Новый дом находился недалеко и почти ничем от старого не отличался. Через десять минут мы остановились у другой высокой стены, и нас гуськом провели через узкую металлическую калитку. Мальчикам пришлось плотнее прижать автоматы, дабы пролезть в дверь. Тут мы увидели песчаный двор и одноэтажную постройку. На крыльце уныло болтались обвисшие бельевые веревки. Внутри почти все оказалось знакомым, разве что в доме было электричество и маленький туалет с настоящим унитазом, промывать который следовало водой из ведра.

Два конвоира отвели нас в сырую комнату с парой грязных матрасов на полу. Всю дальнюю стену покрывала черная плесень. Когда солдаты вышли, мы с Найджелом, не сговариваясь, растащили матрасы в противоположные стороны, как можно дальше друг от друга.

Адам принес какие-то пакеты и швырнул их нам. На лице его при этом читалась непритворная гордость. Он знаком велел открыть пакеты. Там была одежда. Найджел получил двое шортов и брюки, а я мужские джинсы, две мужские рубашки и маленькую юбку с блестками, годную разве что для ребенка. Все было новое. Еще Адам купил мне блокнот, ручку, шампунь «Хед энд Шолдерс» два в одном, туалетную воду, мыло, зубную щетку и семейную зубную пасту. Он был очень доволен своей рачительностью. Взглянув на Найджела, я увидела, что он держит в руках такой же огромный тюбик зубной пасты.

Если они и собирались убить нас, то, видимо, не слишком скоро.

Меня захлестнула волна облегчения, которую сменило чувство жуткой усталости. «Боже, – думала я, глядя на зубную пасту, – сколько они будут нас тут держать?», а вслух сказала:

– Ого, как тут много!

Адам улыбнулся, польщенный.

– О, – он воздел руки, – вы мои брат и сестра. И можете видеть, что это настоящая паста «Крест»…

Мы с Найджелом принужденно восхитились подарками. Я догадывалась, что американскую зубную пасту не так-то просто отыскать в Сомали, и стоит она немало. Но Адам, конечно, все просчитал. Скоро он получит семизначную сумму в долларах, и эти затраты будут выглядеть смешными.

На прощание он улыбнулся и пожелал нам спокойной ночи.

* * *

Следующие несколько ночей я провела почти без сна. После вечерней молитвы дом погружался в тишину. Свет выключался внезапно, как и включался – без расписания. Мы с Найджелом шептались, пока он не засыпал, о всяких приятных вещах, которые только приходили на память. Мы вспоминали наших питомцев, школьные дни, прошлые путешествия. В темноте я видела очертания его лица. Для него сон был способом убежать от реальности. Днем тревога настолько одолевала его, практически уродовала, что он бывал сам на себя не похож. Когда мы жили в Доме, Где Делают Бомбы, – так я его прозвала, – Найджел все шарил в нашей пустой комнате, думая, чем бы вскрыть себе вены, дабы опередить Али, грозившего перерезать нам горло.

Я лежала, обернувшись своей простыней, точно в коконе, и с завистью слушала сонное дыхание Найджела. По углам шуршали тараканы.

В туалет нашего нового дома – Электрического Дома – тюремщики приносили в коричневом ведре воду, которую набирали в колодце. Мы использовали эту воду для мытья и чтобы смывать унитаз. Вечером перед сном, прежде чем повсюду гас свет, я обтирала свое тело, не снимая одежды, по частям. Расстегнув абайю, я могла намочить ключицы. Я закатывала рукава, спускала джинсы только до колен. Раздеться я боялась, хотя вода приносила облегчение. Относительное. Все было относительно. Страхи одного дня были больше или меньше, чем предыдущего.

Заснуть ночью мне тоже мешал страх. Я боялась, что меня изнасилуют. Я была единственной женщиной среди двенадцати, если не ошибаюсь, мужчин, не считая Адама и Ахмеда, которые на ночь всегда уезжали. Правда, четверо мужчин были невольниками. Абди, наш водитель и охранник – Марвали и Махад – жили в комнате рядом, как мы не без облегчения узнали. Их обувь валялась у соседней двери.

Дом был полон тем, что я бы назвала мужской энергией – гудящая наэлектризованная масса подавляемой молодой силы. Я ощущала ее, когда мальчики приносили нам еду, когда они стреляли в меня глазами, не осмеливаясь задержать взгляд, поскольку я сама и мысли, которые я вызывала, были греховны и постыдны. И когда приходил Али, усаживался на полу и начинал свои бесконечные разглагольствования про западные страны, про христиан, виновных в войне в Сомали. Казалось, он испытывает ко мне смесь интереса и отвращения, как к миру за пределами Сомали. «Ваши женщины…» – сказал он однажды Найджелу и изобразил руками пышную грудь. И вышел, презрительно сжав губы и не имея, кажется, слов, чтобы выразить свою гадливость. Меня он нарочно не удостоил внимания.

