Рассказ о курфюрстине Людовике как будто совершенно переменил мою спутницу. Прекратилась обычная оживлённая болтовня. Графиня смотрела прямо перед собой, но как будто ничего не видела, а рассматривала мрачную картину, созданную воображением. Когда мы вернулись в дом фон Црейбрюкенов, она пожаловалась на головную боль и оставила меня в большом холле. Я задумалась над состоянием её собственной совести.

Медленно поднявшись вслед за ней по лестнице, я отнесла шляпу в свою комнату, которая даже днём была полна затаившихся теней. Потом посмотрела в туманную поверхность зеркала туалетного столика.

Но меня интересовало не отражение. Я вспоминала детали удивительного произведения искусства — сцены дня рождения курфюрстины. Меня преследовали слова графини. Каково было женщине, избалованной и изнеженной, уверенной в своём очаровании и власти, оказаться заключённой на всю жизнь в той злополучной крепости? Может быть, казнь была бы для неё милостью. Долго ли она влачила там жалкое существование, полная воспоминаний? Тени в комнате соответствовали моим мрачным мыслям, они словно подползали ближе.

Нужно отбросить эти выдумки! Их внушали комната, сам Аксельбург. Может, тени и не призраки, о которых рассказывают, но всё равно мне стало холодно.

Опираясь подбородком о кулаки, я решительно боролась со своим воображением. До приезда сюда я всегда считала себя здравомыслящим человеком, не способным поддаваться игре воображения. Однако теперь — нет, я не суеверная дурочка!

Не буду смотреть на тени… Моё лицо в зеркале казалось слишком бледным. А почему бы и нет? Я уже несколько недель не была на солнце. Дома я каждый день объезжала верхом всё наше большое поместье, и у меня всегда был здоровый цвет лица, как при хорошо налаженном правильном образе жизни. Я просунула руку в разрез юбки и нащупала карман со свёртком. Достала оттуда ожерелье с бабочками.

На миниатюрной курфюрстине Людовике красовалось бесчисленное количество драгоценных камней и украшений. У меня же только эта железная цепь. Я порывисто распустила муслиновый воротник своего скромного платья. Отвернув его (такая демонстрация плеч и груди больше подходила графине), я надела ожерелье. Цепь казалась совсем чёрной на фоне кожи, филигранные бабочки привлекали взгляд, как настоящие насекомые, которые в любой момент могут улететь. Металл холодил тёплую грудь и горло, но я не снимала его.

Напротив, принялась с необычным вниманием рассматривать увиденное. Обычно я только проверяла, в порядке ли одежда, выгляжу ли я аккуратно и прилично. Рукава платья были достаточно широки, хотя и не в такой преувеличенной манере, как те, что я видела днём. Талия тонкая, юбка в форме колокола широко раздувалась. Наверное, этот тусклый цвет мне не подходит, я бы лучше выглядела в розовом или зелёном, но это не имело особого значения.

Но почему — мои тёмные брови сошлись, как у гувернантки, которая укоризненно смотрит на взбалмошную девицу, порученную её заботам, — почему меня вдруг так озаботила собственная внешность? Неужели эта чёрная цепь, эта подвеска, мягко улёгшаяся между выпуклостями груди, заставила меня увидеть все мои недостатки? Я ни в малейшей степени не завидовала графине… но всё же хотела бы…

Мои слишком бледные щёки покраснели. Нет, я не собиралась позволить себе вдуматься в то, что вызвало эту краску!

Услышав царапанье в дверь, я вздрогнула. Потом поспешно отвернулась от зеркала, забыв о беспорядке в одежде. По моему приглашению вошла Труда. Сделав реверанс, она протараторила:

— Угодно ли благородной леди принять посетителя? Он настаивает, что ему необходимо немедленно переговорить с графиней…

Служанка была явно взволнована, даже встревожена, как будто в чём–то виновата. И мне не нужно было сообщать, кто меня ждёт. Наверное, бессознательно я всё время ждала этого, вернувшись в дом. Я торопливо застегнула муслиновый воротник и спрятала свёрток. А ожерелье оставила, хоть и под воротником. Оно казалось мне таким же удостоверением личности, как и пергамент. Да, отныне я буду его носить, и не только из гордости, но чтобы сохранить храбрость. Высоко подняв голову, я быстро прошла по коридорам и спустилась по лестнице в жёлтую комнату.

