Книга: Срочно, секретно...
Назад: Николай ДЕЖНЕВ МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЧИНОВНИК Повесть
Дальше: ЧАСТЬ ВТОРАЯ «СРОЧНО, СЕКРЕТНО...»
Виталий МЕЛЬНИКОВ
СВИДЕТЕЛЬ ИЗ НИНБО
Художественно-документальная повесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЕСЛИ ЗАВТРА ВОЙНА
Погас электрический свет, и под приглушенный стрекот трофейного кинопроектора на экран выплыли титры — причудливо змеящиеся японские иероглифы.
Я с силой сжал подлокотник кресла.
Черные, такие безобидные с виду иероглифические значки на миг показались мне увеличенными копиями каких-то крохотных, но смертельно опасных существ — микроскопическими чудищами с конвульсивно изогнутыми тельцами и множеством переплетающихся щупалец.
Я оторвал пальцы от подлокотника и поправил очки.
Чуть слышно потрескивал кинопроектор. Подрагивали черные титры, тревожно и мрачно замершие на белом полотне.
«Совершенно секретно. Демонстрировать только при наличии письменного указания командира воинского подразделения номер семьсот тридцать один», — раздался неожиданно громкий голос переводчика, неразличимого в темноте, и в ту же самую минуту мне вспомнилось скуластое желтовато-смуглое лицо одного пожилого японца. Вспомнилось его пенсне, голубовато и резко поблескивавшее цейсовскими стеклами, а за стеклами — узкие испытующе-пронзительные глаза.
Я вдруг поймал себя на том, что мне нестерпимо хочется закурить.
Вот так же мучительно боролся я с желанием курить и в тот душный, разрешившийся шумной грозою, давний августовский день, когда — в другой стране и при обстоятельствах, в которых словно в родной стихии чувствуют себя лишь герои приключенческих романов, — впервые увидел сутулого, по-стариковски бодрящегося человечка с генеральскими погонами на плечах и с профессорским пенсне на переносице.
«Где-то он теперь?» — не сводя глаз с экрана, подумал я с непреодолимым отвращением и неприязнью.
Мне никогда не позабыть этого страшного человека — командира воинского подразделения, от которого не осталось ничего, кроме порядкового номера да недоброй памяти; генерала, увернувшегося от пули и увильнувшего от петли; доктора биологических наук и военного преступника профессора Сиро Исии.
Смотреть в глаза этому профессору когда-то означало смотреть в глаза смерти.
А что было бы со мной, если бы тогда хоть кто-нибудь заподозрил, что я совсем не тот, за кого себя выдаю?
«Вот именно — что?..» — стиснул я зубами мундштук воображаемой папиросы.
ВПЕРЕДИ — БИНФАН
Темно-зеленый лимузин, похожий на хищную глубоководную рыбу, катил по бетонной автостраде. Харбин остался позади. Далеко впереди, там, где небо неразличимо сливалось с голубоватой степью, зыбко дрожащей в мареве, затаилось «хозяйство» доктора Исии.
На переднем сиденье, по правую руку от водителя, покачивался, как в качалке, сам хозяин — доктор Сиро Исии, он же генерал-майор, начальник одной из служб Квантунской армии, носившей довольно-таки загадочное наименование: служба обеспечения водой и профилактики. Позади располагался чинный господин в штатском — сероглазый блондин с астматическим лицом, — тоже доктор и, несмотря на сугубо цивильный чесучовый костюм, тоже имевший воинское звание. Правда, не генерал-майора, а просто майора.
Майор Конрад Лемке — представитель медицинской науки и одновременно вооруженных сил дружественной Германии — был направлен во владения доктора Исии лично главнокомандующим Квантунской армией генералом Умезу.
Пыля, убегала под бампер выжженная зноем бетонка. В полуопущенные боковые окна врывался тепловатый ветерок с терпкими запахами дикого степного разнотравья. По сторонам автострады расстилалась однотонная желтизна маньчжурской земли.
— Кто попал в Маньчжурию, тому нет пути обратно, — обернулся к доктору Лемке доктор Исии. — Здесь райский уголок Дальнего Востока, — залился он тонким смехом, — а кто же по доброй воле покинет рай?
Доктор Лемке улыбнулся.
— Вы превосходно владеете немецким, герр Исии.
— Что же в этом удивительного? — вскинул брови доктор Исии. — Моя вторая альма-матер — Берлинский университет. А тему диссертации мне подсказал уважаемый... — Но кого именно причислял генерал к разряду лиц, снискавших его уважение, Лемке так никогда и не узнал.
— Ваше превосходительство... — вставил вдруг свое робкое словечко шофер.
— В чем дело? — раздраженно буркнул генерал, повернув голову к водителю, но глядя куда-то в пространство.
Шофер, не говоря ни слова, указал вперед на обочину шоссе, где возле канареечного цвета мотоцикла с коляской стоял полицейский, лениво махая приближавшейся машине рукой, чтобы та остановилась.
— Служба безопасности дорожного движения, — объяснил Лемке доктор Исии и коротко бросил водителю: — Притормози.
Сухощавый и загорелый полицейский в форменной рубашке с короткими рукавами обошел машину спереди. Щелкнув каблуками, вскинул два пальца к козырьку с желтым околышем и кокардой в виде изогнувшегося дракона с разинутой пастью.
Доктор Исии чуть высунулся из автомобиля.
— С каких это пор полиции Маньчжоу-Го даны полномочия останавливать японские военные машины? — не скрывая негодования, поинтересовался он.
Полицейский вежливо попросил прощения. Затем прибавил доверительно:
— Бывают обстоятельства, когда полиция Маньчжоу-Го вынуждена превышать свои полномочия, господин генерал. В интересах же японской армии...
— А если точнее? — прервал его Исии.
— Час назад примерно в километре отсюда на мине, установленной партизанами, подорвался грузовик с японскими солдатами. Дорожное полотно повреждено взрывом. Ремонтные работы будут закончены не ранее чем через два часа, — последовал рапорт. — А пока проезда нет.
