Не знаю, что я ожидала увидеть, когда наконец предстала перед этим человеком, опозорившим мою семью, превратившим мою бабушку в строгую молчаливую сильную женщину. Немалым усилием воли я сдержала ужас — по крайней мере надеялась, что он не проявился внешне. Бабушка встретила смерть с безупречной репутацией, осанка её была осанкой победоносной королевы. А здесь я увидела развалину на месте некогда красивого и властного мужчины.

Половина лица его онемела, мышцы расслабились, один глаз почти закрылся, рот обвис. Из угла губ стекала слюна. На нём не было ночного чепца, и видно было, что волосы цвета подушки ещё густы. Тело его, одетое в роскошный алый халат, украшенный золотом, когда–то было, несомненно, очень сильным: теперь же под этим богатым одеянием скрывалась сморщенная плоть и торчащие кости; одеяние может солгать, показать, что человек ещё обладает властью в мире, но тело не лгало. Однако второй глаз, пристально смотревший на меня, блистал поразительными жизнелюбием и силой.

Медленно, словно преодолевая огромную тяжесть, человек поднял правую руку, лежавшую поверх обшитого мехом бархата, который покрывал его неподвижное тело. При виде этого движения, совершённого с бесконечными усилиями, моё первоначальное настроение изменилось. Я поняла, что хочу помочь ему. Но в то же время я чувствовала, что в нём живут решимость и стремление к независимости, которые всегда характеризовали и бабушку. Всё, что осталось в его распадающемся теле, он будет использовать до конца.

Меня крепко взяли за руку. Полковник потянул меня от подножия этой кровати–трона и подвёл сбоку, где я встала близко к дедушке, насколько позволяла ширина кровати. Я по–прежнему видела его живой глаз: с прежней медленной силой, с какой поднимал руку, он повернул голову на подушке, чтобы посмотреть на моё приближение.

Губы его шевельнулись, чуть изогнулись на живой стороне лица. С огромными усилиями он пытался заговорить. Но не раздалось ни звука. Словно по сигналу, полковник начал действовать. Он выпустил мою руку, положил на кровать блокнот на подставке и вложил в пальцы поднятой руки ручку.

Рука дёрнулась, перо задвигалось, оставляя за собой кривую линию. Как только рука остановилась, полковник взял блокнот, вырвал верхний листок и положил блокнот назад. Страницу протянул мне, а яростный требовательный глаз мигнул, освобождая меня от своего удерживающего взгляда.

Я обнаружила, что хотя слова и были написаны криво, их вполне можно разобрать. Написано было по–английски; может, он считал, что я знаю только этот язык.

— Лидия… — я не отдавала себе отчёта, что читаю вслух. — Всегда… Лидия… больше никого… клятва держала меня здесь… но всегда Лидия…

Я вспомнила листок, который нашла рядом с ожерельем: там это имя повторялось с такой силой, что перо прорвало бумагу. Это не ложь. К своему удивлению, я поняла, что у меня на глаза навернулись слёзы.

Возможно, циник скажет, что сейчас курфюрст Иоахим испытывал другие чувства, чем в дни своего правления, что тогда он воспринимал свой «долг» философски и не сопротивляясь. Да, циник мог бы в это поверить. Но я, видя, с каким трудом он пишет, встречая взгляд его единственного глаза, — я не верила.

Он снова начал писать, с теми же болезненными усилиями. Полковник взял второй листок и протянул мне.

«Что с моим сыном… моим истинным сыном?»

Я ответила на вопрос.

— Мой отец погиб, сражаясь за родину.

Глаз закрылся, губы снова напряглись, пытаясь произнести слово. Выражение упрямой решительности не покидало это изуродованное лицо. Он снова посмотрел на меня, и я почувствовала, что меня взвешивают, оценивают. Потом он написал:

«Хорошо получилась. Ты… Лидия… как Лидия…» — ручка выпала из его пальцев, полковник стремительно подошёл и снова вставил её. Но курфюрст ничего не добавил к написанному, он просто смотрел на меня оценивающим взглядом, изучал моё лицо так напряжённо, что я почувствовала, словно он свободно читает мои мысли, хорошие и плохие, добрые и злые. Я никогда не подвергалась такому испытанию, я бы даже не поверила раньше, что взгляд единственного глаза может быть таким многозначительным.

