Глава восьмая
На следующий день Болотов не надолго отлучился и принес адрес Слащёва: квартал Везнеджилер, улица де-Руни, дом 15–17.
Кольцов решил не торопиться. Надо было хорошо подготовиться к этой встрече, продумать все, что он скажет этому своему давнему знакомому. Узнает ли его Слащёв? Не сдаст ли тотчас контрразведке? И еще вопрос: когда идти? Как рано он встает? Утром обычно находится много домашних дел. А днем он может куда-нибудь уйти. Но разве можно узнать распорядок дня незнакомого человека?
И они решили идти не рано и не поздно, ближе к полудню. Сразу договорились: Красильников к Слащёву не идет. Он будет находиться неподалеку от дома, на подстраховке.
У Болотова, человека исключительной четкости и предусмотрительности, нашлась привезенная им из Франции подробная карта Константинополя. Они с трудом отыскали квартал Везнеджилер и улицу де-Руни. Она была длинная, узкая и тянулась вдоль бухты Золотой Рог.
Из дому Кольцов и Красильников вышли порознь, твердо соблюдая уговор: непрестанно держать партнера в зоне видимости. На помощь приходить лишь в крайнем случае.
Кольцов шел впереди, за ним на приличном расстоянии — Красильников. Когда он терял Кольцова из вида, прибавлял шаг и вскоре находил его. Повернув в очередной переулок, Кольцов ждал на углу, пока Красильников не увидит его и не даст ему об этом сигнал.
Улица де-Руни была безлюдной. Домов почти не было видно, они скрывались в глубине дворов за высокими заборами.
Возле дома, где, согласно адресу, жил Слащёв, Кольцов остановился и обернулся. Стал ждать. Увидев в конце улицы возникшего Красильникова, Кольцов постучал в калитку висящим на цепочке молоточком.
Спустя короткое время дверь калитки отворилась, и на пороге встал бородатый янычар. Это был Мустафа.
— Русский? — пристально оглядев Кольцова, спросил турок.
— Русский.
— Что угодно?
— Угодно генерала Слащёва.
— Он вас приглашал?
— Не помню. Наверное, приглашал. Но это было давно.
— Как вас представить?
— Скажешь, старый знакомый.
— У него много старых знакомых.
— Я — один из немногих. Мне кажется, он будет рад меня видеть.
Калитка захлопнулась. Ожидая, Кольцов посмотрел вдаль и увидел лениво прислонившегося к забору Красильникова.
Вновь открылась калитка и в ее проеме встал босой, в распахнутой рубахе Слащёв. Он изучающее, с головы до ног, оглядел гостя и лишь после этого неприветливо сказал:
— Не имею чести… Ну, я — Слащёв. Что надобно?
— Поговорить.
— Не имею времени. Извините, — и он стал закрывать калитку.
— У меня его тоже не было, там, под Каховкой, в Корсунском Богородицком монастыре, — сказал Кольцов. — Но я нашел.
В калитке какое-то время оставалась только узкая щель. Слащёв через нее долго и внимательно всматривался в Кольцова. Затем резко распахнул калитку:
— Входите!.. Черт, знакомое лицо, — озабоченно сказал он. — Вас у меня тысячи. Упомнишь ли всех!
— Смею надеяться, я не вхожу в эти тысячи.
Эти слова «зацепили» Слащёва. Он смотрел на Кольцова, и его лицо как-то напряглось, сосредоточилось. Он мучительно вспоминал.
— Контузия, понимаешь. Память стала подводить, — виновато бормотал он и вдруг резко вскинулся, вскочил: — Помню! Комполка!
— Ты за жену приходил просить. Беременная жена была. Родила?
— Родила, родила! Девку! — торопливо и озабоченно говорил он, занятый уже явно какими-то своими, более важными мыслями. — Я о другом! Куда ты, парень, забрался! В самое пекло! Тебя тут же расстреляют.
— А я рисковый, — спокойно сказа Кольцов. Он уже понял, от Слащёва ничего плохого ему ждать не следует. — Ты вон — рискнул, и живой!
— Что мы тут, на улице, стоим! — окончательно убедившись, что это именно он, тот самый комполка, который в ту ветреную ночь спас под Корсункой их двоих. Нет, их троих!
