Глава 27
Почти всю ночь Петр не спал. И лишь под утро забылся часа на два, чтобы открыть глаза ровно в семь часов.
Он принял ванну, быстро побрился.
Кондишен не гудел, но было непривычно-прохладно. Пересохшие губы трескались, в горле першило.
Петр постоял секунду-другую над пиджаком, висевшим на стуле, потом решительно взял с другого стула свитер, который вытащил из чемодана еще вчера — после ужина. Затем легко сбежал вниз по лестнице, прямо во двор.
Три четырехэтажных здания стояли буквой «п», замыкая между собой большой теннисный корт, окруженный ровно подстриженными стенками декоративных кустов.
Между сеткой, обтягивающей корт, и зелеными заборами тянулись асфальтированные дорожки. Кое-где они расширялись, образуя небольшие площадки, на которых стояли садовые скамейки. На одной из дальних скамеек виднелась женская фигурка. Старик северянин, босой, в рваной выгоревшей униформе, тянул шланг, неторопливо поливая и кусты, и асфальт, и корт.
— Хотите ехать, батуре?
Петр вздрогнул от неожиданности. Невысокий толстяк в соломенном кепи стоял неподалеку рядом с машиной, выкрашенной в темно-синий и малиновый цвета — цвета такси.
Лицо его было сонным, он с трудом пытался подавить зевоту.
— Салам алейкум! — поклонился он и подошел к Петру, окидывая его оценивающим взглядом.
— Алейкум салам! — вежливо ответил Петр.
— Батуре впервые в Каруне?
Английский язык таксиста был довольно приличен.
— Впервые.
— Турист? У нас здесь много туристов. Англичанин? Француз? Американец?
Что-то в таксисте раздражало Петра.
— Русский, — ответил он сдержанно.
— А... гид вам не нужен? — голос таксиста был теперь уже без прежней самоуверенности. — Гид и машина. Все туристы обычно нанимают гида и машину. Это очень недорого: гинея в день, или пять шиллингов в час. Я покажу вам рынок, мечеть и старые крепостные стены.
— У нас есть машина, — ответил Петр, кивая в сторону видневшейся из-за зелени автомобильной стоянки.
— Извините, батуре...
Лицо таксиста потухло.
— А может быть, вы хотите проехаться без вашего приятеля, один, а? По каким-нибудь делам? Меня здесь, в отеле, все знают. Спросите Джимо. Джимо — это я.
— Спрошу.
Женщина, сидевшая на скамейке, встала, и Петр увидел, что это Элинор. Она держала газету. Петр поспешил навстречу.
— Доброе утро!
— Доброе утро! — ответила художница. Лицо ее опухло, под глазами темнели синяки.
— Который час? — спросила она Петра.
Он посмотрел на свои часы:
— Четверть восьмого...
— Ах, да... А мне показалось, что еще так рано.
Голос ее был тверд, но движения неуверенны. Она покачнулась, Петр поспешно поддержал ее локоть.
— Вам лучше сесть, — мягко сказал он и осторожно повел ее к ближайшей скамейке.
— Лучше сесть, — повторила она автоматически.
Они сели на низкую, неудобную скамейку, еще мокрую после поливки.
— Здесь сыро, может быть, подстелить газету?
— Газету? — Элинор расслышала лишь последнее его слово. — Возьмите. На последней странице.
Петр только сейчас обратил внимание на газету: это была луисская «Дейли таймс», сегодняшний выпуск для Севера.
Он быстро глянул на последнюю из шестнадцати страниц — туда, где обычно под красным заголовком «В последний час» печатались самые свежие новости.
«Смерть американскою ученого» —
заголовок набран был мелким шрифтом.
«Завтра это будет уже на первых полосах», — подумал Петр.
Он искоса взглянул на Элинор. Художница сидела, устремив безучастный взгляд на серый асфальт дорожки.
«Наш корреспондент сообщает из Бинды. Американский микробиолог доктор Джеральд Смит, работавший по контракту с медицинским факультетом Луисского университета, погиб от укуса «черной мамбы».Доктор Смит проводил научную работу на плато Грос. Подробности в нашем следующем выпуске».
