Спала я тревожно, но сны не могла припомнить. Разбудил меня громкий звук, я села и прислушалась, вся дрожа. Колокола — звон колоколов! Он слышался со всех сторон. Но это не тревога, решила я, послушав немного, скорее траурный звон.

Я выскользнула из постели и подошла к ближайшему окну. Снаружи серый рассвет переходил в день. Я раскрыла окно, и колокольный перезвон стал оглушительным, снова и снова повторялись всё те же печальные ноты.

Могла быть лишь одна причина у этого звона. Курфюрст умер, и все церкви Аксельбурга возвещали об его уходе из этого мира. Невозможно заставить себя горевать. Я не испытывала той полной пустоты, как при смерти бабушки. Мне было только жаль, что у меня не было возможности лучше узнать этого человека, которого я встретила уже умирающим. То, что я в нём почувствовала, могло привести нас к…

Я покачала головой. В моей жизни Иоахим–Эрнест, курфюрст Гессена, мало что значил. Что я могла испытывать, кроме разочарования? У меня не было с ним прочной связи. Я медленно закрыла окно и постаралась связно и здраво подумать, что означает для меня эта перемена.

Не будет никакого публичного признания, подтверждающего письмо бабушке, не будут выполнены обещания, которые привели меня за море. Следовательно, чем быстрее я уберусь из Аксельбурга, тем лучше.

Несмотря на все намёки графини и предложения полковника Фенвика, я хотела только того, в чём мне теперь отказала судьба. Если мой дед был настолько неразумен, что упомянул меня в завещании, возможно даже, мне грозят неприятности. Я не строила никаких иллюзий относительно реакции аббатиссы–принцессы Аделаиды или других членов семьи, когда они узнают о моём существовании. Эти мастера интриг, которые могли держать в своей власти деда при жизни, теперь превратятся в стервятников, готовых убить, и если обо мне станет известно, я буду их самой вероятной жертвой.

Я была уверена, что в таких обстоятельствах не могу полагаться на графиню и её молчаливого мужа, которого почти не видела. Что касается полковника — я вспомнила пренебрежительные слова графини о нём. Его покровитель умер, и теперь, возможно, полковник лишится всей власти. Может, у него самого начнутся неприятности.

Так что, чем скорее я выберусь из Аксельбурга, вообще из Гессена, тем лучше. Теперь главная проблемой становилось организовать бегство. Меня привёл сюда план умершего: у меня самой не было даже экипажа, чтобы проехать по городу, не говоря уже о стране — и других странах и государствах, которые лежали между мной и морем. У меня имелись деньги, но я не была уверена, что смогу с их помощью воспользоваться общественным транспортом. Молодая женщина, едущая в одиночестве, может надеяться, что её будут терпеть, но ожидать должна оскорблений и даже опасности.

Я оделась и села, стараясь рассуждать, как меня учила бабушка, спокойно и здраво, взвешивая различные возможности. Если бы мне удалось добраться до Гамбурга, я была уверена, что нашла бы возможность уплыть к себе домой. Но между мною и Гамбургом протянулось множество миль и необходимость пересечь по крайней мере одну границу. Германия разделена на множество независимых государств, несмотря на то, что недавно её карту многократно перекраивал Наполеон. И государствами этими правят самовластные монархи.

Я даже не знала, какую дорогу предпочесть. Сжала руки, чтобы унять неожиданную дрожь, и поняла, что мне не на что рассчитывать, кроме собственной головы и небольшого количества золота.

Деньги могут купить многое, но они же могут породить предательство. Мне следует действовать очень осторожно. С чего начать? С полковника? Сейчас он, конечно, очень занят переменами, вызванными смертью курфюрста. Оставался только один человек — Труда. Хотя какую помощь могла мне оказать деревенская девушка?

Я заставила себя встать, не обращая внимания на непрерывный перезвон колоколов, прошла по комнате и потянула за звонок. Но дверь через несколько мгновений открыла не Труда.