На этот раз полковник Фенвик не стоял у окна, в мундире он представлял собой гораздо более драматичное зрелище. Да, на нём по–прежнему был ало–золотой придворный мундир, но над жёстким воротником камзола, как и во дворце, хмурилось мрачное лицо. Я даже мельком подумала, улыбается ли когда–нибудь полковник или он всегда готов разнести какого–нибудь несчастного смертного за ошибки в поведении или в рассуждениях.

— У вас есть новости для меня? — возможно, он пришёл с вызовом, которого я ожидала с самого своего появления в Аксельбурге.

— Чья была мысль приехать сегодня во дворец? — полковник не обратил внимания на мой вопрос, требуя ответа на собственный. Как будто значение имеют лишь его дела.

— А какая в этом разница? Почему мне нельзя выходить? — я постаралась говорить самым холодным тоном. Как обычно, присутствие полковника меня волновало. Я с удивлением поняла, что мне хочется ударить его по лицу, жёсткому, как кремень, чтобы он увидел меня — меня как личность, а не как фигуру в какой–то придворной интриге. И это осознание совершенно необычной для меня реакции так потрясло меня, что я, должно быть, пропустила его ответ.

— …ваше присутствие здесь теперь известно… и следует ждать самого худшего! Мы не знаем, кто виноват в разглашении тайны, но дело это тонкое и его нельзя испортить. До тех пор пока курфюрст беспомощен и зависит от других, мы должны соблюдать осторожность, — полковник расхаживал взад и вперёд по цветастому ковру, совсем не глядя на меня.

Я села с выражением наружного спокойствия. Теперь, справившись со своими чувствами, я увидела, что он действительно очень озабочен. Вот он перестал расхаживать и повернулся ко мне.

— Зависеть от других, тех, кому не доверяешь. Вы понимаете, что это значит? Любое письмо можно заменить, изменить; о нём могут просто забыть, если оно будет передано не тому человеку. Многие всё отдали бы, чтобы помешать ему увидеться с вами, — он замолчал и потёр пальцами подбородок. Хотя взгляд его был устремлён на меня, я была уверена, что он меня не видит. Может, обдумывает новые откровения или предостережения? Молчание затянулось, и я первой нарушила его.

— Из–за сокровищ? — я хотела добавить, что у меня нет никакого желания обладать тем, что я видела сегодня, что всё это великолепие не имеет для меня никакого значения. Это слишком большое богатство, чтобы принадлежать одному человеку. То, что завещала мне бабушка, я приняла и гордилась своим американским наследством, потому что понимала его. Но огромные богатства, выставленные в башне, совершенно не волновали меня.

— Сокровища, — он повторил это слово, презрительно искривив губы, и мне пришлось сдерживаться изо всех сил. — Вот оно что! Вы хотели посмотреть то, что может стать вашим наследством…

Я быстро встала и повернулась к нему лицом.

— Нет смысла обмениваться подобными любезностями, сэр. Очевидно, вы пришли сюда с определённой целью. И если эта цель — порицать меня, то я должна спросить, какое у вас право обсуждать мои манеры или причины моих поступков!

Он сжал кулаки; я видела, как задёргалась мышца у него на щеке. Челюсти тоже стиснулись; я поняла, что он сдерживается с огромными усилиями. После долгого молчания руки его разжались, он покачал головой. И опять не по моему адресу, а, как мне показалось, какой–то своей мысли.

