Я разглядывала руки Найджела. Несмотря на жару и грязь, они были чистые – ногти аккуратно подстрижены, между пальцами ни следа сомалийской пыли. Найджел был педант и чистюля. Он был таким всегда. Навещая его в Австралии, я видела, как тщательно он умывается по утрам, чистит зубы и одевается. Когда мы жили в палатке на острове у побережья Квинсленда, это он всегда вытряхивал песок из наших спальных мешков и следил за тем, чтобы я не бросала вещи в кучу. А сейчас руки были самой чистой частью тела Найджела. Благодаря вуду – ритуальным омовениям, которые принято совершать перед каждой молитвой. Джамал показал нам, как это делается. Нужно трижды вымыть руки, трижды прополоскать водой горло, промыть ноздри, омыть лицо, голову, уши и под конец ноги.

Мы с Найджелом по очереди исполняли это в туалете, используя воду из ведра, которую приносили нам мальчики. Сами они совершали омовения во дворе под краном или в отдельном туалете в другой части дома – им же пользовались трое других узников, поскольку в наш туалет они не приходили.

Я всегда пренебрегала мытьем ноздрей, только нарочно шумно сморкалась – на тот случай, если кто-то подслушивает.

Омовения очень важны. Они очищают вас перед беседой с Аллахом. Судя по результатам, Найджел намывался, как хирург, готовящийся войти в операционную. Эта часть ислама не вызывала у него отторжения. «Частота – это половина веры», – сказал Пророк, и на этом фронте, хотя бы в части рук, Найджел весьма преуспел.

Я рассматривала его руки просто потому, что больше смотреть было некуда. Иногда мы наблюдали, как по решетке ползают насекомые. А однажды, глядя в окно, заметили в переулке за домом толстую бурую змею, может быть, целых восемь футов длиной. Больше, к сожалению, она не появлялась.

Я вспоминала, как руки Найджела доставляли мне когда-то удовольствие и успокаивали меня. Это были умелые руки. Руки, которые построили дом. В нашей темнице его руки казались мне продолжением мозга – они томились без дела и цели.

Однажды после полудня, в самое жаркое время суток, когда у бандитов наступала сиеста, Найджел стал шарить в пакетах с вещами. Очевидно, он что-то придумал.

Час спустя мы играли в нарды. Из ватных палочек Найджел сделал фишки, из таблеток ацетаминофена при помощи ножниц вырезал кости – крохотные кубики – и ручкой написал на них цифры. На листке из блокнота он нарисовал два ряда обоюдоострых треугольников, и мы стали играть. Мы играли часами, мы играли днями. Он выигрывал, я выигрывала. Мы играли быстро и молча, как две мартышки в каком-то психологическом эксперименте на выживание. Если в коридоре раздавались шаги, мы быстро прятали все мне под матрас. Игры, как и другие развлечения, считались харам. Мы знали, что, если они найдут у нас нарды, мы будем наказаны.

Наконец, явился Дональд. Он подал мне листок бумаги, где было указано название аптеки и вымышленное женское имя, которое он использовал, чтобы сдать мою мочу на анализ. Возраст был мой.

– Ребенка нет, – сказал он.

– Аллаху Акбар, – вырвалось у меня, хотя по лицу Дональда было видно, что зря я это сказала. Нельзя благодарить Аллаха за отсутствие ребенка, потому что дети – это дар Божий, как бы там ни было.

Итак, я не беременна. Ложная тревога. Месячные не начинались из-за стресса, повлиявшего на работу гормонов.

Эта новость принесла мне облегчение, хотя и смешанное с разочарованием. Я не могла не почувствовать себя еще более одинокой. Где-то на заднем плане разочарования, как маленький жужжащий мотоцикл, маячило бледное воспоминание о сексе – чувственная роскошь, которая теперь казалась почти нереальной.

В первых числа октября закончился Рамадан. Наши тюремщики отмечали Ийд – праздник разговения. Они приготовили тушеную козлятину. Нам с Найджелом дали на двоих маленькую миску мяса, горсть липких фиников, тарелку печенья в сахарной глазури и даже несколько ирисок. У нас была одна ложка, которую Найджел из вежливости уступил мне. Козлятина была восхитительная – нежное отварное мясо с рисом и маслом. Но вскоре после еды у нас разболелись кишки. Мы по очереди бегали в туалет, страдая кроме прочего от головокружения и обезвоживания. Но ириски, оставлявшие сладкие лужицы на языке, мы съели все равно – мы не могли ждать, когда нам полегчает. Потом мы снова сели за нарды, стараясь не думать о том, что наш мир сузился до размеров обезболивающего в виде крохотного кубика.