Петр положил газету на скамейку.
Надо было что-то сказать, найти какие-то слова. Но какие? Он откашлялся.
— Не надо, — поспешно сказала художница, и Петр увидел ее вспухшие, искусанные в кровь губы.
— Вчера ко мне пришел Боб. Он был совершенно пьян. И нес какую-то чушь, а потом... потом отдал мне письмо Джерри.
Она замолчала, словно у нее перехватило горло, потом взглянула в лицо Петра.
— Питер, — сказала она с трудом, — вы должны мне помочь, Питер. Джерри убит. Он убит, как и тот старик, в Бинде.
Петр осторожно коснулся ее руки:
— Элинор...
Художница упрямо наклонила голову — этот жест Петр видел у нее впервые.
— Я шла к вам, чтобы рассказать. Я специально хотела застать вас одного — пораньше, пока Боб не проснулся. Он вчера был пьян, очень пьян. И нес чушь! Не перебивайте меня, не надо! Лучше слушайте, Питер.
Она грустно улыбнулась.
— Джерри был добрый, честный, искренний. Когда Боб сказал мне, что доктор Смит испытывает на людях «обезьянью вакцину», я не поверила. Мне казалось, что Джеральд не может пойти на это. Он верил в бога искренне, как мало кто верит в наши дни. Мы остались одни в палатке, и я думала, что он опровергнет все, что мне наговорил тогда Боб. Я ждала, что все это окажется чудовищной ложью. И я даже была готова простить эту ложь Бобу — ведь он до сих пор любит меня.
Она замолчала.
К таксисту, все еще стоящему у своей малиново-синей машины, подошел высокий человек в новенькой и нарядной национальной одежде.
Таксист вынул пачку сигарет, протянул ее подошедшему. Тот, в свою очередь, чиркнул зажигалкой. Оба закурили.
«А таксист все-таки неплохо зарабатывает, если курит сигареты», — подумалось Петру.
— Но Джеральд и не думал что-либо отрицать. Он не видел в своих опытах ничего преступного. Ровно ничего! Ему просто в голову не приходило, что то, что он делает, можно назвать преступлением!
Она коснулась руки Петра:
— Постарайтесь понять меня, Питер! Был ли он преступником? Ведь он не считал свои опыты преступными. Он просто не рассматривал их с точки зрения общечеловеческой морали. Мы говорили на разных языках, и какой это был тяжелый разговор!
Он мне доказывал, что программа утверждена факультетом. Что университет получил от американских научно-исследовательских организаций огромные суммы на ее осуществление, что во всем этом нет ничего противозаконного.
И тогда я напомнила ему о гитлеровских концлагерях, о цыганах и евреях, о тысячах узников других национальностей, на которых испытывали свои чудовищные вакцины фашистские врачи. Но если там людей заставляли подчиняться силе, то здесь их просто обманывали — им платили шиллинги за то, чтобы они, сами того не зная, были морскими свинками в огромной природной лаборатории, в африканской глуши, где никто и ничего не раскопает и не узнает!
Голос ее стал глуше:
— На него страшно было смотреть. Он долго молчал, а потом спросил меня... Вот так... Вы знаете — он порой бывал, как ребенок: «Что же мне теперь делать?»
Голос Элинор прервался. Петр отвел взгляд. Таксист и подошедший к нему высокий гвианиец внимательно смотрели на них. Заметив, что Петр глядит на них, они поспешно отвернулись.
Элинор не поднимала глаз.
— Как странно! Мы, европейцы, на многое глядим совсем не так, как американцы. Кажется, у них все проще — и Добро и Зло. Но что теперь говорить! Джеральд мертв.
Она подняла лицо, внимательно посмотрела на Петра:
— Вы думаете про меня — истеричка, психопатка... Вы ведь думаете так, а? Я знаю: мои знакомые все так думают. И пусть!
И она опять упрямо наклонила голову.
— И все же я благодарна Джерри. Он хоть нашел в себе силы умереть.
Элинор встала:
— Я хочу, чтобы вы зашли ко мне, Питер. Я прошу вас помочь мне.
Когда они вошли в номер, Элинор достала из ящика туалетного столика тот самый листок, который Петр видел вчера у Роберта.
