Книга: Ненависть к поэзии. Порнолатрическая проза
Назад: Часть вторая Рассказ Шарля С
Дальше: Часть четвертая Заметки аббата С

Часть третья
Эпилог рассказа Шарля С

В ту минуту, когда я узнал о смерти брата, заходящее солнце заливало огнем мирные просторы полей, лугов и лесов; в таком освещении деревни, заснеженные вершины розовели. Я долго оставался у окна: подобные ужасы по меньшей мере набивали оскомину. Весь мир, казалось мне, поражен болезнью…
Когда его арестовали, я больше не сомневался, что смерть больного Робера уже недалеко. Он бы в любом случае погиб. Заточение только проявило кошмарный характер его смерти, лишь ускорило ее. Однако от этой внезапной очевидности я заболел сам. Я был в сильной лихорадке. Меня охватывало состояние такого упадка сил, при котором было бесполезно даже плакать. (К этому времени Эпонину тоже арестовали, и я мало надеялся на ее возвращение. И действительно, через год она умерла.)
Я долго пребывал во власти лихорадки, спал в полузабытьи, в котором меня посещали ясные видения, когда мысль болезненно проскальзывает в хаос сна . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я пытался избавиться от этого аморфного страдания.
Я встал. Я прошел через комнату, желая избежать того, что уже постоянно вводило меня в заблуждение.
Я увидел, как подходит мужчина средних лет: он садится за стол, еле переводя дух.
По всей видимости, он явился из мира, где жестокость не знает границ, он был не только бесцеремонен, как мертвец, но и вульгарен, как аббат С, вялый, окончательно обессилевший мужчина. Взгляд его, как полагается покойникам, был обращен внутрь, душа его — как при непрекращающемся зевке, который постепенно оборачивается невыносимой болью.
Вдруг резко, сквозняком открыло дверь… Аббат встал, ни слова не говоря, закрыл эту дверь и возвратился за мой стол.
Я безмолвно рассматривал его.
Он был весь в лохмотьях. (Возможно, это была всего лишь рваная сутана или риза.)
Огни очага придавали ему во мраке моей спальни вид неба, когда луна освещает верхушки облаков, разлохмаченные ветром.
Мне трудно: его слова были бесплотны, как сон, я слышал их, и они ускользали от меня, при осознании их моя голова рассыпалась в порошок; я все-таки их передам, — но без особой точности…
Он заговорил со мной, это привидение говорило со мной в моей комнате. Если и верно, что в некотором смысле его слова ускользали от меня, то это было обусловлено самой их природой: у них было свойство отбивать если не память, то внимание — разрушать, сжигать ее дотла.
— Теперь ты больше не сомневаешься? — спросил он . . . . . . . . . . . . . . .
Сразу же:
— Ты, разумеется, знаешь, но не всё . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как странно, что он не смеялся! Конечно же он должен был бы засмеяться: а он не смеялся… Если бы он засмеялся, я бы тотчас же пробудился, мне бы удалось выйти из невыносимого ступора. Но я бы тотчас же перестал ощущать в себе ту смехотворную бесконечность…
Он продолжал:
— Конечно, тебе неловко. Потом, после паузы:
— А что бы ты сказал на моем месте? Если бы ты был… Бог! Если бы ты имел несчастье — быть!
Я едва расслышал эти последние слова, но в тот момент моя прострация стала еще более тягостной.
Он потихоньку продолжал, это и в самом деле говорил мой брат.
— Это, как ты знаешь, никогда не должно было быть высказано. Но это не всё. Я вызываю страх, но скоро ты сам попросишь меня испугать тебя посильнее. Ты знаешь о моих страданиях, но ты не знаешь, кто я: палачи мои, стоящие рядом, так сердечны по сравнению со мной.
Наконец он сказал мне робко:
— Нет такой подлости, которая могла бы утолить мою жажду подлости!
К моему изумлению, меня вдруг осенило — та робость имела смысл благодати.
Я почувствовал, что леденею, и вздрогнул. Робер стоял предо мной: он был вдохновлен, и от него медленно исходило невыразимое сияние подлости.

 

Не знаю, удалось ли мне удовлетворить свое тревожное желание с точностью передать всю истину моей лихорадки. Задача выше моих сил, и все-таки мысль о том, что в душе я отступаю от этой истины, для меня непереносима. Я не мог промолчать, не отступив от нее, поэтому я решил написать. Но выносимее от этого не становится… Во всяком случае, писание мое стремилось насытить ту настоятельную потребность.
Увы! я говорил в своих навязчивых идеях, вместо того чтобы говорить исключительно о моем брате. Но, не говоря о себе, я бы не смог говорить о нем соразмерно с ним самим. Бог неотделим от веры в Бога, как возлюбленная от пробужденной ею любви. Поэтому истину своего брата я и искал в своей лихорадке.