— И что же прикажете нам делать? — Генерал нетерпеливо заерзал на сиденье. — Возвращаться в Харбин?
Полицейский пожал плечами. Потом, по-видимому, что-то прикидывая для себя, перевел взгляд на капот автомашины. Капот подрагивал в такт работы двигателя, и над ним струился размытый раскаленный воздух.
— Если не секрет, куда вам надо? — после непродолжительной паузы осведомился полицейский.
Генерал нахмурил брови.
Секрет? Разумеется, он считал в высшей степени неуместным открываться перед первым встречным. Если даже этот первый встречный — лицо, облеченное властью. Но не везти же гостя обратно, в Харбин? Это было бы неуместно вдвойне.
— Мы едем в Бинфан, — нехотя обронил доктор Исии.
Полицейский вновь задумчиво оглядел капот машины.
— На Бинфан есть еще одна дорога. Если вам будет угодно, могу проводить, — предложил он без особенного воодушевления, видимо, смущенный в душе высоким званием Исии. Затем, как бы оправдываясь, улыбнулся: — Правда, должен вас предупредить: дорога грунтовая, так что, сами понимаете, пыли и ухабов на ней хватает...
Генерал навел на полицейского стеклышки пенсне. Его цепкие, широко расставленные глазки, увеличенные цейсовскими линзами, вперились на миг в загорелое и обветренное лицо средних лет мужчины с узким носом, острым подбородком и пшеничными усиками над вздернутой верхней губой.
— Русский? — с утвердительной интонацией в голосе спросил Исии.
— Обрусевший немец. И не эмигрант, а коренной маньчжурец и подданный Маньчжоу-Го, — полицейский посчитал, очевидно, своим долгом сразу же внести полную ясность в этот вопрос.
Генерал потрогал пальцами пенсне в коротком раздумье.
— Будете ехать впереди и показывать дорогу, — распорядился он, махнув полицейскому рукою в лайковой перчатке, так, словно бы оказывал ему величайшую честь.
Объездная дорога в полной мере соответствовала той характеристике, которую дал ей «блюститель порядка». Лимузин нырял в клубах белесой пыли как дельфин в волнах. Исии и Лемке задыхались от духоты в кабине. Но разве рискнешь опустить окно, если вокруг только знойная стена пыли? И доктор Исии с досадой подумал, что просчитался, опрометчиво сравнив Маньчжурию с раем. Нетактичный герр Лемке не преминул напомнить ему об этой метафоре с большим неудовольствием.
— Рай? Это же сущий ад, желтый ад! — заметил он, утирая лицо носовым платком в крупную клетку, и присовокупил, отдышавшись: — Но как из рая, так и из ада одинаково нет возврата. Так что в основе ваша правда, коллега...
К счастью, и кружный путь в конце концов выводит к цели. Попетляв по степи, лимузин, двигавшийся за едва угадываемым по стрекоту мотора мотоциклом, снова выбрался на ровное полотно автострады и пару минут спустя уже подъезжал к контрольно-пропускному пункту. По ту сторону полосатого шлагбаума, метрах в двухстах от него, тянулся высокий земляной вал, за которым кое-где различался забор из плотно пригнанных друг к другу досок. Рядом со шлагбаумом высился огромный щит с надписью, видной издалека:
ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА. ВЪЕЗД ТОЛЬКО ПО ПРОПУСКАМ, ПОДПИСАННЫМ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩИМ КВАНТУНСКОИ АРМИЕЙ.
Полицейский, сидя на мотоцикле, что-то объяснял караульному — низкорослому солдату в белых гетрах до колен и в кепи с прямым козырьком, косо сидевшим на лобастой голове.
Узнав машину высокого начальства, караульный, мелькая белыми гетрами, бросился со всех ног поднимать шлагбаум. Из будки, одергивая на бегу френч, выскочил какой-то офицер. Очевидно, начальник караула.
Перед самым шлагбаумом машина притормозила. Генерал Исии кивнул взявшему под козырек офицеру и ткнул пальцем в сторону полицейского:
— Пропустить, проводить в столовую и накормить.
«МЕНЯ ЗНАЕТ ТОВАРИЩ НИКАНОРОВ»
Шэн Чжи затаился в густых камышах.
Дождь стих, но низко и тяжело клубились сизые близкие тучи, и камыши, непролазно разросшиеся на многие километры, сердито шумели, свирепо размахивая черными метельчатыми верхушками, словно хотели разогнать эти зловещие тучи.
Шэн ждал, когда опустится ночь.
Впереди — глубокие, страшные своими зыбунами болота, через которые невозможно пройти, через них можно лишь перебраться ползком, отдыхая на плетенке из ивовых прутьев.
Нечего и думать о том, чтобы пускаться в опасный путь, если ты не запасся такою плетенкой из гибкой лозы. Она не только для отдыха, эта плетенка: если наткнешься на непроходимую топь, она заменит тебе гать.
А что за болотом?
А за болотными топями — те же заросли камышей, а после — густые кусты, заливная пойма и река. Не глубокая и не мелкая, не широкая и не узкая. Шэну нужно будет переправиться через нее. Как? Только ночью и только вплавь. Но плыть нужно так, чтобы не раздалось ни единого всплеска, потому что на той стороне реки — другая страна. По реке проходит граница, и чуть только раздастся всплеск — стреляют с обоих берегов, и с этого и с противоположного.
На том берегу Шэн опять затаится в густых камышах. Точь-в-точь таких же, как эти, и так же сердито шумящих. Он будет вслушиваться в шум камышей и терпеливо ждать.
А когда Шэн заслышит шаги пограничников, то выберется из камышей и, только рассмотрев караул, с поднятыми руками выйдет навстречу ему. А потом, уже на пути к заставе, скажет по-русски:
«Здравствуйте, товарищи. Я — Шэн, красный партизан Шэн Чжи, меня знает товарищ Никаноров!»