— Графиня, — говорил он холодно и с такой официальностью, которая придавала его словам дополнительный вес. Неужели он действительно собирался осудить меня? Или хотел предупредить? — Графиня, вы в самом деле не можете знать, что скрывается под… — он быстро осмотрел комнату; вся эта мишура словно вызывала у него отвращение, — под поверхностью того, что вы видите. Позвольте уверить вас, что это дело величайшей важности…

— Сэр, я буду очень обязана вам, если вы прямо скажете, зачем пришли, — коротко ответила я.

Следующий его поступок несказанно удивил меня. Он бросил на меня острый взгляд, потом прошёл по комнате — не своей обычной решительной походкой, как всегда, а лёгкими шагами. Я не поверила бы, что он на это способен. Закрыл дверь на защёлку и прижался к ней ухом, вслушиваясь.

Назад вернулся теми же бесшумными шагами, прокрался мимо меня и открыл окно, выходящее наружу. Потом жестом подозвал меня, сделал шаг в сторону и пригласил на балкон, нависающий над садом. Я и не подозревала об его существовании. Когда мы оба оказались снаружи, он захлопнул окно.

Забыв свою враждебность, я пыталась понять. Очевидно, он считал, что внутри нас могут подслушать. Но если графиню избрали в качестве моей спутницы в дороге и теперешней компаньонки, почему её дом вызывает такие подозрения?

— У вас есть причины не доверять кому–то в этом доме, сэр?

— Если вы умны, миледи, — ответил он по–английски, — вы не будете доверять никому и нигде, пока находитесь в Аксельбурге!

— Включая вас, сэр?

Он ничего не ответил на это, но быстро заговорил, как будто должен был за короткое время сказать очень многое.

— Не знаю, что вам рассказывали о здешних событиях. У курфюрста был второй удар… теперь он лишился речи. Он вынужден писать или объясняться знаками. Но окружающие пока осторожны и не смеют противиться его приказам — его прямым приказам. Но, как я уже сказал, многое можно сделать искажением, забывчивостью… Пока я имею к нему доступ — а он на этом настаивает, — его желания исполняются. Но вполне вероятно, что вскоре меня перестанут допускать к нему.

Говорили ли вам о принцессе Аделаиде, которая назначена аббатиссой?

— Дочь курфюрста? Да, графиня рассказывала о ней.

— Она пытается захватить власть, приставила к нему двух монахинь. Если ей удастся добиться своего, он потеряет связь с миром. Пока она ещё побаивается отца — и его власти — и до сих пор окончательного шага не сделала. Я предпринимаю всё, что могу, чтобы организовать ваше свидание. Нужно торопиться, он умирает. Может, ещё день, ночь, и он не сможет сопротивляться этим стервятникам, они будут содержать его в плену в его собственных апартаментах, приставят к каждой двери часовых. Поэтому мы решили действовать сегодня вечером.

— Но как… мне просто поехать во дворец?..

Он сделал один из нетерпеливых жестов, к которым я уже привыкла.

— Придумайте какой–нибудь предлог… не обедайте с семейством. У вас болит голова… разве женщина не может по своей воле вызвать головную боль? — голос его был так же нетерпелив, как руки. — В моём распоряжении человек, он родом из той же деревни, что и ваша служанка. Он её хорошо знает. Она его впустит. Наденьте плащ с капюшоном, закутайтесь получше. Кристофер покажет вам это, — полковник повернул кольцо на пальце, так что я увидела тёмно–красный камень с инталией. — Вы выполните его указания…

Это могло быть в романе с невероятными приключениями, но я видела, что он совершенно серьезен. И заставила себя кивнуть в знак согласия, как будто он предлагал мне прогулку по парку.

— И ещё… — он указал на моё горло.

Я вспомнила свои недавние упражнения и коснулась руками воротника. Две верхние пуговицы оказались не застёгнуты, значит, часть ожерелья можно было увидеть.

— Обязательно наденьте это, миледи, — продолжал он.

Что он знает об этом ожерелье, которым столько лет владела бабушка? Может, как и кольцо, которое полковник только что показал мне, оно тоже опознавательный знак?