Может быть, она стучала, а я не слышала из–за колоколов, но графиня влетела в комнату очень торопливо. На ней было домашнее платье, в оборках и кружевах, волосы убраны под мешковатую шляпку. Даже в утреннем свете заметны были морщины и линии на лице, которых раньше я не видела. Я догадалась, что она не стала ждать, когда служанки приведут её в порядок. Лицо у неё было радостно оживлённое.

— Амелия! — прежде чем я смогла пошевелиться, она схватила меня за руки и, если бы я инстинктивно не отступила на шаг, наверное, обняла бы меня. — Амелия, он умер! Ну, разве это не трагедия? Не увидеть его, так и не увидеть… Но мы знаем, чего он хотел, что он решил для вас!

Она даже сумела заплакать, и слёзы потекли по её пухлым щекам. Но при этом продолжала внимательно и хитро наблюдать за мной.

— Мне жаль его народ. Я слышала, что он был хороший правитель, — трудно было найти нужные слова; я знала, что не должна упоминать о своём ночном путешествии. — Мне жаль, что мы не встретились…

— Не увидеть вас, дитя его собственной крови, на кого у него были такие планы, не поздороваться с вами! — она выпустила меня, потому что я не ответила на её жест. Теперь она на самом деле стиснула руки. — Это тяжёлая утрата, Амелия, и такая печальная!

— Может, всё к лучшему, — быстро проговорила я, надеясь найти возможность высказать своё решение. — Не думаю, чтобы мне были рады при дворе, Луиза. По вашим словам я поняла, что передо мной множество препятствий.

Она покачала головой.

— Как вы можете быть такой холодной, такой спокойной? Неужели вы не поняли? Вы его крови… говорят, он всегда помнил о своей американской семье и принимал курфюрстину только по обязанности. Он всегда был чужаком в своей семье. Разве не сбежал он ещё юношей из дома и не стал офицером армии, воевавшей в вашей стране? Для человека его происхождения это неслыханный поступок, в него не могли поверить. Если бы он увидел вас, узнал вас, ваше положение стало бы абсолютно прочным, никто и шепнуть бы не посмел. Никто не смел бы противиться его воле!

— Но сейчас посмеют, — заметила я. — И поскольку я не могу выполнить то, за чем приехала, не лучше ли мне незаметно покинуть ваш дом? Новый курфюрст, кто бы им ни стал, вряд ли приветит с радостью незнакомку, которая, согласно вашим законам, появилась в результате семейного скандала.

— Рудольф–Эрнест? Его двадцать лет не видели в Аксельбурге. Курфюрстина не разрешала ему показываться после того, как он отверг Франциску, её младшую дочь, не захотел взять её в жёны! Неудивительно, более уродливой принцессы никогда не было, лицо толстое, а поесть так любила, что ей приходилось боком проходить в дверь. Доелась до смерти, говорят, чему вполне можно поверить.

Да, он теперь быстро приедет. Однако он всегда преклонялся перед курфюрстом, и его легко убедить. К тому же он не любит принцессу Аделаиду и тех, кто ей служит, — графиня помолчала, поджав губы. Видно было, что она напряжённо размышляет.

— Пока завещание не будет объявлено публично, дорогая Амелия, не нужно строить планов. Курфюрст всегда держал свои личные дела в тайне; ему приходилось это делать, потому что рядом с ним всегда находилась эта драконица. Её шпионы окружали его везде. Никто не знает, что он собирался сделать со своим личным состоянием, разве что… — она внимательно наблюдала за мной, — когда он послал за вами, мы могли строить догадки. Сокровища целиком были в его личном распоряжении. Но в одном вы совершенно правы, моя дорогая. Сейчас нужно быть вдвойне осмотрительной, держаться подальше от двора. Да, может быть, разумно вообще на время покинуть Аксельбург.

Я насторожилась. Больше всего я хотела уехать из города, но на своих условиях и по единственной причине — чтобы отправиться домой. Я ничем не обязана Гессену. Но я сомневалась, чтобы графиня одобрила мой отъезд насовсем.