Возможно, из–за того, что он приблизился к концу жизни, ему была дарована такая способность общаться без слов, которой мы, не испытавшие его судьбы, не могли понять. Я не могла впоследствии сказать, сколько времени провела под его испытующим взглядом. Но я тоже кое–что узнала и потом всегда в это верила. Несмотря на обстоятельства, несмотря на гнев, который я испытывала к нему раньше, мой дед был достоин женщины, от которой он будто бы отрёкся и которую бросил. Я никогда не узнаю, какие интриги и преграды встали между ними, какой долг, но они были равны в храбрости, в силе и — в любви. Наверное, не в том смысле, в каком понимает это слово большинство; это чувство было глубже, мощнее, меньше в нём присутствовало телесного, физического, больше от силы разума.

В третий раз он принялся писать, и на этот раз писал дольше. Несколько раз ему приходилось останавливаться. На лбу его выступил пот, его сосредоточенность поразила меня не меньше, чем сила взгляда. Он заставлял тело подчиняться своей воле и страсти.

«Моя кровь… и Лидии… Я должен был знать. Обезопасить… обезопасить тебя… безопасность… жди плана… он поможет… не доверяй…»

Ручка выпала, он упал на подушки, говорящий глаз закрылся. Полковник убрал блокнот и ручку, а я смогла наконец сдвинуться с места, наклониться к кровати. Я взяла его расслабленную руку в свои, мне хотелось сжать её, дать ему понять, что я знаю правду, понимаю, что он хотел сказать мне.

Тело его было холодным, но пальцы не оставались безжизненными, они решительно сжали мою руку. Движимая чувством, в котором сама не могла до конца разобраться, я поднесла его руку к губам и поцеловала.

Глаз его раскрылся, губы шевельнулись в последней попытке заговорить. Я прочла в его взгляде раздражение, ужас перед собственной беспомощностью.

— Дедушка, — сказала я негромко, — я знаю…

Как мне хотелось в тот момент, чтобы у нас был хотя бы день, неделя, пусть даже час… Передо мной лежал не курфюрст. Это был Иоахим фон Харрач, который некогда обнаружил другую жизнь, более мирную и счастливую, в другой земле и в иное время.

— Смотри, — я указала на своё ожерелье. — Она дала мне его… она хотела, чтобы я узнала… В конце концов… сейчас… она понимает… всё…

Это не моё воображение. Я почувствовала, как его пальцы сжали мою руку. Снова взгляд его стал требовательным. Он нуждался в чём–то, и мне показалось, что я знаю, в чём.

— Она велела мне приехать, — сказала я медленно и отчётливо. — Она хотела этого… хотела, чтобы мы встретились.

Голова его чуть качнулась. Он кивнул. Потом слегка отвернулся и взглянул на человека рядом со мной. Он смотрел на полковника говорящим красноречивым взглядом, как только что на меня, хотя я не могла догадаться, о чём говорит этот взгляд.

Неожиданно от двери донёсся звук. Рука дедушки повернулась в моей, высвободилась. Я положила ладонь ему на грудь. Полковник сжал мои плечи и оттащил от кровати.

— Пошли! — прошептал он. Потом быстро меня отвёл к высокой ширме в углу комнаты и без всяких церемоний затолкал за загородку; как раз в этот момент кто–то с силой распахнул дверь.

В комнату вошёл седовласый человек, не в обычной лакейской ливрее, а в костюме с гербом на плече, с золотой петлёй и медальоном на груди. Он быстро оглядел комнату. Мне показалось, что он бросил подозрительный взгляд на ширму, и я уверена, что он слегка кивнул, прежде чем повернулся к двери.

Потом подошёл к постели курфюрста, взял руку дедушки и с профессиональной лёгкостью прижал пальцы к пульсу на запястье, а сам курфюрст в это время повернул голову к двери. Кто–то постучал в неё и, не дожидаясь ответа, распахнул.

