. Буквально в квартале отсюда.
Минут через двадцать Слащёва уже принимал представитель Комиссии, корреспондент английской «Таймс» господин Колен. Высокий, сухощавый, с квадратной челюстью, он торопливо вошел в кабинет и затряс руку Слащёва:
— Очень, очень раз вас снова видеть!
— Я тоже. Но скажите, какими судьбами вы здесь? — удивился Слащёв. — Насколько я помню, вы — журналист. И вдруг: офис, Комиссия Нансена?
— Ничего странного. Общественная нагрузка. Можно назвать это служением или благотворительностью. Сюда попал только потому, что знаю русский язык, — и напомнил: — Мы с вами давно и хорошо знакомы. Помнится, я фотографировал вас в Харькове на банкете. Вас представлял тогда Антон Иванович Деникин.
Они, действительно, были давно знакомы. С лета девятнадцатого, и с тех пор несколько раз мельком встречались.
— А фотографий ваших у меня нет, — упрекнул Колена Слащёв.
— Нехорошо. Будем понемножку исправляться. Оставьте мне свой адрес.
— Адрес? — удивленно переспросил Слащёв. — Знаете, а у меня никогда не было адреса.
— Но вы же куда-то собираетесь ехать?
— В Италию, в Анкону, — и затем Слащёв пояснил. — Нет-нет. Я не еду. Только жена и дочь.
— А вы?
— Я не сейчас. Несколько позже. Понимаете, русские постепенно покидают Турцию.
— Правильное решение. Еще полгода — и Константинополь сильно опустеет. Европа принимает не только русских, — и затем Колен спросил: — Так вы хотели бы в Италию?
— Да. В Анкону. И как можно быстрее.
— У нас с вами разное понимание слова «быстрее». Через неделю мы отправим комфортабельный пароход. Места пока есть.
— Мне нужно сегодня. Ну, на крайность, завтра, — сказал Слащёв.
— Что так срочно?
— Я должен уехать в командировку, она может затянуться. Я не хочу оставлять жену и дочь в одиночестве.
— Понимаю. Но, к сожалению… — Колен, разговаривая, рылся в своих папках, что-то искал. — Завтра ничего нет. Послезавтра в Равенну отправляется грузо-пассажир. Он взял восемь человек. Есть одно свободное место.
— Дочь совсем маленькая. Пока еще от силы четверть человека.
— Думаю, можно договориться. Но вот вопрос: захотят ли они сделать остановку в Анконе?
— Да! И еще визы, — вспомнил Слащёв. — Они ведь нужны завтра?
— Визы? Какие визы? Мы пока еще обходимся без бюрократии.
Вернувшись домой, Слащёв первым делом зашел в Марусину комнату, где возле колыбельки подремывал Пантелей.
— Скажи, старый разбойник, ты можешь представить пред мои глаза Нину Николаевну?
— Дак она ж на работи, — удивился Пантелей. — Но ежли алюром, то можно. Она туточки, недалеко.
— Сбегай к ней. Пусть на минуту придет домой.
— Приспичило. Дождаться вечера не можете? — стал привычно ворчать Пантелей.
— Но-но! А то в рядовые разжалую.
— Дак я усю жизню рядовым справно служу. Хучь бы до ехрейтора возвысили.
— Делай, что велено! И не рассуждай!
— Слухаюсь, господин енерал, — нарочито вытянулся Пантелей и приложил руку к непокрытой голове. — А вы тем часом, пока я летаю, в хате подметить, молоко закипятить, пелюшки простирнить — и отдыхайте.
— До чего ж ты противный старик! — незлобиво огрызнулся Слащёв.
— С измальства карахтер у меня така.
Через полчаса прибежала запыхавшаяся Нина.
— Что случилось?
— Ровным счетом ничего. Побеседовать с тобою захотелось.
— Что, нельзя было вечером?
— Во! И у тебя «карахтер», как у Пантелея. Сядь! И слушай! Хочу довести до твоего сведения приказ.
Нина села, насмешливо глядела на мужа: что за шутку он на этот раз «отчебучит».
— Так вот! Пойдешь сейчас до твоего жирного кота и попросишь расчет! Сегодня же! Не то, скажешь, муж придет для беседы.
— Ты что, наследство получил? — насмешливо предположила Нина.
— Пока не получил! Не от кого.
— Ну, и как же жить будем?
— Пока чуть-чуть поживем порознь. Вы с Маруськой послезавтра уезжаете в Анкону.