 

Его арестовали в первых числах октября в N…, вскоре после событий, о которых я говорил. В тот момент, когда я узнал об этом, у меня уже долгое время не было о нем никаких сведений. Он покинул Р. утром, после той ночи, когда я заметил его. Когда монахиня увидела, что его спальня в приходском доме пуста, она сразу же мне позвонила. Сначала я подумал о самоубийстве, но он унес с собой белье, сумку, не оказалось на месте и его велосипеда. С другой стороны, ранним утром в тот же день Рози и Раймонда уехали из комнат, которые они снимали. Они, по всей видимости, объединились в пути. Шепот и бегство в ночи выдавали обеих девиц, которые были на улице, когда появился аббат. Лишь значительно позднее я узнал, что случилось на самом деле: тем вечером Рози и Раймонда выпили, возбудились, как это обычно случается с девками, это продолжалось допоздна; ненасытные, они вышли на улицу и принялись разгуливать в поисках невероятного приключения. Они были неподалеку от дома священника, как вдруг услышали шум шагов; они спрятались. Они узнали аббата издалека и предположили, не без основания, что он направляется под окна Эпонины. Им удалось его опередить. Робер заподозрил неладное, остановился, потом разулся. Он слышал их шепот, но не испугался этой неопределенной угрозы. Когда, возвращаясь, он увидел их посреди улицы, то повернул обратно и хотел было побежать в противоположную сторону. Но Рози (вот тогда-то я и услышал топот) со всех ног побежала в обход и опередила его. Тогда она смогла поговорить с ним и без труда убедила его пойти с ней в комнату; он пребывал в каком-то смутном состоянии, временами безразличен и немного насмешлив. Но смеялся жестоко он только над самим собой. Он выпил и скоро потерял голову. Впрочем, казалось, что уже был навеселе, когда они его заметили. Он вел себя совершенно отсутствующе: занимался любовью с бешеной яростью., но в конце концов стал жаловаться, что его разыграли; он был пьян и стонал; от него ускальзывало осознание своего счастья. Обе девицы — ибо Раймонда тоже присоединилась к ним — говорили, что у опьяневшего аббата был «просветленный» вид: казалось, он видит «вещи, которые им не видны» (у него был такой же вид в церкви, когда он падал). Страсть Эпонины к Роберу заинтересовала Рози, но еще более заинтриговала ее непредсказуемость его поведения, благодаря которой он представлялся ей посланником некоего жестокого и недоступного мира. Их идиллия в скромной гостинице курортного местечка, в десятке километров от Р., продлилась несколько недель. Раймонда, проживавшая в смежной комнате, бережно присматривала за любовниками. Обе девушки проводили вместе часть дня и даже время от времени часть ночи, но «позабавиться» Раймонда приходила в спальню Рози лишь изредка. В их присутствии Робер никогда не оставлял своей изысканной вежливости, над которой они между собой смеялись, но которая приводила их в оцепенение, подобно лику Медузы, когда они находились рядом с ним. Днем Робер не выходил из комнаты, он лежал на большой кровати и покрывал неразборчивым почерком кучу маленьких листков. По ночам он четыре или пять раз выходил из комнаты: занимался любовью с Рози, а под конец просил ее пойти к Раймонде, пока он не вернется. Тогда он уезжал на велосипеде и возвращался уже значительно позже. По всей видимости, эти ночные прогулки мужчины, остававшегося в комнате в течение всего дня, и послужили причиной его ареста, для которого, впрочем, было бы достаточно и более давних его поездок туда и обратно.
Его арестовали на рассвете. Утомленная Рози спала в комнате Раймонды; обе девушки не слышали полицейских, а те не нашли под подушкой заметок аббата.
Открыть своим подругам цель прогулок моего брата я предоставил Эпонине.

 

Однажды она услышала его шорох, подошла к окну и увидела его совсем голым. Он увидел ее, не сдвинулся с места, а она отошла от окна. Вернувшись, она села на край кровати и оставалась так, ни слова не говоря, с опущенной головой.
В других случаях мы не слышали ничего, но по утрам находили следы его посещения.
Назад: Часть вторая Рассказ Шарля С
Дальше: Часть четвертая Заметки аббата С