Человек у постели отступил, а в комнату влетела женщина с раздражённым, круглым, как луна, лицом. Вуаль её развевалась, длинная серая юбка мела пол, и вела себя женщина с высокомерием человека, которому мало с кем приходится считаться в жизни. Она осмотрелась, даже не взглянув на больного, и резко спросила:

— Где Кранц, где сестра Катерина? И где Люк? Они не должны ни по какой причине покидать его высочество!

Я чувствовала, как полковник сжимает моё плечо. Он не убрал руку, даже когда мы скрылись за ширмой. Но мне не нужно было его предупреждение, которое, я уверена, он пытался передать. Сердце моё билось быстро, но не от страха, а от возбуждения. Я догадалась, что это моя тётка, аббатисса Аделаида.

— Ваше преподобие, — человек у кровати опустил руку курфюрста на бархатную ткань. Он почтительно поклонился, но подбородок его был упрямо выпячен. — Его высочество нельзя беспокоить. Он сам приказал, чтобы его оставили одного…

— Он приказал? Как? Добрый бог поразил молчанием его язык. А в его каракулях можно прочесть что угодно, если заставить его написать. Я требую…

Она говорила всё громче и резче, и я догадалась, что в прошлом она не раз так добивалась своего. Возможно, она унаследовала это от своей матери, курфюрстины с неустойчивым характером и подавляющим высокомерием, которую никто не любил.

Впервые от кровати донёсся звук. Когда курфюрст пытался заговорить со мной, он ничего не смог сказать, но на этот раз мы услышали хрип. Аббатисса смолкла, она удивлённо посмотрела на отца, и что–то похожее на страх отразилось у неё на лице. Он снова произнёс тот же звук и, подняв руку, указал пальцем на дверь.

Произошло молчаливое столкновение характеров, потому что курфюрст теперь молчал. Но он совершенно ясно показал, что владеет своим рассудком, если не телом, что он действительно отдаёт приказ — приказ, которому она обязана подчиниться. Возможно, она хотела доказать ему, что может устоять, петому что аббатисса не шевельнулась. Но тут резко заговорил человек у постели:

— Ваше преподобие, нельзя волновать его высочество. Ваше присутствие не благотворно для него.

Она открыла было рот, словно хотела приказать ему замолчать, потом медленно закрыла. Только бросила ядовитый взгляд. Ни слова не добавив, не взглянув на человека в постели, повернулась и тяжёлым шагом вышла из комнаты. Человек вслед за ней пересёк комнату, закрыл дверь и встал перед ней, как будто думал, что дочь курфюрста может передумать и ворваться снова.

Полковник тоже двинулся вперёд, вытащил меня из укрытия. В последний раз услышала я гортанный звук с кровати. Рука курфюрста снова указывала, но не на дверь, через которую вышла аббатисса, а налево.

Полковник кивнул и сделал шаг в сторону, чтобы подхватить мой плащ; к счастью, аббатисса его не заметила. Я немного подождала, мне хотелось задержаться, может быть, снова взять эту холодную руку. Я чувствовала потребность успокоить его, сказать… что? Не знаю, но мне казалось, что я должна облегчить его положение, что–то для него сделать. Но курфюрст закрыл глаза, его руку снова держал слуга, даже не взглянувший в нашем направлении, а полковник снова взял меня за руку.

Мы зашли за другую ширму, напротив первой, и мой спутник открыл дверь за ней. Мы оказались в другой комнате, почти такой же большой, как и спальня, но освещенной гораздо хуже. В сущности здесь горели только две маленькие свечи.

Обе стояли на столе, за которым сидел пожилой человек. Волосы его белым кружком располагались вокруг большой куполообразной головы: когда он взглянул на меня, я увидела густые ощетинившиеся белые усы над верхней губой. Как и у того, кто остался в комнате курфюрста, на нём был мундир с гербом.

