Глава одиннадцатая
Железо и окалина

В годовщину столь нашумевшей операции «Кристалл — нахт» десятого ноября 1938 года, когда во всех городах Германии и Австрии запылали синагоги, а в витрины магазинов полетели камни и тысячи еврейских семей лишились своих кормильцев, барон Людвиг фон Берендс в Белграде на Крунской улице в особняке принимал комиссара гестапо при немецком посольстве Ганса Гельма.

Когда обильный завтрак с возлияниями близился к завершению и затылок майора достаточно покраснел, уши стали пунцовыми, язык болтливым, а глазки маслеными, Берендс завел разговор на скользкую тему, начав с анекдота о толстом Геринге. Ему хотелось спровоцировать Гельма на какую-то болтовню, чтобы можно было потом держать сына мюнхенского извозчика в руках. Тем более что Берендс прошел «школу» Канариса по разным уловкам.

А спустя пять минут, когда Гельм сам стал подшучивать над Герингом, Берендс заулыбался, защелкал каблуками, закланялся и, приложив руки к груди, залепетал:

— Тысяча извинений, но у меня неотложное дело. Не прощаюсь с вами, дорогой и многоуважаемый Ганс, надеюсь скоро вернуться. Ирен, позаботьтесь, чтобы наш гость не скучал. Я приеду часа через полтора. Прощайте, мой ангел, и берегитесь этого ловеласа!

Оставшись наедине с Ирен, и без того пьяный от вина и близости красивой женщины, сластолюбивый немец раскис окончательно и выболтал, неожиданно для себя, свое самое сокровенное. Поглаживая ей колено и все больше возбуждаясь, он, бахвалясь и пыжась, рассказал, что в свое время не раз захаживал с фюрером в «Парадиз», и «девочки», хихикая, шептались, будто Адольф страдает особой формой мазохизма. И пустился в такие подробности, что даже далеко не брезгливая Ирен заткнула уши и заставила его замолчать. Вся эта сцена, как и почти все разговоры, которые велись в этом особняке, записывались на магнитофонную ленту.

Прошло несколько дней. И вот, возвращаясь с Ирен поздно вечером из гостей, войдя в дом, Берендс почувствовал неладное.

— Майн гот! Выемка! — взвизгнул он не своим голосом, поднимая с пола оборванную нитку. И ринулся в фотолабораторию, где находилось записывающее устройство и был сейф с магнитофонными лентами.

Ирен последовала за ним.

— Стойте! — приказал он. — Зажгите всюду свет и обойдите комнаты.

Когда спустя минуту Ирен пришла обратно, он обернулся на ее шаги и простонал:

— Нет ящика с лентами! Доннерветтер! — и ударил кулаком по столу.

— Может, позвонить в полицию?! — неуверенно пробормотала Ирен.

— Дура! Безнадежная дура! Какого черта ты сегодня потащила меня в гости?! Будто чувствовал... Майн гот! — Он начал креститься мелким крестом. — Неужто и тайник обнаружили? — и как-то нерешительно протянул руку к задней стенке сейфа и нажал на незаметную пружину. Тайник был пуст. — Так и есть... Все пропало... — безнадежно прошептал он и весь обмяк.

— Разве я вам не говорила, что такую вещь, как магнитофонная лента с дурацкими высказываниями этого идиота Гельма, не следует держать дома! А теперь, оказывается, я виновата, я дура! — разъяренно накинулась на него Ирен.

— Кто мог это сделать? Кто? — не слушая жены, спрашивал самого себя Берендс, бегая по маленькой комнатушке, предназначенной, вероятно, для прислуги, где стол с записывающим устройством и фотоувеличителем занимал добрую ее половину. — Сам Гельм? Или югославские фашисты? Или Губарев? Нет! Но кто?..

— Хованский! И виноваты в этом вы, мой мудрый повелитель! Помните, когда пришел Алексей Алексеевич, вы включили магнитофон? В гостиной щелкнуло так, что только дурак мог не догадаться! Это он!

— А может, Павский решил взять реванш за прошлое?

— Ван Ваныч спелся со Скородумовым, а тот сотрудничает с нами. И уж конечно, не Ганс. Он ничего не помнит, что говорил.

