Глава шестая
До Троицкого подворья на Самотеке они шли пешком. День был веселый, солнечный. В город незаметно и осторожно прокрадывалась весна.
Они долго шли вдоль высокого каменного забора, и Иван Игнатьевич старательно обходил лужи, опасаясь испачкать сапоги.
Отыскали ворота, рядом с ними отдельную калитку, возле которой лениво прохаживался красноармеец. Заметив приостановившихся Кольцова и Ивана Игнатьевича, он окликнул их:
— Тута не дозволено стоять. Запрещено!
— А может, нам все же можно! — не спросил, а утвердительно и строго сказал Кольцов. — Вызови начкара!
— Они час назад как отбыли, — ответил часовой и, что-то вспомнив, торопливо полез в карман шинели, извлек оттуда клочок бумаги, заглянул в него: — А вы случаем не Кольцов будете?
— Кольцов!
— Из Чеки?
— Из Чеки.
— Вы тут чуток погодите. Я зараз!
Красноармеец скрылся за калиткой. И они услышали, как он там, на подворье, кого-то окликнул:
— Гавриш! Гукни сюды того святого, шо утром компотом нас поилы. До их прийшлы!
Вскоре калитка вновь открылась и за спиной красноармейца они увидели высокого холеного священника в черном подряснике.
— Входите! — сказал он.
Красноармеец посторонился, пропуская Кольцова и Ивана Игнатьевича.
Священник подождал, пока они пройдут сквозь калитку, и молча повел их к приземистому двухэтажному зданию с куполом и золоченым крестом на самой макушке.
По подворью ходили красноармейцы, нарушая патриарший покой своими громкими разговорами. Щуплый рыжий красноармеец тащил с патриаршего яблоневого сада охапку толстых сучьев. Во дворе слабо дымил костер, над ним на камнях стояла бочка.
— Охрименко, ты пошто яблони рубишь? — крикнул от калитки часовой.
— Та я трошки. Хочу постираться чуток!
— Баньку бы вздул!
— Труба завалилась. Дым на улицу не выпущает.
— А дрова сыры, токо тлеть будуть, а жару не дадуть.
— Ничо. С Божьей помощью!
Сопровождающий Кольцова и Ивана Игнатьевича священник коротко взглянул на Кольцова и тихо пожаловался:
— Так ноне и живем.
— Беспокойно, — посочувствовал Кольцов.
— Это бы еще ничего. Бесправно! — и священник со вздохом добавил: — Пытаемся уживаться.
— Простите, как вас величать? А то как-то неудобно. Идем, разговариваем, а обратиться затрудняемся. — сказал Кольцов. — Между собой мы словом «товарищ» обходимся. Не подскажете, как к вам обращаться?
— Скажу, если запомните. Меня отцом Анемподистом кличуть, — и затем добавил: — Мирская фамилия тоже сохраняется. Родительская: Телегин. При патриархе экономом состою.
— Очень приятно. Я — Кольцов. Можно и проще: Павлом Андреевичем.
— Тогда позвольте узнать, как спутника вашего? — поинтересовался священник.
— Иваном Игнатьевичем, — ответил Кольцов.
— Наслышаны, как же! Заграничный гость, если не ошибаюсь?
— Так точно. С Туреччины прибымши. Там посредь турков проживаем. Веру токмо православну блюдем.
— Вы не волнуйтесь. Потом все подробно расскажете Его Святейшеству. Ему это будет очень интересно узнать, — тихим голосом успокоил Ивана Игнатьевича отец Анемподист и открыл перед ними красивую резную, окованную красной медью дверь.
Они вошли в длинный сумеречный коридор. Священник торопливо обогнал их и открыл перед ними небольшую комнатку с мягкими диванами по углам. На широком подоконнике в фаянсовом вазоне стоял фикус и еще несколько комнатных цветов. Стены тоже были украшены цветами: живописными натюрмортами с диковинными папоротниками, подсолнухами и гроздьями красной калины.
— Присядьте здесь! — предложил им священник и скрылся за высокой дубовой дверью. В комнате стояла неземная тишина, и воздух был напоен пряными запахами ладана.
Ждать им пришлось недолго.
Снова, но теперь уже медленно и торжественно отворилась большая дверь, и прозвучал голос невидимого, но уже знакомого им отца Анемподиста.