Он схватил Кольцова за руку и повел его к своему домику. И при этом он ворчливо выговаривал Кольцову:
— Я тогда шел на самоубийство. У меня иного выхода не было. Жена дитя носила. А ты-то зачем сюда?
— Я — к тебе. Правда! К тебе!
— Кому я нужен, отставной генерал, подчистую уволенный, лишенный всех наград и званий?
— Я все это знаю.
— Откуда?
— Книгу твою читал «Требую суда общества и гласности». Там читал. В Москве.
— Скажи, куда долетела! — удовлетворенно сказал Слащёв и тут же спросил: — Ну, и как?
— Вполне достойная книга. И честная.
— Брешешь небось.
— Не умею.
— Ладно, поверю. Ну, и зачем я вам?
Кольцов посмотрел вокруг:
— Давай где-нибудь в уютном месте спокойно поговорим.
— Хорошая мысль! У меня вон там хорошее место. С видом на Золотой Рог — указал Слащёв на беседку в конце двора. И тут же закричал: — Пантелей! Мустафа!
Из домика вышел старый денщик.
— Ну, чего раскричались! Дитя разбудите!
— Неси сюда дитя. Он не видел Маруську! Я его в крестные отцы упрошу!
— Так уже ж крестили. Генерал Соболевский — крестный батько. Забыли?
— У моей дочки будет два крестных батьки!
— Два не положено!
— Меньше разговаривай! Неси Маруську! — и тут же крикнул вышедшему во двор хозяину: — Мустафа! Чаю и что там?.. Шербет, пахлаву, курабье! Все неси! У меня дорогой гость!
— Насчет дорогого гостя не очень распространяйся, — попросил Слащёва Кольцов.
— На моей территории ничего не бойся! — продолжал возбужденно распоряжаться генерал. Заметив, что Пантелей вынес самодельную колыбельку, он бросился к нему, сгреб девочку на руки, поднес к Кольцову: — Гляди, кого ты тогда спас! Мария! Маруся! Мама Руси!
Девочка, видимо, уже привыкла к таким отцовским нежностям. Она не плакала и даже ничему не удивлялась. Лишь с интересом водила своими глазенками по сторонам и что-то говорила на только ей понятном языке.
На столе в беседке появились различные турецкие сладости, кувшин с крепко заваренным чаем. Марусю угостили шербетом и унесли в дом. Мустафа спросил, не нужно ли еще что и тоже удалился. Они остались одни. Разлив чай по стаканам, Слащёв сказал:
— Если имеешь что сказать, говори. И не бойся, тут нас никто не услышит.
— Ты ведь уже понял, я не из робкого десятка. Вопрос такой: домой, в Россию, хочешь?
— Мимо! — коротко сказал Слащёв.
— Не понял.
— Есть вопросы, на которые я не хочу и не буду отвечать. Этот — один из них.
— Война кончилась. ВЦИК объявил амнистию.
— Я хорошо помню, что ты для меня сделал. И хотел бы тебе поверить. Но не будем друг друга обманывать: она на меня не распространяется.
— Она распространяется на всех.
— Я — «кровавый генерал». Сам читал в ваших листовках.
— Война кончилась. Если вернешься с добрыми намерениями, эта амнистия распространяется также и на тебя.
— Война не кончилась, и такое не забывается, а значит — и не прощается.
— Я говорил о тебе с Дзержинским. Я тебе гарантирую, ты можешь мне не верить. Но тебе гарантирует прощение Дзержинский.
— Это — слова. Не всем словам можно верить.
— Что тебе нужно? Письмо Дзержинского?
— Над ним есть Троцкий.
— Я полагаю, на эту тему Дзержинский говорил с Троцким.
— Троцкому я много перца за штаны насыпал. Не простит.
— Я не рискнул бы отправиться к тебе, если бы не был уверен, что тебе нечего бояться.
— Я знаю, что ты веришь им, иначе не отправился бы ко мне. Но, по-моему, это мышеловка. Троцкий — человек мстительный. Он не забывает обиду, — и после долгого молчания Слащёв спросил: — Ну, скажи, зачем я им? Им Врангель нужен. Почему они не послали тебя к нему?