— Проклятье! — простонал Берендс, ударившись ногой о стул и со злостью отшвырнув его в угол. — Дрек! — И вышел из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Поглядев с каким-то мистическим ужасом на сейф, Ирен последовала за мужем. Он стоял у буфета в столовой и наливал коньяк в чайный стакан, руки его дрожали, лицо было искажено страхом, в уголках губ пузырилась пена. Осушив залпом стакан, он подошел к креслу и тяжело опустил в него грузное тело.

— Вы правы, только Хованский мог это сделать! Типичная работа американской Си-ай-си. — Он с силой сжал кулаки. — Надо действовать! И как можно скорей... пока тот не успел передать...

— Не надо было с ним связываться, — закричала Ирен. — К тому же он, наверно, заметил за собой наблюдение. Вот и хочет держать нас под прицелом.

— Чепуха, за ним сейчас никто не следит. Ребята только выяснили, что он раз в неделю бывает в Калеменгдане, обычно после работы. И раз в неделю, тоже вечером, посещает ресторанчик «Якорь», где столуются офицеры-летчики. Живет аскетом, у него нет постоянной женщины, нет близкого друга. Впрочем, этих болванов он мог обвести вокруг пальца. Но я не позволю держать себя под прицелом! — Его голос перешел в визг, глаза налились кровью. — Не позволю!..

— Они не болваны. Это прожженные бестии, и я заплатила этим бандитам немалые деньги. — Ирен невольно поежилась, вспомнив «верных людей» Берендса: гориллоподобного вожака по кличке Вихрастый и его дружков, из которых один, Доска, с приплюснутой головой и птичьей грудью, с ничего не выражающими водянистыми глазами убийцы и руками-клешнями воскрешал в ней воспоминания о той страшной ночи, когда убили семью и маленького брата.

— Что ж, пусть они встретят Хованского на пристани. Там вечером темно и безлюдно. И концы в воду. У него, наверно, связь с кафанщиком, которого тоже следует пощупать. Я пойду с ними.

— Вы сошли с ума!

— В качестве режиссера, только режиссера! А когда будет все кончено, мы с вами поедем к нему на квартиру...

— Ни за что! Ни за что! Не могу, не могу, не могу! — истерически закричала Ирен, и в ее глазах стоял ужас. — Какой кошмар! — И она разрыдалась.

После жаркого лета и теплой осени сезон дождей в 1939 году затянулся. Реки взбухли, заливая тысячи гектаров, Сава поднялась до восьмиметрового уровня, а Дунай перешагнул десять. Свирепая кошава срывала с домов крыши, валила деревья и телеграфные столбы и пронизывала холодом все живое до костей. В Белграде было неуютно и промозгло.

После съезда «нацмальчиков» Алексей каждую субботу бывал в салоне Берендсов и включился в игру, напоминавшую дипломатическую, где каждое сказанное и несказанное слово таило уловку, а каждый жест — скрытый намек. Публика собиралась здесь пестрая. В небольшом особняке на Крунской улице, то ярко освещенном и шумном, то темном и глухом, можно было встретить разных людей. Захаживал сюда и вождь югославских фашистов Летич, и какие-то сотрудники посольств, и начальник русского отдела тайной белградской полиции Губарев, и терский атаман Вдовенко, и пресловутый Шкуро, и вождь югославских фольксдейчей Йанко Сеп, и полковник Павский, и женоподобный испанский шпион Чертков, и будущий начальник «Русского охранного корпуса» генерал Скородумов, и какие-то подозрительные типы. Этих молодчиков люди Хованского видели поздно ночью за два дня до выемки, когда велось круглосуточное наблюдение за домом и четой Берендсов.

После удавшейся выемки Алексей понимал, что опасность придвинулась и подстерегает его, где-то таится. Учитывая и то, что Берендса интересует его окружение и его связи, приходилось проявлять максимальную осторожность, особенно когда ходил на встречу с Иваном Абросимовичем. Усложнялась и работа с новыми группами людей. Научить их «властвовать собой», уметь сосредоточиваться на одном, запоминать нужное и отбрасывать шелуху, отгонять от себя сон и засыпать по желанию, смешиваться с толпой или в ней выделяться, распоряжаться психическими и физическими взлетами своего организма.