— Хорошо…

Он не ждал моего согласия. Распахнул балконную дверь и, я думаю, втолкнул бы меня в гостиную, как толкнула графиня в башне с сокровищами, если бы я не вошла сама. Он закрыл створку, и в то же мгновение отворилась противоположная дверь и торопливо вошла графиня.

Её полные губы улыбались, но глаза она сузила и смотрела подозрительно.

— Полковник Фенвик! Прошу прощения, но мне не доложили о вашем приходе. Я накажу Франца за эту ошибку…

— Благородная леди, — он использовал обычное почтительное обращение, но мне показалось, что в его приветствии прозвучала насмешка. — Я пришёл сообщить вам, что ваш сегодняшний поступок весьма неразумен. Как вам хорошо известно, графиня, — он лёгким кивком указал на меня, — не должна появляться на публике, пока его высочество не объявит своё решение относительно неё. Если вас узнали, могут пойти всякие слухи.

Она надула губы, но я могла бы сказать ей, что жеманство на полковника Фенвика не действует.

— Никто, кроме вас, меня и Ульриха, не знает, что она здесь. Кто мог бы её узнать?

— Вы и граф. И ещё барон фон Вертерн.

Графиня слегка отвернулась. Упрямо задрав круглый подбородок, прошла мимо, села и сложила руки на коленях.

— Дорогой Конрад — мой двоюродный брат, он не только в милости у его высочества, как вы отлично знаете, полковник, он ещё и родственник Амелии. Он проявил исключительную скрытность — к тому же он и раньше знал об этом деле.

— Слишком многие знают, — ответил полковник, — а что касается сегодня — меня прислали с приказом.

— Ах, приказ? Устный, конечно. Говорят, его высочество испытал новый удар и теперь вынужден писать свои пожелания. Ради собственного блага, полковник, запасайтесь доказательствами, позже они вам понадобятся. Есть многие, кто не сочувствуют вашим методам.

— Это приказ его высочества, можете поверить мне на слово. Или не повинуйтесь — на ваш риск, — голос его звучал спокойно и холодно. — Графиня не должна показываться на людях, пока он не разрешит. Больше таких неразумных поступков, как сегодня, не будет.

Она быстро посмотрела на него и снова отвела взгляд.

— Конечно, мы подчиняемся приказам его высочества. А когда Амелия получит аудиенцию?

— Это решит только его высочество, — успокаивающе ответил полковник. — С вашего разрешения, леди, — он слегка поклонился — настолько лишь, чтобы его нельзя было назвать невежливым — и вышел, прежде чем графиня смогла заговорить. Мы услышали только стук его каблуков в коридоре.

Графиня скорчила гримасу.

— Такая деревенщина! Или он пытается показать, что он силён и не боится дня, когда курфюрст больше не сможет защищать его? Да кто такой этот Фенвик? Авантюрист, продающий свою шпагу! Почему он считает, что может отдавать приказы, словно перед ним новобранцы на параде? Не беспокойтесь, дорогая Амелия, он не один из нас и никогда не станет большим, чем сегодня, — простым посыльным. А скоро станет гораздо меньшим…

Она быстро облизнула полную нижнюю губу кончиком розового языка. Не нужно было обладать особой чувствительностью, чтобы понять, что под кукольной внешностью графини скрываются сильные чувства, и отчасти они направлены на полковника Фенвика.

— Странно… о, подойдите и садитесь, моя дорогая. Вы стоите, высокая и с прямой спиной, и напоминаете мне полковника! — она приглашающе похлопала по дивану, и я решила не сопротивляться. — Да, странно, что его высочество до сих пор не послал за вами. Если здоровье его в таком состоянии, как говорят, — а Конрад слышал очень тревожные новости, — он должен желать увидеть вас как можно быстрее. Мне это не нравится. Кто–то мешает! — она смотрела мне прямо в лицо, как будто хотела на нём прочесть ответ. Несомненно, застав меня с полковником наедине, она заподозрила, что я узнала больше, чем рассказал её барон, и из более надёжного источника. Когда же я ничего не ответила, графиня продолжила.

