Я долго лежала на матрасе, надеясь, что Найджел вернется. Я ждала, что пойдет кто-нибудь из мальчиков, неся вещи Найджела, его матрас, а второй приведет его самого, может быть даже с виноватым видом, потому что произошла какая-то ошибка. Я прислушивалась – не раздастся ли скрип, шарканье – что-нибудь, свидетельствующее о передвижении, о том, что вскоре все станет как прежде. Но в доме было тихо. Тишина тяжело давила на уши. Я была одна.

Прошел час, затем второй. Одиночество было как новая страна, как неизвестная необитаемая планета – только я, матрас под простыней в голубой цветочек и четыре стены, которые высятся подобно огромным деревьям в темном лесу. Без Найджела мне не с кем было перекинуться словом, не на что бросить взгляд, буквально нечем дышать. Оставшись одна в большой комнате, я стала совсем маленькой.

Я ломала голову, гадая, что могло случиться. Почему они расселили нас именно сегодня? Может быть, они озлобились оттого, что долго нет выкупа? Ведь они сторожат нас уже восемь недель. Наверное, уже отчаиваются.

Накануне днем перед домом была какая-то суета. Приезжали главари. Долго что-то перетирали во дворе со Скидсом. Похоже, просили готовиться к тому, что мы еще долго тут просидим – дольше, чем планировалось вначале. Скидс давно тяготился нами. Он не говорил по-английски и не питал к нам ни малейшего интереса. Я подозревала, что именно он велел нас разлучить. Тем самым он хотел показать, кто в доме хозяин.

Позже явился Джамал, неся мой рюкзак, мою одежду, туалетные принадлежности и книги. Он бросил все на пол с глухим стуком.

Я уставилась в стену – в пустоту, где раньше висела москитная сетка над матрасом Найджела. Будь он со мной, я нашла бы ободряющие, добрые слова, которые помогли бы как ему, так и мне. Я бы, например, сказала: «Ничего страшного, надо просто пережить это утро». Или: «Расскажи мне о своем самом классном дне рождения». А что теперь? Какой в этом смысл? «Успокойся, – велела я себе, – тише, тише, тише».

Я села, взяла блокнот на пружинках, который предназначался для уроков ислама, и открыла его на чистой странице. «Бредбирд, – писала я, вспоминая, как звала его в Эфиопии, – держись, не сдавайся. Мы выберемся отсюда и вернемся домой. Посылаю тебе свой горячий привет из-за стены». Я перечитала записку несколько раз. Когда мы были вместе, я говорила ему эти слова каждый день. Верил ли он? Не знаю. Но писать это было приятно. Подумав, я добавила еще одну строчку: «Смой это в унитаз, как только прочтешь».

Я вырвала листок из блокнота и оторвала лишнюю бумагу, чтобы остался только текст. Записку я скатала в маленький шарик размером не больше ластика и затем, не дав себе времени на раздумья, постучала в дверь, будто мне надо в туалет.

Мальчики ленились конвоировать нас в туалет и обратно, как раньше, и теперь если кто-то из нас стучал в дверь, то часовой, сидящий на веранде, поглядев в нашу сторону, громко щелкал пальцами несколько раз – иди, мол.

Коридор в доме имел форму буквы L, и комната Найджела находилась как раз за поворотом, невидимая для часового. Туалет был дальше.

Когда раздался щелчок, я вышла в коридор, пряча маленький шарик между пальцами. Коридор был футов пятнадцать в длину, с толстыми синими стенами и белым кафельным полом. Комната Найджела находилась справа, как и моя. Проходя мимо открытой двери, я скосила глаза вправо, чтобы убедиться, что в комнате, кроме Найджела, никого нет, и незаметным движением кисти отправила ему мое послание. Бумажный шарик, подскакивая, покатился по полу. Найджел лежал на матрасе лицом вверх – наверное, спал. Я молилась, чтобы он успел подобрать записку прежде, чем ее найдут бандиты.