Надо было обезопасить встречи с людьми таким образом, чтобы они оставались вне подозрения в случае слежки. С другой стороны, ввиду активизации «Закрытого сектора НТСНП» и перевода его в Румынию следовало обратить пристальное внимание на исчезающих под предлогом отпуска, болезни, переезда и т. п. лиц из поля зрения. Приходилось на случай ухода в подполье раздобывать документы, разрабатывать правдивые легенды, давать клички, обусловливать пароли и, наконец, налаживать бесперебойную связь с Центром.

Напряженная работа велась и по оценке поступающих, зачастую противоречивых, сведений. Кроме того, надо было ходить на службу, в гости, вести светский образ жизни. Недаром говорится, что разведчик должен работать сорок восемь часов в сутки. Алексей на это не жаловался, беспокоило другое: неблагополучно было у Хозяина, провалился, как он сказал, «наш хороший человек». И теперь окно на третьем этаже все чаще остается темным, его, Алексея, «окно на родину». Трудно Ивану Абросимовичу.

Ноябрь 1939 года перевалил за половину. Преодолевая томившее его с утра тяжелое чувство, Алексей тотчас после работы уехал на конспиративную квартиру и занялся прослушиванием магнитофонных лент. Наконец, замаскировав тайник и попрощавшись с хозяевами, он вышел на улицу и поспешил к стоявшему в ожидании встречного трамваю. Надо было доехать до центра, пересесть на «двойку» и прийти вовремя на встречу с Аркадием Поповым в ресторанчик «Якорь».

На причалах не видно ни души. Моросил мелкий, как из пульверизатора, унылый дождик. Редкие, подслеповатые фонари, не в силах побороть мрак, бросали тусклые полосы желтого света всего на несколько метров.

Подняв ворот плаща, Алексей двинулся вперед, в темноту, словно нырнул в бездну. Идти по булыжной мостовой было трудно. «Жаль, не взял фонарик!» — подумал Алексей, налетев на туго натянутые швартовые разгруженной баржи, черный контур которой виднелся шагах в двадцати-тридцати и почти сливался с окутывающим землю мраком. Оттуда же неслось какое-то чмоканье, шипение, слышался плеск, словно какое-то огромное чудовище с силой всасывало воду. И в этот миг, преграждая путь, перед ним выросла фигура рослого мужчины.

— Спичек не найдется? — раздался пропитой, блеющий голос.

«Конечно, не один, — молнией пронеслось в мозгу, — надо бежать, где-то тут груда железного лома...» Он бросился в сторону и в тот же миг почувствовал сильный толчок в спину и понял, что летит в воду. Гнев и страх охватили Алексея, и он тут же ощутил сильную боль в плече. «Вовремя отклонился! — подумал он, — хотели оглушить! Кто? Конечно, молодчики Берендса!» И погрузился с головой. Когда он вынырнул, баржа, точно какое-то голодное, посаженное на цепь чудовище, высоко задрав тупое рыло, уже поджидала его в нескольких метрах. Течение вздувшейся реки, увеличиваясь с каждым мгновением, стремительно несло его в пасть. Только тут он до конца осознал всю опасность быть затянутым под баржу и поплыл изо всех сил в сторону, но было поздно. Его завертело и, казалось, чьи-то сильные руки потащили вниз. Он успел лишь набрать полные легкие воздуха.

Алексей был опытным пловцом и понимал, что выплыть из-под баржи в плаще, в ботинках, в зимнем костюме, да еще в ледяной воде, почти невозможно. Ужас был в том, что, попав под плоское дно, он окажется в мертвой зоне, а его уже не несло стремительно вперед, а под страшным давлением медленно волочило под дном баржи, чтобы потом выбросить утопленником.

Давление воды было так велико, что Алексею показалось, будто у него лопаются барабанные перепонки и он не может шевельнуть пальцем. Жить оставалось около минуты. Скоро, скоро сдаст воля, он не выдержит и глотнет воды, тогда все будет кончено. Плыть вдоль баржи нечего и думать. Первая и вторая его попытки выбраться наверх сбоку ни к чему не привели. Он хватался за скользкий, покрытый мохом борт, его снова затягивало под днище. На третью попытку не хватало сил и воздуха. Мучительно хотелось вздохнуть, в голове стоял туман, и какой-то другой Хованский все настойчивей и властнее требовал: «Брось! Все кончено, зачем себя дальше истязать!» Но упрямая тренированная воля помогла превозмочь себя, и, почти теряя сознание, он схватился рукою за борт, и вдруг пальцы, нащупав болт, вцепились в него. Рывок — и он наверху. Легкие наполнились воздухом. До чего хорошо дышать!

