Глава 28
Петр решительно шел по широкой, обсаженной зеленью улице, отыскивая взглядом вывеску фотографа. В Луисе они были на каждом шагу, но здесь, хотя он и прошел уже добрых полторы мили, они все не попадались.
Это был новый город — город белых. Десятки автомобилей самых разных марок теснились на стоянках перед современными зданиями.
«Джон Холт», «Буш и К°», «Берклейз-бэнк», «Чейс-Манхеттен-банк», — читал Петр вывески контор и отделений заморских банков.
Улица была пустынна.
Петр прошел еще с милю, пока сообразил, что вряд ли в этом районе ему попадется фотография: обычно гвианийские фотографы отводили под ателье часть своего жилища, а в этом районе никто этого не позволит.
Он свернул в первый же переулок, потом в следующий — и неожиданно вышел на площадь, окруженную высоким забором, из-за которого выглядывали крыши складских помещений.
Из широко распахнутых ворот один за другим выбегали оборванные грузчики, толкавшие двухколесные телеги, груженные тюками. Весело покрикивая, они перебегали площадь и скрывались за воротами напротив, откуда доносились свистки локомотивов, гудки, лязг буферов.
Повсюду валялись зерна сырого арахиса.
Солнце быстро поднималось, но все еще было прохладно, даже, пожалуй, холодно.
Петр подошел к небольшому двухэтажному зданию в конце площади, на котором было написано — «Каруна-терминал».
У стены вокзала на пестрых узлах сидели усталые люди в грязных белых одеждах, с воспаленными глазами. Здесь же копошились голые дети.
Пройдя сквозь калитку в заборе из железных прутьев, Петр вышел на перрон, грязный и пустынный.
В небольшой комнатке вокзала стояли тяжелые грубые скамьи, на них спали люди. Петр постучал в окошечко в стене, прикрытое деревянным ставнем. Оно открылось, и в нем показалось круглое недовольное лицо в фуражке.
При виде белого владелец фуражки любезно заулыбался:
— К вашим услугам, са...
Конечно же, это был южанин: северянин назвал бы белого «батуре», а не «са».
— Когда пойдет поезд на Луис? — зачем-то спросил Петр.
— Ничего не известно, са, — весело ответил железнодорожник. — Где-то на дороге авария — столкнулись два поезда. Это бывает, са, — добавил он в утешение.
Петр улыбнулся: за сравнительно небольшое время, которое он провел в Гвиании, ему частенько приходилось читать о столкновениях здешних поездов.
Железнодорожник понял его улыбку.
— Ничего не поделаешь, са. Это Гвиания, са.
Глаза его смотрели плутовски: мол, мы с вами интеллигентные люди, а что взять с этих дикарей?
— А как пройти в старый город? — спросил Петр. Железнодорожник оживился и принялся объяснять долго и подробно, косясь на ожидающих поезд северян, которые с изумлением наблюдали, как он храбро беседует с «батуре».
Оказалось, что до старого города отсюда рукой подать.
«В старом городе наверняка полно фотографов», — решил Петр.
Фотоаппарат висел у него на груди, и он то и дело пускал его в ход. Прохожие останавливались и охотно позволяли себя фотографировать. Попозировав и удостоверившись, что их сняли, они весело благодарили и шли по своим делам.
На Юге все было не так. Там, если кто-нибудь из местных жителей и соглашался фотографироваться, то предварительно требовал за это деньги.
Немного поплутав, Петр неожиданно оказался на дороге, ведущей через пустырь к тем самым воротам Победы, у которых они останавливались вчера.
Теперь здесь царило оживление. Мычали горбатые длинноногие коровы, кричали петухи, плакали дети, спорили женщины. Пахло дымом костров.
Петр остановился перед огромным развесистым деревом у ворот. В тени сидело десятка полтора женщин-южанок в ярких нарядных одеждах. Они торговали всякой мелочью: орехами кола, палочками для чистки зубов, тростниковым сахаром, плодами манго.
Петр поднял фотоаппарат — и они весело загалдели, закрывая лица руками: это было знакомо по Луису.
Но группа была настолько живописной, что Петр решил применить уже много раз испытанный им трюк. Сфокусировав объектив на торговках, он повернулся к ним спиной, показывая, что и не собирается их фотографировать — даже поднес к глазам видоискатель, направив камеру в совершенно противоположную сторону.