Человек с некоторым трудом встал, держась за край стола. Он не смотрел на полковника, а разглядывал меня из–под бровей, таких же ершистых, как усы. Ни слова не говоря, он взял свечи по одной в руку — руки у него были совсем старческие, со следами возраста — и подошёл ближе. Долго разглядывал моё лицо и потом низко поклонился. Я испугалась, что его скрипящие суставы не позволят ему снова выпрямиться. Когда–то, должно быть, он был очень высок, но теперь согнулся и ссутулился.

— Высокорожденная, — стало ясно, что он пытался говорить еле слышным шёпотом, но это ему плохо удавалось. — Добро пожаловать, ваше высочество, — и он вторично поклонился.

— Франзель, — резким тоном привлёк его внимание полковник, — мы должны уходить — немедленно!

Старик вздрогнул, словно не подозревал о присутствии моего спутника, пока тот не заговорил.

— Уходить… — повторил он озадаченно, словно во сне.

Полковник взял его за плечо и встряхнул, так что воск от одной свечи капнул на ковёр.

— Очнись, старик! Да, уходить. Это его приказ…

— Дверь, ну, конечно, дверь! — старик словно проснулся. Одну свечу он поставил на стол. А с другой пошёл — быстрее, чем я могла бы подумать, — к противоположной стене. Свободной рукой провёл он по краю резьбы, толстому витку лозы. Я не видела, что он сделал конкретно, потому что тело его закрыло собой стену.

Через секунду панель скользнула в сторону, Франзель отступил и передал свечу полковнику, который протиснулся в щель, не предназначенную для человека таких размеров. Старик поманил меня, и я последовала за полковником. Когда я проходила мимо, Франзель снова низко поклонился, как будто я королева, входящая в тронный зал. Я колебалась: я ведь не знала ни положения этого человека, ни его взаимоотношений с моим дедом. Но, очевидно, он желал мне добра. Поэтому я поблагодарила его и вошла в проём.

Панель за нами снова закрылась. Проход оказался очень узким, в нём пахло пылью и влажным затхлым воздухом. Мы прошли лишь несколько шагов, и полковник через плечо прошептал:

— Возьмите меня за руку. Здесь лестница, а мы должны идти бесшумно, — огонёк действительно осветил каменные ступеньки, очень узкие, спускающиеся в тёмный колодец. Мы медленно пошли вниз. Я черпала уверенность в его крепкой руке.

Постепенно у меня появилось ощущение, что стены смыкаются вокруг нас, грозят раздавить, погрести в этом таинственном месте; закружилась голова, затошнило, но я сдерживалась. Каждый шаг давался с трудом, словно я шла по палубе корабля в бурю. И только рука, крепко сжимавшая мои холодные пальцы, возвращала меня к реальности, помогала преодолеть растущую панику. С детства я боялась темноты и закрытых пространств, и в тот момент мне очень не хватало храбрости. Я не могла дышать полной грудью в затхлом воздухе, и это увеличивало мой страх.

— Сейчас будет другой проход, — мой спутник не повернул головы, хотя мне этого очень хотелось. Мне требовалась большая уверенность, чем та, что он давал мне. Как будто я не личность, а просто часть его обязанностей, которые он дал клятву исполнять. Но он сказал правду, ступеньки остались позади, мы прошли вторым коридором, таким же узким, как и верхний, но прямым.

Я задевала плечами за стены с обеих сторон, поднимая волны запахов влаги, пыль душила меня. Впереди полковнику иногда приходилось протискиваться боком.

Мы неожиданно остановились. В тусклом свете свечи я увидела сплошную стену. Полковник передал свечу мне.

— Держите, — приказал он, — и светите получше через моё плечо.

Воск горячими каплями стекал по подсвечнику. Я постаралась держать свечу неподвижно и смотрела, как он поднял руки и провёл пальцами по поверхности стены. Тут не было лозы, скрывающей замок, ничего, что бы даже отдалённо напоминало дверь. Мгновение спустя мой спутник довольно хмыкнул. Потом приложил два пальца к камню на уровне своего твёрдого подбородка и начал сосредоточенно нажимать.