— Кестерхоф! — она захлопала в ладоши, словно решила проблему. — Лучший выход! Туда всего день пути. Граф три года назад его перестроил, и там стало очень удобно. Мы поедем в Кестерхоф!

— А что это такое? — я лихорадочно пыталась найти причину, которая не позволила бы графине принимать решения за меня.

— Охотничий домик — вернее, был им, пока войны не опустошили леса. Граф переделал его в наш сельский дом. Он как–то побывал в Англии — ах, какая это холодная и дождливая страна! — она слегка вздрогнула. — И его поразило, что английские дворяне полгода проводят в своих сельских поместьях, и потому их люди более верны хозяевам. Ещё бы, ведь им приходится жить в таких неудобствах, вы бы не поверили!

И вот он переделал Кестерхоф в такой дом, понимаете; ему нравится разыгрывать в нём английского дворянина. Да, вы должны поехать в Кестерхоф, — она ущипнула пальцами нижнюю губу, глаза её бегали по комнате, как будто искали способ немедленно перенести меня туда.

— Мы сейчас не сможем уехать: у графа есть обязанности при дворе. Но вам там будет хорошо. В доме никого нет, кроме слуг, все они преданы графу. Если он прикажет, чтобы никто не говорил о вас, так и будет.

Вот это мне уже совсем не понравилось. Но что я могла возразить? Особенно когда у меня появилось сильное ощущение, что нельзя оставаться в Аксельбурге. Курфюрст правил до самой смерти, но теперь, после его ухода, многие хотели бы половить рыбку в мутной воде.

К тому же… я поеду одна… там будут только слуги… я смогу выработать собственный план, узнать что–нибудь полезное. У меня появится время. Графиня, очевидно, решила, что я полностью согласилась с её предложением, потому что тут же принялась энергично звонить в колокольчик.

— Вы должны отправиться как можно быстрее, — продолжала она. — Вскоре все дороги, ведущие в город, заполнятся. Многие захотят взглянуть на прибытие нового курфюрста и погребение его двоюродного брата. Вам сейчас не стоит привлекать внимание. Да, это даже опасно, — сделав это предупреждение, она серьёзно взглянула на меня.

Когда показалась Труда, моя хозяйка принялась командовать подготовкой к отъезду. Она так быстро отдавала приказы, что я не понимала, как служанка различает их. Потом графиня убежала, пообещав, что меня не только накормят плотным завтраком, но и дадут с собой корзину с едой, а один из слуг графа поскачет вперёд, чтобы в Кестерхофе подготовились к приёму гостьи.

Убедившись, что она вышла, я перестала расчёсывать волосы и повернулась к Труде, которая занималась упаковкой.

— Труда, ты можешь связаться со своим другом, который знает полковника Фенвика?

На мгновение мне показалось, что девушка меня не услышала, потому что она продолжала складывать платье, чтобы оно не измялось в дороге. Потом, не глядя на меня прямо, она сказала шёпотом, так что мне пришлось напрячься, чтобы услышать:

— Благородная леди, он гвардеец. Теперь они все заняты, стоят в почётном карауле возле покойного Его Светлости.

— Нельзя ли с его помощью связаться с полковником?

Она в последний раз коснулась платья и уложила его в чемодан — по–прежнему не глядя на меня.

— Благородная леди, можно попытаться. Но открыто посылать записку нельзя. Она пройдёт через несколько рук, и кое–кто захочет рассказать о ней в другом месте.

Опять придворные интриги. Если хозяева занимаются такими тёмными делами, как могут слуги не участвовать в них? Я хорошо понимала опасность любой своей записки, какой бы невинной она ни была, если о ней сообщат тем, кто ещё не знает о моём существовании.

— Мне нужно только одно, Труда. Я хочу, чтобы полковник узнал, куда я еду.

Он встречался со мной, только подчиняясь приказу. Теперь, когда его патрон умер, значила ли я для него что–нибудь? Я не могла позволить себе строить планы на таком ненадёжном основании. К тому же… курфюрст мёртв, графиня открыто проявляет своё недоброжелательство. Может, положение полковника теперь таково, что он и не сможет мне помочь, даже если захочет? И всё же я чувствовала, что только с ним могут быть связаны мои надежды. Он из тех людей, кто, дав слово, не нарушает его, как бы ни изменились обстоятельства. Но… затрагивает ли данное им слово моё будущее?