Но сильнее всего я чувствовала это в те темные ночные часы, когда лежала, завернувшись в простыню и абайю, служащие лишь хлипкой преградой между мной и ними, и слышала шорох или стон где-нибудь в доме.

Для них я была какое-то недоразумение, противное их морали и совершенно беззащитное. Они не знали, что со мной делать.

Как-то раз Ахмед признался, что произошла ошибка: они планировали похитить журналистов «Нэшнл джиографик».

– Видите ли, нам сказали, что будет двое мужчин…

 

В середине недели пришел Ахмед и протянул мне сотовый телефон.

– Поговорите с вашей матерью, – сказал он.

Я поднесла телефон к уху.

– Мама?

Послышался ее голос, зовущий меня по имени, потом раздался треск, и голос исчез как не бывало. Ахмед включил громкую связь и велел мне держать телефон так, чтобы он тоже слышал. Связь происходила с задержкой в долю секунды, и наши вопросы и ответы пересекались, создавая путаницу.

– Ты в порядке? – спросила я.

– Ну, не совсем. А… ты?

– Да, мы в порядке, – сказала я.

– …в порядке, – врезалось эхо с ее стороны.

Было такое чувство, что мы плывем среди огромных океанских волн, постоянно теряя друг друга из виду, крича в стены из воды. Она сказала, что любит меня, что наши друзья и знакомые молятся за нас. Спросила, со мной ли Найджел. И еще, что они пытаются насобирать денег. Так и сказала: «насобирать». Что это значит – я понятия не имела. Я спросила у нее, сколько нужно. Она, помедлив, ответила: «Полтора миллиона». Мы пару секунд помолчали. Столько собрать невозможно, и мы обе это знали.

– Аманда, – запинаясь, сказала мама, – у тебя есть… есть какие-нибудь идеи?

Я не очень ее поняла. Потом я узнала, что ей подсказывали переговорщики из полиции, слушающие наш разговор, что маму поселили в специально арендованный для нее дом в Силван-Лейк, служивший также оперативным центром. Она и консультант пытались определить, насколько категоричны требования похитителей, как с нами обращаются и кто нас удерживает. А между тем я сидела в Электрическом Доме, в окружении бандитов – Ахмеда и остальных – и слушала мамин голос, звук из другого мира, такой далекий и слабый…

– Нет… – сказала я, чувствуя, как глаза наполняются слезами. Пока я мучительно соображала, что еще ей можно сказать, связь прервалась, и в трубке раздались гудки.

 

Мной овладела навязчивая идея обязательно остаться вместе с Найджелом, делать все, чтобы нас не разлучили. Пусть он смущает их, плача у них на глазах, но он им все-таки ближе. Он все равно остается мужчиной, а это, по их мнению, заслуживает уважения. Пока мы вместе, они обращаются с нами более или менее одинаково. Его близость меня оберегает.

Когда главари приходили к нам, а это случалось каждый день или через день, я изо всех сил старалась выглядеть собранной, деловой и всякий раз говорила им одно и то же: у наших родных нет денег, наши правительства не станут платить выкуп. Иногда мне помогал Найджел. Порой он молча ронял слезы, следуя моей инструкции не допускать никаких отчаянных или эмоциональных высказываний. Я уже не верила в успех переговоров, но очень надеялась, что через несколько недель им надоест, и они нас отпустят. И каждый день я работала над тем, чтобы им сложнее было нас убить. Что бы они ни говорили, я оставалась дружелюбной и нейтральной в вопросах политики и религии. «Главное, не раздражать их, – думала я, – и когда мы им наскучим, они, возможно, отвезут нас обратно в «Шамо», как две невостребованные посылки, месяц пролежавшие на почтовом складе».

– Как дела? – спрашивал Ахмед, входя в нашу темную комнату, неизменно вежливый, учтивый джентльмен, в свежей рубашке и отглаженных брюках хаки. На этот вопрос было два ответа. Первый мне хотелось крикнуть ему в лицо: дела наши хреновые, спасибо вам большое. И был тот, что помогал поддерживать статус-кво, получать макароны дважды в день и зубную пасту, которой хватит до скончания времени, и он был предпочтительнее.

– Все хорошо, – отвечала я Ахмеду, – но мы хотим домой.

– Да-да, – говорил он. – Мы над этим работаем.

Когда главари уезжали, мальчики толклись у нас в комнате, болтая с Найджелом. Они держали его почти за равного. На своем ломаном английском они говорили о машинах, о спорте, что хотя бы ненадолго отвлекало его от грустных мыслей. Мы узнали, как их зовут. Одного четырнадцатилетнего парня звали Измаил. Еще был Яхья – тезка их командира, Юсуф, два Мохаммеда и Хассам – такой же дружелюбный, как Джамал. Помимо АК-47 каждый носил с собой сотовый телефон и карманное издание Корана размером с колоду карт.

