Прошло две, потом три недели, потом что-то около месяца. Я лежала в полной пустоте, порой не понимая, жива я или нет. Затхлая тьма заполонила весь мир. Я закрывала глаза и видела обрывки каких-то синих нитей, какие-то мелкие перышки кружились передо мной. Я открывала глаза – и видела то же самое. Я гадала, что это может значить. Уж не ослепла ли я? Может быть, я попала в ад? Эта мысль не казалась такой уж нелепой, особенно в первые дни, но потом я стала привыкать. Я пыталась что-то делать и находить в этом утешение. Я разложила свою маленькую коллекцию туалетных принадлежностей в изголовье матраса. Утром, после похода в туалет, я втирала молочко в кожу лица, рук и предплечий. Тюремщики выдали мне бритву – маленькое лезвие в бумажном конвертике, – чтобы я ежедневно брила лобок, поскольку по правилам консервативной исламской гигиены мусульмане обязаны избавляться от всех волос на теле. Я делала это в туалете, где было светлее, и думала, что если решусь, то смогу перерезать вены на руках. Каждое утро мне удавалось улучить несколько секунд, чтобы расправить свою постель – туже натянуть обшивку на матрас, расправить морщины и стряхнуть крошки. Свою голубую простыню я аккуратно складывала треугольником в ногах. Это для меня означало начало нового дня.

Дабы убить время, я вспоминала все, что знаю о мире за пределами моей темницы. Шел февраль, почти март. Дома, в Скалистых горах, повсюду лежит глубокий белый снег. Мама надевает шарф. Папины клумбы замерзли. Вдоль тротуаров в Калгари метет поземка. Ветер, шерсть, сухие цветы – я пыталась ощутить их кожей. Я давно не была зимой в Канаде, мотаясь по жарким странам, но теперь я с тоской вспоминала зимние холода и как уютно и тепло сидеть дома, пока на улице снег и мороз.

Крысы в моей комнате осмелели. Иногда я просыпалась, чувствуя, как по ногам шмыгает шерстяное тело. Все кости ломило от вынужденной неподвижности. Я переворачивалась с боку на бок. Меня постоянно мутило, мучила слабость и головная боль. Я пыталась пить как можно меньше воды. Сухарь, две ложки риса с верблюжьим жиром и бананы, что мне приносили утром, я съедала, не ожидая от этой пищи ничего хорошего.

Мне казалось, что звуки, проникавшие снаружи, принадлежат другому миру. Реальны были только скрипучий голос муэдзина и шарканье сандалий за дверью. При звуке шагов мое сердце начинало тяжко ухать в груди. Не думаю, что к тому времени я была еще способна на такое примитивное чувство, как страх. Ощущение, которое появлялось у меня, когда кто-то подходил к моей двери, можно было назвать взрывом горячего ужаса. Заслышав шаги, я никогда не знала, кто это и что произойдет через пару секунд. Чаще всего это был Абдулла. Другие тоже приходили, иногда делая вид, что им нужно проверить, соблюдаю ли я правило о бритье волос на теле, и насиловали меня. Если раньше, до побега, я была для них диковинкой, иностранкой, с которой можно попрактиковаться в английском и заработать дополнительные баллы у Аллаха, обучая меня исламу, то теперь все изменилось. Теперь они видели во мне военный трофей. Хассам и Джамал не приходили. Но в общем все они верили, что я опозорила их в мечети, выдвинув против них ложное обвинение, и это оправдывает их действия. Абдулла мог прийти несколько раз в день. Он открывал дверь, слепил мне глаза фонариком, опускался на колени у меня на матрасе – все это молча. Он не столько трогал меня, сколько старался причинить мне боль. Он сжимал в кулаках мои груди, будто хотел, чтобы они лопнули. Порой глумился, говоря, что я «грязная» и «открытая», поскольку у меня все гениталии на месте, тогда как половые губы и клитор должны быть удалены, а влагалище зашито, как у праведных сомалийских женщин, заботящихся о сохранении своей чести. Он брал мою простыню и связывал мне руки за спиной, чтобы я не сопротивлялась, когда он будет меня душить.