Опасность, кажется, уже позади. Сердце ликует. Не рано ли? Он окоченел, вот-вот ноги сведет судорога. Проходит минута, растянувшаяся в бесконечность, и непослушные руки хватаются за железное кольцо, вделанное в каменную стену мола. Уровень воды в Саве высокий, но до края бетонной стены около метра, и у Алексея нет сил преодолеть этот рубеж. После нескольких жалких и безуспешных попыток пальцы выпускают кольцо. Алексей, подхваченный течением, не помнил, как проплыл, хлебая воду, еще метров пятьдесят, не видел, что мол кончился, не слышал звука собственного голоса, призывающего о помощи. Сознание вернулось к нему, когда ноги почувствовали под собой твердое дно. Его несло мимо отмели. Сделав нечеловеческое усилие, он рванулся к берегу. Река, казалось, не хотела расставаться со своей жертвой, и течение тянуло его назад. Но Алексей выбрался из воды и совсем уже обессиленный свалился у дороги, на повороте, откуда приветливо светили огни «Якоря».

Его мутило, перед глазами плыли желтые и оранжевые круги, он лежал пластом на животе, и все его усилия были направлены к тому, чтоб не лишиться сознания и выбросить из легких воду.

Потом до его слуха донесся топот бегущих ног. «Они! — пронзила мозг тревожная мысль. — Поняли, что я выплыл. Надо спрятаться в кустах, скорей уползти, чтобы не заметили!» И ему казалось, будто он ползет, ползет долго и проваливается в черную бездну.

Алексей не знал, что его слабый крик долетел, подхваченный ветром, до баржи, где охотившиеся за ним бандиты уже потеряли надежду подцепить его багром из-под кормы. Не видел карбидной лампы, не слышал, как кто-то, остановившись над ним, проблеял:

— Так вот ты где, мой голубок! — и осветил ему лицо. — Он здесь, шеф!

Аркадий Попов сидел в «офицерском зале» за чашкой кофе и нетерпеливо поглядывал на часы. «Уже на семь минут опаздывает, не случилось ли что? — И тотчас себя успокоил: — Темень, непогода, может, срочное дело, вот и задержался». Но душу уже глодал червячок тревоги. В комнате тихо, слышно тиканье стенных часов. Он один, офицеры, поужинав, разошлись час тому назад. Зорица готовит «что-то вкусненькое для господина Алексы». Время, словно в мертвом царстве, остановилось.

— Ты бы, милый, пошел с фонариком к нему навстречу, на дворе хоть глаз выколи, — сказала, входя, Зорица и, остановившись у окна, прижалась лбом к стеклу, напряженно всматриваясь в темноту. — Там, у дороги, какие-то люди с лампой! — взволнованно воскликнула она. — Посмотри... что-то ищут... их трое...

Аркадий, не говоря ни слова, быстро вскочил, накинул плащ и устремился к выходу

— Постой, возьми на всякий случай. — Зорица снимала с вешалки резиновую дубинку, забытую не в меру упившимся жандармом. — Чтобы кого не убил. — Зорица уверена, что «пендрек» не так опасен, как кулак Аркаши, которым «он запросто зашибет быка».

Миновав садик, Аркадий быстро зашагал по песчаной дороге. Сверху можно отчетливо различить людей. Их пятеро. Один держит лампу, а четверо склонились над распластанной на белом песке темной фигурой.

— А ведь он живой, матери его черт, выплыл из-под баржи, чуть не прозевали, — донесся до уха Аркадия чей-то грубый бас.

— Разденьте и в воду на «мертвый якорь»! — приказал чей-то знакомый голос.

«Это они Алексея Алексеевича топят!» — догадывается в тот же миг Аркадий и бросает вперед тренированное тело.

Делая огромные прыжки, он сбегает с пригорка, легко, тихо, как барс. И все-таки они его услышали.

— Стой! Не то... — прорычал и осекся грубый голос. Кто знает, чем грозил этот здоровенный самоуверенный молодчик, за душой которого насчитывалось, наверно, не одно убийство.

