В Альберте была ранняя весна. Моя мама по-прежнему жила в доме, который снимало для нее государство в Силван-Лейк, неподалеку от моего отца и Перри. На стене у нее висел календарь, где она крестиком помечала дни нашей неволи – их набралось уже двести десять. Полицейские переговорщики дежурили при ней двадцать четыре часа в сутки. Сама она уже не вела переговоры. После нашего с ней последнего разговора, когда мне едва не перерезали горло, полицейские решили сменить тактику. Ей велели не снимать трубку, если на определителе высвечивается сомалийский номер, чтобы вынудить Адама иметь дело с группой канадской разведки, сидящей в Найроби. По их замыслу, это должно было ограничить возможности эмоционального давления со стороны похитителей и ускорить процесс. Адам был в отчаянии. Он по десять раз на дню звонил маме и бросал трубку, когда включался автоответчик. Он посылал ей гневные сообщения по электронной почте, полные орфографических ошибок. В одном из январских посланий, которое она получила накануне нашего побега, он поместил свои условия прямо в тему: «Опасность угрожает Аманде и Найджелу, если вы не заплатите выкуп!!!» Спустя семь месяцев после похищения бандиты снизили требуемую сумму всего на один миллион. Теперь они хотели два миллиона долларов вместо трех. Адам отверг первоначальное предложение в двести пятьдесят тысяч – столько выделили вместе канадские и австралийские власти. Технически эти деньги числились в категории «расходы», дабы обойти тот факт, что они предназначены для выкупа, – это расценивалось как поддержка террористов и было запрещено законодательством обеих стран. Ничего сверх этой суммы власти предложить не могли. Все прочие решения должны были достигаться посредством дипломатии. Мои родители не очень хорошо представляли, что это значит. Иногда им говорили, что правительство может предложить финансирование какой-нибудь больницы в Могадишо, дабы заручиться поддержкой местных властей. Или что канадские чиновники оказывают давление на старейшин кланов и прочих сомалийских лидеров, добиваясь нашего освобождения. Но поскольку властей в Сомали все равно что не было, а банда, похитившая нас, не имела связей ни с одним из крупных кланов, то все эти усилия оканчивались ничем. Ситуация была патовая. Адам продолжал названивать моей маме. Были и другие звонки из Сомали: незнакомцы оставляли голосовые сообщения, говоря, что у них есть новости или они знают, как нас спасти. Непонятно, как они узнавали мамин номер и что у них было на уме – были ли это подручные наших похитителей или честные люди, и впрямь желающие помочь. Мама сидела и плакала, глядя на звонящий телефон. Тщетные надежды в течение многих месяцев подрывали ее здоровье. Под вечер, когда в Сомали была уже ночь и новостей ждать не приходилось, она выходила из дому на прогулку. Она шла в магазин за покупками или гуляла в заснеженном лесу, чтобы хоть немного успокоить нервы. Полицейские оставались дома на дежурстве, хотя неясно было, чего они ждут.

Мои родители жили чужими надеждами, они верили, видя, что других не оставляет вера. Ежедневно из Оттавы звонил какой-нибудь чиновник и передавал неясные, но обнадеживающие сведения, полученные якобы от разведки. Маму уверяли, что нас с Найджелом кормят и разрешают нам прогулки. Когда она призналась, что опасается за мою безопасность как женщины, ее стали убеждать, что у мусульман изнасилование считается страшным грехом, хуже убийства, и потому мне, скорее всего, это не угрожает. Агенты намекали, что о многом из происходящего они не имеют права говорить. По маминым словам, ей постоянно твердили, что наше дело «близко, очень близко» к завершению. Она верила, хотя и не понимала, что это значит.

А тем временем между нашими семьями начались разногласия. Разочарованный отсутствием прогресса в деле, старший брат Найджела, Хэмилтон, обратился к некоему Майклу Фоксу, частному поисковику, который якобы имел широкие связи в Сомали и вызвался уломать бандитов за сумму в пятьсот тысяч освободить хотя бы одного Найджела. Он утверждал, что это возможно. Это означало отказ от помощи австралийской федеральной полиции, но Бреннаны в любом случае утратили веру в возможности государства. Как и говорил Найджел, деньги у них были – средства после продажи родительской фермы плюс помощь родственников. Так что если этот Фокс не обманывал, то для Найджела должно было хватить. А что до меня, то почему они должны взваливать на себя двойную ответственность? Так Хэмилтон и заявил в разговоре с моей мамой.

Мама была в шоке. Она бросилась убеждать Бреннанов, что для меня это верная смерть, что похитители возьмут деньги, освободят Найджела, а меня немедленно убьют. Под конец обе стороны пришли к нелегкому решению продолжать сотрудничество с полицией, надеясь на скорый прорыв.