— Войдите!
Кольцов неторопливо поднялся, Иван Игнатьевич вскочил так, будто его ужалило одновременно десяток диких пчел. Поплевав на ладони и пригладив топорщащиеся волосы, Иван Игнатьевич почему-то на носках своих щеголеватых сапог и пригибаясь, как-то нелепо, словно крадучись, двинулся за Кольцовым.
Посреди большой комнаты со сводчатыми потолками и розовыми стенами стоял патриарх Тихон. Невысокий, широкоплечий, с длинными белыми волосами и с такой же белой бородой, в своем черном домашнем просторном подряснике он был похож на пожилого крестьянина. Встретил он их приветливой, едва заметной улыбкой.
Отец Анемподист отрешенно сидел в дальнем углу приемной. Он словно выключил себя, не вслушивался в то, что происходит в приемной, и лицо его не выражало никаких эмоций.
Иван Игнатьевич торопливо подался вперед и упал перед патриархом на колени. Тихон протянул к нему руки, и Иван Игнатьевич, заливаясь тихими счастливыми слезами, стал истово их целовать.
— Ну, буде! Буде! — остановил его патриарх и снова осенил Ивана Игнатьевича крестным знамением.
Стоя неподалеку от патриарха, Кольцов почувствовал какую-то неловкость. На мгновенье подумал: не обидеть бы старика. Может быть, следовало бы из приличия преклониться перед патриархом, как преклонялись в детстве перед священником, когда ходили по воскресеньям с родителями в церковь? Но тут же отбросил эту мысль. Лишь слегка поклонился, как здороваются с пожилым человеком.
— Здравствуйте, Ваше Преосвященство! — сказал он. — Я здесь всего лишь сопровождающий.
— Знаю. Меня известили, — и указал глазами на диван: — Присаживайтесь.
Сам же патриарх уселся в глубокое кожаное кресло и стал не спеша перебирать четки, как бы подчеркивая, что нисколько их не торопит. Спросил у Кольцова:
— Ваш знакомый, сказали мне, прибыл к нам из заграницы? — и затем перевел взгляд на Ивана Игнатьевича, спросил у него: — Откуда же прибыли? Из каких краев?
Иван Игнатьевич вскочил с дивана:
— Из Туреччины прибымши, Ваше Преосвященство!
— Да вы сидите, — попросил патриарх Ивана Игнатьевича. — Неближний свет. И ради чего, позвольте узнать, вы такой путь сюда, к нам, проделали?
— Вишь ли, церква у нас осиротела. Отец Иоанн в прошлом годе по хворости телесной престависи. И село наше тоже все одно як примерло. Сколь за энто время невенчанных, некрещенных, семь душ не отпетыми по чину на той свет уйшли. Непорядок энто.
— Непорядок, — согласился и Тихон. — А что, нигде вокруг нет священников? Села-то, поди, поблизости есть?
— Нету поблизу. На той стороне, за Красным морем есть много православных сел. И на Маньясе, и возле Апольонта, и возле Изника — энто все озера рыбные. За то, поди, им те земли приглянулись. А нам тут, на Гейском море, любо. Тут и остались, — пространно объяснил Иван Игнатьевич.
— И что, никто из священников не захотел к вам?
— Не уговорили, видать. Не сумели. И то сказать: мы там, як в медведьском краю обитаем. Токмо и медведей у нас отродясь не водилось. Из дикого зверя — токмо зайцы, и тех обмаль.
— А людей в вашем селе много?
— Душ триста, можа, чуток поболее. Церква в праздники всегда была битком. А счас — така, вишь, беда.
— Может, с Афона кто согласился бы?
— Ходил я на Афон, не нашел до нас согласных. И до патриарха в Константинополь, было дело, ходил. И чё? Вишь, како дело. Мы рассейские, православны, а у их, видать, друга вера, до нашей не клеится. Меня до яго даже пред очи не допустили. Мы яму, патриарху константинопольскому, без интересу. У яго свои люди, им радеет.
Иван Игнатьевич вдруг замер, зачем-то испуганно пощупал карманы пиджака, но затем, посветлев лицом, торопливо сунул руку за пазуху, достал оттуда холщевую торбочку и бережно извлек из нее порядком потертое атаманское письмо.