И вдруг... Петр даже опустил фотоаппарат: сомнения не было — высокий нарядный северянин, куривший сегодня утром с таксистом во дворе отеля, разговаривал теперь с нищим, не спуская с Петра глаз. Неужели слежка?
Решив проверить свою догадку, Петр быстро вошел в ворота и, резко свернув направо, пошел вдоль стены туда, где, как вчера говорил австралиец, были чаны красильщиков.
Он увидел их еще издали. Красильщики, с руками, окрашенными по локоть темно-синей краской, сидели на корточках перед круглыми ямами, то опуская в краску, то вынимая из нее почти черные широкие куски материи.
Петр подошел к мрачному старику и присел около него на корточки так, чтобы его не было видно со стороны ворот. И сейчас же он увидел, что высокий почти вбежал в ворота. Не видя Петра, он вертел головой по сторонам.
Старый ремесленник озадаченно смотрел на Петра, механически продолжая окунать в краску кусок ткани. Потом, перехватив взгляд Петра, он обернулся и увидел высокого.
— Полис, — сказал он равнодушно и не торопясь принялся выкручивать над чаном уже окрашенную материю.
Петру стало весело: этого уж он никак не ожидал. Он встал и принялся жестами объяснять красильщику, что хочет его сфотографировать. Краем глаз он следил за высоким: тот заметил его и отступил за угол ворот.
Сделав несколько снимков, Петр вышел с площади на широкую и пыльную улицу, ведущую к центру старого города. Улица была торговой. По обе ее стороны тянулись лавчонки, парикмахерские, мастерские ремесленников.
Брели носильщики с вязанками дров на голове. Бежали мальчишки. Ковыляли медлительные ослики, звенели старые велосипеды, изредка проносились автомобили.
Из ворот в белой каменной стене, над которыми висела вывеска с надписью «Туберкулезный госпиталь», вышла группа гвианийцев с закутанными лицами.
Петр узнал в них туарегов.
Впереди гордо и властно выступал высокий стройный человек в белом плаще, в чалме, низ его лица скрыт был белой материей по самые глаза. Чуть позади шла группа в темно-синих плащах. Лица их тоже были скрыты. Они несли под мышками длинные прямые мечи в красных кожаных ножнах. И совсем позади покорно тащились изможденные низкорослые люди в коричнево-серых грубых плащах, основательно нагруженные разным скарбом.
«Вождь, свита и рабы», — решил Петр и с сожалением посмотрел на красавца в белом.
Неужели это он был болен туберкулезом и приезжал к врачу из своей саванны? Ведь туберкулез в Гвиании означал верную смерть.
Петр навел фотоаппарат, щелкнул. Повернул кольцо перемотки кадров — и вдруг почувствовал, что пленка не протягивается. «Сорвалось», — с досадой подумал он. А впереди — в самом конце улицы — уже высилось желтое, почти фантастическое здание с высокими минаретами, с зелеными куполами, с узкими окнами-бойницами — знаменитая — мечеть Каруны, о которой говорил ему Роберт.
Он остановился, соображая, что же делать. Кто-то налетел на него с разбегу. Это был высокий.
— Извините!
Он явно боялся потерять Петра в уличной толпе и потому шел за ним почти вплотную.
— Это я виноват, — вежливо ответил Петр.
Он кивнул на фотоаппарат:
— Такая досада! Сорвал пленку. Придется возвращаться в отель.
— Зачем же в отель...
Высокий покрутил головой:
— Вот же есть фотография!
Действительно, метрах в тридцати на противоположной стороне улицы висела вывеска — «Фотоателье».
Только тут Петр вспомнил, ради чего, собственно, предпринята им эта прогулка! И мысленно решил, что, если бы даже пленка в действительности не сорвалась, ему стоило бы это придумать.
Теперь, по крайней мере, этот местный Шерлок Холмс не увидит ничего подозрительного в его визите в фотографию.
Хозяин — опять же южанин! — Петр больше не удивлялся — южане были здесь всюду, где требовались специалисты, — оказался понятливым.
Он охотно согласился переснять письмо доктора Смита. Затем осторожно перемотал пленку, перезарядил камеру.
Письмо доктора Смита он небрежно сунул в кипу документов, видимо уже приготовленных для пересъемки.
— К вечеру будет готово, са.
