– Почему вы не мусульмане? – однажды утром поинтересовался скучающий Али. – Почему вы не молитесь?

Он не первый раз выражал свое удивление нашей духовной праздностью. Наши дни не подчинены молитвенному расписанию, тогда как его дни разделены на пять равных частей, на пять равных промежутков между свиданиями с Аллахом, – от первого утреннего часа до последнего вечернего. Али был уверен, что мы подобно всем лентяям попадем в ад.

Раньше он всегда очень злился, проклиная нас за то, что мы это мы, но сегодня гнев его поутих – может быть, из-за жары. Сегодня солнце палило как никогда. Затхлость в нашей комнате была невероятная.

– Молиться все-таки лучше, – вздохнул Али и сел, прислонясь к стене.

Мне пришло в голову, что, будь он на нашем месте, то есть окажись он в заложниках, не прекратил бы молиться. Он жил бы так, как диктует его вера. Мы слышали, как Абди и его сокамерники молятся по-арабски в соседней комнате. Наверное, так действительно лучше. Это придает силы, особенно человеку в нашей ситуации, когда целыми днями ждешь неизвестно чего.

Разговаривать с Али о религии было весьма опасно, в чем я уже имела возможность убедиться, но в часы затишья, когда он не слишком на нас гневался, это сходило с рук. Как-то раз Найджел обмолвился, что он склоняется к буддизму, но Али это не впечатлило.

– Мы знаем, как надо молиться, брат, – сказала я, не глядя на Найджела, который вырос среди атеистов и имел привычку все подвергать сомнению. – Нам просто надо больше узнать об исламе.

И спросила, нет ли у Али копии Корана на английском. Али неожиданно обрадовался.

– Я посмотрю на рынке Бакаара, – пообещал он, переводя блестящий взгляд с меня на Найджела и обратно. – Иншалла, там найдется.

Рынок Бакаара расположен в центре Могадишо и известен тем, что там можно найти все, включая оружие. Как-то раз, когда мы жили в отеле «Шамо», я предложила Аджусу свозить нас туда. Он лишь рассмеялся. «Бакаара – вотчина Аль-Шабаб, – сказал он. – Там очень-очень опасно появляться белым».

– Иншалла, – ответила я Али.

Я всем своим видом демонстрировала готовность. В Ираке я знала мусульман, которые утверждали, что между христианской религией и исламом не так уж много различий, что две религии почитают одного бога, но под разными именами. Мусульмане признают Моисея и Иисуса, у них это Мусса и Иса. Они признают Тору и Псалтырь, а Евангелие для них, как и для христиан, откровения Господни. Дабы перейти в ислам, требуется объявить Мухаммеда пророком, заветам которого ты готов следовать.

И я сказала Али, что много читала Библию, что все детство молилась на коленях, что мои бабушка и дедушка истинно верующие люди.

– Ну тогда ты, считай, наполовину мусульманка, – живо откликнулся он. – Тебе надо только произнести шахаду – исламский символ веры, – и ты попадешь в рай.

Найджел нетерпеливо покосился на меня. Он знал, что это все значит, и ему это не нравилось. Мы дважды обсуждали с ним возможность принять ислам, но он был категорически против, считая, что риск слишком велик. «Если они поймут, что мы притворяемся, – говорил он, – они сразу нас убьют, потому что для них ислам – это святое».

Я возражала, предполагая, что отношение к нам сразу улучшится, потому что мы станем единоверцами. Им придется быть более терпимыми. Ну а мне это поможет смягчить образ распутной западной женщины, каковой они меня видят. Моя свобода – путешествия, работа, одежда, образ жизни, отсутствие мужа и детей – их просто бесит. В их глазах это грех, проклятие. И чем скорее я смогу переродиться – тем лучше.

Тем временем Али встал, отряхнул штаны и вышел.

– Ты с ума сошла, – зашипел Найджел. – Не делай этого!

Будто по команде, где-то неподалеку включился громкоговоритель. Муэдзин – не тот, что был в прошлый раз, а старше, – откашлялся в микрофон и запричитал, призывая к молитве.

Найджел громко вздохнул и покачал головой.

– Слушай, если хочешь, принимай ислам, – сказал он, – но я не буду.

Это означало бы, что нас разделят, а это совершенно недопустимо. Это немыслимо.