Пограничники, держа карабины на изготовку, поведут Шэна на заставу, и начальник заставы улыбнется ему как старому доброму другу. Он поздоровается с Шэном за руку и сам проводит его в маленькую комнату где окно задернуто белыми занавесками и под потолком мягко светится матовая лампочка на коротком проводе; где тепло и тихо, а железная койка с панцирной сеткой так и манит ко сну.
Начальник заставы отдаст распоряжение, чтобы Шэну выдали сухую одежду и принесли поесть. Он скажет Шэну:
«Подкрепись и отдохни с дороги, а я тем временем...»
Шэн знает, что начальник тем временем свяжется по телефону с товарищем Никаноровым. Если даже будет глубокая ночь, начальник заставы все равно сразу же позвонит товарищу Никанорову. А наутро, когда Шэн проснется, то будет уже на заставе.
«Вот, это вам от Дракона, возьмите», — скажет Шэн товарищу Никанорову и выплетет из косы черный шнурок — с виду самый обыкновенный.
Такими зашнуровывают ботинки те, кому есть на что их купить. Ну а бедные китайцы, вроде Шэна, у которых нет денег не только на то, чтобы обзавестись парой ботинок, но которым даже шелковая тесемка для косы и та не по карману, заплетают в косу что найдется. В том числе и вот такие, самые обыкновенные ботиночные шнурки.
Но Шэн знает, и товарищ Никаноров знает, что шнурок из косы Шэна только по внешнему виду совсем обычный.
А на самом деле? На самом деле этот шнурок с секретом.
Полоска тонкого, почти воздушного шелка, к тому же скатанная в тугую трубку, — вот что помещается внутри шнурка.
До осени прошлого года через границу ходил Таку — маленький старичок со слезящимися глазами, гольд по национальности. Со стороны посмотреть — палочки для еды в руках не удержит. Но у него были неутомимые ноги, зоркий глаз и уверенная рука, у старого зверолова Таку, сбивавшего с дерева белку одной дробинкой и приходившего в совершенное уныние, если дробинка не попадала зверьку точно в глаз. И еще красный партизан Таку знал: жизнь — это не базар, где то, к чему нельзя приступиться сегодня, завтра падает в цене. Мудрый Таку знал: в жизни всему своя цена, раз и навсегда установленная. Свою жизнь он ценил дешевле, чем тайну, которую ему доверили.
Случилось так, что Таку наткнулся в пограничной зоне на маньчжурских жандармов. Они не поверили, что старый гольд вовсе и не собирается переходить границу, что бедного Таку пограничная река не интересует, что его интересует тростник, в изобилии растущий на берегу, и что ему ничего здесь не нужно, кроме охапки тростника, из которого бездомный старик сплетет себе циновку.
— Следуй за нами! — приказал старику сержант.
Таку безропотно повиновался. Только и попросил:
— Разрешите закурить трубку...
— Кури, в твоей жизни это последняя трубка, — усмехнулся жандарм, продавшийся японцам за нашивки сержанта.
Таку закурил и покорно поплелся с жандармами, жадно попыхивая короткой трубкой. А когда при переходе дорогу те остановились, чтобы пропустить стремительно приближавшийся автобус, Таку сделал два шага назад, отбросил трубку в сторону и, рванувшись вперед, бросился под колеса...
После гибели Таку на связь с товарищем Никаноровым стал выходить Шэн.
Почему товарищ Хван, комиссар их партизанского отряда, остановил свой выбор именно на нем? Об этом Шэн у комиссара не спрашивал.
— А что, если и меня задержат жандармы? Что делать, если мне не удастся выбросить шнурок? — Только эти два вопроса задал Шэн комиссару.
— Бойся тогда за себя, а донесение само о себе позаботится, — ответил товарищ Хван.
Он объяснил Шэну, что текст донесения зашифрован и написан невидимыми чернилами.
— Но это еще не все, — продолжил товарищ Хван, помолчав. — Мне разрешили открыть тебе еще одну тайну — то, чего не знал отважный Таку. Представляешь, что случится с отснятой фотопленкой, если ее засветить? Правильно, проявляй не проявляй — все равно ничего не проявится. Вот так и с донесением, которое в шнурке. Нужно уметь его вытащить, не засветив текст. И если кто-либо попробует извлечь шифровку, не зная, как это делается, он вытащит чистую тряпочку. Потому-то я и говорю тебе: бойся за себя, а донесение само о себе позаботится...
Он не китаец, он — кореец, комиссар их партизанского отряда товарищ Хван. Однако по-китайски говорит чисто, без акцента.
По-китайски разговаривает с Шэном и товарищ Никаноров. И если закрыть глаза, можно подумать, что человек, беседующий с тобой, — настоящий китаец. Но открой глаза — тотчас же удостоверишься: на китайца товарищ Никаноров похож не больше, чем он, Шэн, предположим, на Вашингтона Кинга.
Нет, ничего плохого Шэн против Кинга не имеет. Весельчак, храбрый боец и хороший товарищ, но, когда Шэн увидел Кинга впервые, ему захотелось протереть глаза.
О великанах Шэн много слышал в детстве от бабушки Лю, знавшей множество сказок. Но о черном великане, таком черном, словно его нарочно — а может быть, специально для того, чтобы пугать маленьких, детей, — покрасили сапожной ваксой, о таком даже: в сказках бабушки Лю не упоминалось.
Вашингтон Кинг из Америки, он американский негр. А приехал сюда из Испании. Два года сражался там Кинг против фашистов, задумавших поработить испанский народ. Теперь воюет с японскими оккупантами за свободный Китай.
Когда он, выскочив из засады с маузером в руке, бросается навстречу японскому патрулю, враги разбегаются с криком:
— Хунхузы взяли в союзники самого дьявола!
А черный великан хохочет:
— Лучше уж быть большим дьяволом, чем мелкой нечистью!