— А пораньше?
— Много работы, са.
Делать было нечего, и Петр, немного помедлив, кивнул:
— Ладно.
Яркое ослепительное солнце резануло глаза, когда он ступил на тротуар. Высокого уже не было.
Нищий-слепец, сидевший у двери фотографии, поднял голову и запричитал:
— Пенни, батуре... Батуре, пенни!
Кряхтя, он поднялся и потащился за Петром, легонько постукивая кривой палкой по твердой земле.
Улица упиралась в просторную площадь перед мечетью, величественным сооружением в нарочито мавританском стиле. Это скорее даже был дворец с невысокой башней посредине, увенчанный большим зеленым куполом. Два шестигранных минарета, дважды опоясанных круглыми балкончиками, возвышались по углам фасада.
Все здание окружала невысокая желтая стена с воротами в мавританском стиле, закрытыми железными решетками. Яркий солнечный свет заливал площадь, мечеть. Небо было чистым, акварельно-голубым, без единого облачка.
За оградой высились раскидистые деревья, протянувшие густо-зеленые ветви за стену. В их тени сидело несколько стариков, лицом к другой стене — высокой, беленой, с крепостными зубцами.
Петр медленно обошел мечеть, фотографируя ее со всех сторон. Решетка ворот оказалась приоткрытой. Петр заглянул туда.
Двор мечети, вымощенный цементными плитами и чисто выметенный, манил прохладой.
— Батуре!
Еще не дряхлый одноглазый старик, сидевший на бетонных ступеньках у входа в мечеть, махнул рукой:
— Батуре!
Петр вошел. Старик встал и заковылял ему навстречу.
— Хочешь наверх? — спросил он на ломаном английском языке. — Наверх? Снять картинку, а?
Он хитро подмигивал единственным глазом — второй у него был закрыт коричневым, дряблым веком.
— А можно?
— Можно, можно, — торопливо закивал старик. — Давай пропуск.
— Какой пропуск? — удивился Петр.
— А вот какой!
Старик протянул ладонь, на которой лежал мятый и грязный листок бумаги в клеточку, вырванный из ученической тетради. На листе что-то было написано арабской вязью и стояла замысловатая печать.
— Кто же дает такие пропуска?
Старик опять хитро подмигнул своим единственным глазом:
— Султан...
Его лицо приняло плутовское выражение. Петр рассмеялся:
— Извини, папа́.
— Постой! — встревожился старик и протянул сухую руку: — Три боба...
Петр отсчитал ему в ладонь три шиллинга.
— Иди.
Старик кивнул на небольшую дверцу в стене.
Петр сделал несколько шагов и остановился. Рассказ учителя не выходил у него из головы с того самого момента, когда он увидел зеленый купол мечети.
— Папа́...
Петр сунул руку в карман, вытащил несколько монет и позвенел ими в горсти. Старик весь подался вперед.
— А раньше... была здесь мечеть? — спросил Петр, подбрасывая монеты на ладони.
— Была, была, — поспешно закивал старик, жадно следя за сверкающими кружками металла. — На этом самом месте.
— А куда же она делась?
Старик рассмеялся хриплым дрожащим смешком.
— Аллах дал, аллах взял. Пришли батуре и...
— Разрушили?
Старик отрицательно покачал головой.
— Младшая жена султана взорвала порох, когда сказали, что султан убит. Здесь было много оружия и много патронов. Вон в том месте, позади мечети.
Он слабо махнул рукой куда-то за спину Петра.
— А потом батуре построили эту мечеть. Новую и большую. Самую большую в Африке. Теперь с нее можно увидеть всю Каруну!
Петру показалось, что в единственном глазу старика сверкнула злоба — он даже перестал следить за подбрасываемыми монетами.
— И все старинные бумаги, все документы и письма султана, которые хранились в старой мечети, погибли?
Петр задал этот вопрос безразличным тоном, но старик насторожился.
— Батуре ищет старинные бумаги? — спросил он с подозрением после минутного молчания и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Батуре тоже знает, что я писал письма для султана? (Сердце Петра сжалось, он весь напрягся.) Много других ученых, батуре, спрашивали меня о бумагах, которые я писал, но...
Старик закрыл свой единственный глаз и медленно развел руками. Голос его был сух и бесстрастен:
— ...но все, что хранилось у нас, служителей аллаха, погибло в старой мечети.