Мне хотелось умереть. Смерть, какой бы они ни была, казалась мне лучше, чем моя жизнь. Я пока не решалась на самоубийство, но чувствовала, что смерть ходит рядом, ждет меня. Смерть не потребует никаких усилий, стоит только уступить. В груди у меня с каждым днем увеличивалось напряжение, будто там росло дерево. Я чувствовала, что приближаюсь к черте, за которой не смогу выносить этого, что мой мозг взорвется. Эта мысль пугала меня. А что будет потом? Смерть или безумие? Как знать?

И я пыталась бороться, я пыталась ослабить это напряжение в груди. Абдулла обычно оставлял фонарь на полу. Пока он, высунув язык, терзал мое тело, мой мозг стремился убежать. Фонарь освещал такие вещи, которых иначе я никогда бы не увидела, – темные деревянные стропила на потолке, пылинки, висящие в воздухе, как кристаллы, и я концентрировалась на них. Я гнала от себя шок, в который превратилась моя жизнь. Еще я мысленно строила лестницу. И комнаты. Просторные, светлые комнаты с широкими окнами, обдуваемые легким бризом. Я рисовала себе эти комнаты, пока не получился дом. Помимо комнат там были большие холлы и еще лестницы. У меня вышло много домов, целый город – спокойный красивый город на берегу океана, как Ванкувер. Я поселилась там и жила – в просторном высоком небе моего сознания. У меня появились друзья и книги. Я бегала по дорожкам в изумрудно-зеленом парке на набережной, ела блинчики с кленовым сиропом, принимала ванну и смотрела, как солнце светит сквозь листья. Нет, я не сошла с ума от безысходности. Наоборот, я искала способ уберечь свой разум, и я его нашла. Эти мечты приносили мне облегчение.

Когда он уходил, эмоции овладевали мной. Я всякий раз рыдала, разрываясь между ненавистью и отчаянием. Мои слезы образовали целое море ненависти и отчаяния. Тем не менее, день заднем, я укрепляла свою оборону. Я вспоминала самые светлые моменты прошлого – медленно, не торопясь, поскольку времени у меня было навалом, – и жила ими. Я вспоминала свою раннюю любовь по имени Джеми, его шевелюру, его наряды из секонд-хенда и его гитару. Как однажды, когда мы сидели у реки в Калгари, он спросил, куда я хочу поехать. А я ответила, что мне все равно куда, лишь бы ехать. Это был правильный ответ.

Я очень хорошо помнила тяжесть рюкзака за плечами, густую дымку из выхлопов, которые оставляли на дороге расписные пакистанские грузовики, железнодорожные станции и кебабы с ягнятиной, ярко-оранжевую палатку, в которой я спала на берегу реки в Хартуме. Я вернулась в Кабул, в дом Амануддина, и в Гватемалу, где мы с Келли встретили чистюлю-англичанина Дэна Хэнмера, и на черно-зеленое озеро, у которого они много лет назад сидели, держась за руки. Я снова ныряла в бассейны, пила фанту из холодных бутылок в конце долгих автобусных переездов и знакомилась с другими туристами в столовой двухзвездочной гостиницы. Я вызывала в памяти папин смех и мамины пирожные, звезды в небе над Силван-Лейк. Я помирилась со всеми, с кем когда-либо мне случалось поссориться. Я просила прощения за каждое грубое или обидное слово, сказанное в жизни. В моем доме дорогие мне люди собрались за праздничным столом. Я была среди них и чувствовала себя в полной безопасности. И тогда голоса, что обычно звучали у меня в голове, полные страха и призывов к самоубийству, замолчали. Остался один голос – спокойный, сильный голос, который говорил: «Видишь? С тобой все хорошо, Аманда. Страдает только твое тело, а ты не тело. Остальное у тебя в порядке».

Эти слова звучали для меня как откровение.