– Нет, так не пойдет, Найджел, – решительно воспротивилась я. – Иначе нас расселят, ты же знаешь. Мусульманка не может жить в одной комнате с немусульманином.

– Не может, – согласился он.

Разговор зашел в тупик. Дальше могло быть только все или ничего. Я решила подождать.

 

Сквозь решетку на окне нашей комнаты мы видели соседний дом и слышали смех, разговоры, детские крики. Там жила семья. Иногда мелькала спина женщины, но я, конечно, не осмеливалась окликнуть ее – она могла поднять шум. Однажды к нам на подоконник прыгнула тощая рыжая кошка, и это стало единственным случаем нашего общения с внешним миром через окно.

Нам позволяли свободно выходить в туалет, примыкавший к нашей комнате. Там, в стене напротив унитаза, довольно высоко было маленькое окошко, забранное решеткой, – вентиляция. Стоя на цыпочках, можно было заглянуть в нижнюю щель под решетку и увидеть, что происходит во дворе, где наши тюремщики проводили почти все время.

Эта щелка стала нашим выходом во внешний мир, телевизором, нашей новостной станцией.

Однажды утром я и Найджел, по очереди заглядывая в вентиляцию, увидели во дворе нового человека с желтым пластиковым пакетом в руках. Это был толстяк средних лет, хорошо одетый. Он ходил, согнувшись под весом собственного живота, как будто совсем недавно растолстел и пока не привык таскать на себе такую тяжесть. Дважды обнявшись с Али и Яхьей-командиром – как принято у сомалийцев при приветствии, – он огляделся и вынул из пакета толстую пачку сомалийских шиллингов, местной валюты. Толстяк отдал деньги капитану Яхье, они поговорили пару минут, и толстяк ушел.

Так мы впервые увидели либо спонсора наших тюремщиков, либо посредника, передававшего им деньги. Он появлялся не реже чем раз в неделю и помимо денег привозил продукты и прочее. Раз или два мы видели у него большую кастрюлю домашней стряпни, которую он оставлял мальчикам. Мы дали ему прозвище Дональд Трамп.

Через наше вентиляционное окошко мы наблюдали, как мальчики занимаются во дворе физкультурой, дабы скоротать время. Следуя командам крупного коренастого Юсуфа, они маршировали, делали приседания и упражнения для бицепсов с воображаемыми гантелями. Иногда капитан Яхья устраивал соревнования по борьбе. Он был за рефери, но часто прерывал поединки, чтобы показать соперникам какой-нибудь прием. Мальчики часто жаловались, что он слишком суров, что опять запретил им то-то и то-то.

Вентиляция давала пищу для глаз, но не давала надежды. Напрасно я стояла на цыпочках, вытянувшись в струнку, до судорог в икрах, пытаясь сообразить, как можно отсюда выбраться. Побег был невозможен. Вокруг слишком много народу и всего одна узкая калитка в железных воротах. Высокие стены поверху были опутаны колючей проволокой. За ней скрипучий голос муэдзина снова взывал к правоверным, напоминая, что пора оставить все дела и повернуться лицом к Мекке.

 

Минуло несколько дней после нашего разговора с Али. И как-то утром он принес нам две толстые книги в синих кожаных переплетах. Сверху была надпись замысловатой арабской вязью и рядом по-английски: «Священный Коран». Али торжественно вручил одну мне, вторую Найджелу. Книги были новые. Страницы из тонкой бумаги и бисерный шрифт – арабский оригинал с одной стороны и перевод на английский – с другой. Признаться, я была бы рада любой книге – лишь бы занять мой страждущий мозг, – но Коран в тот момент казался просто даром небес, этакий ключик к таинственному коду.

В течение первой недели мне разрешили дважды поговорить с мамой. Оба раза разговор продолжался не дольше минуты и окончился безрезультатно, разве что мама узнала, что я жива. Найджел один раз разговаривал с сестрой Никки. Все понимали, что помощь или освобождение нам не светит.

Я читала Коран в надежде, что их религия поможет мне договориться с нашими тюремщиками. Несколько дней я и Найджел читали безотрывно, лишь изредка обмениваясь комментариями. Когда мы ели или выходили в туалет, книги аккуратно клали на подоконник.

Видя наше усердие, Али разрешил нам пару раз выйти во двор и посидеть на низком бордюрчике, окружавшем ствол тощей папайи. Во дворе было сухо и жарко. Вокруг лениво шатались мальчики, не обращая на нас внимания.