— Но, может, ты помнишь, папа́, писал ли ты письмо султана батуре Дункану, в котором он соглашался выдать эмира Бинды?
Старик медленно покачал головой:
— Может быть, и писал, батуре, но я стар, и я уже ничего не помню.
Петр вытащил из кармана фунтовую банкноту.
— Тогда, может быть, ты помнишь, как звали гонца султана, который отнес это письмо батуре Дункану? Может быть, в Каруне у него осталась родня?
Старик усмехнулся и протянул руку за деньгами:
— Его звали Атари. Атари родом из Бинды. Он пришел к нам вместе со своим султаном, когда они убили белого начальника. Но к чему это знать батуре? Атари убили работорговцы много-много лет назад, когда еще Каруна была свободной, и здесь у него не было никого.
В глазах Петра потемнело. Кровь ударила ему в голову. Атари! Старый Атари, глава чеканщиков из Бинды. Значит, он действительно что-то знал! И все это унес с собой в могилу.
— Неправда! Атари из Бинды не был убит работорговцами. Он умер только три дня назад, — тихо сказал Петр внезапно охрипшим голосом.
Старик отшатнулся, закрыл лицо руками, а когда открыл его, Петр увидел ненависть.
— Значит, батуре все-таки убили его, — злобно прошептал он. — Они хотели его убить, когда он возвращался от них в Каруну, но Атари... О... О... Он был не так-то прост, этот любимец эмира Бинды! Он ушел от них. Но теперь...
— У него было плохое сердце, и он был стар! — твердо сказал Петр.
— Не-ет! — многозначительно протянул старик и улыбнулся. — Но ты заплатил мне за вход на минарет, батуре. Что же ты медлишь?
И Петр, поняв, что старик больше ничего ему не скажет, шагнул к темному проему входа в башню.
Бизнес у этого служителя культа шел, видимо, полным ходом. Пока Петр поднимался по каменным ступеням бесконечной винтовой лестницы, он то и дело натыкался на картонки из-под фото- и кинопленки, на окурки сигарет, обертки жевательных резинок. Скорее всего, все это накопилось за день-два: вряд ли минарет оставался неубранным дольше.
Петр поднялся на верхний балкончик — и древний город Каруна раскинулся перед ним. Прямо, насколько хватал глаз, тянулся красно-коричневый лабиринт плоских крыш, стен, дворов и двориков. Это было похоже на беспорядочное скопление глиняных крепостей — побольше, поменьше, совсем крохотных. Кое-где пролегали неширокие кривые улицы, стиснутые глиняными слепыми стенами.
Виднелись дома и побогаче. Крыши их были тщательно побелены и превращены в верхние дворики. Коричневые стены расписаны оригинальными белыми узорами, по углам вверх тянулись белые острые зубцы, придававшие домам неповторимое своеобразие.
То там, то сям поднимались могучие деревья манго. Но другой зелени почти не было: город казался выжженным, он был похож на беспорядочную груду красных кирпичей.
Петр поспешил на другую сторону минарета. Здесь все было по-другому. Он увидел внизу муравьиную тропу — улицу, по которой только что шел. Вдоль нее блестели стекла витрин и витринок, быстро бежали автомобили. А вот и городская стена. Она изгибается кольцом, и кое-где около нее поблескивают небольшие пруды. За стеной — саванна, пылят стада: кочевники подходят и подходят. Здесь их встретят купцы — южане, и потянутся купленные ими стада на юг, к Атлантике, в Луис. Туда же, куда идет бесконечный поток арахиса.
Вон там — вдали — тянутся зеленые пирамиды. Петр видел уже их на фотографиях: это мешки арахиса, покрытые зеленым брезентом, сложенные в тысячи пирамид, ждущие своей отправки на юг.
«Все на юг: скот, арахис. А с юга — купцы, чиновники, клерки, ремесленники, — думал Петр. — Южане помогали англичанам завоевывать Север, южане помогали им управлять Севером. А северяне?»
Он невольно вздохнул: недаром северные феодалы, поощряемые колонизаторами, старательно разжигали ненависть к выходцам с Юга: «Они, южане, эти собаки неверные, виноваты во всем — и в нищете Севера, и в туберкулезе, в проказе, в неграмотности». И шла резня, организованная по совету английских чиновников-администраторов, вершивших дела руками преданных им эмиров, предки которых были посажены на престолы еще лордом Дунканом.