Тупой удар, хруст, всхлипывающий храп и глухое падение тела. Потом страшный удар ногой сбивает сразу двоих. Лампа летит с шипением в сторону. Внезапно Аркадия ослепляет направленный в лицо фонарь. Он бьет в невидимого врага резиновой дубинкой и чувствует, как ему в бок вонзается нож...

Лампа лежит на песке и продолжает гореть. Двое из бандитов распластались, как мертвые, третий держится руками за пах, корчится от боли и тихо стонет, четвертый с трудом поднимается с земли и убегает. Пятый? Пятого нет. «А может, и не было?» — спрашивает себя Аркадий, зажимая рукой рану на боку. И слышит вдруг за спиной шаги. «Неужто пятый?» — и оглядывается.

— Стой, стрелять буду! — доносится в тот же миг голос Драгутина, вспыхивает фонарик и одновременно раздается оглушительный выстрел.

— Только меня не убейте, Драгутин, — говорит Аркадий, подходит к распластанному телу Хованского и невольно снова хватается за бок.

— Ты ранен, милый? — слышит он голос Зорицы и чувствует ласковое прикосновение ее теплой ладони на щеке. Потом она быстро наклоняется и тихо восклицает:

— О, господи! Он без сознания! Бедняжка, они его топили! Папа, надо сейчас же его откачивать!

...Алексей открыл глаза — небольшая уютная комната, диван, два кресла, стол, шкаф, трюмо, в ногах китайская ширма с вышитыми на шелку фламинго, хризантемами и цветом яблони, он лежит раздетый в постели, под одеялом. В зеркале видна Зорица, она сидит у горящего камина, склонив голову, закусив кончик платка, и беззвучно плачет. Желтовато-красные отблески огня освещают нижнюю часть ее лица, озабоченного, напряженного, набегающие на щеки слезинки сверкают, как капли росы на экзотическом цветке.

«Почему она плачет? Неужели что-то случилось с Аркадием?» — подумал Алексей и тихо позвал:

— Зорица!

Девушка встрепенулась, досадливо смахнула со щек слезинки и подбежала к нему.

— Ну, слава богу, вы наконец пришли в себя, — прошептала она, прикладывая к губам пальчик. — Тсс! Говорите потише! Там внизу сидит жандарм, может нас услышать. Никто не знает, что вы здесь. Папа уехал в полицейский участок, дает показания, а Аркадий... — Она залилась слезами. — Аркашу ра-анили. Пырнули ножом.

— И тяжело ранили? Где он? — шепотом спросил Алексей.

— Не знаю. Он говорит «пустяки». Хороши «пустяки»! «Скорая» увезла. Зашивать бу-у-удут, — жалобно прошептала Зорица, всхлипывая и утирая слезы.

— Успокойся, Зорица, ничего с Аркашей не случится. Организм у него железный. Все будет хорошо. Возьмите себя в руки, вы ведь сильная девушка. Вытрите глазки, улыбнитесь и расскажите мне все по порядку.

— Дура я, сама не знаю, чего плачу. Аркаша тоже говорил, что русские коммунисты железные... — Она встала, решительно тряхнула головкой, посмотрела на висевший на стене портрет Аркадия в офицерской форме, улыбнулась, и вскоре ее горячий шепоток зажурчал, точно какой горный ручеек.

Из ее рассказа Алексей понял, что Аркадий спас его в последнюю минуту и был ранен, что Драгутин и Зорица принесли его, Алексея, в эту комнату и ничего не сказали о нем полиции, которая вскоре прибыла по их вызову. Аркадий показал, что, выходя из ресторана, услышал крик о помощи. Подумав, что грабят или насилуют кого-то, не имея при себе оружия, он схватил резиновую дубинку и кинулся вниз на берег. И после непродолжительной схватки был ранен ножом в бок. Полиция на берегу никого не обнаружила. Нашли только карбидную лампу. Утром они опять приедут.

Внизу послышался шум автомобиля. Хлопнула дверь, донеслись какие-то возгласы, разговор, снова шум мотора и шаги поднимающегося по лестнице человека. Настороженное лицо Зорицы вдруг посветлело, глаза засияли радостью, она вскрикнула, опрометью кинулась к двери и распахнула ее. На пороге стоял Аркадий и широко улыбался.