Я читала страницу за страницей, пытаясь заглушить бурлящий во мне страх. Я искала логические нити, ключи к сознанию тех, кто держал нас в плену. Я сравнивала абзацы между собой. Текст был порой поэтичен, чаще деспотичен, насыщен ускользающими смыслами. Много строф было посвящено джихаду и врагам, но также доброте и милосердию. Рай манил, как роскошный фрукт. Женщины были не женщины, а жены. Витиеватая фраза «те, кем владеет твоя правая десница» означала рабов и невольников. Тут как будто все было ясно: невольники, они же рабы, являются собственностью хозяина. Иные строфы советовали относиться к пленникам по-доброму и освобождать их за хорошее поведение, зато другие непрозрачно намекали, что невольницу можно по праву считать сексуальным объектом. Где Коран запрещал мужчинам внебрачные отношения с женщинами, было вселяющее тревогу исключение в виде «тех, кем владеет твоя правая десница». Словом, мы должны были примерно себя вести и уповать на милость наших хозяев. Но Коран давал нам силу. Он дал нам язык, нужные слова для общения с ними. Это было все равно что заглянуть в операционную систему, на основе которой функционируют наши похитители.

Я нашла два любопытных утверждения, которые, как мне казалось, могли бы существенно изменить ситуацию: мусульманин не должен убивать единоверца. Раб-мусульманин достоин большей снисходительности, чем раб из числа неверных.

– Найджел, – сказала я, – они не смогут нас убить, если мы примем их веру.

И он нашел эти строки, но все-таки боялся. Слишком опасно, говорил он. Они почувствуют фальшь и сочтут это оскорблением. Я вспомнила, как Али угрожал обезглавить нас, как он в подробностях изображал процесс – его жесты, его шипение, и подумала, что лучше рискнуть, чем каждый день ждать, что сегодня тебе перережут горло.

На одиннадцатое утро нашей неволи я проснулась и поняла, что пора действовать. Ничего не менялось. У меня было чувство, что нам самим надо что-то изменить, вызвать сдвиг энергии. Найджел был в подавленном настроении – угрюмо сидел на своем матрасе, уткнувшись в Коран.

Когда вошел Али и, как обычно, завел речь об Аллахе и исламе, я, улучив момент, сказала:

– Думаю, мы готовы к шахаде.

Я не успела обдумать эти почти невольно вырвавшиеся у меня слова. Но они были произнесены, и я склонила голову, изображая смирение и избегая смотреть на Найджела.

Али восторжествовал, воспринимая это как свою личную победу. Он упал на колени и коснулся лбом пола.

– Аллаху Акбар! – воскликнул он трижды. Бог велик. Бог велик. Бог велик.

Впервые за одиннадцать дней я почувствовала, что мне удалось хоть как-то повлиять на ситуацию.

Потом Али поднялся и внимательно посмотрел на меня. Я вспотела от напряжения, намеренно не глядя в сторону Найджела. Али понял, что между нами существуют разногласия. В его голосе зазвучала сталь.

– Это не игра, – сказал он, – это серьезная вещь.

Я кивнула, пытаясь показать, что способна к великому смирению и набожности.

– Конечно, брат мой, – ответила я, – мы понимаем.

– Значит, решено, иншалла. Готовьтесь, в одиннадцать часов вы станете мусульманами. – Моо-сульманами прозвучало у него.

Он вышел из комнаты.

Найджел захлопнул Коран и недоверчиво уставился на меня.

– Какого черта? – возмутился он. – Почему мы прежде это не обсудили?

Мне хотелось возразить, что мы достаточно времени потратили на обсуждение, но я сдержалась.

– Найдж, мы должны. Я знаю, это безумие, но иначе нам не выжить.

Мы осознавали, что страшно рискуем. В Коране были слова, имеющие прямое отношение к нам. Если они поймут, что мы принимаем ислам, не веруя в Аллаха, мы обречены. Мы и есть те лицемеры, внутренние враги, которые куда опаснее, чем враги на поле боя. Коран давал четкое описание того, что ждет всех лицемеров: да истребит их Аллах.

Вернулся Али. Он велел нам переодеться в чистую одежду из наших запасов и следовать за ним во двор, где мы должны будем постирать старую. Одно это новшество было сродни свободе. Мусульмане помешаны на чистоте тела, и это, рассуждала я, должно было значительно облегчить наши страдания.