— Долго думал? — все еще полагая, что это какая-то шутка мужа, с издевкой спросила она.
— Нет, не долго. Возможно, мне придется на какое-то время уехать. Оставлять вас здесь одних я не хочу. И не могу.
— По-моему, ты сходишь с ума, — начиная понимать, что это никакая не шутка, что это серьезно, испуганно сказала она. — Это ж надо придумать: послезавтра.
— Другой возможности не будет. Документы я выправил, — и он положил перед нею «нансеновский паспорт». — Там вкладыш на Маруську.
— Опомнись, Яша! Что ты придумал? Куда я поеду?
— В Анкону, до родни.
— Да кто ж нас там примет? У них у самих девять душ, да еще нас двое.
— Примут. Скажешь, скоро я приеду. Недели через две.
— Что ты творишь! Я не хочу от тебя уезжать! Не могу-у! — залилась слезами Нина. — Вместе будем! Я работаю, не пропадем!
— Не в этом дело.
— А в чем? В чем?
Слащёв пересел поближе к Нине, положил свою руку ей на плечо:
— Юнкер Нечволодов! Ты всегда была послушной. Ты всегда выполняла все мои приказы. Прошу тебя, выполни и этот, может быть, последний.
— Яша! Не говори так! Мне страшно!
— Понимаешь, я понял: так жить, как мы живем сегодня, нельзя. Это не жизнь, а существование. Хочу что-то изменить, но не могу. За тебя боюсь, за Маруську.
— Не надо, Яша! Я не хочу никаких перемен. Будем жить, как все люди.
— Нет, Нина! Ты меня знаешь: я так решил, — твердо сказал он. — И не плачь, пожалуйста. Не рви мне сердце! Если все хорошо получится, приеду за вами. А нет — хуже чем сейчас, вы нигде жить не будете… И верьте, я приеду! Я обязательно за вами приеду!
Нина хорошо знала своего мужа: если он что-то решил, его трудно бывает переубедить. Он с трудом принимал чужие доводы и упрямо отстаивал свои.
Первый раз в их совместной жизни она взбунтовалась, Но по его тону поняла, что он принял окончательное решение и уже ни споры, ни плач, ни мольба не смогут на него повлиять.
Весь следующий день прошел в хлопотных домашних сборах. Заплаканная Нина обреченно перебирала свои вещи, ненужные отбрасывала в угол комнаты.
Долго рассматривала свои кавалерийские галифе с кожаными вставками и тоже отбросила. Туда же полетели хромовые сапоги со шпорами, гимнастерка с необычными «юнкерскими» погонами. Их придумал когда-то давно Слащёв, они были утверждены самим Врангелем. Таких погон больше ни у кого не было. Впрочем, и таких юнкеров тоже.
Слащёв вошел в комнату, посмотрел на печально сидящую возле полупустого раскрытого чемодана Нину, обратил внимание на небрежно сваленную в угол кучу ее армейской одежды.
— Ну, что? Собралась?
— Да.
— А почему чемодан пустой?
Нина молча наклонилась и извлекла из кучи армейскую гимнастерку, показала мужу и снова зашвырнула ее в угол. Потом так же подняла галифе, сапоги со шпорами, и все это, показав Слащёву, тоже послала в угол. После всего этого спросила:
— Ты думаешь, мне еще когда-нибудь придется воевать?
Он не ответил.
Жены Мустафы, которых никто из них ни разу не видел, тоже стали дружно собирать Нину в дорогу. Одной еды и сладостей наложили большую коробку, и затем принялись за одежду.
Когда утром следующего дня они выставили во двор все подарки, собранные ими для Нины и Маруси, коробок и узлов набралось порядочно. Главным образом, здесь было все для Маруси: пеленки и распашонки, кофточки, пинетки, одеяльца, бутылки, горшочки, подушечки и даже целая гора игрушек — целых два больших саквояжа. И еще подарили красивую самодельную колыбельку. И хотя Маруся из нее уже почти выросла, решили, что еще месяц-другой она может спать в ней, а там хороший мастер сделает из нее удобную большую кроватку.
Оглядев все выставленное во двор имущество, Мустафа куда-то сходил и приехал ко двору на телеге, правил которой угрюмый турок в натянутой по самые глаза феске. С телеги он не сошел и, сидя на облучке, терпеливо ждал, когда установят в телегу все вещи.
В порт они пошли пешком, вслед за телегой.