А потом в Интернете появился пост, повергший моих родителей в состояние паники. Какой-то американский блогер написал, что я беременна и будто бы сведения об этом дошли до него из надежного источника в Могадишо. Полицейские переговорщики, сидевшие в доме моей мамы, убеждали ее, что это всего лишь слухи, которые с момента нашего похищения постоянно сопровождают расследование. Возможно, их распускал Адам или кто-то из его сообщников, дабы заставить нашу родню быстрее раскошелиться.

Сомали вообще функционировало как фабрика слухов, разносимых далее новостными сайтами и блогами сомнительной репутации. В основном их потребляли сомалийские эмигранты числом чуть более миллиона, которые вынуждены были бежать за границу и расселиться по всему свету. И, как оказалось, моя мама! Каждое утро начиналось у нее с просмотра новостей Сомали на этих ресурсах. Она читала о гражданской войне, о пиратах, о клановой политике и об укреплении связей между Аль-Шабаб и Аль-Каидой. Журналистика как таковая в Сомали отсутствовала. Репортеров, которые пытались представлять достоверную информацию о происходящем, запугивали или убивали исламисты. Они же закрывали радиостанции. Узнать, где правда, а где ложь, было невозможно. Отрывочные сведения о нас с Найджелом давали либо блоги в Интернете, либо агенты канадских и австралийских спецслужб, получавшие эти сведения через сети загадочных очевидцев. Например, кто-то заметил нас на заднем сиденье автомобиля. Еще кто-то утверждал, что я очень довольна своей жизнью в Сомали и обучаю английскому сомалийских детей. Впоследствии я была очень удивлена, узнав, насколько правдоподобны были некоторые сообщения. И как только этим каплям правды удалось просочиться сквозь окружавшую нас полную секретность? Примерно в то время, когда я занималась марафонской ходьбой у себя в комнате, мои родители узнали, что я растянула связки на лодыжке, – и это была правда, как и то, что похитители достают для меня редкий в Сомали рис.

Особенность этих отрывочных сведений состояла в том, что они равно тревожили и обнадеживали мою маму. Несмотря на плохой английский, на котором они были написаны, новости преподносились как стопроцентно правдивая информация. Чаще всего мама видела в них доказательство того, что я еще жива, хотя могло показаться, что это не я, а какая-то другая женщина, отдаленно напоминающая ее дочь. Один из наиболее подробных отчетов был опубликован на сомалийском сайте спустя почти год после нашего похищения:

 

 

В момент публикации этого сообщения мы были уже далеко от Могадишо. Стоит ли говорить, что я не была ни беременна, ни замужем и совсем не радостна. Я не готовила и не убирала – ну разве что однажды в Темном Доме, когда Джамал и Абдулла велели мне вымыть туалет. Наверное, они считали, что унижают меня, но после многих недель во тьме и без разрешения вставать с матраса это были самые лучшие десять минут, которые я провела за всю зиму. В неверном свете из окошка вентиляции я лила повсюду воду из коричневого ведра и сыпала неизменный стиральный порошок, радуясь свободе движений и тому, что я мою этот вонючий туалет исключительно для себя и никого больше. Нарочито медленно я возила тряпкой по раковине и по пластиковому сиденью унитаза, сливала пену и смотрела, как она стекает по покрытым темными пятнами стенкам.

За дверью в сумрачном коридоре сидели, прислонясь к стене, Абдулла и Джамал и увлеченно разговаривали, причем таким тоном, которого я не слышала уже очень давно, – просто два приятеля, которые сели поболтать о том о сем. Они, казалось, пребывают в прекрасном настроении и совершенно забыли, что им положено неустанно распалять внутреннюю враждебность, чтобы затем обратить ее на меня.

Я решила рискнуть. Высунула голову за дверь и спросила, прижимая к груди пачку порошка:

– Можно я постираю свою одежду здесь в ведре?

После побега мне было запрещено принимать душ и менять одежду. Я мылась, присев на корточки возле унитаза и черпая воду из пластикового кувшина с отпиленным горлышком, в котором когда-то держали растительное масло. Я всегда торопилась и использовала не более двух пригоршней воды за один раз, потому что знала, что если вода закончится, то мальчики несколько дней не соизволят снова наполнить кувшин. От меня исходил ужасный запах, так что порой, прежде чем войти в комнату, они брызгали перед собой одеколоном, словно расчищая себе дорожку среди зловонной тьмы.

