Вечером нас увезли из этого дома с ситцевыми занавесками. Я догадывалась, что хозяйка – та самая, что устроила истерику во дворе, – потребовала, чтобы мы выметались. Перед отъездом она прислала нам ужин: тарелку макарон, кувшин свежеотжатого апельсинового сока плюс два пластиковых стаканчика. И все это на подносе! Так шикарно нас не обслуживали уже много месяцев. От боли в разбитой челюсти я почти не могла жевать, но вкус макарон, возможность пить из стакана несли хоть и слабое, но облегчение.

Абдулла смотрел, как мы едим, очень довольный собой. И вдруг ни с того ни с сего спросил:

– Ты трахаешь много мужчин? – Ему явно нравилось это новое слово. Я знала, что в присутствии остальных он бы никогда не осмелился так говорить. – Сколько? Сколько мужчин ты трахаешь?

Я не отвечала.

Тогда Абдулла посмотрел на Найджела.

– Ты, – сказал он, – сколько женщин ты трахаешь?

Найджел шумно сглотнул. Его лицо тоже распухло от побоев.

– Четыре? – вопросительно ответил он, будто пытался угадать правильный ответ.

– Ага, четыре! – широко улыбнулся Абдулла. – Много!

Мы с Найджелом молча закончили ужин.

К нашему удивлению, они снова привезли нас в Дом Побега, откуда мы сбежали утром. С их стороны это было рискованно, потому что вся округа теперь знала о нас. Но у них, наверное, не было других вариантов.

В моей комнате все осталось по-прежнему – книги, одежда, увлажняющий крем и пачки таблеток так и лежали на матрасе у стены. Рядом – свернутая простыня в голубой цветочек. Ставни были закрыты. Я легла. Все кости ломило, кандалы врезались в лодыжки, тело было липкое от пота после целого дня беготни. Я потеряла свои шлепанцы, рюкзак, очки, Коран и две брошюры о том, как быть правоверной мусульманкой. Я думала о женщине в мечети, о ее отваге, которая не останется без последствий, и молилась, чтобы судьба была благосклонна к ней.

Позже, когда пришел Джамал, я сказала, что мне нужно в туалет. Он повел меня по коридору, держа ствол у меня между лопаток.

В туалете был полный разгром. На полу валялись куски цемента и кирпичи, в стене, как рана, зияла огромная щербатая дыра, портал, открытый в ночную темноту. Я представила себе шок, который испытали наши тюремщики, увидев, что мы с Найджелом натворили. Джамал не уходил, сторожил меня за шторой, будто боялся, что я опять убегу. Это смущало меня, но делать было нечего.

Всю ночь я не сомкнула глаз, ожидая, что они придут и заберут меня. Меня мучили видения пустыни, кривой акации и ножа у моего горла.

Потом запел муэдзин. Солнце протиснулось сквозь щель между ставнями, освещая тошнотворные зеленые стены. Настало утро, дом проснулся. Я слышала, как наши тюремщики встают, умываются, молятся, как обычно, и почувствовала теплую волну облегчения. «Может быть, – подумала я, – все будет хорошо».

 

Жить было бы куда проще, если бы все плохое случалось только в темноте, если бы жизнь четко делилась на два лагеря – темноты и света. Как бы мне хотелось, чтобы солнце, осветившее в то утро наш дом, всю округу, соседей, весь город Могадишо, могло гарантировать, что до заката ничего дурного не произойдет. Но это был один из тех моментов, когда не знаешь, что будет дальше. Я слышала, как бандиты совещаются на крыльце. Наверное, они тоже пока не решили, что с нами делать. Вчера для них был плохой день. Два драгоценных мешка с деньгами внезапно отрастили ноги и едва не сбежали.

Вскоре капитан Скидс и Абдулла принесли мне завтрак. Это было странно: Скидс никогда не нисходил до работы по дому, и Абдулла никогда не разносил нам еду, но сегодня они вошли, глядя на меня почти по-доброму, и положили передо мной совершенно роскошное угощение – спелое желтоватое манго и булочку. А рядом поставили чашку теплого чая.

– Ешь, – спокойно сказал Абдулла без тени своего обычного бешенства, – мы подождем.

Мое сердце тревожно забилось. Подождем чего? Я смотрела на еду у себя в руках, чувствуя голодное головокружение. Вчерашний день стоил мне последних сил, что у меня были.

Они вышли. Абдулла напоследок обернулся с неясным выражением и закрыл дверь.