Когда еще эти простые северяне-грузчики, мелкие торговцы, кочевники поймут, что не южане виноваты во всех их горестях, а толстозадые эмиры. Да, пожалуй, уже начинают понимать. Петру припомнилась листовка забастовочного комитета на двух языках, наклеенная на древнюю глиняную стену Каруны. Ведь если рабочие-северяне выступят вместе с рабочими-южанами...
— Любуетесь?
Петр вздрогнул от неожиданности: рядом с ним стоял Гоке.
Он улыбался в бороду, и шрам делал его улыбку зловещей.
— А я заметил вас, когда вы вошли в мечеть. Уж не молиться ли, думаю. А, товарищ?
Голос его стал серьезным:
— Я заезжал в «Сентрал». Мне сказали, что вы уже ушли. Вот я и поехал вас искать. Между прочим, все приезжие идут прежде всего смотреть мечеть.
Он оперся локтями о железные перила балкончика и глубоко вздохнул, разглядывая лежащий внизу город, в котором ничто не менялось веками. Он не улыбался, и теперь его лицо показалось Петру даже красивым — шрам делал его мужественным, волевым.
И Петру вспомнилось: вот так же Гоке смотрел на черное отверстие в склоне лысого холма, когда они стояли у шахты Ива Велли. Туда, во мрак, тянулись сизые лезвия рельсов, и шпалы между ними коричневели угольной пылью. Через каждые две-три минуты оттуда выскакивали одинокие вагонетки, полные угля; легонько погромыхивая, они мчались к длинному деревянному бараку, стоявшему внизу, и скрывались в его темном чреве. Оттуда они выплывали по тросам канатной дороги и тянулись куда-то за холм.
В самом дальнем конце долины виднелось двухэтажное белое здание с флагом на крыше и двумя-тремя автомобилями у входа.
— Тогда там тоже была дирекция, — махнул рукой Гоке. — И мы шли туда.
Парни в зеленых куртках застыли в молчании и завороженно слушали тихие слова Гоке.
— Мы собрались здесь, у шахты, обе смены, и пошли к ним. Мы были злы, но мы не собирались нападать на них. Просто хотели передать письмо и поговорить с менеджером. Я был мальчишкой, принес отцу завтрак — он так спешил сюда, что забыл его дома. С нами шел и Симба. Мы шли и пели псалмы — так велел Симба, чтобы показать, что мы не несем в сердцах ничего дурного. Вот там, — он показал на вершину холма, — они поставили пулемет. И вот там, на крыше дирекции. Солдаты вышли из-за угла дома и сразу же стали стрелять. Застрочили пулеметы...
Голос его сорвался, глаза налились яростью, кулаки сжались. И Петр подумал, как велика должна быть его ненависть и как хорошо, что Элинор и Роберт не пошли с ним сюда, а остались в машине.
— Симбе повезло. Ему попали в ногу. Он упал, приподнялся и закричал: «Братья! Не стреляйте, братья!» Но солдаты стреляли залп за залпом. Белые офицеры скомандовали им, и они пошли на нас со штыками — добивать раненых. В живых оставили только Симбу, чтобы потом судить. Моего отца добил капитан Лоренс Батлер. Из револьвера прямо в голову. Когда я пришел в сознание, на мне была кровь моего отца.
— Это тот Лоренс Батлер, — начал было один из парней Гоке, — который...
— Да, это он потом погиб на охоте. Утонул в болоте.
Гоке усмехнулся, и шрам исказил его лицо.
— Этого нельзя забыть, — тихо сказал Петр и сочувственно дотронулся до руки Гоке. Тот яростно отдернул руку, судорожно сглотнул.
— Да... товарищ...
И Петру тогда показалось, что последнее слово Гоке выдавил из себя лишь огромнейшим усилием воли.
Теперь же Гоке был прост и весел. Дав Петру вволю пофотографировать Каруну, он постучал ногой по перилам балкончика и усмехнулся:
— Все, товарищ Николаев? Тогда поехали.
— Куда? — удивился Петр.
Лицо Гоке стало серьезным.
— Побывать в Каруне и не встретиться с членами общества «Гвиания — СССР» было бы политически неправильным.
Петр только развел руками.