Пока Абдулла и Джамал совещались насчет меня и стирки, я краем глаза заметила тень, промелькнувшую за тонкой занавеской, что прикрывала вход в комнату напротив. Кто-то подошел – наверное, чтобы подслушать, – но потом отступил в глубь комнаты. Должно быть, та самая женщина, бродившая по дому как привидение. Вот почему я так часто слышала ее кашель – она жила рядом.

– Пять минут, – рявкнул Абдулла, прерывая ход моих мыслей.

Снять джинсы мне мешали кандалы, но я сняла платье, топик и бюстгальтер и надела плотную черную абайю, которую в последний раз надевала в день побега, вернулась в туалет, сунула одежду в ведро с остатками воды, густо засыпала порошком и принялась что было сил тереть каждую вещь. Порошок разъедал пальцы, но мне от этого было только радостней, потому что я знала, что это признак его эффективности. Шанс ощутить на своем теле что-то чистое был для меня настоящим подарком.

Когда я закончила, я повесила бюстгальтер на рейку у раковины, а потом встала в дверях со своими мокрыми вещами, с которых текло на пол, показывая, что их нужно где-нибудь вывесить для просушки. Я хотела даже отдать их Джамалу, но он брезгливо отшатнулся. Мальчики стали спорить. Никто не хотел касаться моих вещей, и они решили, что я должна повесить их сама. Это было непростое решение. Лишь после того, как явились еще несколько человек с автоматами, мне позволили, впервые за два месяца, выйти за пределы моей комнаты. Я шла спотыкаясь в кандалах, а мальчики подталкивали меня в спину. Чем ближе я подходила к двери, тем сильнее в глаза бил свет. Мне казалось, что они вот-вот взорвутся: я видела вспышки – горячее безжалостное белое пламя с сине-оранжевым ободком. Я с трудом различала человеческие фигуры, стоящие вдоль стен. Кто-то закричал мне в ухо:

– Быстрее, быстрее!

Много раз я пыталась представить себе, как выглядит Темный Дом, и теперь мой мозг наводнила реальная информация. Здесь были двери, окна, углы, которых я никогда не видела. Потом я внезапно очутилась на горячей бетонной веранде напротив белой стены. Свет оглушил меня, из глаз текли слезы. Снизу мои босые ноги обжигал раскаленный бетон, сверху давило огромное синее небо.

– Быстро, быстро, вешай здесь.

Меня толкнули вперед, и я увидела перед собой провисшую бельевую веревку. Бросив на нее свое красное платье и топик, я поспешила обратно.

Воздух снова изменился – сначала стал вязким, а потом удушливым. Пока я ковыляла по коридору, в глазах все мелькали солнечные вспышки, а мозг пытался осознать увиденное. Двери некоторых комнат были открыты. Мы прошли мимо большой комнаты слева, похожей на кладовую, где тюремщики хранили свои вещи, а чуть далее – справа – была комната поменьше, но с окном, откуда лился солнечный свет. Когда я заглянула туда, мои глаза снова заломило от боли, но я успела заметить человека. Это был Найджел. Он сидел на матрасе, кутаясь в синюю москитную сетку, точно король в мантию, и читал книгу. Он даже не поднял голову, когда мимо прогремела моя цепь, но по его напряженной позе я догадалась, что он все слышит, просто боится взглянуть на меня.

Я вернулась к себе и упала в изнеможении на матрас. Тьма вокруг стала чернее прежнего. Позже кто-то – я не поняла кто – швырнул мне мои просохшие вещи. После стирки они стали практически невесомы и пахли порошком и солнцем. Я долго лежала, вспоминая свое приключение длиной в полминуты и видение Найджела. Я старалась не возненавидеть его за то, что у него есть книги, окно, москитная сетка. Может быть, его хорошо кормят, с ним хорошо обращаются. Интересно, беспокоится ли он обо мне и знает ли, насколько мое положение хуже, чем его. И что бы произошло, решись он встретиться со мной взглядом? Стало бы мне от этого легче или тяжелее? Что я смогла бы прочесть у него на лице? Я не знала, не могла знать.

В течение последующих дней я беспрестанно возвращалась мыслями к Найджелу и под конец решила, что у меня нет иного выбора, как только радоваться за него, пусть я сама чувствую одновременно горькую зависть. Еще я была благодарна, что в тот день мне удалось увидеть многое, чего я не видела раньше. Это напомнило мне, что на свете есть воздух и даже океаны и континенты. Теперь я знала, что Найджел с его книгой находится ближе к выходу – в той части, где спят мальчики, а мы с кухней и неведомой кашляющей женщиной живем в глубине дома. Я составила план, соединяя воображаемые комнаты, как кусочки мозаики, приводя в порядок свои догадки насчет того, как устроен дом, и это доставило мне некоторое удовольствие.