Я достаточно изучила голод и понимала, что желание заглотить сразу как можно больше – это инстинкт стадных животных. Если ты один и еду никто не отнимает, в этом нет никакого смысла, только вред. Я откусывала маленькие кусочки булки и запивала их чаем. Почистив манго, я сначала высосала всю мякоть, приставшую к кожуре. Внутри манго было оранжевое, по краям бледнее и темное у сердцевины. Вдруг за стеной раздался болезненный вскрик – они были у Найджела. Неужели опять избивают? Минут через десять в дверь просунул голову Абдулла.

– Ну как, вкусно? – поинтересовался он, будто и впрямь хотел знать.

Я кивнула, показывая ему, что я еще ем. Когда я прожевала последнюю крошку хлеба, последний кусочек манго и выпила весь чай, они снова пришли. У Абдуллы в руках был АК-47, а у Скидса – пистолет.

– Ты все? – спросил Абдулла и велел мне следовать за ними, взяв с собой простыню в цветочек.

Мы вышли в коридор. Кандалы сковывали каждый мой шаг. Стараясь не упасть, я двигала вперед одну ногу, а вторую подтаскивала следом, будто выполняла движения какого-то извращенного танца. Я была босиком и вся в грязи после вчерашнего. На мне был хиджаб, платье из полиэстера, а под ним зеленый топ и широкие мужские джинсы. Абайя осталась в комнате. Дойдя до середины коридора, я потеряла равновесие и упала, больно ударившись бедром. Скидс с явным удовольствием наблюдал, как я пытаюсь подняться и снова падаю. Он очень гордился тем, что сумел доставить мне такие неудобства.

* * *

Они привели меня в большую пустую комнату, где однажды мы все вместе – наши тюремщики, Найджел и я – молились в ознаменование исламского праздника Ийд, когда мусульмане чествуют Ибрахима (Авраама), принесшего собственного сына в жертву Аллаху. Тогда я стояла у задней стены и смотрела в спины своих мучителей, но больше в окно – на раскидистое дерево, которое они видели каждый день, а я нет.

В этот раз все было иначе. Их любезность как ветром сдуло. Абдулла толкнул меня в середину комнаты. Скидс говорил на сомали, а Абдулла переводил.

– Ты дурная женщина, – почти орал он, – ты убежала. Где твои документы?

– Документы? – удивилась я. – У меня нет документов.

– Ты врешь, – заявил Абдулла.

Я догадалась, что они, обыскав комнату Найджела, нашли у него клочок бумаги, на котором были написаны несколько сомалийских фраз с просьбой о помощи. Это вряд ли можно было назвать документом, но для них документом была любая записка. Письменная речь в их глазах обладала мистической силой.

Скидс в упор взглянул на меня, и мне не понравилось его выражение. Я инстинктивно подняла руку, чтобы оттолкнуть его, но он был проворнее. Левой клешней он схватил меня за ворот и врезал мне по голове рукояткой пистолета, так что боль пронзила все мое тело от макушки до кончиков пальцев, даже зубы и глаза. Первая моя мысль была, что он проломил мне череп. Я накренилась в сторону, но Скидс крепко держал меня за ворот. Он бросил пистолет и второй рукой тянул вверх подол моего платья, а заодно и топик. Когда я попробовала сопротивляться, он снова ударил меня. По его команде Абдулла взял мою простыню в цветочек и надел мне ее на голову, завязав сзади концы. Вот для чего она была нужна. Теперь я ничего не видела, кроме синего света. Их руки начали ощупывать мое тело. Я крутилась и извивалась, пытаясь оттолкнуть их, но они били меня. Кружилась голова, тошнота подкатывала к горлу. Мне казалось, я теряю сознание. Кто-то стянул с меня джинсы. Я осталась совершенно голой. Вокруг говорили на сомали. Я узнала голоса Мохаммеда, Юсуфа, Хассама. Неужели и он тоже?

Я пыталась прикрыть грудь и бедра руками. Кто-то возился внизу, у моих скованных кандалами лодыжек, куда упали джинсы. Слышалось бормотание и затем общий удивленный возглас. «Аджус, – говорили они, – Аджус». Сердце у меня в груди оборвалось. В кармане моих джинсов они нашли два крохотных клочка бумаги, куда я перед побегом скопировала сомалийские фразы и телефоны. Судя по их голосам, они торжествовали, будто, обнаружив эти бумажки, получили право продолжать.

И они воспользовались этим правом. То, что они сделали со мной утром в этой комнате, называлось у них «обыск». Участвовали все. Позже я поняла, как важно было, чтобы никто не остался в стороне, чтобы все были повязаны, чтобы каждый разделил общую вину и не смог бы осуждать остальных ни тогда, ни потом – в течение следующих месяцев. Вместе они пересекли черту, за которой не было достоинства. У меня открылось кровотечение и не прекращалось несколько недель.