— Она всё время во дворце — принцесса Аделаида. Приводит с собой этих женщин в чёрных одеждах, они на всех смотрят мимо своих кривых носов и, как вороны, каркают набожные молитвы. Она теперь совсем не остаётся в своём аббатстве, нет, говорит, что отец должен раскаяться в своих грехах, особенно тех, которые затрагивают её. Я ей никогда не доверяла — она всегда готова сунуть свой длинный нос в чужие дела, те, что её не касаются! — графиня говорила так горячо, что я поняла: у неё были свои столкновения с принцессой и она до сих пор не оправилась от какой–то схватки — до или после того, как эта устрашающая женщина вступила в лоно церкви.

— Но если это она вмешивается… Нет, при дворе многие её не любят! Если бы его высочество послал за вами и поскорее всё решил!

И он это сделает… должен. Конрад как раз сейчас этим занимается… у него есть влияние. Да, Конрад найдёт решение.

Я заметила, что, говоря о трудностях, она ни разу не упомянула графа. Но я нисколько не надеялась на Конрада фон Вертерна. Никогда раньше не приходилось мне с такой тщательностью обдумывать слова и поступки. Предложение полковника о головной боли может стать реальным ещё до конца дня.

Я продолжала сидеть и слушать рассуждения графини. Иногда вставляла односложные замечания. А она продолжала говорить о возможных опасностях, о необходимости решения. Я пыталась вслушиваться в её слова, надеясь извлечь из них что–нибудь полезное на будущее. Но мысли мои всё время возвращались к тому, что приказал полковник сделать вечером.

Он даже не спросил моего согласия на этот план, просто указал, что я должна сделать. Я мысленно сформулировала несколько резких и красноречивых отповедей на его высокомерное предположение, что я подчиняюсь его приказам. Но было уже поздно, я втянулась в авантюру, хотя разумная женщина ушла бы в свою комнату, закрыла бы дверь и добровольно оставалась в плену до утра. Беда в том, что я больше не была разумной женщиной.

Наконец я вставила в бесконечный, монолог графини своё извинение по поводу головной боли и с большим трудом избавилась от изъявлений сочувствия и предложений помощи. Впрочем, у себя в комнате я с радостью встретила Труду с подносом для больных, потому что очень проголодалась.

В моём гардеробе был плащ, какой упомянул полковник. Довольно поношенный и выцветший, но я сохранила его, потому что он отлично защищал от дождя и непогоды.

Как же полагается одеваться для встречи с неизвестным дедом и одновременно правящим монархом? Мои скромные траурные платья — я разглядывала их одно за другим — казались мне не подходящими для такого случая. Я знала, что при дворе привыкли к изысканным и сложным туалетам. Но ведь я в трауре, бабушка у меня всегда перед глазами и в мыслях, и, может, это меня выручит.

Я выбрала кремово–белое платье, отделанное чёрными лентами. Ночи стояли жаркие и, если я закутаюсь в плащ, то задохнусь. Отыскав свои швейные принадлежности, я ножницами разрезала стежки, которые удерживали на месте высокую прилегающую к горлу вставку. Без неё платье стало более модным, хотя я, застегнув корсет, почувствовала себя довольно непривычно с голыми плечами и шеей. Немного помогало железное ожерелье, его действие даже произвело поразительную перемену: я стала совсем иной, не мисс Харрач из «Сотни» Виллисисов. Я, конечно, не обрядилась в жемчуга и драгоценности, но что–то во мне появилось такое… Впервые я поняла, что чужие взгляды способно привлечь не только хорошенькое личико.

Я не часто краснею, но последние мысли заставили меня вспыхнуть. Я взяла плащ, положила его на колени и села подальше от предательского зеркала. И приготовилась ждать.