Да, кого только нет в их отряде: и китайцы, и маньчжуры, и корейцы, и монголы, и гольды!..
Японцы обзывают их хунхузами — разбойниками с большой дороги. А они не разбойники, они красные партизаны и сражаются за то, чтобы Китай стал свободным и власть в стране принадлежала рабочим и крестьянам. За это воюют и китайцы, и гольды, и монголы, и корейцы, и маньчжуры, и негр из Америки Вашингтон Кинг. И он, рабочий-металлист Шэн Чжи, воюет за это...
Зловеще шумят камыши, вымокший до нитки Шэн Чжи грызет всухомятку ячменную лепешку и ждет наступления темноты.
Разве кому-нибудь из тех, кто знал его в той, прежней его жизни, могло хотя бы случайно прийти в голову, что робкий, беспрекословно покорный Шэн станет партизанским связным?
А сам Шэн? Сам Шэн, вернее, тот, каким он был когда-то, ни за что не поверил бы, что с ним может произойти такая удивительная перемена.
Да, когда-то Шэн был исполнительным, безропотно послушным рабочим. Жил в пригороде Харбина, а работал в самом Харбине — в главных железнодорожных мастерских. Семья у него была большая — шестеро, а он, глава семьи, — седьмой. Заработков его на то, чтобы сводить концы с концами, кое-как хватало, а вот сладости... Пакет с хуошэном — поджаренным арахисом — он мог принести детишкам не чаще, чем раз в месяц.
А потом становилось все тяжелее и тяжелее. Словно из рукава злого фокусника посыпались на семью Шэна всякие невзгоды, одна хуже другой. Когда же Маньчжурию оккупировали японцы, жить стало и вовсе невмоготу.
Японцы до отказа забили тюрьмы, опутали китайское население густой сетью провокаторов, доносчиков и шпиков. Под наблюдение тайной полиции были взяты гостиницы и постоялые дворы, железнодорожные вокзалы и пристани, почтово-телеграфные конторы и присутственные места. На вокзальных перронах перед приходом и отходом поездов крутились агенты. Чем-то ты не понравился, и за тобою сразу увяжется хвост. А разве можно догадаться, кто таскается за тобою под видом разносчика зелени, водоноса или рикши? Шпики не спускали глаз с магазинов, фотоателье, кафе, театров и кинотеатров, с ресторанов, аптек и даже с уличных торговцев, продающих вразнос прохладительные напитки, сладости и мороженое. Тайная полиция держала под особым контролем торговлю радиоаппаратурой, фотоматериалами и медикаментами.
Оккупанты свирепствовали, хватая всех по малейшему подозрению. Облавы следовали одна за другой, а маньчжурская полиция по первому требованию военных властей передавала японцам задержанных патриотов.
Разве мог он, Шэн Чжи, смотреть спокойно на ужасы, которые творились у него на глазах?
Когда однажды к нему подошел давнишний дружок, механик из паровозного депо, и завел разговор о том, что вчера японцы схватили и увезли неизвестно куда его соседа, а потом как бы между делом намекнул, что у него есть возможность выйти на связь с партизанами, Шэн не стал притворяться и делать вид, что не понял намека.
— Я сочувствую партизанам. Только чем я могу быть полезен им? — ответил Шэн старому другу, с которым к тому же они еще и состояли в дальнем родстве.
Тот помолчал. Скорее всего размышляя, продолжать разговор или нет. И решился продолжить:
— У тебя золотые руки, Шэн. Как насчет того, чтобы делать винтовки? Сам понимаешь, — понизил голос, — оружие для партизан — главное, без него не обойтись. А где взять партизанам оружие? Разве только в бою — отнять у японцев. Так что подумай хорошенько...
И Шэн принялся думать.
Да, его душу переполняла ненависть к оккупантам, и он чувствовал, что встать на путь борьбы — его долг. И в то же время страшили непоправимые беды, к которым может привести этот путь. Один неосторожный шаг — и Шэна бросят в тюрьму. А что тогда будет с семьей? Что ждет жену и детей, если его, единственного кормильца, схватят жандармы? Мало того, что им не на что будет жить, — их могут отправить в концентрационный лагерь.
Шэну вспоминалось все, что он слышал об арестах и пытках, об ужасах, которые творятся в концлагерях. Никто из тех, кого вывезли в такой лагерь, обратно уже не вернулся.
Ночью Шэн долго не мог заснуть. В голову упрямо лезли мысли, от которых не отмахнешься. «Если я скажу товарищу: извини, брат, передумал, — то все решится само собой: не придется рисковать головой, а значит, и семью уберегу от несчастий», — размышлял Шэн.
За свою жизнь и за судьбу близких можно будет тогда не тревожиться. Но станет ли от этого легче самому Шэну?
На память пришло изречение одного из древних мудрецов: «Крепость сосны узнается в мороз, а твоя, человек, верность родине — в годину испытаний».
«Я должен быть с теми, кто борется, другого пути для меня нет», — окончательно решил для себя Шэн.
Настало утро. Шэн, как обычно, отправился на работу. У проходной его поджидал все тот же механик из паровозного депо.
— Что я должен делать? — только и спросил Шэн.
— На шестой линии пристани есть харчевня, а во дворе, за харчевней, сторожка. Вечером после работы тебя там будет ждать один наш товарищ, — шепнул механик.
Незнакомец, который ждал Шэна в сторожке, больше расспрашивал, чем говорил сам. Только убедившись, что Шэн из тех людей, с кем можно иметь дело, он повел речь о главном — об изготовлении оружия для партизан.
До этой встречи Шэн знал одно чувство — безысходность; чувство это руководило всеми его поступками, направленными на то, чтобы как-то выжить. А теперь он понял: его цель — борьба, и рядом — единомышленники, и их много — тех, кому ненавистны оккупанты и кто, невзирая на гонения и казни, будет бороться.