— Потому что он мне не поверит, и потому, что у него есть какой-то уголок, кроме России.
— Думаешь, у меня нет?
— Нисколько не сомневаюсь, что нет. Иначе ты не сидел бы здесь.
— Логично, — согласился Слащёв. — Давай начистоту! У меня семья: жена, дочь. Ну, вернусь я в Россию. И что? Я всю жизнь воевал. Но в вашу рабоче-крестьянскую меня не возьмут. Ничего другого я не умею. Скажи, каким способом я смогу заработать у вас там семье на кусок хлеба?
— Не пропадешь ни ты, ни твоя семья.
— Это, опять же, слова. А я гордый. Я далеко не на каждую работу пойду. У меня неуживчивый характер. Меня нельзя унижать. Униженный, я делаю много глупостей. Порой непростительных.
— Не исповедуйся! Я не священник, — улыбнулся Кольцов. — Я сказал то, во что верю. А тебе решать.
Вроде бы исчерпан разговор. Но уходить не хотелось, и он понял, почему: к ним ни разу не вышла жена. А ведь он спас тогда и ее. Почему она не вышла? Почему Слащёв ее ни разу не окликнул, не позвал?
— Нескромный вопрос, — сказал он Слащёву: — Я ухожу, но так и не поздоровался с твоей женой.
— А мы поменялись с нею ролями. Я ухаживаю за Маруськой, а она работает гувернанткой у одного богатенького жулика. Пока я воевал, он наживал на нашей крови капиталы. Такая вот метаморфоза! — и после длинной паузы он куражливо добавил: — А что! Вполне могу ухаживать за детьми. Мне это даже нравится. Буду работать у вас там нянькой в каком-нибудь детском инкубаторе. У вас, говорят, будет теперь все общее: жены, дети.
— Ты начитался много глупостей. Выбрось их из головы.
— Подумаю.
Кольцов решительно встал. Продолжать разговор дальше не имело смысла. Зерно вброшено. Предложение вернуться в Россию Слащёв никогда и ни от кого не получал и, соответственно, не рассматривал. Ждать сейчас от него большего, чем он уже сказал, не имело смысла. Через несколько дней он наведается к нему еще раз, чтобы узнать, какие новые мысли родились в его голове. И тогда примет какое-то решение.
— Уходишь? — спросил Слащёв.
— Если пригласишь, еще зайду.
Он проводил Кольцова к калитке. Шли медленно.
— Да, бывает ведь такое, — с некоторым удивлением задумчиво сказал Слащёв.
— Ты о чем?
— О тебе, о себе. Скажи мне кто, что мы с тобой еще встретимся… Такое и во сне не приснится. А может, это, и правда, сон?
— Один человек мне как-то сказал: в жизни такое бывает, чего не может быть, — вспомнил Кольцов слова Деремешко. — Ну, будь здоров!
И, уже на улице, когда Кольцов отошел от калитки, Слащёв окликнул его:
— Слушай, комполка!
— У меня есть имя — Павел Андреевич. Фамилия не обязательна. И комполка я тогда был случайно: друга убило.
— Догадываюсь, ты по другому ведомству. Хоть скажи мне, где тебя искать, если в моей дурной голове возникнет мысль еще раз повидать тебя?
— Не нужно искать. Если ничего не случится, я еще зайду к тебе, — пообещал Кольцов.
— А если случится?
— Тоже узнаешь.
— Ничего не случится. Зайди обязательно.
Кольцов еще издали увидел сидящего в конце улицы под чьим-то забором Красильникова. Тот встал, давая знать, что увидел и неторопливо пошел обратно. Теперь, по их уговору, Кольцову надо было обогнать Красильникова и уйти вперед.
Он оглянулся. Кольцов все еще стоял у калитки.
Уже перевалило за полдень. Стало оживленнее. Даже по этой тихой улице шли одинокие прохожие.