В порту возчик тоже не сошел с телеги и за все время разгрузки тоже не проронил ни слова. Так, молча, и уехал
Пантелей и Мустафа перенесли вещи на старый, облезлый и дурно пахнущий чем-то горелым, пароход, словно в насмешку названный «Викторией». Слащёв провожал Нину и нес на руках Марусю. Ей пароход явно понравился. Она с молчаливым восторженным удивлением рассматривала этот крикливый, суетливый и новый для нее мир. Иногда она показывала пальчиком на что-то, ее поразившее, и степень своего удивления выказывала одним коротким, но произнесенным с разными интонациями, словом «О-о».
Лишь когда пароход издал не по чину низкий басовитый гудок, извещающий об отправлении и все стали прощаться, Мария подняла громкий и безутешный рев. И никакие уговоры и увещевания, никакие конфеты и пряники не могли ее успокоить. Она отказывалась идти на руки к Нине, и изо всей своей крохотной силы цеплялась за пиджак и руки отца. Уходя с парохода, уже на сходнях, Слащёв украдкой грубо вытер кулаком лицо — не хотел, чтобы кто-то увидел его нечаянную слезу.
Домой они вернулись незадолго до полудня. Пантелей и Мустафа тут же разошлись по своим делам. А Слащёв стал неторопливо обходить опустевшее жилище. Оно вдруг показалось ему пустынным и чужим, словно обворованным. Под ногами валялся забытый гуттаперчевый клоун с глупо размалеванным лицом. В другой комнате обнаружил Зизи. Она выбралась из-под кровати и, радостно виляя хвостом, бросилась к Слащёву.
— Что, дурочка, решила, что тебя забыли? — он подхватил ее на руки и пошел дальше. Подобрал с пола разбросанные и забытые Ниной чисто женские мелочи: гребешки, заколки, носовые платочки, разложил все это на подоконнике.
Снова вернулся в комнату Маруси. Нечаянно наступил на какую-то игрушку, она жалобно пискнула. Он поднял ее. Это была резиновая кошка, которую жевала Маруся, когда у нее резались зубки.
Он присел на стул и долго сидел так, о чем-то размышляя. Его вывела из задумчивости Зизи. Она потянулась к нему и лизнула его в щеку.
— Сочувствуешь? — спросил Слащёв и добавил: — Ничего. Переживем.
В глубине дома что-то шуршало, позвякивало. Это на кухне чем-то занимался Пантелей.
В доме поселилась печаль.
Слащёв пошел на кухню, увидел Пантелея. Тот что-то толок в ступе.
— Ты что это?
— Та ничого. Пшеничку на крупу. Для каши. Забыл, шо Маруськи уже нема.
— Не толки. Не надо.
— Истолку. Каша будет. Мы не съедим, иждевенцы есть. Барон — той, звестно, до каши с малых лет приученный. Так это шо! Верите-нет, я даже Яшку до каши приохотыв.
— Филин — кашу? — удивился Слащёв.
— А шо филин? Почти той же человек. Два дня мышей ему не давав, на третий зачал кашу жрать за милу душу, — продолжая толочь пшеницу, философствовал Пантелей.
— Оставь ступку! Потом истолчешь. Хочу тебе два слова сказать.
— Лаять будете? — уныло спросил Пантелей.
— За что?
— Тарелку вашую розбыв, пуговки до мундира не пришыв, — стал перечислять Пантелей.
— Стерплю.
— Так чего ж вы тогда так издаля подступаете? — решительно сказал Пантелей. — Уже кажить, шо не так.
— Понимаешь, мне придется уехать. Может, надолго.
— Ну, и езжайте. Не первый раз.
— Ты слышишь? Надолго. Может, очень надолго.
— Ну, и ничого страшного. Дождусь.
— Ты так легко говоришь: дождусь. У Яшки, к примеру, есть ты. Ты его если не мышами, так хоть кашей накормишь. А я уеду, ты один останешься. Как жить будешь?
— Эх, Яков Александрович! Это я по молодости боявся без краюхи хлеба остаться. А счас, в мои-то годы…
— Не хорохорься! И в твои годы сладко поесть хочется, и на мягком поспать. Мустафа тебя кормить не станет. У него у самого целая орава — семь душ. И денег у тебя нет, чтоб за жилье платить.
— Так, може, и я з вами туда подамся. За компанию.
— Туда не берут компаниями.
— Ну — ничо. Хужее бувало. Продержусь.