Первым заданием Шэна стало вытачивание деталей для партизанских винтовок-самоделок.
Поначалу Шэн очень побаивался старшего мастера. Когда этот высохший, облысевший человек выходил из своей фанерной каморки, помещавшейся в дальнем углу цеха, Шэн быстро прятал незаконченную деталь под ворох металлической стружки, замирая от страха.
И вдруг, к немалому своему удивлению, он узнал все от того же верного друга-механика, что его придирчивый, въедливый брюзга-начальник, с душой, казалось, столь же высохшей, как и его тело, активно сотрудничает с антияпонским подпольем и знает о задании Шэна. После этого Шэн стал выполнять партизанские заказы уже спокойнее, но, не искушенный в правилах конспирации, он как-то совсем упустил из виду, что в цехе может оказаться пара глаз, приносящих несчастье. И такая неосмотрительность обернулась для Шэна бедой.
Однажды глухой ночью перед входной дверью перенаселенного дома, где в убогой квартирке на втором этаже ютилось семейство Чжи, остановилась машина.
— Немедленно откройте! — донеслось из-за двери, содрогавшейся от ударов прикладами.
— Беги, Шэн, беги... Это за тобой... — прошептала жена и прижала вздрагивающие пальцы к щекам.
— Успокойся, пожалуйста, успокойся, — сдавил он острый локоток жены. — Скажешь, что я не возвращался домой.
Шэн метнулся в кухню, толчком распахнул створки окна и, чувствуя приближающийся топот бегущих вверх по лестнице жандармов, выпрыгнул в темный двор.
Было это год назад.
А вот теперь он вслушивается в бормочущий шум камышей и, настороженно всматриваясь в ночную темноту, шепчет себе: «Пора...»
Да, пора — и будь что будет! Внутренне Шэн готов к любому повороту событий, но, если не произойдет самое худшее, будет так: ползком — через болото, вплавь — через реку, а потом — выпрямившись в полный рост, с поднятыми кверху руками Шэн решительно шагнет навстречу людям с пятиконечными звездочками на зеленых околышах красноармейских фуражек.
«Здравствуйте, товарищи! Я — красный партизан Шэн Чжи, меня знает товарищ Никаноров!» — по-русски скажет Шэн советским пограничникам.
ГРОЗОВОЕ ЛЕТО
Над Москвой клубило грозовые облака лето 1938 года. Мирное — как пишут о нем иные мемуаристы. Довоенное — как о нем говорят в народе.
Впрочем, тут сто́ит, очевидно, привести факты истории, отражающие суть того переломного времени века.
Итак, совершим небольшой экскурс к бурным событиям тех лет.
В 1935 году фашистская Италия напала на Абиссинию и поработила ее. Удар был нанесен и по интересам Англии: перекрылись пути «владычицы морей» из Европы в Индию, в Азию. Годом позже фашистские страны — Германия и Италия — под предлогом борьбы с «красными» ввели свои воинские части в Испанию и, расположившись в тылу у Франции, перехватили морские коммуникации Англии и Франции к их колониальным владениям в Африке и Азии. В 1938 году фашистская Германия насильственно захватила Австрию. Этим германские фашисты не только проложили себе путь в районе Дуная на юг Европейского континента, но и вообще обнаружили свое стремление к гегемонии в Западной Европе...
Таковы были события на Западе. А на Востоке?
В 1937 году японская военщина захватила Пекин и Шанхай, вторглась в Центральный Китай, осуществляя план по захвату и подчинению себе всей страны. Таким образом, по интересам Англии и США, которые вели выгодную для себя торговлю с Китаем, Япония нанесла серьезный удар.
То есть новая империалистическая война на деле уже началась. Началась втихомолку, без какого-либо объявления. Государства и народы как-то незаметно вползали в ее орбиту. В разных концах мира предприняли военные действия три агрессивных государства — фашистские правящие круги Германии, Италии, Японии; война шла на громадном пространстве — от Гибралтара до Шанхая, и более полумиллиарда жителей планеты участвовало в ней.
Об этом сказано в докладе 6 ноября 1938 года на торжественном заседании в Москве, посвященном XXI годовщине Октябрьской революции.
Однако, следуя хронике нашего повествования, до ноября еще надо было дожить. А когда идет война, то нет никаких гарантий, что в живых останешься именно ты. Особенно если у тебя одна из тех, не подлежащих огласке профессий, которая даже в мирные дни вынуждает жить и действовать, руководствуясь законами военного времени.
Именно такая профессия была у человека, сидевшего в летнее утро 1938 года за двухтумбовым письменным столом в тихом кабинете с окнами, выходящими в тенистый арбатский двор.
Перед человеком лежала выборка из донесений с пограничных застав о провокационных действиях японо-маньчжурской солдатни на дальневосточной границе.
Человек, изучавший сводку, отложил карандаш, устало сжал пальцами лицо. Затем, глядя в окно на темнеющее сиреневой тушью небо, снова пододвинул к себе бумаги и, отрешенно постукивая пальцами по крышке стола, принялся насвистывать мелодию марша из кинофильма «Если завтра война».
В 1938 году этот фильм был новинкой экрана. С аншлагами и неизменным успехом демонстрировался он по всей стране. И марш, прозвучавший в нем, побил в том году все рекорды по популярности.
Если завтра война, если враг нападет,
Если темная сила нагрянет... —
звучали над мирной трудовой страной суровые слова.
Тихо, еле слышно насвистывал человек мелодию популярного марша. Мелодия была тревожная, да и сводка не настраивала на безмятежный лад.
Донесения со всей очевидностью свидетельствовали: японская военщина с откровенной наглостью провоцирует конфликт за конфликтом, а это, вне всяких сомнений, могло означать лишь одно: осложнения на советско-маньчжурской границе возникают отнюдь не спонтанно, каждое из них — выверенное звено в длинной цепи заранее спланированных действий.