 

Прошло пять недель. Однажды на шестой неделе я проснулась в бодром настроении.

– Сегодня будет хороший день, – сказала я Найджелу, когда нас разбудил первый крик муэдзина.

Он, как обычно, сделал вид, что не слышит меня.

Хороших дней у нас не бывало, но я чувствовала необходимость в надежде, хотя надеяться было все равно что бить кулаком в глухую стену, думая, что кто-то может откликнуться.

– Слушай, – сказала я как-то раз, – я не могу так долго молчать.

Мы лежали на своих матрасах, Найджел – отвернувшись к стене. Он не ответил, и это почти взбесило меня.

– Найдж, – продолжала я, – мы нужны друг другу. Мы должны разговаривать. Я просто схожу с ума, когда ты так молчишь.

Он перевернулся на другой бок и возмущенно спросил:

– Ты считаешь, что, если я буду говорить, тебе станет легче? Ты считаешь, я должен говорить, чтобы тебе было легче?

Мы были точно старые супруги, очень старые, давно надоевшие друг другу, но по привычке продолжающие жить вместе, как вздорные соседи. Еще тяжелее было оттого, что мы оба боялись прикосновений. Мы никогда не брались за руки, не говоря уже о том, чтобы обняться ради взаимной поддержки. Когда Найджел выходил молиться с мальчиками, он больше не выглядел испуганным и не торопился обратно после молитвы. Однажды я услышала его смех на веранде. Они все смеялись, все вместе.

Когда Найджел вернулся, я поинтересовалась, что их рассмешило.

– Ничего, – ответил он и устало закрыл глаза.

Найджел каждый день занимался с Джамалом английским, помогал учить слова. Они казались почти приятелями, Джамал и Найджел, в то время как Абдулла – мой наставник – становился все несноснее. Всякий раз, протягивая руку, чтобы перевернуть страницу или указать мне что-то в тексте, он будто случайно поглаживал мне колено или плечо.

Однажды Джамал принес нам тарелку жареной рыбы, подарок от Дональда, который ел на веранде с мальчиками. Поставив тарелку на пол, Джамал попробовал пошутить. Он взглянул на меня с улыбкой и надул щеки – мол, если я съем все одна, то меня раздует.

Найджел тут же расхохотался.

– Амина толстая, – произнес он, подчеркивая слово тем же тоном, каким читал Джамалу английские слова. – Да, толстая.

Джамал захихикал. Найджел захохотал еще громче.

Его жестокость ошеломила меня. Я побежала в туалет и захлопнула дверь. Мне было плевать на мнение Найджела о моей фигуре, на эту шутку, но он заискивал перед ними. Неужели он переметнется? Оказывается, я не могу его развеселить, а мальчики могут.

Вернувшись к себе на матрас, я мысленно составила список всех слабостей Найджела, я припомнила все его промахи. Потом я составила второй список, с помощью которого защищала себя от его нападок, опровергала все его обвинения. Я представила, что мы ссоримся и даже деремся. Мы орали друг на друга, пока не выпустили весь пар. После чего мы бросились друг другу в объятия и разрыдались. На самом деле ни Найджел, ни я не вставали с матраса. Все произошло без единого слова, без единой слезы. Но мне стало немного легче.

 

На второй месяц начались переезды. Нас возили из Электрического в другой дом неподалеку, потом обратно, и так несколько раз. Наконец, мы все-таки остались в новом доме.

Переезды происходили ночью. Нас заталкивали в «судзуки» Ахмеда. Мальчики закутывались в платки, обвешивались автоматными рожками и садились сзади. Стволы их автоматов заполняли все пространство у нас над головами. Вторым рейсом перевозили Абди и двоих других. По дороге мы не встречали ни души.

В коридоре Электрического Дома я иногда мельком видела пленных сомалийцев – обросших, больных, подавленных, – когда кто-то возвращался из туалета. Я часто слышала, как они молятся в своей комнате. Насколько я могла понять, там было абсолютно темно. Порой Абди читал Коран, сидя на пороге, где было немного светлее. Несколько раз я отваживалась подать ему знак, безмолвно спрашивая: «О'кей?» Он безнадежно качал головой и клал руку на живот. Наверное, это означало, что он голоден, что их плохо кормят.