— Во! Не утерял! — счастливо сказал он. — Тебе, благодетель, наш сельский атаман Григорий Силыч свою слезную мольбу шлеть. Всем сельским обчеством с великою печалью писали.
Отец Анемподист прошел со своего угла, принял от Ивана Игнатьевича письмо, долго в него вчитывался. Разобравшись, прочитал вслух.
— «Ваше преосвященствие! Отець родный! На милосць твою уповають несчастны православны сироты села Нова Некрасовка, шо на Гейском мори обитаеца. Бога ради, не оставлляйтя нас, сирых, худых и забутых на чужеземной Туреччине. Оу нас отець Иоанн престависи бизизика и нам никакова ответу не дал. Вас Богим молим не забутя нашу сирыю церкву, а нас тож не забутя. Бога ради для свяченика оу нас диакон есць Иван сын Игната Мотуза. Толкя пыстынывлять молим вас для православных душ. И колени преклоняють усе Вашему Преосвященствию».
Закончив слушать, Патриарх сказал:
— Отчаянное в своей безысходности письмо. Однако же трогательное. Надо подумать.
Патриарх опустил голову и долго сидел так, молча. Отец Анемподист присел за спиной патриарха, продолжая держать в руках послание атамана Новой Некрасовки.
Стояла такая тишина, что жужжание отогревшееся после зимы и бившейся в оконное стекло мухи казалось оглушительным.
После длительного молчания патриарх вновь поднял глаза на Ивана Игнатьевича:
— А вы, стало быть, дьяконом при храме состояли?
— Дьяконом, дьяконом! — снова подхватился с дивана Иван Игнатьевич, но тут же сел. — И татко мой паламарем в нашей церкви состоял. И мамка тож: первая на клиросе. Меня завсегда с собой водила.
— Ну, что ж! Ну, что ж! — патриарх в задумчивости нервно постучал пальцами по деревянному подлокотнику кресла. Снова испытующе посмотрел на Ивана Игнатьевича:
— А скажи, сын мой, Псалтырь знаешь?
— Как не знать? С малых годков читаю. И молитвы, и акафисты, и тропари. И во здравие и за упокой. Почитай весь Псалтырь назубок вывчил.
— Ну, и прочти нам что-нибудь из того, что ты там, у себя на службе, читаешь, — попросил патриарх.
— Шо скажете?
— Да что тебе самому хочется. Ну, почитай, к примеру, Покаянный канун.
— Усе девять песней? — спросил Иван Игнатьевич.
— Четвертую песню прочти.
Иван Игнатьевич встал, воздел глаза к потолку. Пару раз тихо, в кулак, откашлялся. Какое-то время постоял молча, сосредотачиваясь, и затем громко речитативом запел:
— «Широк путь зде и угодный сласти творити, но горько будет в последний день, егда душа от тела разлучатися будет: блюдися от сих, человече. Царствия ради Божия…»
Голос у Ивана Игнатьевича был чистый, баритональный, с красивыми обертонами, которые придавали его чтению необъяснимую притягательность. Было даже странно, что в таком тщедушном теле хранится такой голос.
— «Почто убогого обидиши, мзду наемничу удержуеши, брата твого не любиши, блуд и гордость гониши, — продолжал Иван Игнатьевич. — Остави убо сия, душе моя, и покайся, Царствия ради Божия…».
— Достаточно! — кивнул патриарх и обернулся к отцу Анемподисту. — Велите приготовить к завтрашней утренней службе.
Отец Анемподист подошел к Патриарху, наклонился, но сказал так громко, что услышали и Кольцов с Иваном Игнатьевичем:
— Я подумал, может, в воскресенье, в храме Христа Спасителя?
— Нет! Завтра же! — не согласился патриарх. — В нашей Крестовой. Малым чином.
Вскоре они тепло простились с патриархом.
Провожал их к калитке отец Анемподист. Он со вздохом посмотрел на красноармейцев, по-хозяйски бродящих по подворью, затем на костер, горящий неподалеку от калитки. Над костром теперь уже висел казанок, видимо, красноармейцы варили себе ужин.
Неожиданно священник обратился к Кольцову:
— Прошу прощения за неудобный вопрос. Если вы, конечно, позволите его вам задать.