Со мной мальчики были более осторожны. Потому, наверное, что впервые близко видели женщину, которая не является членом их семьи. Я, как могла, старалась расположить их к себе. Часто упоминала, что жила в Афганистане и Ираке и путешествовала по странам вроде Пакистана, Судана и Сирии. Они симпатизировали этим странам, особенно Афганистану и Ираку, где, по их мнению, исламистские воины сражаются с захватчиками из числа неверных. Всякий раз, когда я демонстрировала осведомленность в исламской традиции или культуре – например, говорила, что скоро начнется Рамадан, вспоминала красоты мечети Аль-Акса в Иерусалиме или путешествие по Тора-Боре, – их подозрительность, кажется, уменьшалась, а желание пообщаться – наоборот.

Единственный из мальчиков, кто не страдал подозрительностью, был Джамал. Он вообще не был рожден для страданий. Он бегал вприпрыжку туда-сюда, таскал нам фляги с чаем, связки мелких зеленых бананов и неизменно улыбался. Порой он прыскал со смеху, если ему случалось понять какую-нибудь шутку Найджела, и тут же прикрывал рот рукой, словно пытался засунуть свой смех обратно. Однажды он стащил на рынке пару пачек сигарет и принес их Найджелу, очень довольный своей проказой.

Вслед за Джамалом часто являлся Абдулла, как мистер Хайд за доктором Джекилом. Он не говорил, не смеялся, но с интересом слушал наши разговоры. Если другие мальчики бросили прятать от нас лица, то Абдулла неизменно кутался в платок, лишь глаза сверкали сквозь щель. Их выражение было мне непонятно. Посидев, он начинал спрашивать про моджахеддинов в Афганистане – какое у них оружие, как они одеты, есть ли у них машины.

Постепенно мы выяснили кое-что о мальчиках. Большинство прошли обучение в исламистских тренировочных лагерях, где готовят боевиков. Четырнадцатилетний Измаил не был в лагере, он получал необходимые навыки на практике, участвуя в каких-то бандитских разборках в пустыне. Джамал взял в руки оружие от горя и из чувства долга. Два года назад эфиопы убили его отца. Мать была жива. Когда Джамал говорил о своем отце, глаза его начинали влажно поблескивать. «Тогда для меня и начался джихад», – объяснил он.

Мы узнали, что до джихада Ахмед и Адам работали учителями. Старший Яхья был фермером. Кто-то из мальчиков учился в школе. Теперь им платили, но немного. Я читала, что деньги для войны поступают в Сомали через радикальные исламистские организации. Надо думать, что немалую роль в финансировании войны играл захват судов в Аденском заливе, за освобождение которых пиратам перечисляли огромные суммы. И, как обычно, почти все забирали себе главари. Это можно было наблюдать хотя бы на примере шайки, что держала нас в заложниках. Ахмед, Адам и третий – высокий человек по имени Ромео – были относительно богаты. Они носили дорогую одежду и ездили на машинах. У мальчиков же не было ничего, кроме веры в Аллаха. За службу они получали оружие, кое-какую еду и пристанище.

«Джихад» в переводе с арабского означает «борьба». В исламе существует два типа джихада – большой и малый. Оба одинаково праведны. Большой джихад – это внутренняя борьба каждого мусульманина, пожизненное преодоление соблазнов и желаний, укрепляющее веру. Малый джихад – это общая борьба с внешним врагом, война против неверных. Для наших похитителей джихад включал борьбу с эфиопами, и похищения были призваны помогать этой борьбе. Мало того что мы выходцы из «плохих», по словам Али, стран, деньги, полученные в виде выкупа, пойдут на благо воинов ислама.

Молодые сомалийцы, судя по всему, были организованы в ячейки. Они жили дома, пока их не вызывали на «войну». Например, требовалось отбить что-то в Могадишо или взять заложников вроде нас. Кто их вызывал – было непонятно.

Если Джамал имел планы на будущее – собирался жениться, поехать изучать информационные технологии в Индию, где, как он слышал, много университетов, то Абдулла был помешан на войне. Однажды я спросила его, что он собирается делать в жизни, ведь его дежурство возле нас когда-нибудь закончится. Он сердито посмотрел на меня и жестами показал, что надевает на себя жилет, а потом воспроизвел звук взрыва.

– Ты хочешь стать смертником? – догадалась я.

Абдулла кивнул. Мучеником. Он, конечно, верил, что воины Аллаха попадают в рай через отдельную калитку, а мученики – так и вовсе без очереди.

Джамал покачал головой.

– Нет-нет, – сказал он, – я не хочу, чтобы он умирал. Он мой друг.