Ранее, еще в Электрическом Доме, нас вывели во двор, где ждали Ахмед, Ромео, Дональд и Адам с видеокамерой на штативе. Лица у всех были закрыты. Потрясая автоматами, они велели нам опуститься на колени и расхваливать ислам, пока они снимают нас на камеру. Якобы это должно подвигнуть наши правительства заплатить выкуп. Называть конкретную сумму нам не велели, но я много раз слышала от них, что они хотят полтора миллиона за одного и три за двоих. Так в барах, где я работала официанткой, заявляли напитки дня.

Они сделали много дублей, заставляя нас повторять снова и снова. Видео предназначалось для показа по телевидению. Я попыталась представить, что увидят мои родные. Они увидят меня и Найджела, стоящих на коленях в окружении вооруженных до зубов головорезов. Они увидят мою бледность и слезы в глазах – потому что свои контактные линзы, за неимением специального раствора, я споласкиваю сырой водой из ведра. Я постаралась расправить плечи, хотя Ахмед приказ смотреть вниз на землю. Своему голосу я пыталась придать твердость – в надежде, что мои родители поймут, что я не сдаюсь.

– Хорошо, хорошо, – наконец сказал Ахмед и выключил камеру.

И в награду за наши старания разрешил ненадолго задержаться во дворе.

Много позже я узнала, что пленка попала на телеканал «Аль-Джазира» и что на Запад они выпустили только часть. В Канаде этот отрывок, показанный в новостях вскоре после нашей съемки, шел без аудио. То, что увидели мои родители, длилось около девяти секунд: я, одетая как правоверная мусульманка, беззвучно шевелю губами, опустив глаза долу. Моих слов не было слышно за голосом диктора.

Когда мы навсегда покидали Электрический Дом, произошел отрадный случай. По дороге Найджел вдруг нащупал в темноте мою руку, сжал ее и долго не отпускал.

 

Новый дом получил название Дом Побега, но это случилось позже. Нас поселили в огромной комнате, размером больше напоминающей гостиную, чем спальню. На полу лежали два совершенно новых поролоновых матраса в пластиковой упаковке, сверху на стенах над матрасами были укреплены москитные сетки. В комнате был белый кафельный пол и два окна с металлическими ставнями. Просвет окна закрывали декоративные металлические решетки. Одно окно выходило в соседний двор, где виднелся маленький сарай из рифленой жести, закрытый на висячий замок. Второе смотрело в переулок с высокой белой стеной ровно посередине.

Каждый вечер приходил кто-то из мальчиков и закрывал ставни, а утром опять приходил, чтобы их открыть. Когда никого не было рядом, мы с Найджелом пытались расшатать решетки, но они крепко держались в бетоне по обеим сторонам окна. Время от времени я просовывала палец наружу, чтобы если не вдохнуть, то хотя бы пощупать свежий воздух. Кричать в окно и звать на помощь мы, конечно, не решались. Ахмед и его подельник Ромео сразу предупредили нас, что в округе полно сторонников Аль-Шабаб. Другими словами, нас окружали враги еще более злые, чем наши похитители, поскольку эти, казалось, не принадлежат ни к одной из крупных экстремистских группировок. Боевики Аль-Шабаб, сказал Ромео, обязательно захватят нас, если мы привлечем их внимание. Мне хватило этой угрозы, чтобы сидеть тихо, пусть я и не поверила ему.

Стоя слева у окна, выходящего в переулок, я рассматривала двор соседнего дома за стеной. Однажды там появилась женщина и стала развешивать на веревке белье. На ней было свободное домашнее платье с ярким рисунком и свободный головной платок, открывающий шею. Я видела ее со спины. Ее неторопливые движения просто убивали меня. Она наслаждалась своим уединением. Она повесила белую рубашку, затем еще одну, потом какое-то женское белье, по виду принадлежащее ее бабушке, светло-желтое детское платье, пару цветных хиджабов, мужские трусы и что-то вроде ночной рубашки из хлопка. Когда она закончила, я увидела всю ее семью, развешанную на веревке.