Кольцов неторопливо анализировал встречу со Слащёвым. Что это? Неудача? Провал? Но тогда что бы могли означать эти его последние слова «Зайди обязательно»? Видимо, эта встреча как-то его «зацепила», что-то всколыхнула в его душе
Идя по улице де-Руни, Кольцов снова и снова перебирал в памяти этот только что состоявшийся разговор, реакцию на те или иные слова Слащёва. Он был настолько углублен в этот анализ, что совсем не заметил человека, который шел ему навстречу. Они поравнялись. Незнакомец вдруг резко отвернул голову, словно чего-то испугался, и какое-то время шел так, словно боялся, что его узнают. Но занятый своими размышлениями, Кольцов ничего этого не заметил.
И когда они поравнялись с Красильниковым, тот встревоженно спросил:
— Паша, ты ничего не заметил?
— А что?
— Мужик, шел тебе навстречу.
— Ну и что?
— Шут его знает. Или я уже сильно напуган. Мне показалось, что я его уже где-то видел. И даже недавно. И никак не могу вспомнить, — и с сомнением Красильников добавил. — Может, и правда: примерещилось?
— Бывает такое. Увидишь на кого-то из знакомых похожего…
— Нет, тут другое! Я его знаю. Точно!
Они разом повернули головы. Но улица была пустынна — нигде ни души.
— Ну, и где он? — скептически спросил Кольцов.
— Не знаю. Может, в дом зашел?
— Может, и так, — согласился Красильников.
Если бы Кольцов не был углублен в свои размышления, он наверняка бы узнал этого человека. И, возможно, все дальнейшие события развернулись бы совсем по-другому.
Но случилось то, что случилось. Эта встреча была неизбежна уже хотя бы потому, что этот человек часто посещал Слащёва. И сейчас он тоже шел к нему. Это был Жихарев.
Жихарев шел к Слащёву без определенного дела. Просто у него это вошло в привычку. Через день, когда Нина Николаевна находилась на работе, он, если выдавалось свободное время, проведывал генерала и зачастую помогал ему и его денщику Пантелею в хлопотных хозяйственных делах. Пока Пантелей занимался с дочкой, Жихарев не отказывался иногда сходить на базар, забрать из прачечной постиранное белье или вместе с генералом скоротать пару часов за беседой, доложить ему последние слухи. Их каждый день рождалось множество, и какие-то иногда сбывались. Поэтому слухи не девальвировались, не теряли свою цену, и к ним относились так же серьезно, как и к газетным новостям.
Слухи о том, что русскую армию собираются переселить куда-то на Балканы, будоражили всех русских не однажды. Но если прежде они возникали, как некий мираж, который вскоре рассеивался, то на этот раз Жихарев нес Слащёву газету на русском языке, в которой среди прочего находилась перепечатка статьи известного военного журналиста Колена о проливах, первоначально опубликованная в «Таймсе». В ней было прямо сказано: события развиваются так, что чуть раньше или чуть позже Мустафа Кемаль приберет к рукам всю Турцию, в том числе и ее проливы. Пребывание там русской армии грозит серьезными неприятностями. Озлобленные на союзников русские обязательно ввяжутся в возникший конфликт, который может перерасти в серьезное сражение, а то и в войну. И французы, которые разместили русскую армию в зоне проливов, не могут не понимать свою ответственность за возможные последствия.
В постскриптуме российский политический обозреватель Николай Пальчиков сообщил, что французы, видимо, озаботились назревающими событиями и предложили Врангелю покинуть Турцию и переселиться в Болгарию и Сербию. Чтобы подстегнуть Врангеля, французы наполовину урезали ежедневный продовольственный паек, который был обусловлен франко-русским договором, и до настоящего времени русские солдаты получали его в полном объеме.
И если бы не эта неожиданная встреча, во время которой Жихарев узнал Кольцова, все произошло бы так, как происходило прежде. Но тут Жихарева вдруг обожгла жестокая обида, какую нанес ему Кольцов еще в Феодосии. «Зачищая» сейфы покинутых богатых крымских особняков, Жихарев в одночасье разбогател, Но после встречи с Кольцовым ему пришлось, спасаясь от расстрела, бросить все награбленное и без гроша в кармане бежать в Турцию.