Взяв одежду, я вышла следом за Али, а Найджел – за мной. Мимо комнаты, где содержались Абди и другие, мимо маленькой кухни, которой никто не пользовался, мы прошли на бетонную веранду с видом во двор. Когда я обернулась, чтобы взглянуть на Найджела, он, к моему удивлению, улыбнулся и шепнул:

– Во что ты теперь нас втягиваешь, Линдаут?

В его вопросе была одновременно нежность и горечь. Я подумала, что вся наша история – с того самого момента, когда я приметила Найджела на веранде в Аддис-Абебе, – это сплошное безумие. Безумная страсть, безумная путаница и, может быть, под конец безумная трагедия. А если бы я не представилась ему тогда? Что, если бы я просто прошла мимо и не стала с ним знакомиться? Я уверена, что в уме он много раз переписывал эту историю и ее исход.

Жарко светило солнце. Мы стирали нашу одежду в пластиковом ведре, наливая воду из крана под высоким деревом, а потом развесили ее на веранде для просушки. Мои нервы были натянуты до предела. Несмотря на жару, мои руки и ноги были холодны как лед. Я пыталась подбодрить Найджела, напоминая ему, что я много ездила по исламским странам и много знаю. На самом деле я не знала почти ничего. В отношении ислама я была просто любопытной туристкой. Теперь мне и самой было жутко от моего решения.

Когда мы вернулись, нам дали по банке консервов на ужин. Мальчики принесли несколько ведер воды, чтобы мы помылись. Мы расчесали волосы и надели чистую одежду, которая успела к тому времени просохнуть. Под абайю я надела свой старый топ и мужские джинсы из новой коллекции. Все божественно пахло стиральным порошком. Мы с Найджелом будто готовились к свадьбе, готовились переступить порог, соединить наши судьбы. Я посмотрела на него – он был чист, как младенец. Таким чистым я не видела его уже давно. Зачесанные набок мокрые волосы, невеселый взгляд больших голубых глаз… Кажется, во мне даже шевельнулось что-то похожее на прежнее чувство. Его отросшая серая щетина цветом походила на стены нашей унылой камеры.

Когда мы любили друг друга, я часто загадывала на будущее – представляла себе, какие возможности нам откроются, какие удивительные приключения ожидают нас. Но ничего подобного я и представить себе не могла.

Я плотно закуталась в хиджаб, оставив открытым только лицо. Найджел надел черную рубашку – одну из тех, что ему выдали тюремщики. Вернулся Али – он тоже переоделся и сбрызнулся одеколоном.

Чтобы стать мусульманином, нужно сделать всего одно честное заявление о вере. Для этого не обязательно идти в мечеть или приглашать имама. Процедура довольно проста: вы произносите две простые фразы на арабском, хотя смысл в том, что вы чувствуете веру в своем сердце. Искренность – вот что главное.

Мы с Найджелом стояли в комнате и нестройным унисоном торжественно повторяли за Али арабские слова шахады. Мы свидетельствовали, что нет иного бога, кроме Аллаха, и Мухаммед посланник его.

В этот момент я не чувствовала ни поражения, ни протеста. Это был просто ход в шахматной партии – ход конем – две клетки вперед и одна в сторону. Мы не предавали и не оскорбляли ничью веру – ни свою, ни их. Это был способ ощутить себя менее чужими в их мире, меньше бояться. Мы поступали так, чтобы выжить.

Когда все закончилось, Али вышел из комнаты, а все мальчики вошли и по очереди пожали Найджелу руку.

– Мубарак, – сказал нам Джамал, что значит «поздравляю».

Другой кивнул мне и назвал меня сестрой. Молодой Яхья сказал что-то на сомали, а Абдулла перевел:

– Он говорит, что вы попадете в рай.

Дверь, может быть, для нас приоткрылась. Поскольку мы теперь мусульмане, сказал Али, мы больше не Найджел и Аманда. Они дали нам новые имена: Найджел получил имя Мохаммед, а я должна была называться Мариам. Через несколько дней нам разрешили взять другие имена, созвучные прежним, – Hoax и Амина. Я долго прожила с этим именем. А еще позже я нашла его арабское значение: Амина – значит «верная, честная».