— Я вас слушаю, — несколько удивился Кольцов. Он знал, равно как церковь Советская власть объявила отделенной от государства, так и священнослужители стали отчужденно относиться к мирским учреждениям, стремились не вступать с ними ни в какой контакт. Кроме редких исключений. Кольцов же был высокопоставленным сотрудником ВЧК, о чем, конечно, не мог не знать отец Анемподист.
— Вопрос такой. Недавно ваш комиссар Хрусталев совершал у нас обыск и унес с собой — изъял, реквизировал, не знаю как это назвать, — две патриарших панагии, напрестольный крест и митру. С восемнадцатого века эти ценнейшие православные реликвии числились за нами. Но Хрусталев сказал, что провел следствие и выяснил, что все это нами было похищено в Чудовом и Вознесенском монастырях. Скажите, можем ли мы надеяться, что каким-то чудом нам все это еще удастся вернуть?
Вопрос был тупиковый. Кольцов не ожидал такого. И, главное, так решительно, откровенно и в лоб. И поэтому не сразу нашелся с ответом. Он стал торопливо размышлять, как бы точнее ответить священнику и при этом не обидеть его? Кольцов понимал, что, вероятнее всего, это было обыкновенное воровство. Суть была лишь в том, с чьего посыла все это было совершено: мелким чинушей-грабителем или высокопоставленным вором-коллекционером. С чинушей можно было побороться, припугнуть, доложить в партячейку. С высокопоставленным вором бороться нельзя. У него имелся документ на его личную неприкосновенность и на неприкосновенность всего награбленного.
Отец Анемподист понял затруднение Кольцова и деликатно поспешил ему на помощь:
— Я, конечно, понимаю: лес рубят… — заканчивать эту всем известную поговорку он не стал.
— До какой-то степени дело и в этом. Когда рубят лес, всегда найдутся те, кто отнесет себе на растопку одну-две вязанки хвороста, а иной и бревнышко укатит. А для высокопоставленного чиновника весь лес в округе повалят, и к дому свезут. А то и домишко бесплатно поставят. Потому, что высоко поставленный. Кем? Он и сам порою этого не знает.
— Грустно рассуждаете, — сказал отец Анемподист. — Полагаете, что все это безвозвратно?
— Ничего не могу вам обещать, кроме одного. Я обязательно об этом доложу своему руководству. Фамилию грабителя я тоже запомнил: Хрусталев. А уж что из этого получится, сказать вам не могу. Все зависит от того, насколько высоко взлетел этот ваш Хрусталев. Уже появились такие орлы, до которых трудно дотянуться. Извините, но, к сожалению, это правда.
— Да благословит вас Господь, добрый человек! — сказал отец Анемподист и обернулся к Ивану Игнатьевичу. — Значит, завтра к утренней службе. Встретимся здесь же, красноармейцев я предупрежу.
— Приду, как жа! Тако счастье! — утирая слезы, сказал Иван Игнатьевич.
Кольцову показалось, что он только уснул, как его уже начал тормошить Иван Игнатьевич.
— Будя спать, Павло Андреич! На тому свети досыта отоспимся.
— Ну что ты такой неугомонный? Ночь на дворе! — не открывая глаз, сонным голосом проворчал Кольцов.
— Кака ночь! Уж третьи петухи отпелись.
Кольцов понял, что Иван Игнатьевич от него уже не отстанет, пока не добьется своего. Он свесил на пол босые ноги, сел.
— А вот врать, Иван Игнатьич, не годится. Нету в Москве петухов. Всех съели.
— Есть! Можа, один всего! — заупрямился Иван Игнатьевич. — Недалеко тут обитает. Горластый!
— Ну, и пусть бы пел! А ты бы тем временем поспал, — зевнул Кольцов. — И тебе хорошо, и другим бы не мешал.
Но Иван Игнатьевич уже заканчивал одеваться, наводил блеск на своих сапогах.
Кольцов понял, что хоть немного поспать ему уже не удастся, и хочешь — не хочешь, а надо вставать. И он стал неторопливо одеваться.
— А мог бы и пошустрей! — подгонял Кольцова Иван Игнатьевич. — А то придем, кода последнюю молитву отпоють.
— Успеем, — сердился Кольцов. — Утренняя же служба!
— Ага! Утро у усех разно! — не отступал Иван Игнатьевич. — Стануть ане нас дожидаться! Как жа!