Человек с рубиновыми ромбами на петлицах откинулся на гнутую спинку стула. Потер ребром ладони тонкую переносицу. Усмешка, одновременно хмурая и ироничная, скользнула по его лицу — сухому, горбоносому, типично кавказского профиля...
Два месяца назад благовещенский радиоцентр принял от Командора шифровку первой срочности:
«Дракон сообщает, что командование Квантунской армии ввело запрет на пролет гражданских самолетов над железнодорожной станцией Бинфан и ее окрестностями. Район Бинфан, находящийся к югу от Харбина, объявлен запретной зоной третьей степени секретности. Подробности через неделю при очередном сеансе связи».
Эта короткая радиошифровка говорила сама за себя: раз появилась новая запретная зона, к тому же строжайше засекреченная, следовательно, японцы создают какой-то новый, несомненно военного назначения, объект.
Руководство Центра крайне интересовали подробности, которые Командор намеревался сообщить через неделю. Однако неделя прошла, наступило время сеанса, а Командор не вышел в эфир. Оставалось надеяться, что все прояснится во время следующего сеанса, но и он завершился тем же — Командор не вышел на связь с Благовещенском. Тщетно вслушивался в эфир радист.
А потом по каналам Наркомата иностранных дел — через советское генеральное консульство в Харбине — в дом на Арбате поступил номер газеты «Харбинское время». Из набранной мелким шрифтом заметки в рубрике «Местные происшествия» все стало ясно.
«В камере предварительного заключения сыскной полиции повесился Павел Летувет, старший буфетчик трактира «Зарубежье», арестованный по подозрению в незаконной торговле спиртными напитками», —
не вдаваясь в комментарии, сообщал анонимный хроникер. И невдомек ему было, что эти его три строчки — эпитафия Командору.
О том, что старший буфетчик трактира «Зарубежье» Павел Летувет и есть Командор, знали всего лишь несколько человек. Причем только здесь, в доме на Арбате, а больше нигде и никто в целом мире.
Еще одна трагически оборванная судьба мужественного человека. Конечно же, не просто так Командор ушел из жизни. Газетная версия всего лишь опус халтурщика-хроникера, рассчитанный на простофиль. Истинные причины куда сложнее. И в общем они понятны: редко кому удается изо дня в день ходить по лезвию ножа и ни разу не оступиться. Вот и Командор, вероятно, на чем-то споткнулся. И ему накинули на шею петлю...
«Значит, прямых улик против него не имелось — были только какие-то подозрения, и, по-видимому, довольно смутные, — рассуждал тогда начальник разведуправления. — То есть... будем надеяться, что Дракон пока вне всяких подозрений, а стало быть, и вне опасности... Ведь в противном случае японцы не стали бы убирать Командора».
И он был совершенно прав в своих умозаключениях. Ликвидировав Командора, японцы собственными руками оборвали бы единственную ниточку, которая могла вывести их на Дракона, поскольку радиосвязь с Центром Дракон поддерживал исключительно через Командора.
«Но ведь и Дракон лишился теперь возможности оперативно выходить на связь, — размышлял начальник разведуправления. — Не сомневаюсь, что он прибегнет к услугам связного. Так что раньше ли, позже ли, но мы все равно будем знать, зачем понадобилось японцам закрывать доступ в район Бинфана. Однако...»
Однако донесение разведчика, так же как и заключение врача о болезни, всегда тем ценнее, чем раньше оно получено. Это во-первых. А во-вторых, полагаться лишь на связных — значит искушать судьбу. Для радиограммы граница не преграда, хотя и ее можно перехватить. Но вот когда схватят связного, это куда опаснее для дела.
«Итак, — думал начальник разведуправления, — Дракону никак нельзя без радиста. Но кого же послать на замену Командору в Харбин? Сергея?»
Сергей был резервным радистом, с недавнего времени обосновавшимся в Шанхае. Вообще-то на Сергея имелись особые виды: планировалось, что его рация по мере надобности будет использоваться для радиоконтактов со штабом китайской Красной армии. Но для того чтобы переправить в Харбин радиста из Москвы, потребовалось бы как минимум три недели. А когда за противником нужен глаз да глаз, три недели — срок недопустимо долгий. Так что кандидатура Сергея оказалась в конечном счете единственно приемлемой.
В Шанхае легальным прикрытием служила Сергею работа в китайском филиале одной весьма солидной берлинской фирмы. Директор филиала герр Вальтер — не из идейных побуждений, а по соображениям чисто коммерческого свойства — время от времени оказывал Центру добрые услуги. Когда Сергей, разумеется из Берлина, год назад написал в Шанхай, что он не прочь бы послужить верой и правдой делу процветания германской коммерции на китайской земле, то директор, конечно не без подсказки, любезно ответил, что такое предложение весьма своевременно, так как именно тогда в филиале открылась вакансия — должность разъездного торгового агента, а потому добро пожаловать в Шанхай!..
И вот теперь от директора филиала потребовалась новая и, разумеется, небезвозмездная услуга: устроить Сергея в Харбине на родственном предприятии — в известной фирме «Кунст и Альбертс».
ПРЕЕМНИК КОМАНДОРА
Ноги, натертые грубыми башмаками из яловой кожи, горели. Вот уже третий день бродил Сергей по грязным и пыльным улицам Харбина и в своих хождениях, напоминавших со стороны бесцельное фланирование человека, не занятого никаким делом, старался не слишком отдаляться от набережной Сунгари — на этот счет у него имелись вполне конкретные соображения.
На улицах было пустынно. На широкой булыжной мостовой, покато спускающейся к реке, лежали тени от бревенчатых, большей частью пятистенных домов с высокими глухими заборами, за которые не проникнешь, пока на лай гремящего цепью дворового пса не выйдет хозяин и не отопрет калитку, откинув крюк и оттянув железный засов. Если на секунду забыться, можно вообразить, что ты не в Харбине, а в Хабаровске, Благовещенске или вообще где-нибудь в самом сердце Сибири.