— Ну вот и все. Зашили, заклеили пластырем и отпустили на все четыре стороны. Как Алексей Алексеевич? — И, увидев, что Хованский смотрит на него и тоже улыбается, спросил: — Как себя чувствуете?

Чувствовал Алексей себя так, словно его били, мочалили, трепали. Он с трудом шевелил языком, а поднять руку стоило уже невероятных усилий.

— Мне нужно с часик полежать, — сказал он.

— И рюмку доброго коньяка! Зорица, притащи-ка нам, пожалуйста, бутылочку «Мартеля». Я тоже хвачу рюмаху.

...В десять утра Алексей, как обычно, был уже у себя на работе в кабинете фирмы, хотя это стоило ему невероятных усилий. Около двенадцати позвонила Ирен.

— Алексей Алексеевич, миленький, вы не очень заняты сегодня вечером?

— Не очень, Ирина Львовна, и если ваш субботник состоится, я с удовольствием, если, конечно, Людвиг Оскарович здоров и не будет, как вчера вечером, занят.

Наступила пауза. Не предвидя такого оборота, Ирен, видимо, растерялась.

— Ах, миленький Алешенька, простите, но Людвиг ушибся... одну минуточку...

— Здравствуйте, Алексей Алексеевич! — послышался голос Берендса, — честь имею, мое почтение.

— Здравствуйте, Людвиг Оскарович! Как же вы так неосторожно?

— День добрый, день добрый! Вот, на правах сильного отобрал у проказницы трубку. Хе-хе-хе! Отправляйся в путь с сатаной, но хвоста его не выпускай, — говорит народная мудрость. Хе-хе! Мне придется на недельку-другую уехать, ничего не попишешь, дела...

— Как не понять, — с иронией в голосе заметил Алексей и подумал: «А ты, братец, здорово раздражен и напуган и не умеешь скрывать своих чувств».

— Ну а мадам сердится, ушибленным меня обзывает. Все шутит! Хе-хе! Красив попугай, да косноязычен... Приятно было с вами поговорить, надеюсь, скоро увидимся.

— Обязательно. В прошлый раз у нас была такая приятная встреча, до свидания! — и повесил трубку, представив себе, как Берендс накинется на Ирен, понимая, что провалился окончательно. Канарис за такой промах не погладит по головке.

Мысли Алексея тоже путались, начался озноб, видимо, «купание» не прошло даром.

Ночью в тяжелом состоянии его увезли в больницу. Врачи обнаружили пневмонию, потом начался процесс в легких, и его отослали надолго в санаторий. В санатории Алексей читал газету «Политика», в отделе происшествий нашел заметку.

«12 января неизвестными преступниками убит тремя выстрелами в спину господин Г... полиции пока еще ничего не удалось обнаружить...»

Погиб Иван Абросимович, добрый товарищ, опытный руководитель. Регулярная связь с Центром оборвалась. Восстанавливать ее в сложившейся напряженной обстановке было не только сложно, но и чрезвычайно опасно.

Работать становилось все труднее. Пакт о ненападении между СССР и Германией спутал на Западе все карты. Алексей понимал, что это оттяжка для подготовки отпора нападению агрессора, и досадовал лишь на то, что приходилось, согласно распоряжению, «не предпринимать радикальных мер против немецкой разведки».

Таким образом между Хованским и супругами Берендс установился некий вооруженный нейтралитет.

В одной из пленок, которую Алексей добыл в квартире Берендса, обнаружился очень важный разговор между югославским «фюрером» Летичем, генералом Скородумовым и немецким послом. Речь шла об организации белоэмигрантского военного корпуса, который должен был действовать на территории Югославии в качестве полицейской силы. Это требовало от Хованского немедленно связаться с коммунистами Югославии, чтобы передать им информацию. Не найдя контактов с руководством Союза коммунистов, Хованский проинформировал Москву.

Но самой ценной была пленка с высказываниями комиссара гестапо Ганса Гельма.

В ту ночь Людвиг Оскарович вернулся домой со сломанной рукой и расцарапанным лицом.