Вчера вечером он провёл меня во дворец и вывел из него с мастерством, которое показало, что на его способности можно рассчитывать. Теперь, когда я не знала, что меня ждёт, я чувствовала, что должна каким–то образом сохранить с ним контакт, даже если это очень трудно. Как мне хотелось в этот момент спросить его совета! Ибо даже если он заинтересован во мне лишь в той степени, в какой я связана с его покойным хозяином, я считала, что от него — и только от него — могу получить правдивые ответы. Сделав такое заключение, я сама удивилась. Что я знала об этом человеке, кроме поступков, которые наблюдала, и отдельных замечаний о нём? Но я с нетерпением ждала ответа Труды.

— Может быть, это можно сделать.

Я сама не понимала, как рассчитываю на эту девушку, до её осторожного ответа. Поедет ли она со мной? Я прямо спросила её об этом.

— Мне ничего не сказали. Может быть, мне разрешат, если вы попросите, благородная леди.

Захочет ли она сопровождать меня? Послушание и покорность так вбили в неё, что она могла поехать и в то же время затаить зло. Но в незнакомом доме, где все слуги верны графу, как сказала графиня, мне был нужен хоть один человек, который на первое место ставил бы мои интересы, а Труда никогда бы не поступила, как вчера вечером, если бы была полностью на стороне графини.

— Труда… — я не решилась говорить с ней прямо, как говорила бы с Летти или любым другим человеком, которых знала с рождения. — Я хочу, чтобы ты поехала со мной, но только если ты сама этого хочешь. Против твоей воли я не стану заставлять тебя.

Впервые она взглянула на меня прямо. Я не могла понять выражение её лица: оно было неподвижно, как массивная мебель этого дома.

— Мой долг — служить благородной леди, как она того хочет.

Я не могла понять выражение её лица и ничего не прочла в голосе. Как бы мне хотелось в этот момент уметь читать мысли! Неужели моё желание такое эгоистичное? Откуда мне знать, какие у неё здесь личные связи и кому она будет верна? А мне так нужна была помощь! Я никогда ещё не признавалась себе в этом. Неужели я так глупа, что позволю отрезать себя от Гессена?

— Я поговорю с графиней, — приняла я решение — ничем не хуже того, что привело меня в Аксельбург. Прежде всего меня устраивало, что у Труды есть связь с полковником Фенвиком.

— Как пожелает благородная леди, — Труда снова принялась упаковываться.

Графиня, уже одетая в подобающий придворной траурный наряд, вскоре снова появилась в моей спальне, за ней вошёл слуга с подносом. Я пила тёплый шоколад и ела булочки, а моя хозяйка говорила не переставая, главным образом об обязанностях графа, который назначен одним из тех, кто будет сопровождать нового курфюрста из места его добровольного изгнания в Аксельбург. Лицо её раскраснелось, глаза сверкали. Казалось, этот час горя открывает новые горизонты перед фон Црейбрюкенами.

— Он согласился, что вам разумно будет уехать в Кестерхоф, — она говорила о графе. — Ненадолго, дорогая Амелия. Заверяю вас! Когда всё будет готово, вы сможете вернуться — да ещё с каким триумфом! И займёте своё законное место, вот увидите!

Я решила не говорить, что знаю, где моё законное место. Не в Аксельбурге, где я буду мишенью для зависти и вражды. Я прервала поток её слов просьбой, чтобы Труда сопровождала меня во временное изгнание.

— Конечно, — сразу согласилась графиня. — Вы не можете путешествовать без служанки. В Кестерхофе есть слуги, но они не обучены прислуживать лично. Катрин говорит, что Труда справляется хорошо. Она не крестьянка, у её отца гостиница в Химмерфельсе, и она не стала бы служить, если бы не была третьей дочерью и не хотела заработать приданое. Ах, — графиня взглянула на дорогие часы с каменьями, которые на цепочке висели у неё на шее, — уже поздно. Вы должны выезжать, моя дорогая. Я буду ежедневно писать вам, и вы будете знать всё, что здесь происходит. А скоро сможете снова присоединиться к нам!