На этот раз послышался звук — скрежет. Я ахнула, полковник снова хмыкнул, на этот раз раздражённо. Часть стены ушла вглубь и в камне, который казался мне сплошным, появились очертания двери. Чтобы пройти в неё, нам обоим пришлось бы наклониться. Полковник прижался плечом к двери и надавил. Она неохотно подалась, и мы ощутили свежий прохладный ночной воздух. Мой спутник мгновенно перехватил свечу и задул пламя. Снова взял меня за руку и вывел на открытое место, где я увидела в лунном свете очертания деревьев. Должно быть, мы выбрались в сад.

Несколько мгновений полковник оставался на месте, в тени куста, притянув меня к себе. Я слышала, как он быстро и глубоко дышит. Мне показалось, что он принюхивается, как охотничья собака, пытается понять, куда идти дальше. Несмотря на плащ, в который я плотно закуталась, меня била дрожь, скорее от тревоги, чем от ночной прохлады.

Луна показывала нам, что всё вокруг неподвижно. Но я видела и силуэты древних башен на фоне ночного неба. Они несли с собой угрозу, пришедшую из прошлого в настоящее.

Нет! Я не могла позволить событиям этой ночи так повлиять на моё воображение. Я Амелия Харрач! Теперь, уйдя от того старика в его королевской постели, я могла забыть о данном мне титуле. Забыть, что вообще между нами кровная связь. Но я не могла этого сделать. Он как будто наложил на меня заклятие, и я знала, что никогда не забуду ни одной подробности нашей встречи. Каким–то странным образом я изменилась и никогда не стану прежней, такой, какой была до того, как на меня упал тот пронзительный ищущий взгляд, который оценивал и взвешивал меня. Я пришла сюда только по желанию бабушки, у меня не было никаких родственных чувств к правителю Гессена. Но теперь, увидев его физически беспомощным, я была привязана к нему его несомненной силой духа и храбростью.

Нет и нет! Я не буду его графиней! Я никогда не стану частью этой жизни!

Полковник прервал мои путаные рассуждения.

— Мы в восточном саду, — он говорил очень тихо. — Теперь нужно идти на север к озеру, там есть выход, — он снова взял меня за руку, и мы пошли, как бродячие дети, по тропе, перебегая от одной тени к другой.

Раз или два я оглядывалась на тёмный дворец. В некоторых окнах виднелся слабый свет, но никаких других признаков жизни. Вокруг трещали ночные насекомые, в деревьях и траве что–то шуршало. Однажды я заметила неслышный смертоносный нырок птицы и услышала тонкий, пронзительный, неожиданно прервавшийся крик: пернатый хищник настиг добычу.

Мы миновали несколько каменных бассейнов, вода текла из одного в другой. Потом нашли дверь, скрытую аркой, затянутой густой растительностью. Щёлкнул в ночной тишине замок, и мы вышли в узкий переулок, мощёный и ограждённый с обеих сторон стенами. Вдоль стен через равные интервалы горели фонари. Переулок был достаточно широк, чтобы вместить экипаж.

Человек, шедший со мной рядом, негромко свистнул. Послышался топот копыт, лошадь шла медленно, шагом. Показался экипаж с занавесями, тот самый, что привёз меня сюда. Меня посадили в него, не дав времени обменяться даже один им словом с тем, кто сопровождал меня в этом приключении.

Съёжившись, плотно закутавшись в плащ, всё ещё дрожа, я пыталась привести мысли в порядок. Да, меня признал курфюрст, но в тайне, с единственным свидетелем — полковником Фенвиком. Мы оба можем сколько угодно рассказывать о случившемся, и нам не поверят. В сущности вся встреча происходила под таким покровом секретности, что я не видела, каким образом получу то, за чем приехала. Умирающий произвёл на меня неизгладимое впечатление. Но он должен был показать, что наши отношения признаются открыто. И я знала, что ни с кем не должна обсуждать происшествие, особенно с графиней.