Потом я поняла, что расположение наших комнат не позволит ему отправить мне ответ, ведь Найджелу незачем ходить в мою сторону. Наше общение будет односторонним.

Вернувшись к себе, я задумалась над нашей новой реальностью. Я представила, как Найджел сидит за стеной, варится в собственных страхах, хотя понимала, что сейчас я более уязвима. Зеленая стена была покрыта венами трещин, расползшихся по штукатурке. Для чего-то я стукнула по ней кулаком. Звук – глухой, тягучий – сгинул в стенной толще. Медленно тянулись секунды. Я сидела, парализованная тишиной. И вдруг, с другой стороны, дважды постучали. Я подскочила от радости. Найджел услышал меня! И ответил. Я могла бы перестукиваться так целый день, если бы не часовой, который каждый час притаскивался с веранды и заставлял себя обходить коридор дозором. Если они поймают нас, то отселят Найджела еще дальше. И я только раз стукнула в стену, чтобы Найджел знал, что я услышала. И мы из осторожности надолго замолчали. Да, мы могли вроде как общаться, но это ничего не значило.

Наступил вечер. Я лежала в ползучей темноте, гоня от себя панику. После того случая в самый первый день, когда Али облапал меня, ища деньги, меня оставили в покое. Тем не менее я каждую секунду ощущала, что я женщина в окружении стаи голодных самцов. Я знала, что Коран разрешает мусульманам обращаться с невольницами как с женами, но не знала, насколько буквально понимают это наши тюремщики. Невольники, о которых шла речь в Коране, были либо захваченные на поле битвы солдаты семнадцатого века, либо деревенские вдовы, которых завоеватели принуждают на себя батрачить. Мне это все казалось древней историей, оставшейся в далеком прошлом. Но главари этой банды, казалось, существуют именно в тех древних реалиях. Всякий раз, говоря с нами, они просили не принимать все происходящее на свой счет. Выходит, мы были просто пешки в религиозной войне, в старой страшной сказке, повторявшейся на новый лад.

Всю ночь в огромной комнате я не сомкнула глаз. Мои мысли неслись галопом. Я отчаянно нуждалась в собеседнике, в полноценном общении. Придя в туалет для омовения перед вечерней молитвой, я внимательно осмотрела все еще раз. Там был унитаз, раковина, на стене алюминиевая фольга вместо зеркала и под ней хлипкая пластиковая полка. Было и маленькое зарешеченное окошко с широким подоконником. Утром после завтрака я снова бросила Найджелу записку, где объясняла свою новую идею. Я оставлю записку в туалете, спрятав ее на подоконнике, и стукну ему, давая знать, что она там. Когда он прочтет и спустит ее в унитаз, он также подаст мне сигнал. Свои записки он будет отправлять мне тем же способом.

Затем мы провели тестовое испытание. Спрятав записку в туалете, я вернулась к себе и стукнула в стену. Примерно через сорок минут Найджел дважды постучал в ответ. Это было маленькое, но важное достижение. Мы стали переписываться. Раз или два в день мы писали друг другу короткие бодрые сообщения, дополняя их рисунками. Записки мы стали прятать в пустой патрон от лампочки, торчащий на полке под зеркалом из фольги, – нам казалось, что там надежнее.

Я писала Найджелу, чтобы он нашел у себя в комнате какую-нибудь красивую вещицу, пусть самую маленькую, и смотрел на нее. Я нарисовала ему рисунок – мы в самолете чокаемся бокалами с шампанским, покидая Африку в шикарном салоне первого класса, и он говорит: «Может, еще бутылочку?» Записки Найджела были нежные, смешные и тоже о будущем – что мы будем делать, что есть, когда отсюда вырвемся. Он нарисовал мне жирафов и двоих улыбающихся туристов в национальном парке Найроби.