И вот он, этот большевистский комиссар, шел по улице, живой, здоровый, невредимый. И, судя по одежде, вполне успешный. К счастью, он не узнал его, точнее даже, не заметил, уставив глаза в землю. Значит, он — в его руках. Нужно только хорошо продумать, как лучшим образом это исполнить. Можно просто убить его. Ну, и что? Просто смерть. Он даже ничего не почувствует, не осознает, что это месть. Нет, надо придумать что-то другое. В феодосийской тюрьме комиссар всласть поиграл с ним, как кошка с мышкой. Чудом удалось спастись. Тогда он был мышкой. Теперь ему захотелось быть кошкой и от души насладиться этой увлекательной игрой, которая называется смерть.
Потом он вспомнил о десяти тысячах долларов, обещанных ему за живого или мертвого комиссара. Эти десять тысяч ему обещал адъютант Врангеля Уваров за Кольцова. Десять тысяч. Состояние! Если тратить их с умом, можно обеспечить себя на годы безбедной жизни. Уваров здесь, и это удача. Можно с ним поторговаться. И если он не накинет ему пару лишних тысяч, можно дорого продать комиссара самому Врангелю. Тот знает, как по-хозяйски комиссаром распорядиться.
Все эти мысли промелькнули в голове Жихарева почти мгновенно, пока он глядел вслед уходящему Кольцову.
«Вряд ли комиссар приехал в Турцию легально. Остается только проследить, куда он пойдет дальше. Лучше, конечно, узнать, где, в каком отеле он остановился, выяснить его маршруты по городу, словом, узнать о нем все, что только возможно», — подумал Жихарев.
Он подождал, пока комиссар уйдет как можно дальше и, хоронясь за заборами, углами домов, последовал за ним. Он знал, комиссар был тертый калач: он время от времени оглядывался, и Жихареву стоило большого труда не обнаружить себя.
По пути Жихарев едва не потерял Кольцова из виду. Увидев людской поток, комиссар нырнул в эту толпу, и она внесла его в многоголосый и сутолочный городской базар.
Жихарев поначалу тоже, проталкиваясь за Кольцовым, бросился в базарную толпу, но тут же потерял его из вида. Отыскать его в этой сутолоке он пока еще мог, но понял, что тем самым обратит на себя внимание. Рассчитывать на то, что комиссар его не узнает, не стоило. Жихарев был пока хозяином положения, и терять это преимущество он не хотел.
У базара было четверо ворот. Через какие из них выйдет в город комиссар, Жихарев не знал. Он надеялся только на то, что он плохо ориентируется в незнакомом городе и обязательно выйдет через те ворота, через которые вошел. И уже когда он окончательно понял, что потерял комиссара, и хотел уходить, тот снова возник в толпе. Причем базарная толпа вынесла его через те самые ворота и вытолкнула едва ли не в объятия Жихарева. Тот чудом успел увернуться.
Возле ресторана «Уголок» Кольцов остановился и, прежде чем свернуть в переулок к банку, внимательно огляделся по сторонам. Красильникова нигде не было. И вообще улица была пустынна. Жихарев сумел своевременно нырнуть под арку, а женщина с коляской и грузчики, заносящие в «Пера-Палас» мебель, в счет не шли.
Когда Жихарев снова выглянул из-под арки, Кольцова нигде не было. Куда он делся? Зашел в «Уголок»? Или свернул в переулок?
Жихарев пробежал до угла и успел увидеть комиссара, который поднимался на крыльцо банка и тут же скрылся за дверью.
Жихарев знал этот банк. Совсем недавно он потерпел здесь сокрушительную неудачу. Их было трое. Они тщательно подготовились, ликвидировали сторожа, овладели входными ключами. Им заранее было известно, что банк не работает, а управляющий куда-то уехал. Казалось, удача сама плывет им в руки. Они проникли в банк с полным набором инструментов. Трудились всю ночь. Под конец, отчаявшись, применили универсальные инструменты — ломы и молот. Но искалеченные сейфы так им и не поддались.
Да, это был тот самый банк. Жихарев стоял за углом и ждал, когда оттуда снова выйдет комиссар. Надо было узнать, куда он отправится еще и где он остановился.
Но комиссар не выходил. Похоже, он здесь жил.