Я сидела, обхватив себя руками, прикусив нижнюю губу, в полном одиночестве. Кому мне довериться? Старик, несмотря на всю силу своей личности и духа, может до утра умереть. И исполнение его приказов и желаний тогда будет зависеть от оставшихся в живых. Легко можно будет утверждать, что я с ним никогда не виделась, что он не признал меня.

Я никогда не задумывалась над предположением графини, что именно мне может быть завещано сокровище. Может, она это просто выдумала. Я была уверена, что даже если бы курфюрст этого пожелал, мне все равно не позволили бы завладеть сокровищем. Да я и не хотела его! Я начинала понимать, что то, за чем я явилась — оправдание, публичное оправдание бабушки, — никогда не осуществится, хотя эту задачу я ставила выше всех богатств Гессена.

Возможно, это можно было бы сделать, публично и ясно заявить о правах Лидии Виллисис, если бы курфюрст не заболел. Он по–прежнему, несмотря на своё состояние, обладал сильной волей: я видела, как он отреагировал на вторжение дочери в свою комнату. Но, как предупредил меня полковник, курфюрст слишком зависит теперь от окружающих. Я покачала головой, предупреждая себя, что должна быть готова к поражению.

Но я была рада, что увиделась с ним, даже в его слабости. Видела и почувствовала связь между нами, которую уже никогда не удастся прояснить. Может, при другой встрече… Я почувствовала прилив надежды. Он храбр, у него сильная воля, я видела это. Я надеялась на него.

Возвращение в дом Црейбрюкенов заняло меньше времени, чем поездка во дворец, может, потому что было уже поздно и улицы опустели, и мы возвращались более прямой дорогой. Я опять оказалась в конюшенном дворе: человек, лица которого я не разглядела, проводил меня к двери, постучал дважды и исчез, прежде чем я смогла поблагодарить его. Открыла дверь Труда, в шали, со свечой в руке. Она знаком велела мне заходить быстрее и торопливо провела меня по коридорам дома, словно опасалась, что за нами гонится военный патруль.

Когда мы вошли в мою комнату, она закрыла дверь и не пошла дальше, а, как и полковник раньше в этом доме, прижалась к двери ухом и прислушалась. На её молодом лице отразилась тень страха. Потом она подошла ко мне и прошептала:

— Благородная леди, графиня… она дважды подходила к двери в течение часа и спрашивала о вас. Я сказала, что вы спите. А один из её слуг, Генрих, несколько раз проходил по коридору, как часовой, хотя здесь у него нет никаких дел.

— А как ты?..

Труда нервно улыбнулась.

— Каждый раз я говорила, что у вас болит голова, и что я приготовила вам целебный отвар. Вы будете спать, пока боль не пройдёт. Этот травяной настой научила меня делать мать. И я ещё кое–что сделала… Видите?

Она прошла мимо меня и выше подняла свечу, чтобы осветить пещероподобную постель. Я ахнула, плащ выпал у меня из рук.

Кто–то спал… на моём месте!

Труда схватила одеяло и сдёрнула его со спящего. Несколько подушек, уложенных в линию, заканчивались ночным чепцом, в который был затолкан шарф, так что получилась круглая голова. Труда с улыбкой взглянула на меня в ожидании одобрения.

— Очень хитро! — похвалила я. — Я должна поблагодарить тебя за сообразительность, Труда.

— Благородная леди, я хочу только служить вам, — она присела. — Я сказала, что сегодня тоже переночую здесь, чтобы быть рядом, если вы позовёте, — и показала на груду одеял на возвышении у ног кровати. — В старину служанки всегда так вели себя: они должны быть всегда на месте, если леди позовёт. Я из сельской местности, там ещё соблюдают старые обычаи, графиня это знает. Поэтому она не подумает, что мои действия странные.

Полковник хорошо выбрал себе помощницу в доме. Возвращаясь в дом, я раздумывала, кому могу доверять. Может, я нашла ответ — по крайней мере часть его — в этой девушке? Можно ли доверять Труде, как Летти, и ожидать в ответ такой же верности и поддержки? Как мне хотелось в это поверить! Но я не должна была торопиться, иначе потом, в будущем, об этом придётся горько пожалеть.