— Так вот, слушай приказ. Собирай все свое богатство, и — на нашу индюшиную ферму. Мустафа вывезет тебя туда. Ты там, кажется, уже бывал?
— Один раз. С Ниной Николаевной. Токо эта ферма так для смеху называется. А шоб она стала фермой, до ее не токо руки, но и ум докладать надо.
— Ну, жить там есть где?
— Хатка! Низ ще ничого, каменный. А крышу всю перекрывать надо.
— Индюков много?
— Пока ще есть. Но помаленько дохнуть. На одной траве токо те дурные гетерианци живуть. А птичке зернятко требуется. Яшка, и той понимае, шо каша лучшее, чем трава.
— Так вот! Живи там, хозяйствуй. Не вернусь, оставляю ее тебе в полное твое владение. Разбогатеешь, станешь миллионером, мою Маруську не забудь. А случится какая оказия домой в Россию вернуться, езжай без сомнений.
— А ферма?
— Да брось ты ее к чертям собачьим. Или продай, если найдешь какого дурака.
— А вы не до них? Не до Нины Николаевны?
— Пока — нет.
— Много вы туману напустили, Яков Лександрыч. Сидели б на месте, не шукали по свету счастья, — со вздохом сказал Пантелей. — Оно одинаково по всему свету раскидано. Только нагнись и сумей взять.
— Так ты и мое заодно подними.
— Э-э нет. Господь в одни руки два счастья не дает. Каждому — свое. Шоб, значится, не перессорились.
— Дурацкая твоя теория, Пантелей! Люди сколь веков изничтожают друг дружку из-за этой пайки счастья. Нету ее. Выдумки все это.
— Как жа! Выдумки! — возразил Пантелей.
— А так! Разуй глаза, посмотри вокруг. На совести все держится. Есть совесть — человек одной пайкой довольствуется. А нет — все под себя гребет. Иной сидит одной своей задницей на целом государстве, и все ему мало. Еще и еще под себя подгребает.
— Гляжу, Яков Лександрыч, вы тоже по-другому рассуждать зачалы.
— Умнеем, Пантелей, Когда много крови насмотришься, умнеть начинаешь. С малолетства бы Господь этот ум людям раздавал, по-другому бы жили — без злобы и зависти.
…Под вечер Пантелей тоже покинул этот уютный домик. Слащёв остался совсем один. Впрочем, нет. С ним была еще одна живая душа — Зизи.
Жихарев осторожничал. Он не хотел провалить такое верное дело. За банком он установил настоящее наблюдение. Но банк словно вымер. Жихарев даже испугался, не исчез ли уже комиссар?
Но потом он дважды видел его на улице: один раз он прошел в продуктовый магазин, второй раз— в кондитерский. И тут же вернулся.
Вечерами из банка никто не выходил, но окна на втором этаже светились. И он успокоился. Выжидал момента.
Но и долго тянуть с этим было нельзя. Знать бы, с каким заданием прибыл сюда комиссар, может, и не стоило так торопиться. Случай сам бы представился. Жихарев знал: когда чего-то очень ждешь, оно обязательно сбывается. Прокол с Кольцовым в Феодосии он не относил на свой счет. Народу было много, а такие громкие дела делаются в полной тишине. Пошумишь — испугаешь судьбу, и она отвернется от тебя.
Взять Кольцова он собирался тихо. Для этого он хорошо подготовился… Брать его днем он опасался. Вряд ли комиссар не имеет при себе оружия. Поднимется стрельба. И предугадать, как затем все это обернется, было невозможно.
И все же Жихарев уже сосредоточился и был напряжен, как зверь перед прыжком. Он ждал…
Красильников заметил: все время, днем ли, ночью, неподалеку от банка кто-то слонялся. Что за люди, издалека не разглядишь. К ним не подойдешь и не расспросишь.
Положение банка и самом деле было препаршивое. Тихий и спокойный интеллигент Болотов нервничал, все чаще впадал в жуткую депрессию и тогда начинал угрожать, что он устал, он больше так жить не может, он бросает все и уезжает домой, в Париж.
Что предпринимает в Париже в помощь банку его владелец Жданов, Болотов не знал, потому что связь с Константинополем не всегда была устойчивой и стабильной. И Болотов все больше сомневался, что этот банк вообще еще кому-то нужен.
Русскую армию банк нисколько не интересовал, пользы от него ждать в ближайшее время не приходилось. А что будет потом?.. Так это будет потом. То есть неизвестно когда.