Не оглядываясь по сторонам, Сергей пересек набережную и со скучающим видом облокотился на низкий парапет. Река, разделяющая город надвое, бесшумно катила свои маслянистые воды. Маленький паровой буксир, жирно дымя и вздымая мутную воду неутомимыми плицами, волок за собой нескладную пузатую баржу. Буксир выбивался из сил, но — хотя и крайне медленно — приближался, преодолевая течение, к Сунгарийскому железнодорожному мосту.
«Колосс на каменных быках», — с уважением подумал Сергей, глядя на монументальную громадину, составленную из переплетений железа, ажурной узорчатостью резко выделяющуюся на фоне неба.
Вдалеке чернели едва приметные контуры сопок.
На сопках маньчжурских
Спит много русских —
Это герои спят... —
зазвучали у него в памяти слова старинного вальса, и почудилось вдруг, будто он слышит голос Марты.
Плачет, плачет мать-старушка,
Плачет молодая жена... —
тихо-тихо пела Марта и подыгрывала себе на пианино, легко касаясь тонкими пальцами клавиш. Перед глазами мимолетным фрагментом возник на миг профиль жены, нежная кожа виска, белокурый завиток локона... И снова — река и чернеющий над ней мост. Реальность сегодняшнего дня. Унылая, чужая, опасная.
Сергей невольно поежился. Вдруг если и с ним стрясется непоправимое? Марта не скоро узнает, какими судьбами занесло ее мужа летом 1938 года под это подпертое дикими сопками, обманчиво-мирное маньчжурское небо, на берег далекой желтой реки с грязными, размытыми берегами. Марта убеждена, что он работает радистом на полярной станции где-то по соседству с Тикси. Оттуда, из края северных сияний, которых он и в глаза не видел, к Марте, регулярно, раз в две недели, приходят его радиограммы.
Инструкция Центра гласила: выходить на набережную через три четверти часа на десять минут. По нечетным дням — с тринадцати до шестнадцати, по четным — с четырнадцати до семнадцати ноль-ноль. Просто выходить — и точка. Регулярно, изо дня в день, в течение недели.
Число было четное, время приближалось к семнадцати, и десятая минута истекала. Все формальности были скрупулезно соблюдены.
Сергей еще раз окинул беглым взглядом набережную, переместил из одного угла губ в другой сигарету и, легонько подбрасывая на ладони никелированную зажигалку, двинулся в сторону бульвара, который выводил на привокзальную площадь. Вокруг нее раскинулся новый город.
На подходе к бульвару к нему привязался замурзанный китайчонок — маленький оборвыш с забавной косичкой, перетянутой на затылке цветной тесемкой.
— Шанго, господин! — теребил он Сергея за рукав. — Деньга давай: папу-маму хунхузы убили! — клянчил с подвыванием и жалобно шмыгал носом.
То, что китайчонок обратился к нему по-русски, вовсе не удивило и уж, конечно, нисколько не насторожило Сергея.
Выросший на месте жалкого китайского поселка, Харбин своим расцветом был обязан строительству Китайско-Восточной железной дороги, и большая русская колония, сложившаяся в этом маньчжурском городе еще на исходе прошлого века, увеличивалась год от года за счет машинистов, кочегаров, рабочих депо, инженеров-путейцев, чиновников, торговцев, офицеров все разрастающегося гарнизона, а также за счет шулеров, проституток и авантюристов всех мастей и калибров. После революции в Харбине осело великое множество выбитых из Советской России белогвардейцев и белоказаков с чадами и домочадцами.
Так что русская речь здесь была столь же обиходной, как английская в Гонконге или французская в Сайгоне...
Сергей сунул руку в карман.
«Мелочь — не деньги, зато широкий жест — не мелочь», — вспомнил он любимую присказку герра Вальтера, своего шанхайского благодетеля, и уже хотел было осчастливить китайчонка парой маньчжурских гоби, но, обернувшись, увидел только верткую спину и быстро мелькающие пятки улепетывающего попрошайки.
Сергей настороженно встрепенулся и в тот же миг узрел: по мостовой, стремительно приближаясь, катил по направлению к бульвару желтый мотоцикл с коляской.
«Служба безопасности движения», — определил Сергей и, успокоившись, сделал шаг к бровке тротуара с видом человека, который замешкался при переходе через дорогу и теперь уважительно пережидает, покуда не проедет патрульный. То ли благосклонно восприняв оказанный ему знак внимания, то ли имея какие-либо собственные соображения, полицейский притормозил напротив Сергея и, мельком взглянув на него, приподнял руку в перчатке в жесте некоего приветствия, одновременно означавшем — «проходи».
Коротко кивнув в ответ, Сергей пересек мостовую, дошел до угла и свернул в первую попавшуюся улочку.
«ДРАКОН СУМЕЛ УСТАНОВИТЬ...»
Через открытую форточку в кабинет веяло озоном и влагой только что угомонившейся грозы. На письменном столе начальника разведуправления громоздились разноцветные папки и кипы бумаг, а за столом, оперев подбородок на длинные, крепко сцепленные пальцы, сидел хозяин просторного кабинета — сухой, с аскетически впалыми щеками человек. Светлые, зачесанные назад волосы с уже различимой сединой, резкие морщины. Рубиновая эмаль ромбиков на петлицах.
Начальник управления слушал доклад:
— Последнее донесение Дракона. Связной передал его лично из рук в руки капитану Никанорову, нашему представителю при штабе армии. Суть донесения в следующем. В Японии, как вы знаете, на протяжении уже довольно длительного времени под эгидой военного министерства проводятся исследования по созданию бактериологического оружия самых разных видов... — Человек со шпалами на петлицах запнулся.
Начальник разведуправления кивнул, с откровенным интересом ожидая следующих слов. Из документов ему было известно, что еще два с лишним года назад императором Японии был подписан не подлежащий огласке указ об организации двух тайных бактериологических центров, находящихся в прямом ведении военного министерства и лично начальника генерального штаба.