Жихарев не оставлял надежды вскоре все же поквитаться с этим банком и его упрямыми сейфами. Теперь возникла и вторая причина: заодно поквитаться также с комиссаром. Надо было только хорошо подготовиться, чтобы удача и на этот раз не отвернулась от него.
Лишь под вечер Жихарев отправился к Слащёву. Его руки жгла газета с новостями о намерениях французов удалить русскую армию из Турции. Интересно, что скажет по этому поводу Слащёв, которому так же больше некуда деваться, как и ему.
Жихарев сразу заметил, что Слащёв был чем-то озабочен. Всегда энергичный, быстрый в движениях, в этот раз он был вял и задумчив.
«Не к нему ли приходил большевистский комиссар? — подумал он, но тут же отбросил эту мысль как нелепую. — С меньшим риском он мог прийти к Врангелю. Слащёв люто ненавидел большевиков, как и большевики его. И если бы комиссар посетил Слащёва, то он вряд ли ушел бы от него своими ногами».
Но на всякий случай Жихарев спросил:
— У вас плохое настроение. Вам кто-то его испортил?
— Почему ты так решил?
— Я вас хорошо изучил. Вы сегодня какой-то другой.
— Такой, как всегда. Маруська кашляет, — отмахнулся Слащёв, но про себя отметил проницательность гостя.
Жихарев подумал также, не рассказать ли Слащёву о сегодняшней необычной встрече? Не зря ведь комиссар появился на этой улице. Может, замышляет что-то против Слащёва? Но раздумал. Потому что тогда придется рассказать Слащёву об их знакомстве с комиссаром, об адъютанте Уварове и десяти тысячах долларов. У Слащёва могут возникнуть свои идеи. И кончится это тем, что генерал сделает так, как ему захочется, и он, Жихарев, окажется в этой истории совершенно ни при чем. А возможно, еще и пострадает, если как-то выяснится, что несостоявшееся ограбление русского банка — дело его рук.
Затем они вместе прочли газетную статью о намерениях французов изгнать русскую армию с пределов Турции.
— Ну, и что вы думаете по этому поводу? — спросил Жихарев.
— Ничего, — сухо ответил Слащёв. — Меня это не касается.
— Ну, как же! Вы — русский генерал, который…
— Ты, кажется, забыл, — перебил его Слащёв. — Ты забыл, что я уже давно не генерал. Я — беженец. Меня оставят здесь, как старые изношенные сапоги. Меня нет. Меня вычеркнули.
— Но вы же не останетесь здесь, если они уйдут.
— Какое я теперь имею к ним отношение?
— Ну, и здесь оставаться…
— Ну, почему же? Ты не слыхал? Мне Земский союз индюшиную ферму подарил. Стану фермером, — он поднял глаза на Жихарева, ухмыльнулся. — Нинка — бухгалтером, Маруська — пастухом. Буду индюшиными яйцами торговать! Озолочусь. А что!
И смолк, лишь нервно барабанил пальцами по столу.
Он был на редкость неразговорчив. Время от времени он то уходил в себя и отсутствующим взглядом смотрел на Жихарева, а то вдруг вспоминал о нем, и, пристально глядя ему в глаза, говорил какие-то глупости.
— Говорят, выгодное дело
— Какое? — не понял Жихарев
— Ну, эти… индюшки, или как там их?.. Индейки? А мужья у них кто? Индейцы?
Но Жихарев чувствовал, что Слащёв думает в это самое время о чем-то совсем другом. Разговор не получался.
Еще немного посидев у Слащёва, Жихарев ушел.
На заходе солнца домой вернулась Нина. Прошла в дом, переоделась. И снова вышла. Уселась за столом напротив Слащёва.
— Какие новости? — спросил он у Нины.
— Никаких. Все как всегда.
Слащёв протянул ей газету:
— Прочти. Англичанин про нас пишет.
Она быстро просмотрела статью.
— Тоже мне новость, — бросила она на стол газету. — Об этом уже с полгода говорят.
— А если и в самом деле нас отсюда попросят?
— Когда-то это обязательно случится. Зачем преждевременно впадать в панику?
— Ты, похоже, даже радуешься этому?