Мне всегда нелегко давалось ожидание, и теперь я нетерпеливо ёрзала в кресле. Я чувствовала, что за мной незаметно наблюдают. Потребовалось всё самообладание, чтобы не схватить свечу и не начать заглядывать за занавеси и под кровать, не пытаться убедить себя, что я совершенно одна. И когда царапанье в дверь возвестило о приходе долгожданной Труды, я вздрогнула и даже тихо вскрикнула.

Труда сказала мне, что граф и графиня обедают и слуги так заняты, что она сможет незаметно вывести меня. Мы прошли по более узкому коридору и спустились по другой лестнице. Мне пришлось цепляться за перила, потому что лестница была очень крутой. Потом ещё один коридор, и через боковую дверь мы вышли в конюшенный двор.

В тени стоял человек, он сразу протянул вперёд руку. Света лампы было достаточно, чтобы я узнала кольцо полковника. Труда тут же исчезла, а я вслед за незнакомцем прошла вдоль нескольких небольших строений и через вторую дверь. За ней нас ждал небольшой закрытый экипаж, с плотно затянутыми занавесями.

Поездка показалась мне долгой; когда мы выезжали с графиней днём, нам не пришлось столько раз поворачивать. По звукам я пыталась угадать, когда мы пересечём рыночную площадь, но слышала только неясный шум, который ничего не говорил мне. Наконец экипаж остановился, дверь открыли, спустили ступеньки, и я вышла.

Здесь даже не зажгли фонаря. Всходила луна, но лучи её не достигали тени, в который мы стояли. Из тьмы появилась ещё одна фигура, рука скользнула мне под правую руку. Я вздрогнула и ахнула, на что мне ответил гневный шёпот, и невозможно было не узнать этот властный тон.

— Держитесь за меня, — приказал полковник. — Здесь нельзя зажигать свет.

Я подчинилась ему, и мы прошли по мощёной дорожке мимо тёмных кустарников. Новая дверь, чуть приоткрытая, и я внутри. Меня окружил запах лака и табачного дыма.

— Лестница, — снова тот же властный шёпот.

Я уже обнаружила это, больно ударившись пальцами ноги о первую ступеньку. Мы поднимались медленно, мне пришлось поверить, что мой проводник больше не даст мне споткнуться. Повернули, я увидела вверху еле заметный свет. Это позволило нам двинуться чуть быстрее.

Вскоре мы вышли в широкий коридор. Впереди стоял стол, на нём канделябр с четырьмя свечами, все свечи горели. Они освещали часового. Он смотрел прямо перед собой и был настолько неподвижен, что его легко было принять за деревянную игрушку, какие любят мальчики. Часовой даже не мигнул, когда полковник, не взглянув на него, открыл охраняемую дверь.

Внутри горел яркий свет, такой неожиданный, что я на мгновение ослепла. С плеч моих тут же сняли плащ, чему я обрадовалась, потому что в комнате было очень жарко, как будто я стояла прямо перед камином с ревущим пламенем.

— Графиня фон Харрач! — шёпотом объявил полковник Фенвик, однако голос его громом отозвался у меня в голове и в этой удушающе жаркой комнате.

Ослеплённые глаза постепенно обретали зрение. Если мне казалось, что моя спальня в доме фон Црейбрюкенов очень большая и внушительная, то эта комната была вдвое больше и втрое величественнее. Да и занавеси здесь висели не выцветшие и мебель не старая.

Я стояла прямо перед большой кроватью с алым пологом, который теперь был откинут. Кровать стояла на помосте, на который вели две ступени, а между мной и основанием помоста проходили резные позолоченные перила, которые как бы подчёркивали значение того, кто находится в кровати, и необходимость оградить его от подчинённых.

Человек в кровати лежал, опираясь на груду подушек; едва я взглянула на него, как перестала замечать всё остальное. Меня привело сюда любопытство, но теперь нечто иное, более настойчивое и значительное, потянуло меня вперёд, пока мои руки не опустились на балюстраду. Я видела только человека, который смотрел на меня таким горящим требовательным взглядом, что я, даже если бы и захотела, не смогла бы отвести глаза.