Уже шесть недель мне не позволяли поговорить по телефону с мамой. Но мне казалось, что она способна слышать мои мысли, когда я думаю о ней. Каждый день я мысленно с ней беседовала. Я просила ее держаться, и у меня было чувство, что она отвечает мне в том же духе. На самом деле я могла только догадываться о том, что происходит дома. Родители были весьма ограничены в средствах. Единственное, что можно было выгодно продать, – это дом отца и Перри в Силван-Лейк, окруженный цветочными клумбами, которые отец пестовал уже много лет. От одной этой мысли становилось тошно. Меня терзало чувство вины. Я никогда не прощу себе, что заставила их пойти на это. С самого первого дня я убеждала похитителей, что наши родные не могут заплатить выкуп. Если они держат нас тут по политическим мотивам, как они утверждали, то мы не те люди. «Не беспокойся, не беспокойся, – много раз заверял меня Ахмед, – нам нужны деньги только от ваших правительств, мы не хотим навредить вашим семьям».

Я верила ему, потому что мне так хотелось верить, пусть Найджел говорил, что я сумасшедшая. У его родных было больше возможностей. Его родители, выйдя на пенсию, выгодно продали семейную ферму. Найджел полагал, что у них должно быть достаточно денег, чтобы заплатить выкуп. О том, что выкуп за него, но не за меня, он не упоминал. В наш последний разговор с мамой я пыталась внушить ей, чтобы она не думала продавать ничего из нашего скудного имущества.

– Не знаю, как вы там пытаетесь собрать деньги, – говорила я, – но делать этого не нужно. Ничего не продавайте.

Не то чтобы я надеялась на помощь государства, однако я всерьез надеялась, что нашим тюремщикам надоест без толку возиться с нами и они нас освободят. Отношение к нам было, в общем, сносное. Они не морили нас голодом, не разлучали. Я по-прежнему верила, что ожидание – это лучшая стратегия.

 

Невесту Джамала, которая жила в Могадишо, звали Хамди. Ее Джамалу выбрала мать. Накануне Рамадана две семьи праздновали обручение. Джамал тогда отсутствовал пару дней и вернулся коротко стриженный и с глупой улыбкой на лице.

– Как Хамди? – спросила я.

– Ах, – ответил он, пытаясь проглотить свою улыбку, – такая красивая!

Когда настал праздник Ийд, Джамалу позволили отправить невесте подарки. Он купил ей новый хиджаб и шоколадку – взрослый поступок для подростка, который, по его собственному признанию, впервые заговорил с незнакомой женщиной два месяца назад.

– Женщины, они до-ро-ги-е, – заявил он, гордый тем, что смог произнести это слово. Он знал, что это нас повеселит.

Теперь Джамал грезил о предстоящей свадьбе. Ему хотелось, чтобы будущее наступило скорее. Он рассказывал, что свадьба будет скромная, потому что большие собрания в Могадишо привлекают внимание эфиопских солдат. А я не сомневалась, что, будь его воля, он пригласил бы весь город. Но их семьи не хотели рисковать. И Джамал не настаивал. Ему просто нужна Хамди.

Мы с Найджелом искали повод, чтобы лишний раз произнести ее имя и увидеть, как эмоции играют на лице влюбленного. Он отчаянно хотел слышать это имя, но произнести его стеснялся. Часто, отправляясь на рынок за едой, он забывал купить булочки, похожие на хот-доги, которые составляли основу нашего рациона.

– Ах, Хамди… – театрально вздыхали мы, когда Джамал возвращался без хлеба. Мы изображали, как он бродит по рынку, рассеянно почесывая лоб. Он смеялся.

Порой, глядя сквозь решетку на тот кусочек внешнего мира, который был виден из окна, я пыталась представить себе Хамди. Высокая она, худая или полная? Робкая или смелая? Со страхом или с нетерпением она ждет своего будущего? Интересно, хорошо ли ее знает Джамал. Любит ли он ее или просто взволнован предвкушением любви? Он никогда не признавался, но я догадывалась, что мысли о Хамди помогают ему скрасить долгие дни в нашем доме.

Как-то раз Джамал обнаружил каталог учебных заведений, который принес нам Дональд, – тот самый, предназначенный для малазийцев, желающих обучаться в Великобритании. На каждой странице были фотографии студентов, одетых по моде девяностых годов, с книгами идущих по дорожкам среди зеленых газонов и готических каменных зданий. Джамал листал страницы, увлеченно рассматривая фотографии. Потом показал мне одну – на ней студенты сидели у пруда, где плавают два лебедя, – и спросил:

– Это похоже на Канаду?

– Да, похоже, но этот каталог посвящен британским университетам.