 

Жизнь стала терпимее – не легче, а терпимее. Пусть я страдала от голода, боли и лихорадки, в остальном все было неплохо. Я была одна и в кандалах, но не паниковала. Я знала, где спрятаться. Этот голос явился мне и произвел тихие перемены, он дал мне что-то вроде кислородной подушки. Я напоминала себе, что нужно дышать. Положив руку на грудь, я следила за тем, чтобы дыхание было размеренным. Я жила от одного вдоха-выдоха до другого. С этим вдохом я выбираю мир, с этим вдохом я выбираю свободу, повторяла я тысячу раз в день, пока мои мучители приходили, уходили, насиловали меня, били, оскорбляли. Моя ненависть к ним разгоралась и затухала. Я думала, что им проще не воспринимать меня как равное себе человеческое существо, потому что иначе их мозг тоже мог бы взорваться. Их жестокость не убывала. Я привыкла верить, что в душе каждого человека найдется хоть что-то доброе и хорошее, – я знала это по опыту своих путешествий, но в этих людях не было ничего хорошего. Если они вообще люди. Ведь люди не могут быть настолько чудовищны? Мне не хотелось бы жить в мире, где такое возможно. И это была самая страшная, убийственная для моего духа мысль.

 

Шел второй месяц нашего пребывания в Темном Доме. Однажды Юсуф – переросток, который иногда проводил во дворе занятия по гимнастике, – вошел ко мне с фонарем и вручил мне половинку небольшой папайи, надсеченной ножом крест-накрест, в середине которой, как темная звезда, лежали семечки. Я посмотрела на папайю, затем на Юсуфа – он был в саронге и белой майке в тонкую черную полоску, – ожидая, что он сейчас ударит меня или отнимет угощение, но он лишь улыбался. С чего бы это? Никто не улыбался мне уже много недель подряд. Я знала по предыдущим попыткам пообщаться с ним, что он не говорит по-английски. Юсуф похлопал себя по груди, давая понять, что это подарок лично от него, и уселся на пол, а я впилась зубами в папайю.

– Спасибо, – очень тихо произнесла я, проглотив первый кусок. Я так давно не говорила, что не узнала звука собственного голоса.

Юсуф снова улыбнулся, наклонился ко мне и протянул руку – так что она была параллельна моей.

– Черный, – произнес он, освещая фонариком наши руки. – Белый. – Он взглянул на меня. – Ноу проблем.

Наверное, он имел в виду, что цвет кожи не важен. Когда Юсуф ушел, я расплакалась. Это было так странно. Юсуф был виноват не меньше, чем другие мальчики, но его доброта в тот день осталась со мной надолго. Остался и сильный тихий голос, который велел мне искать хорошее, потому что оно всегда есть, даже в самые тяжкие минуты, когда кажется, что мозг вот-вот взорвется. Хотя бы в памяти.

Я вспоминала, за что можно благодарить судьбу. За то, что моя семья дома в безопасности, за кислород в легких. Я завела такой порядок: каждый вечер после молитвы я вспоминала всех своих родных, друзей и знакомых и просила, чтобы у них все было хорошо. Я молилась за соседа, который пытался помочь нам с Найджелом в мечети, и, конечно, за женщину, которая обнимала меня и не хотела отдавать похитителям. Я молилась, чтобы она была жива и благополучна. Я вспоминала, что хорошего случилось за день, все проблески человечности, если мне удавалось уловить таковые в моих мучителях. Спасибо, что Джамал сегодня не швырнул мне еду, а поставил ее на пол. Спасибо, что Абдулла сказал мне сегодня ассалям алейкум. Спасибо, что я несколько секунд слышала, как они смеются и носятся по коридору, потому что это напомнило мне, что внутри каждого из них живет подросток, которому хочется беззаботности.

В контексте моей прежней жизни это все выглядело бы мелко и нелепо, но теперь, при моих обстоятельствах, это было незаменимо. Сосредоточившись на том, что заслуживало благодарности, я могла бороться за себя. Каждый раз, когда мои мучители швыряли меня в пропасть отчаяния, я находила новый способ выбраться оттуда. Это было непросто, но позитивное мышление стало моей лестницей.

«Куда угодно, куда угодно, – напоминала я себе. – Я могу поехать куда угодно».