Как и предполагал Кольцов, они пришли намного раньше. Вынуждены были долго стучать в калитку. Наконец явился сонный часовой. Он был предупрежден, но во двор их не впустил. Лишь коротко сказал:
— Ждите! — и удалился.
Светало. На горизонте стали прорисовываться силуэты домов. Было холодно и сыро. Часовой все не возвращался. Они терпеливо ждали, Кольцов продолжал сердиться на Ивана Игнатьевича: время от времени мрачно на него поглядывал.
Наконец пришел отец Анемподист, поздоровался и велел следовать за собой. Теперь они к знакомому крыльцу не пошли, а обошли здание почти вокруг и вошли в крохотную комнатушку.
— Здесь можете разоблачиться.
После того как они сняли с себя верхнюю одежду, отец Анемподист открыл перед ними тяжелую дубовую дверь, она тоже была красиво инкрустированная. Это была даже не дверь, а настоящие царские врата. Они вошли.
— Наш домовой храм, — объяснил отец Анемподист и затем сказал Ивану Игнатьевичу: — Даже не упомню, чтобы мы проводили здесь таинство хиротонии. Патриарх великую милость вам оказывает.
Храм был небольшой, но уютный. Его своды устремлялись вверх и где-то там, куда не достигал свет, сходились в одной точке. Пахло ладаном. Света было немного, горело лишь свечей десять. Лампадные огоньки у икон света не добавляли.
Едва войдя в храм, они услышали негромкий торопливый голос проводящего службу священника:
— Восставшие от сна, припадаем ти, Блаже, и ангельскую песнь вопием ти, сильно: Свят, Свят, Свят еси Боже, Богородицею помилуй нас!
Читая молитву, священник то уходил из светлого круга в сумерки храма, то снова возникал на свету, у иконостаса.
— Слава: от Одра и сна воздвигл мя еси, Господи, ум мой просвети и сердце, и устие мое отверзи…
Привыкнув к полумраку, они увидели справа от себя молящихся монахов. Еще дальше — группку келейников.
Кольцов внимательно наблюдал за всем происходящим во храме. Иван Игнатьевич истово молился.
Спустя какое-то время к ним снова приблизился отец Анемподист.
— Вы подождите здесь, — тихо сказал он Кольцову, а Ивана Игнатьевича взял за руку и повел с собой.
В сумеречном свете Кольцов с трудом увидел, как они прошли к алтарю, как открылась маленькая боковая дверь и отец Анемподист ввел Ивана Игнатьевича в ярко освещенный алтарь.
Ждать пришлось долго. Кольцову показалось, что стоящие в ряд несколько иереев прочитали уже все молитвы и все каноны, и все тропари Псалтыри, а Иван Игнатьевич все не возвращался.
Двое монахов, выступивших из темноты, зажгли еще по несколько свечей, и в храме стало несколько светлее. Монахи, стоящие справа от Кольцова, и слева стоящие келейники разом со стоящими у алтаря священниками, дружно запели благодарственную молитву.
Медленно и торжественно открылись алтарные ворота, и через них в храм вошел патриарх. Он вывел кого-то с собой и поставил его в ряд со стоящими вдоль алтаря священниками.
Хор закончил петь благодарственный молебен. Службу стал править патриарх. Голос у него был слабый, читал он тихо. Продолжая читать молитву, он прошел вдоль ряда священников и остановился возле того, которого только что вывел. Коротко взглянул на него. И тот, несколько выступив вперед, подхватил и продолжил молитву, начатую патриархом.
И Кольцов узнал этот удивительный баритон. Он слышал его вчера, там, в приемной у патриарха. Здесь, в храме, с его высоким потолком, голос приобрел еще большую мощь, свежесть и чистоту. Он то взмывал вверх, взлетая к самым высоким нотам, то вдруг обрушивался вниз и звучал трубно, басовито.
Кольцов с трудом узнал Ивана Игнатьевича. Он был в священническом облачении: в черном подряснике, с камелавкой на голове. Его голос, казалось, заполнил все пространство храма.
Даже священники, присутствующие на утренней службе, давно не слышали подобного голоса. Стоящие в ряд, они удивленно переглядывались.