Я сидела у себя на матрасе, Найджел тихо стоял у окна, уткнувшись в Коран. Джамал, наморщив лоб, провел пальцем по строчке, будто читал.

– Я слышал, – сказал он, – что Канада красивее Британии. Потому что Британия, Лондон… – Он указал пальцем на стены и потолок в комнате.

– Бетон? – догадалась я.

– Да, бетон. В Лондоне бетон, – ухватился он за мою подсказку.

– Лондон очень красивый, Джамал, – сказала я. – Тебе бы понравилось. Там старые здания, там много мусульман.

– Но это не мусульманская страна, – возразил он после секундного размышления, назидательно поднимая палец. – Лучше жить в мусульманской стране.

Я знала, что мне положено согласиться – сказать, что да, мол, конечно, лучше, но поскольку это был Джамал, а не кто-то другой, я промолчала.

 

С тоски я и Найджел погрузились в рутину. Мы жили как семья из двух человек. Каждый имел свои обязанности. Я разливала чай, Найджел стирал одежду. Посуду мы мыли по очереди. У нас были две алюминиевые миски и одна ложка на двоих. Из своей однообразной еды мы составляли меню – иногда ели на первое хлеб, а на второе рыбные консервы, а иногда наоборот. Большой квадратный кусок коричневого линолеума служил нам столом. Если нам приносили что-то еще – например, папайю и лук, – то я прямым концом ложки крошила все на куски, а Найджел, как шеф в телевизионном кулинарном шоу, перемешивал, готовя свой знаменитый во всем мире фирменный салат из тунца. Иногда Джамал приносил нам несколько вялых листиков салата, и тогда я, как заправская официантка, радостно объявляла блюдо дня – салат из тунца на листьях салата!

Утром мы поправляли матрасы и рассказывали, что нам приснилось ночью. Я видела яркие сны о старых друзьях, которых не встречала уже много лет. Часто мне снилась Рианна, моя лучшая школьная подруга, и родственники – бабушка с дедушкой, кузены, тетки. Во сне я всегда была свободна, но потом, прямо во сне, понимала, что это только сон.

Мы разговаривали с небывалой откровенностью. Я рассказывала Найджелу о том, какой шок и ярость испытала, когда выяснилось, что он женат, как была огорчена. Он рассказал мне, как разводился, чувствуя, что страшно виноват перед всеми. Я узнала, что его подругу в Шотландии зовут Эрика, что она работает поваром и у нее есть собака. Эрика очень хороший человек, и он по ней скучает. И какой он идиот, что бросил ее, помчавшись сломя голову в Африку.

Мы обсудили вопрос денег. Я сказала, что мои родители, если скинутся, наберут около пятидесяти тысяч долларов. Найджел сказал, что у его родителей есть больше.

Каждый вечер, ложась спать, я говорила ему:

– Ну вот, мы стали на один день ближе к свободе.

Однажды утром, на третьей неделе октября, к нам в комнату ворвались мальчики – Абдулла, Мохаммед, Яхья-младший и Хассам. Мы завтракали на полу. Когда они вбежали, мы задергались.

– Вставайте, – велел Хассам.

– А что случилось? – спросила я.

– Вставайте, – резко повторил он.

Я заметила, что все, кроме него, вооружены. Мы вскочили. Меня била дрожь. Абдулла и Мохаммед начали перетряхивать наши вещи – перевернули матрасы, вывернули на пол пакеты, будто что-то искали. Но что? Помимо самодельной игры в нарды, которая лежала запрятанная в одной из книг, у нас не было ничего запрещенного. Да и то – если они ее найдут, то вряд ли поймут ее назначение.

Пока Хассам стоял и хмуро глядел на нас, остальные стали выносить наши пожитки – мой рюкзак, фотосумку Найджела, наши блокноты, ручки, туалетные принадлежности и одежду. Все исчезло. Затем Яхья взял за угол матрас Найджела и потащил его к выходу.

Тут до меня дошло, что происходит. Абдулла снял со стены москитную сетку, висевшую со стороны Найджела, и унес ее.

Рядом была вторая комната, куда мы иногда заглядывали по пути в туалет и обратно. Через стену послышались удары молотка – это Абдулла вешал сетку. И под конец они вернулись за Найджелом. Направив ему в грудь автоматы, они велели выходить. Они разлучили нас. Без всяких объяснений, разговоров. Я молча проводила его взглядом. Мы даже не попрощались.

Он просто ушел.