— Я — реалистка. Когда это случится, тогда и подумаем, что делать, куда ехать?
— Ну, и куда мы поедем? К кому? Кто и где нас ждет? Впрочем, кажется, у тебя где-то там, в Испании, есть родня?
— В Италии, — спокойно поправила она.
— Не имеет значения. Все же родня!
— Мы слишком бедны, чтобы ехать к ним.
— Хорошо. Согласен. Останемся здесь, у турков. Будем торговать индюшатиной. Маруська вырастет и выйдет замуж за богатого толстого турка, — начинал распалять себя Слащёв.
— Ее дело. За кого захочет, за того и выйдет. Я у родителей не спрашивала благословения. Не обижусь, если и она у меня не спросит.
— Без приданого ее в хороший гарем не возьмут. Ты бы хоть на эту нашу ферму съездила. Посмотрела бы, что там делается.
— Что там делается? Индюшки пасутся.
— Вот и посмотрела бы. Хозяйка все же!
— Мне эта твоя ферма не по душе, Яша! Мне бы конеферму! Сутками бы там пропадала!
— Не обещаю. Разве что когда богатый турок у нас с тобой зятем будет, мы с него калым лошадками возьмем.
Нина укоризненно посмотрела на Слащёва, спросила:
— Ты чего сегодня такой взъерошенный?
— Маруська кашляет.
— Неправда! Что случилось?
— Размышляю, — он накрыл своей большой ладонью ее руку, виновато произнес: — Испортил тебе жизнь. У тебя все по-другому могло сложиться.
— К чему эти разговоры, Яша! — с тихим упреком сказала она. — Я сама себе такую жизнь выбрала. И довольна. Так что не казни себя, ты ни в чем не виноват.
— Ты великодушна! Еще спасибо скажи мне, что гувернанткой работаешь! Скажи, что стремилась к этому! Что безработного мужа мечтала кормить!
— Ну, и что! Так сложилось! Кстати, не по твоей вине! Что сейчас об этом говорить?
— А почему бы и не сейчас? Еще кусок жизни остался. Мы ведь, по сути, не жили. То дождь, то жара. То в палатках, то под звездами. То бои, то госпитали. И так — сколько лет! Все думали: ничего, ничего, вся жизнь впереди. А она как свечка — уже только тлеющий огарок остался. Все! — он поднял на нее голову и внезапно деловито спросил: — А где они там, в Италии?
— Зачем тебе? — насторожилась Нина.
— Из интереса.
— Кажется, в Анконе.
— Кажется или точно? — настойчиво допытывался Слащёв.
— Ну, в Анконе.
— Я о чем думаю. Может, уедем туда? А, Нина?
— Надо у них спросить, примут ли?
— А не надо спрашивать. Нам кусочек теплого неба суток на трое. Адриатика, там всегда тепло.
— Нищих никто не любит, Яша. Даже родственники.
— А мне не надо, чтоб меня любили. Мне надо за что-то зацепиться. Мне бы три дня! Всего три дня! И я бы эту твою Анкону со всеми твоими родственниками вверх задницами поставил! Сами принесли бы и еще уговаривали, чтоб взяли! — с гневом в чей-то адрес произнес Слащёв.
— Что с тобой, Яша? Я никогда не видела тебя таким.
— Каким?
— Не пойму.
— Я сам себя не пойму, дорогой мой «юнкер Нечволодов». Понимаешь, мне очень не хочется, чтобы моя Маруська вышла замуж за турецкого султана.
— Это ей не грозит, — улыбнулась Нина.
— Ты меня почти успокоила. Она будет пасти этих наших… индейцев…
— Индюшек!
— …и выйдет замуж за такого же нищего, как и мы с тобой. И до глубокой старости будем наслаждаться пением муэдзинов, — и, помолчав, добавил: — Грустная история.
Красильников пришел в банк в сумерках. Болотов уже начинал волноваться: его сразу по приезде предупреждали, что Константинополь — город неспокойный и по вечерам по нему лучше не гулять. К тому же, эта попытка ограбления банка. Кольцов тоже сердился. Увидев мрачного Кольцова, Красильников стал сварливо оправдываться:
— Не ставь меня к стенке, начальник! Заблудился! — И, перейдя на нормальный тон, добавил: — Понимаешь, мне показалось, что тот мужик за нами увязался.