— Мне совестно втягивать вас в это, — сказала она тихо. — Я не прошу вас передавать это письмо кому-либо и куда-либо. Это не ваша борьба. Это борьба наша — Джеральда и моя. Вас же я прошу мне помочь в одном: снять с этого письма фотокопии. Штук пять-шесть.
— Но...
— Это простое дело. Их могут делать в любой фотографии здесь, в городе.
В глазах ее была искренняя мольба.
— Сделайте это... для меня. Я бы сделала это сама, но... Это письмо передал мне Роберт...
Она запнулась, потом заговорила, тщательно подбирая слова:
— Я не верю ему. Я понимаю, это смешно, но в этом деле вы сейчас самый нейтральный человек. Вряд ли кто-нибудь заподозрит, что письмо доктора Смита у вас. Вы меня понимаете?
Петр кивнул.
«Ну что ж. В конце концов этого следовало ожидать. Глаголев был прав», — подумал он.
— Давайте письмо, — решительно протянул он руку.
Листок был сложен аккуратно, ровным прямоугольником.
— Прочтите, — тихонько попросила Элинор.
«Дорогая мисс Карлисл, — писал доктор Смит. — Извините, что все так получилось. К сожалению, и еще раз, в последний раз я должен поступить на этом свете как непорядочный человек: я не смогу жениться на вас, хотя мое предложение и налагает на меня это обязательство.Как много я отдал бы, чтобы мы никогда не были бы с вами знакомы и чтобы вы никогда-никогда не столкнулись бы со всей этой мерзостью, которая связана сейчас со мною. Всю жизнь я хотел быть честным, я хотел жить с чистой совестью — в ладах с богом и людьми. Так жил мой дед, так живут мои отец и мать. Так меня воспитывали. И сейчас я проклинаю тот час, когда гордыня увела меня из нашего тихого захолустного городишки и бросила в скверну, называемую наукой.Пастер, Швейцер, Павлов, Флеминг — вот кто были моими идеалами, и я хотел быть похожим на них. Я хотел приносить людям пользу. И вот...Сначала я узнал, что наша наука пахнет долларами. И понял, что от этого никуда не уйти. Это был мой первый компромисс. Но слишком поздно я понял, что наша наука пахнет и кровью.И опять я поступаю вопреки законам божьим. Бог дает человеку жизнь, бог, лишь бог может отнять ее. Но то, что я делал на плато, разве это не преступление против всех божеских и человеческих законов? И я осудил себя. Моим судьей была моя совесть — и она вынесла мне справедливый приговор.Дорогая, милая моя Элинор! Я так виноват перед вами! Вам слишком много довелось испытать в этой жизни. Мы мечтали, с вами уехать куда-нибудь в глушь, в джунгли, где люди еще не так испорчены, и жить, творя добро.Помните, вы мне часто говорили об этом русском? Вы спрашивали самое себя: неужели же и этот человек — чистый и светлый в своем идеализме — станет очередной жертвой нашей проклятой жизни, нашего общества волков и гиен?Я был к вам тогда несправедлив. Я откроюсь вам: я ревновал вас к этому русскому. И только теперь я понял — вы относитесь к нему как мать, как женщина, носительница вечного Добра.Еще раз молю — простите меня. Я так хотел бы жить, но я не имею на это права: я не могу жить без вас, а между нами — страшное преступление, которое я творил по недомыслию.Боже, когда же все это кончится? Когда же люди снова станут людьми? Прощайте... Искренне Ваш доктор Смит».
Петр молча сложил письмо. Он не мог разобраться в вихре чувств и мыслей, охвативших его. Так вот оно что. Элинор всегда относилась к нему как к беззащитному ребенку. Она даже говорила о нем с доктором Смитом.
— Вы боитесь?
Он усмехнулся про себя. Так вот откуда та жалость, которую он видел в ее глазах. Она считает, что он не способен даже постоять сам за себя... Ну ладно!
Стараясь быть спокойным, он тщательно сложил листок и сунул его в нагрудный карман — под свитер, где лежало уже письмо Стива.
У подъезда стоял все тот же таксист.
— Подвезти? — спросил он.