Я заметила, что на ожидавшем меня закрытом экипаже нет никакого герба, а кучер и лакей на подножке не в ливреях, а в тёмных плащах. Графиня попрощалась со мной в коридоре, а когда мы с Трудой сели в экипаж, я увидела, что окна плотно закрыты, как в той карете, в которой я ездила во дворец накануне ночью. Похоже, мой отъезд из города должен был произойти как можно незаметнее.

Мы ехали в полутьме; колокола по–прежнему громко звонили, и мы не смогли бы разговаривать, даже если бы захотели. Я жаждала спросить у Труды, доставила ли она моё сообщение полковнику, но с этим приходилось обождать.

Экипаж проехал по плохо вымощенным улицам старого города едва ли не со скоростью пешехода; нас бросало из стороны в сторону. Снаружи, сквозь колокольный звон, пробивалось множество голосов. Вокруг гудела толпа.

Примерно после часа такой езды с многочисленными остановками экипаж двинулся быстрее, и нас так затрясло, что меня даже затошнило. Я осмелилась наконец отодвинуть занавеску и обнаружила, что мимо проносятся трава и кусты. Мы выехали из города. Здесь колокола звучали приглушённо, хотя мы не так уж далеко ушли от их непрерывного звона.

Мне показалось, что теперь нет причин сидеть в закрытой душной повозке. Я попросила Труду отодвинуть занавеси, чтобы осматривать окрестности. Ферм встречалось мало, хотя время от времени я замечала черепичную крышу или уходящую в кусты боковую дорогу. Местность выглядела дико, как будто люди почему–то покинули эту землю. Даже поля, мимо которых мы проезжали, по больше части были не возделаны, заросли бурьяном и кустами. Природа снова наступала на отвоёванные людьми просторы. Я сказала об этом Труде, и она ответила:

— Это всё из–за войны, благородная леди. Тут было много сражений, — девушка вздрогнула. — До сих пор иногда находят мертвецов. Многие фермы были разрушены, сожжены, людей убили или выгнали. Никто не обрабатывает землю, как раньше.

— Война? — я была уверена, что она говорит об опустошительных наполеоновских войнах. — Ведь это было много лет назад. Люди должны были вернуться…

На её свежее лицо вернулось замкнутое таинственное выражение. Наверное, не стоило расспрашивать дальше. Но она ответила:

— Тут никогда не было хорошей земли, благородная леди. Когда–то сплошной лес, в нём охотились. Потом пожары, а в тяжёлые времена лес рубили на дрова… продавали зимой в Аксельбурге. А также… — она не решалась говорить так долго, что я спросила:

— А также что, Труда?

— Всегда говорили, что земли здесь несчастливые, благородная леди. В прошлом люди работали до смерти, чтобы сделать сё плодородной. А в награду получали только смерть или несчастья. Говорят, она проклята ещё в старину.

Я знала, что она не говорит мне всего. По рассказам мадам Манцель в школе я знала, что в этих странах всегда существовали самые строгие законы о лесе. Крестьянин не имел права прогнать оленя, травившего его посевы, дикие кабаны и свиньи опустошали поля. Браконьеров ждали жестокие ловушки. Если когда–то здесь рос лес, фермеры должны были сильно страдать от этих законов и капризов правивших тут дворян.

Теперь, когда Труда поведала о лесе, я стала замечать многочисленные большие пни среди поросли и кустарников. Некоторые, превратившись в уголья, стояли чёрными напоминаниями о прошлых днях. Пустынная местность, и мне она нравилась всё меньше и меньше.