Каждую записку я заучивала наизусть, прежде чем порвать ее в клочки и смыть в грязный унитаз, поливая водой из ведра. Мы перестукивались через стену несколько раз в день. Тук-тук – как удары сердца.

Ты здесь? Я здесь.

 

Когда нас разлучили, весь наш распорядок дня вылетел в трубу, будто наши тюремщики работали теперь на батарейках другой фирмы. Джамал больше не заглядывал в мою комнату. Абдуллу, который помогал мне заучивать строки из Корана, сменил Хассам. Он приходил в первой половине дня, сначала к Найджелу, затем ко мне. При иных обстоятельствах я бы сочла Хассама симпатичным, несмотря на порченное оспой лицо. Он часто улыбался, обнажая идеально ровные белые зубы, и умел заинтересовать. Хассам был очень мал для своего возраста, и товарищи из озорства любили схватить его и бросить через плечо.

– О'кей, сегодня урок про то, как быть хорошим мусульманином, – говорил он мне.

Хассам объяснял, что Аллах оберегает нас, а молитва помогает держаться прямого пути в рай. Что до нашего похищения, он почти сожалел о нем.

– Это все деньги, не ислам, – однажды сказал он мне.

Если Абдулла ничего толком не объяснял, а только требовал, то Хассам был очень основательный и терпеливый учитель. Он произносил стихи Корана нараспев, поощряя меня копировать интонацию, подъемы и падения тона в той или иной фразе.

– Лаху ма фис-самавати ва ма филь-ярд, – пропевал он и ждал, пока я повторю. Это означало: Ему принадлежит все сущее на земле и небесах.

Мы с Найджелом провели много времени, обсуждая, кто из наших тюремщиков самый страшный. Например, Мохаммед-младший – угрюмый широкоплечий тип с близко посаженными крысиными глазками, от которого мы не слышали ни слова. Но иногда он грозил нам пальцем и прищелкивал языком, точно говоря: «Вы плохие люди». Еще не зная его имени, мы стали называть его между собой Сын Сатаны – из-за ненависти в его глазах. Верхнюю строчку в нашем списке по праву занимал Абдулла, с его холодным, злым взглядом, перепадами настроения и мечтами стать террористом-смертником, чтобы взорвать себя и заодно кучу народа.

Теперь, когда Хассам вместо Абдуллы приходил давать мне уроки, стало немного легче, я бы даже сказала «лучше», если бы не круглосуточная тревога, вызванная одиночеством.

Я люто ненавидела одиночество. Бывали дни без единого слова, когда Джамал молча оставлял еду и уходил, а Хассам пропускал занятие. У меня возникало ощущение, что я сижу в колодце – сыром и глубоком. Теперь я понимала, как совершенно здоровый человек, запертый в сумасшедшем доме, может и впрямь сойти с ума. Такое показывали в кино. Мой мозг бунтовал. А если я закричу, кто-нибудь ответит? А если умру, заметит кто-нибудь? Все мои обещания Найджелу, что это скоро закончится и мы будем сидеть у бассейна с пивом и сэндвичами, теперь казались фарсом. Стена моего мужества, которую я по кирпичику собрала за все время странствий, теперь крошилась и рассыпалась.

Мальчики начали пренебрегать правилами хорошего тона. Один раз в день перед полуденной молитвой мне разрешали помыться в душевой, которая находилась в конце коридора, за туалетом. Дверью служила хлопковая шторка. Если повернуть кран, то из душевой головки под окном иногда лилась тонкая струйка ржавой воды. Но чаще приходилось мыться водой из ведра. Я наслаждалась моментами в душе, прохладой, которую давала вода, запахом немецкого мыла. Мне были необходимы эти пять минут полной наготы и струйка воды, даже ржавой, омывающая мое тело. Ощущение, которое давал мне душ, отдаленно напоминало радость.