Потом снова читали молитвы священники — то хором, то соло. И каждый раз, когда подходила очередь Ивана Игнатьевича, он вступал безошибочно и четко. И Кольцов, слышавший многих хороших певцов, неожиданно подумал, что Иван Игнатьевич обладает поистине уникальным певческим талантом.
Вероятно, об этом же подумал и патриарх Тихон, потому что, вопреки всему, он закончил последнюю молитву вместе с Иваном Игнатьевичем.
Провожал их с патриаршего подворья снова отец Анемподист.
Иван Игнатьевич не переоделся, он так и остался в своем новом священническом облачении. Он вышагивал рядом с отцом Анемподистом в своем новом длинном подряснике, из-под которого едва выглядывали носки его фасонистых сапог, и нес в руках завернутый в холстинку сверток.
— Это что у тебя? — Кольцов указал глазами на сверток.
— Шо, шо? Знамо, шо! Моя одежа, можа ишшо спонадобится. До дому-то добираться надоть.
— Ну, надо! — согласился Кольцов.
И Иван Игнатьевич пояснил:
— Дорога далека, колготна. Пошто я свяченное облачение стану трепать без надобности? То-то! А дома одену, скажу: сам Его Святейшество патриарх Тихон лично мне подарив. И ще скажу, шо он сам лично меня в свяченики рукоположив.
Прошли через калитку на улицу, остановились.
— Скажите, — обратился Кольцов к отцу Анемподисту. — И что же, теперь Иван Игнатьевич может там, у себя дома, службу в церкви править?
— И не только, — ответил священник. — Это была не просто утренняя молитва. Патриарх провел таинство хиротонии и ввел Ивана Игнатьевича в сан иерея. И с нынешнего дня он больше не Иван Игнатьевич, а отец Иоанн.
— И бумагу дали, — Иван Игнатьевич похлопал себя по груди, где теперь вместо письма атамана Григория Силыча лежал в полотняной торбочке документ, подписанный патриархом, что отец Иоанн (Мотуз) является иереем Российской православной церкви.
Отец Анемподист вздохнул:
— Сожалею, креста подходящего не нашли. Видать, тоже… при обыске…
— Попытаемся как-то поправить дело, — пообещал Кольцов. — Подыщем.
— В очередной церкви? — насупился отец Анемподист. — При обыске?
— Нет, конечно, — без обиды ответил Кольцов. — Понимаю вас. Но не переносите свою обиду на все наше ведомство. Не будь его, поверьте, в стране творился бы хаос и повальные грабежи.
— Уже творятся. На Кубани люди восстали. В Тамбове тоже. В Кронштадте…
— Вы хорошо осведомлены.
— Так ведь в одном ковчеге плывем. А море штормит, и не видно берега.
— После такой войны трудно было бы сразу ждать полного штиля — прибегну к вашему сравнению. Это как бросить в воду камень. Взбурлит вода, а потом еще долго колышется, пока успокоится. Да ведь уже и успокаивается. Верно, и вы это замечаете?
— Мы — нет. Даже наоборот. И, похоже, скоро еще хуже будет.
Кольцов промолчал. Он не стал спорить. Понимал: обида, нанесенная патриарху комиссаром Хрусталевым, не скоро загладится. И загладится ли?
Они попрощались. Кольцов по мирской привычке, или скорее всего по забывчивости, протянул руку отцу Анемподисту для рукопожатия, и тот неожиданно принял ее.
— Вы показались мне порядочным человеком, — пожимая руку Кольцова, сказал он. — Если бы таких, как вы, было бы побольше, еще на что-то светлое можно было бы надеяться.
— Спасибо на добром слове, отец Анемподист, — сказал Кольцов и затем добавил: — А я верю… нет, я абсолютно убежден, что честных и порядочных людей на нашей земле все же большинство. И я не сомневаюсь, рано или поздно мы одолеем этих хрусталевых.
Отец Анемподист перевел взгляд на Ивана Игнатьевича:
— Прощайте и вы, отец Иоанн. Рад нашему такому необычному знакомству. Буду вспоминать и молиться за вас.
Они уходили. Прежде чем свернуть за угол, Кольцов обернулся и увидел все еще стоящую вдали одинокую фигурку отца Анемподиста. Заметив, что Кольцов обернулся, священник послал им вслед свое благословение.