— Какой еще мужик?
— Ну, тот. Я тебе говорил: вроде как знакомый
— Ну и как, разобрался?
— Вроде понял, рыбья холера. Издалека, как он, как тот феодосийский бандит. Тот тоже как-то чудно ходил, с подскокцем.
— Какой бандит? При чем тут Феодосия?
— Ну, може, мне примерещилось, но по-моему, это тот бандит, с Феодосии… Жмухарев, Жмыхарев…
— Жихарев? — удивленно переспросил Кольцов. — Ты его хорошо разглядел?
— В том-то и дело. Вроде — он. Ты идешь, гляжу он за тобой. С той еще улицы, куда ты на встречу ходил.
— Де-Руни.
— Ну, да. Я — за угол, пропустил его. Думаю, дай другой улицей на него выйду, разгляжу. Кругом заборы. Назад вернулся, ни тебя, ни его. Побегал по переулкам — нету. И куда идти, не знаю, Пошел наугад, опять вышел к Золотому Рогу. А спросить боюсь, чтоб не накликать подозрения. Случайно вышел… как она? Рю-де-Пера. Тогда уж вспомнил, как наш банк найти.
— Ну, и хорошо, что погулял, — выслушав покаянную исповедь Красильникова, сказал Кольцов. — Город немного изучил. Глядишь, пригодится.
— Не, я для города не очень гожусь, — вздохнул Красильников. — Я в ауле вырос.
— Помню: Донузлав.
— У нас там две улицы, четыре переулка. И мечеть отовсюду видать.
— Вообще-то, ты прав, Семен, — согласился с Красильниковым Кольцов. — Глупое это дело — друг за другом ходить. Предложил от перестраховки. Видимо, в юности слишком много Пинкертона с Ником Картером начитался. Отменяю. Иди в соседнюю комнату. Устраивайся. Но спать будем по очереди. Не думаю я, чтоб «медвежатники» так легко свою добычу бросили. Похоже, ты прав: это почерк Жихарева. Уцелел, гад.
Не спалось в ту ночь и Жихареву. Голова шла кругом, тяжело ворочались мысли. Не упустить бы комиссара. Неспроста появился он здесь. Что-то серьезное затевают большевики, иначе не стали бы рисковать таким козырным тузом.
Знать бы, надолго ли появился он здесь? Может исчезнуть в один из ближайших дней — и все! И не утолит он жажду мести, которая все еще клокочет в его сердце. Но это ладно. Местью можно было бы и поступиться. Время лечит — забудется. Но деньги! Они нужны были вчера и нужны будут завтра. Пока они лежат в почти неохраняемом банке в искалеченных сейфах. Еще вчера их, эти сейфы, можно было просто вывезти за город, и там, не торопясь, под пение соловьев, вскрыть. Сегодня это уже не удастся. Сегодня их охраняет не один лишь управляющий, но и еще двое чекистов. Надо думать, что они оба чекисты. А уж что один из них комиссар — это точно. Но и эта преграда преодолима, если хорошо продумать
И десять тысяч долларов, которые когда-то пообещал Уваров за живого или мертвого комиссара. Это было давно. Но Уваров ни разу не сказал ему, что обстоятельства изменились, и тот их уговор потерял силу. Ну, а не заплатит Уваров, такую птицу, как комиссар, купит Врангель. За живого он, конечно, не поскупится.
Вот ведь какие чудеса случаются в жизни. Все собралось в один клубок: почти неохраняемый банк, сейфы с приличными ценностями, комиссар, который сам по себе стоит кучу денег, и, вполне возможно, Уваров за него рассчитается. У них, у богатых, честное слово еще в цене.
Теперь остается только решить нелегкую задачу: как одним приемом распутать этот клубок! Легко это не получится. Тут надо высушить все свои мозги и придумать что-то похитрее.
Жихарев ворочался на своей постели. Сон его не брал. Говорят: утро вечера мудренее. Но где оно, это утро? Ночь тянется бесконечно.