Вот только шторка в душе была прозрачная. Я и мальчики обнаружили это одновременно. В свете полуденного солнца, льющегося в окно, мой силуэт был явственно виден сквозь ткань, а я видела, что происходит в коридоре. Хассам был первым, кого я заметила по ту сторону шторы. Он стоял на четвереньках и силился заглянуть под штору снизу. В следующий раз я услышала сдавленный смешок и увидела две знакомые фигуры – Джамал и Абдулла маячили, как привидения, по другую сторону шторы.

Ночью я почти не спала от страха, но днем, особенно после полудня, когда бывало особенно жарко, меня одолевала дремота. Я лежала на своем пропотевшем насквозь матрасе, то засыпая, то просыпаясь, страдая от головной боли, вызванной обезвоживанием. В один из дней в комнату ввалились двое – Абдулла и Мохаммед. Я резко проснулась. Они были взвинчены и злы.

– Мохаммед, Абдулла, – сказала я дрожащим голосом, – что случилось?

Я всегда нарочно старалась называть их по имени. Так было проще вызвать их на разговор, вытащить из них хоть несколько слов.

Традиционное арабское приветствие ас-саламу алейкум значит «мир вам». Я слышала его много раз в Бангладеш, Пакистане, Афганистане, Египте, Сирии и Ираке. Есть сокращенная версия – салам и полная – ас-саламу алейкум ва рахматула ва баракату – «да пребудет с вами мир и милосердие Аллаха». К тому времени я уже достаточно читала Коран, чтобы знать, какие правила установил Аллах насчет приветствий, – на вежливое приветствие положено отвечать еще более вежливым или, во всяком случае, не менее длинным и вежливым. Я всегда этим пользовалась. Кто бы ни входил ко мне в комнату, я старалась заставить его задержаться хоть на пару секунд, пока длились наши приветствия, ибо в течение этих секунд я ощущала себя человеком.

Однако сегодня приветствий не было. Абдулла шагнул ко мне и направил мне в грудь автомат.

– Повернись, – велел он, показывая, что я должна лечь на матрасе лицом вниз.

Я медленно повернулась. Они стояли рядом. Я видела у своего лица голые безволосые лодыжки Абдуллы цвета кофе. Мне казалось, что я падаю, вниз, вниз… Они тяжело дышали. Я закрыла глаза, ожидая, что будет дальше.

– Ты плохая женщина, – сказал Мохаммед.

– Ты проблема, – сказал Абдулла.

Ствол, точно стальной палец, уперся мне в затылок. Мысли мои остановились. Они обсуждали что-то на своем языке, будто пока не решили, что им предпринять. Потом они замолчали. Мохаммед пнул меня ногой в ребра. Весь левый бок заломило от боли, слезы брызнули из глаз.

– Ты плохая, – повторил он, – мы убьем тебя, иншалла.

Они повернулись и вышли. Хлопнула дверь. Комната снова погрузилась в тишину.

Двадцать минут спустя я все еще плакала, когда в дверь заглянул Джамал. Увидев мои слезы, он оробел, но прежде, чем успел скрыться, я выдала полное приветствие по-арабски, и он вынужден был отвечать. Потом я попросила его:

– Джамал, пожалуйста, скажи мне, что происходит.

Нерешительность промелькнула у него на лице – возможно, ему запретили со мной разговаривать. Но потом он вздохнул и ответил:

– Почему, – сказал он, – почему ты сказала матери не платить? – и укоризненно покачал головой, будто я сама во всем виновата. – Мы сидим здесь, потому что она не платит. Солдаты очень злые.

И я почти услышала бархатный голос Ахмеда, внушающий эту теорию капитану Скидсу, который затем, как следует приправив ненавистью, передал его слова мальчикам. Во всех ваших разочарованиях и несчастьях виновата эта женщина. В том, что вы два месяца сидите на одном месте, тоскуя по дому и родным, виновата эта женщина. Во всем, чего у вас нет, что вы смогли сделать, виновата эта женщина. Это она сказала своей матери не платить.