Ирен только всплеснула руками и кинулась вызывать врача. Потом пришлось ехать в больницу, где мужу наложили гипс и заклеили пластырем щеку и лоб,

— Когда операция была уже закончена, — рассказывал он жене, морщась от боли, — на нас вдруг напал какой-то монстр, какое-то чудовище и раскидал нас как щенков. Я еще легко отделался. Жаль Вихрастого — пришлось пустить по течению. А что делать? Полиция, следствие! Только этого не хватало! Досталось и Доске. Уверял, будто пырнул нападающего ножом, но я не верю. Когда после удара я отлетел в кусты — слава богу глаза целые, — то видел, как богатырь помогал нести Хованского в тот ресторан... Доннерветтер!

— А ты прятался в кустах? — спросила Ирен.

— Что делать? «Жизнь наша пир: с приветной лаской фортуна отворяет зал, Амур распоряжает пляской, приходит смерть, и кончен бал». Умирать я, мадам, еще не собираюсь. Вот так-то, мой друг! — и глубоко задумался.

Ирен поднялась, как-то странно посмотрела на него и вышла из комнаты. А он, проводив ее равнодушным взглядом, с циничным безразличием констатировал: «Опять неудача».

Способный мальчик, оболваненный психологической муштрой морского кадетского корпуса, подавлявшей всякую попытку к самостоятельному мышлению, он уже в тринадцать лет утратил веру в справедливость. Позднее, уже как разведчик, Берендс понял, что живет в мире, где люди следят друг за другом по принуждению или добровольно, где донос перестал быть пороком, а является актом патриотизма. Все то, что передала ему мать, с годами в нем погасло. Поблекло чувство прекрасного, злого и доброго. Он презирал книги и человеческую мудрость и не знал, когда нужно смеяться, а когда плакать. Став слугою «великого рейха», он научился воспевать их фальшивое, бездушное сектантство, хотя отлично видел тупость и невежество фюреров, больших и малых, которые за несколько лет своего владычества превратились в карьеристов, демагогов, преступников, коварных и жестоких изуверов и палачей.

После его «женитьбы» дети отошли от него, и последний теплящийся в тайниках души светильник погас. Жить было скучно и противно, умирать — страшно. Он понимал, что истина всегда конкретна, что сегодняшнее добро может завтра оказаться злом. Он понимал, что народы уже добираются до сути нацизма, и если немцы еще находятся под его гипнозом, то надолго ли? Молох требовал жертв. «Аншлюссы» и «лебенсраум», и «блицкриги» — только они могли еще удержать подобный режим, только они могли держать в трансе народ, приучать его к запаху крови, сладости насилия, торжеству темных инстинктов, к зверству и жестокости. Но Берендсу было еще неясно: кто победит в грядущей большой войне? Ему хотелось, чтобы войну выиграли фашисты.

«Что делать, если Хованский заставит работать на американскую разведку?» — спрашивал он себя, предполагая, что Алексей служит американцам.

Шли дни, слагаясь в недели и месяцы. Алексей по-прежнему захаживал изредка к ним на субботники-рауты и как ни в чем не бывало разговаривал о разных пустяках.

«Пустозвоны действуют на эмоции, а молчальники на сознание», — замечал Берендс про себя после встречи с Хованским. И спрашивал Ирен:

— Когда же он наконец заговорит? Должно же это рано или поздно случиться! — И, взвесив все «за» и «против», уже который раз приходил к заключению:

«Такова, знать, моя судьба — быть разведчиком с двойным дном! Доннерветтер!»

Деятельность Олега Чегодова как начальника контрразведки НТСНП свелась с началом войны к минимуму. Повсюду вводилась цензура, письма подвергались перлюстрации. Началась шпиономания. В союзе наметился раскол. Если вчера, чувствуя никчемность собственного существования и неуверенность в завтрашнем дне, молодые русские люди за рубежом, мучаясь извечным вопросом: «Чем жить?», бежали от самих себя в НТСНП, в Имперский союз, к младороссам или еще в какую-нибудь организацию, то сегодня все усложнилось. Грянула война. Все понимали, что она перерастет в мировую, что на карту поставлены судьбы государств, в том числе и Советского Союза. И все больше убеждались, что «бредовые» идеи нацизма не «увлечение незрелого ума», не «детская корь», а весьма последовательный и очень страшный план, который скрупулезно, по рецепту «Майн кампф», будет доведен с немецким педантизмом до конца.