Информатор, черпавший сведения из источника, близкого к генштабу сухопутных войск Японии, сообщал тогда из Токио в Москву:
«Как считают военные, дело это крайне щекотливое: оно может вызвать бурю негодования в прогрессивных кругах японской общественности и привести к серьезным осложнениям во взаимоотношениях Японии с другими государствами. Однако ошибется тот, кто из сказанного выше сделает вывод, что японский генералитет, взвесив все «за» и «против», избрал выход, для здравомыслящих людей единственно возможный: поставить крест на всей этой чудовищной затее.Отнюдь нет. Японские генералы одержимы этой идеей и не собираются прислушиваться к голосу разума. Свой выбор они остановили на варианте, который им кажется наиболее приемлемым в своей тактике: натянуть на весь комплекс данных работ оболочку непроницаемой секретности, а сами лаборатории смерти упрятать в какой-нибудь богом забытой местности, где они никому не будут бросаться в глаза.. Уже утвержден план размещения основной базы на маньчжурской территории.По соображениям военных, Маньчжурия удобна с трех точек зрения: во-первых, в условиях оккупационного режима, когда без пропуска и спецразрешения шагу не ступишь, проще соблюсти секретность; во-вторых, такая дислокация бактериологических центров предохраняет население самой Японии от угрозы эпидемии. И наконец, третий аргумент, на котором высшие чины генералитета делают особый акцент: если маньчжурский вариант принять за окончательный, то «боеприпасы» будут изготовляться вблизи границы с Советским Союзом, то есть в случае войны они окажутся, что называется, под рукой...»
Так информировала зашифрованная депеша, поступившая из Токио в самом начале 1936 года. К несчастью, стенографист, поставлявший токийскому «корреспонденту» информацию из генштаба, вскоре погиб в автомобильной катастрофе, и потому до конца так и не удалось выяснить, на каком варианте остановили в итоге свой выбор военный министр и генштаб. Скорее всего выбор пришелся на Маньчжоу-Го. Но где, в каких именно географических точках Маньчжурии разместились лаборатории, готовящие смертоносную начинку для будущих бактериологических бомб и снарядов? Этого пока в разведуправлении не знали. И начальник ждал информации о размещении и строительстве лабораторий как первоочередной.
— ...Дракон сумел установить, — продолжал между тем человек со шпалами на петлицах, — что в двадцати пяти километрах к югу от Харбина, в районе станции Бинфан, как раз и базируется один из бактериологических центров.
— Один. А второй? — спросил начальник разведуправления.
— В донесении упоминается, что место базирования второго — окрестности Чанчуня. Однако Дракон предупреждает: данные эти нуждаются в проверке, а перепроверить их лично у него нет возможности.
— Ясно, — вздохнул начальник разведуправления, машинально вытащив из коробки очередную папиросу. — Продолжайте, я слушаю.
— Из донесения Дракона следует, — зазвучал ровный бесстрастный голос, — что в степи под Бинфаном вырос целый городок: ориентировочно в нем около трех тысяч жителей. Главным образом это научно-технический и обслуживающий персонал центра — бактериологи, химики, врачи, ветеринары, лаборанты, а также, естественно, военные. Ученые живут в полной изоляции от внешнего мира. Исследовательские работы ведутся в лабораториях, оснащенных новейшим оборудованием и всей необходимой аппаратурой, а для экспериментов на открытом воздухе имеются специальные полигоны. Кроме полигонов, при центре имеется аэродром. Самолеты, которые на нем базируются, используются исключительно в научных целях...
— В «научных»... — язвительно буркнул начальник разведуправления.
— В целях, которые японцы именуют научными, — невозмутимо уточнил собеседник. — Существует и еще одна немаловажная подробность, — продолжил он. — Дома в центре городка, а это, как выявил Дракон, не что иное, как лабораторные корпуса, поставлены так, что из них образуется четырехугольник. Стены, обращенные в сторону внутреннего двора, глухие. За ними, как за каменной оградой, прячется тюрьма. Дракон высказывает предположение, что тюрьма эта нечто вроде вивария для заключенных, которые используются в качестве подопытных кроликов. Но это, повторяю, пока лишь догадки. Уличить японцев в изуверских экспериментах над людьми можно только с фактами в руках, а на сегодняшний день ни явными уликами, ни свидетельскими показаниями мы не располагаем...
— Необходимо, чтобы в нашем распоряжении было и то и другое, — проговорил начальник разведуправления. — Кто возглавляет этот рассадник заразы, установлено?
— Да. Во главе его — генерал Сиро Исии. По профессии — бактериолог, имеет звание доктора медицинских наук. По отзывам тех, кому приходилось с ним сталкиваться, преуспевающий карьерист от науки. Сами посудите: три года назад был всего лишь майором, а теперь у него чин генерал-майора и солидная должность в штабе Квантунской армии.
Настойчиво и требовательно зазвучал зуммер. Человек с ромбами на петлицах, подняв телефонную трубку, назвал свою фамилию.
По мере того как он вслушивался в то, что звучало на другом конце провода, брови его сдвигались, а неулыбчивое лицо мрачнело, становилось отчужденным и усталым.
Положив трубку, он, не говоря ни слова, поднялся из-за письменного стола. Сунув пальцы под ремень, машинально оправил длинную гимнастерку, быстрыми шагами подошел к окну.
— Вот как дело закрутилось, — обронил на ходу. — Значительные силы Квантунской армии под прикрытием артиллерии перешли советскую границу и ведут наступление на высоты, расположенные в районе озера Хасан. — И уперся лбом в холодное стекло высокого окна.
Вымытое обильным дождем московское небо лучилось какой-то радостной, ясной синевой, и трудно было даже представить, что где-то там, на Дальнем Востоке, который не для всякого дальний, рвутся снаряды, льется кровь и гибнут люди.