Турецкая полиция брать банк под свою охрану не хотела, поскольку он был некредитоспособным, больше того, до сих пор было не ясно, кому он принадлежит: Франции, той, старой России или Совдепии. Новая Россия заявила на него свои права, но, как известно, она была бедна, как церковная крыса, к тому же пока даже не имела своих денег. Зачем ей свой банк?
Кольцов из дома пока старался не выходить. Его глазами был Красильников, который научился проникать из банка так незаметно, что о его пребывании в банке, как думал Кольцов, Жихарев даже не догадывался.
Какие шаги предпримет Жихарев, пока никто из них не знал. Предполагали, что его по-прежнему интересуют пока еще не вскрытые банковские сейфы. Во всяком случае, об этом свидетельствовала слежка, установленная за банком. Видимо, на этот раз Жихарев хотел получить быстро, все и сразу. И поэтому не торопился и тщательно готовился.
Его радужные мечты надо было расстроить. Причем не оттягивая это надолго. Во-первых, и Болотову, и Кольцову, и Красильникову надоело все время жить начеку, во-вторых — Жихарев с компанией могли опередить чекистов, а это не могло обойтись без крови. Узел с каждым днем затягивался все туже.
Развязать его помог случай.
За утренними сдобными булочками или круасанами к кофе Кольцов выходил рано утром. Сразу за железной оградой он нырял в жидкий кустарник и, невидимый, шел по нему до конца и выходил на улицу Панкалди. Здесь был хороший, маленький и уютный кондитерский магазин и веселый продавец, который довольно сносно, но смешно говорил по-русски, потому что мама у него была турчанка, а папа — чистокровный одессит. Папа-одессит однажды по молодости решил: какая разница, по какую сторону Черного моря жить? Важно только, чтоб оно было всегда рядом — и женился на чистокровной константинопольской красавице-турчанке. Она ничем не отличалась от одесситок, была так же весела, остроумна и остра на язык.
В дни заточения, так Кольцов считал дни пребывания в банке, общение с веселым продавцом придавало ему бодрости.
На этот раз веселый продавец повел себя довольно странно. И хотя никого в магазинчике не было, он сказал полушепотом:
— Если месье не против, я хотел бы уединиться с вами на несколько слов.
— А здесь? — с легкой настороженностью спросил Кольцов.
— Это очень важные слова. Я не хочу, чтобы они вылетели в эту форточку и попали еще кому-то в уши.
Кольцов подумал: это либо серьезная провокация, либо, действительно, серьезный разговор. К серьезной провокации он не был готов. Револьвер с собой он почему-то не захватил, а это был именно тот случай, когда он мог бы и пригодиться. Но и отказаться пройти в кабинет он тоже не мог, вдруг продавец скажет ему что-то важное?
Посетителей пока в магазине еще не было. Продавец широко открыл дверь в кабинет, тем самым как бы показывая, что кабинет пуст и опасаться некого. Впрочем, засаду даже в таком помещении устроить довольно легко. Есть шторы, за которыми может спрятаться пара человек, есть до пола закрытый письменный стол, наконец, вешалка, на которой висят несколько плащей, а возле нее стоят большие и пока сложенные зонты, ожидающие, вероятно, жарких дней и летней торговли.
В кабинете, действительно, никого не было.
— Всего два слова. Сегодня вечером вас хотят убить, — сказал веселый продавец.
— Откуда вам это известно? Вы меня ни с кем не перепутали?
— Нет-нет. Вы ведь, кажется, сотрудник банка? Охранник или что-то в этом роде?
— Что-то в этом роде, — согласился Кольцов. — Но откуда у вас такие сведения?
— От моя мама. Нет, от мама моя жена. Но не от них. Извините мой русский.
— У вас прекрасный русский. Так кто вам это сказал?
— Не знаю. Возможно, мой папа.
— Вы все правильно поняли? — переспросил Кольцов. — Ваш папа, как я понимаю, русский?
— Он не просто русский. Он хорошо говорит даже по-одесски.
— Значит, это сказал ваш папа?
— Он ничего такого не говорил. Он боится говорить. Но мама сказала, что думает папа. Она всегда знает, что думает папа. Так вот: вчера папа ходил к нотариусу и написал завещание.
— При чем тут завещание?
— Но ведь вы, наверное, тоже умеете стрелять?
— Умею.
— Но вы ведь можете выстрелить первым?
— И это не исключено. Но давайте, пожалуйста, все сначала, подробно и по порядку.