«Кто победит в грядущей схватке?» — вопрос, который задавали себе неоднократно и вожаки НТСНП. «Капиталистический строй изжил себя, его слабость проявляется во всем! — утверждал Байдалаков. — Фашизм и только фашизм освободит Россию от большевиков!» — «Англия никогда еще не проигрывала кампании, — возражал ему Георгиевский, — у нее сильные союзники. Если понадобится, Рузвельт найдет повод начать войну». — «Гитлер не круглый идиот. Не сомневаюсь, что, когда начнется война немцев с большевиками, Гитлер победит СССР, а затем примирится с Англией и США, и мы, белоэмигранты, в любом случае окажемся в выигрыше», — уверял Кирилл Вергун.

В 1939 году в НТСНП еще колебались.

Из тех же соображений: «Кто победит?» — «Сектор закрытой работы» перешел в ведение Околова, властного, самоуверенного, понюхавшего пороху, связанного с разведками ряда стран. Деятельность секретных филиалов теперь сводилась только к вербовке возможно большего количества людей для переброски в СССР.

Хованскому оставалось одно: найти пути к проникновению в «Закрытый сектор» НТСНП, в его «святая святых», и узнать истинных его хозяев. Вот почему в первой же партии перебрасываемых из Белграда в Бухарест «офицеров революции» выехал Олег Чегодов.

Алексей дал согласие на его отъезд скрепя сердце. Вынуждали обстоятельства, прежде всего нужно было наладить бесперебойную связь с Центром, которая стала весьма нерегулярна после убийства Ивана Абросимовича, потом ввести в курс дел недавно прибывшего из Москвы в Бухарест товарища, своего бывшего подчиненного, честного, но, пожалуй, несколько примитивного парня, который делил людей на две категории: овец и козлищ, и одних возносил в царство небесное, а других ввергал в геенну огненную. И наконец, следовало удовлетворить просьбу самого Чегодова.

Жизнь его по многим причинам сложилась неудачно. Олег был в отличие от многих сверстников сравнительно обеспечен, здоров, неглуп, пользовался авторитетом у товарищей, успехом у девушек и молодых женщин, благосклонностью старших, но временами его охватывало острое чувство внутренней неудовлетворенности, доходившей до отчаяния. Под внешним благополучием таилось какое-то отвратительное ощущение постоянного, где-то под спудом, душевного разлада и досады на себя и свои нередко безрассудные поступки.

Разладу этому способствовали и вечное чувство неполноценности, присущее каждому изгнаннику на чужбине; и некоторая двойственность во взглядах на Советский Союз и события, которые в нем происходили (ведь Олег не бывал в новой России); и несвойственное его возрасту болезненно-острое реагирование на ложь, грубость и несправедливость; и, наконец, неудачная женитьба, потом развод и досада на себя, собственное недомыслие, на то, что жизненный бой, первый бой, так неразумно проигран.

Он тянулся к Алексею Хованскому. И вскоре под его влиянием обрел себя и задался целью начать все сначала там, в России! По его же совету Чегодов вступил в ряды НТСНП, а спустя немного времени возглавил так называемую контрразведку союза. Он окреп душой, бесила только слепота товарищей да смущали порой ошеломляющие блицкриги нацизма, кажущаяся уступчивость Советского Союза немцам, заключение с Германией пакта о ненападении; растерянность Антанты, смятение на Балканах и торжество злобствующей белой эмиграции, которая, точно воронье перед снегом, каркала во все горло, предвещая скорую гибель коммунизма.

Но теперь Олег уже все яростней ненавидел самоуверенных пустозвонов НТСНП. Ему удалось сколотить небольшой костяк из товарищей, которые согласились помогать Советскому Союзу.

29 февраля 1940 года с группой, возглавляемой. Околовым, Олег Чегодов выехал из Белграда в Румынию, навсегда распростившись со всем, чем жил до сих пор столько лет: со страной, которая так радушно приютила его, с красотами, чудесным, мужественным народом, благополучным старым укладом, с добрым учителем и другом Алексеем Хованским, с родными, близкими и товарищами, со всем, что было мило некогда сердцу... Распрощался мысленно, с затаенной грустью.

Никто не должен был знать, когда и куда он уезжает.