Дважды мы останавливались в гостиницах и меняли лошадей. Всё это были бедные заведения, на конюшне работали один–два человека, подгоняемые нашим кучером. Я заметила, что они даже не смотрели на экипаж с естественным, казалось бы, любопытством, а когда мы останавливались, никто из гостиницы не выходил и не спрашивал, не хотим ли мы отдохнуть и освежиться. Двери оставались закрытыми, никто не выглядывал в окна.

Мы с Трудой разделили содержимое корзины с продовольствием, хотя мне пришлось буквально заставить её есть и она брала понемногу и самого простого. И совсем не пила вина.

Начался подъём, и наше продвижение замедлилось. Всюду виднелись новые следы опустошения, мёртвые деревья, каменные развалины. Однажды мы остановились в месте, где ручей вливался в небольшой бассейн, сложенный из необработанных камней. Лошадей здесь напоили. Я настояла на том, чтобы выйти и размять затёкшие ноги.

Никто из сопровождающих не хотел этого, и мне пришлось использовать власть, чтобы прекратить их возражения. Я немного прошла вдоль карниза из голого камня, чтобы получше разглядеть эту мрачную и суровую местность. Дорога содержалась в плохом состоянии, хотя рытвины и ямы были засыпаны гравием, а кустарники по обочинам подрезаны. Мы остановились на верху холма, отсюда дорога спускалась в долину, заросшую лесом, живым и зелёным. Справа от того места, где я стояла, к северу, местность круто поднималась, переходя почти в горы. И на крутом склоне стояло здание, гораздо больше любой гостиницы или фермы.

У меня не было бинокля, чтобы разглядеть подробности, но мне показалось, что здание почти развалилось. Было похоже на крепость какого–то разбойничьего барона, со стенами, сложенными из серого камня, не смягчённого никакими вьющимися растениями. Я гадала, что это такое и обитаем ли замок — не только призраками злого прошлого.

Труда шла за мной. Я пыталась убедить себя, что она так поступает из верности, пытается защитить меня, а не потому, что исполняет обязанности соглядатая. Я указала на здание на склоне горы и спросила, что это такое.

— Это… это Валленштейн, благородная леди, — бросив один беглый взгляд в том направлении, она резко повернула голову и больше туда не смотрела.

Валленштейн! Злополучная крепость–тюрьма, где когда–то давным–давно исчезла грешница Людовика, чтобы её вспоминали только как пример лжи и греха. Я повторила про себя слова графини. Каково было этой эгоистичной изнеженной женщине на всю оставшуюся жизнь оказаться заключённой в каменном мешке? Крепость выглядела как мрачный замок какого–то чудовища, не принадлежавший знакомому мне реальному миру.

Графиня говорила, что тут по–прежнему стоит гарнизон. С какой целью? Может, это по–прежнему тюрьма, как дурной памяти Бастилия, тюрьма для государственных преступников? Мне хотелось задать множество вопросов, но ясно было, что Труда не хочет говорить об этом месте, а мне не хотелось испытывать её терпение.

Карета со скрипом спустилась со склона в долину, где вокруг нас сомкнулись деревья, закрыв полуденное солнце. Теперь мы ехали в тихой зелёной полумгле, и звуки издавали только колёса нашего экипажа. Цветов как будто не было, нигде ни одного цветного пятна, только зелень листвы и коричнево–чёрная кора. Я не видела и не слышала ни одной птицы. Мы казались единственными живыми существами на огромном лесном гобелене.

Неожиданно мы снова выехали на открытое место. Свет и жара солнечных лучей усилились после лесной прохлады. Впереди виднелось здание. Я прижалась к окну, стараясь разглядеть его. Вовсе не крепость, напоминающая замок, хотя дом был гораздо больше, чем я ожидала. Первый этаж каменный, но над ним деревянные стены и большой балкон, который вроде бы проходил на одном уровне вдоль всего дома.

Карнизы, балкон, даже окна — всё покрывала резьба и когда–то было раскрашено, как дома в старой части Аксельбурга, потому что на солнце виднелись светло–синие, красные, зелёные и тускло–золотые пятна. Вдоль всего балкона стояли цветочные ящики, полные растений, среди них многие в цвету.