— Я постараюсь, но не уверен, что смогу. Я еще и сам не до конца во всем разобрался. Но мама хотела, чтобы я вас секретно попросил, чтобы вы случайно не убили папа.
— Итак, кто угрожает мне, кто собирается в меня стрелять?
— Разве вы еще не догадались? Есть человек, который не любит большевиков и хорошо знает вас.
— Вот теперь все понятно. Жихарев?
— Да. Такая у него фамилия.
— Он не один? Сколько их?
— Их трое… и мой папа. Но мой папа не хочет грабить банки. Он хорошо ремонтирует замки. Поэтому я вам так скажу: их трое.
— Его заставляют?
— Очень сильно. Поэтому — завещание. Он не хочет, но он не может сказать «нет».
Прозвенел колокольчик на входной двери. Пришли утренние посетители.
— Это все, что я хотел сказать. Не стреляйте, пожалуйста, мой папа. Он — хороший человек.
— Сегодня вечером? А точнее?
— Точнее: они пришлют поначалу папа.
— Зачем?
— Так слышала мама, когда к нам приходил этот человек. Но, к сожалению, мама плохо слышит. Старость. Но думаю, что это ей сказал еще и папа. Подождите, я провожу вас другой дверь.
Он ждал еще минут десять, пока посетители делали покупки. Потом звякнул колокольчик, и они ушли. Веселый продавец открыл дверь в туалет, но там оказалась еще одна дверь, которая вывела их в узкий коридор
— Извините за такой неприятный сюрприз. Но я подумал, лучше, если вы будете его знать. И еще, прошу вас, не стреляйте в мой папа. Он не умеет стрелять. Зато хорошо умеет… как это?.. ремонтировать замки.
И уже у двери на улицу веселый продавец сказал Кольцову:
— Да хранит вас Господь! Сегодня это вам так необходимо.
Прощаясь, он сказал:
— Послушайте, а может, вам на время уйти из банка? Да хотя бы даже сюда, ко мне. Ну, спрятаться. Тут вас никто не будет искать. Пусть они там сами тихонько перестреляются. Или знаете что? Может, сообщить полиции?
Кольцов подумал, что для него в его положении страшна не встреча с бандитами. Куда страшнее встреча с турецкой полицией, которая потом передаст его белогвардейской контрразведке. Та разыщет и вспомнит все его грехи, и старые, и новые, и живым оттуда его уже не выпустят.
И он сказал веселому продавцу:
— Нет-нет, не нужно полиции! Мы уж как-нибудь сами разберемся. Но…
Стоя на пороге черного хода, он, что-то прикидывая, оглядел коридор, пустынную утреннюю улицу, спросил:
— Вы до которого часа торгуете?
— До захода солнца.
— А точнее?
— Точнее не бывает. Солнце спряталось — и я закрываю дверь. Это все знают.
— А можете вы сегодня не запирать дверь? И даже не зажигать свет. Возможно, нам придется потревожить вас днем, вечером или даже ночью. И не запирайте черный ход.
— Да, пожалуйста. Я буду вас ждать.
— Вот этого не надо. Вы просто не спите.
— А вы думаете, я смог бы в эту ночь хоть на секунду уснуть?
Возвратясь домой, Кольцов кое-что пересказал товарищам из этого разговора с кондитером. Во всяком случае, все то, что касалось сегодняшнего вечернего или ночного ограбления банка.
— Надо срочно сообщить полиции! — сказал Болотов.
— А если вы немножко подумаете? — пристально посмотрел на Болотова Кольцов. — Или объясните нам с Красильниковым, как вы представите нас полиции?
— Да-да, понимаю. Но тогда скажите мне, что вы собираетесь делать?
— Переформулируйте вопрос, — строго, как школьный учитель нерадивому ученику, сказал Кольцов.
После длительной паузы Болотов спросил:
— Что мы будем делать?
— Я так думаю, Жихарева мы ликвидируем, — твердо сказал Кольцов.
— Случись что, таких полномочий нам не давали, — сказал осторожный Красильников. — Как там посмотрят на эту нашу самодеятельность?
— Ответим, — сказал Кольцов. — Мы достаточно позволили Жихареву грабить нас там, в Крыму. И здесь тоже. Должен же он рассчитаться за все.
— У тебя есть какие-то мысли по этому поводу? — спросил Красильников.
— Есть одна. Но красивая. Только бы до нее не додумался Жихарев, — и, подумав, добавил: — Не будет того эффекта.
