Глава десятая
Провал

На одном из заседаний в белградском клубе НТСНП исполбюро с унынием слушало доклад прибывшего из Берлина генсека Георгиевского. Надежды приобщиться к берлинской кухне, где варилось будущее Европы, таяли.

— Мы разработали хитроумный план воздействовать через третье лицо на самого фюрера. Назначенный по его личному распоряжению управляющим по делам русских беженцев царский свитский полковник Бискупский, произведенный «императором» Кириллом Владимировичем в генералы от кавалерии, в свое время был известен лишь тем, что женился на Вяльцевой. Модная певица сделала его желанным в гостиных большого света. В 1918 году Бискупский стал приближенным гетмана Скоропадского и вместе с ним бежал в Кобург, где в силу родственных связей Романовых с владетельным домом герцогов Саксен-Кобурских проживал со своей супругой «его императорское величество» Кирилл Владимирович. Бискупский устроился при дворе в качестве воспитателя наследника Владимира.

Георгиевский оглядел, щерясь, присутствующих и продолжал:

— Герцогиня Елизавета Саксен-Кобурская-Готская-Романова презирает своего легкомысленного мужа, его окружение и всю белую эмиграцию, полагая, что не они, а только ее земляки смогут восстановить в России монархию и возвести их на престол. «Не впервой-де им сажать в этой дикой стране царя». Это по силам лишь истинным немцам, которые возглавляют зарождающуюся в Мюнхене национал-социалистскую партию. И секретно передает весьма крупную сумму денег, которые получила от продажи своих бриллиантов, через Бискупского и баронессу Граббе-Мюфлинг, «Ауфбау» («Костяку») партии в лице Штрассера, Гитлера, Розенберга и Гесса...

— Штрассера или Шлейхера? Ведь Граббе... — переспросил кто-то из присутствующих на заседании.

— Тише, не перебивайте.

— Елизавета Михайловна Граббе, дочь наказного донского атамана при Николае Втором, придворная дама Марии Федоровны, вовремя бежала из Петрограда и поселилась в Мюнхене, где уже в пожилом возрасте вышла замуж за редактора преуспевающего журнала, некоего Мюфлинга. Ее немецкое происхождение и связи с кругами, поддерживающими «Ауфбау», переписка с вдовствующей императрицей и какие-то секретные дела с супругой блюстителя престола, к которой благоволит Гитлер, обратили на себя внимание нашего председателя германского отдела.

Георгиевский с укором посмотрел на закуривавшего Кирилла Вергуна, откашлялся.

— Подобрать к ней ключи было не так уж трудно. Из Варшавы я заехал в Мюнхен, и мне удалось уговорить баронессу передать «меморандум» ее доброй знакомой старушке, которая, в свою очередь, передаст его Гитлеру из рук в руки, поскольку «божественный фюрер», бывая в Мюнхене, запросто к ней заходит, помня добро.

— Она его прятала какое-то время после неудавшегося «пивного путча»! — сверкнув глазами, воодушевленно заметил Байдалаков.

— И в самом деле, — продолжал генсек, — «меморандум» попал в руки Гитлера. Он, рассказывала старушка, взглянул на него мельком, чуть нахмурился и сунул в карман. — Георгиевский сделал паузу. — Оставалось ждать. Я уехал в Берлин. И вот, наконец, меня пригласили на переговоры к Риббентропу. Однако вместо министра со мной беседовала глубоко осведомленная в делах российской эмиграции и, судя по вопросам, весьма бестактная дама в присутствии прилизанного господина, по-видимому, из ведомства Гиммлера. Наша встреча не дала ничего конкретного, и я счел за благо уехать. Немцы явно стараются показать, что подписанный с Советским Союзом пакт вполне искренен. Этим объясняется и требование свернуть работу нашей типографии.

Он изобразил на лице возмущение, вызванное таким приемом в Берлине, но на самом деле профессор неизменно выступал против сотрудничества с немцами.

Зато на лицах Байдалакова и Вергуна, истинных поклонников «великого фюрера», можно было прочесть искреннюю досаду и разочарование.

«Немцы нам не верят, — горестно думал Байдалаков, — кроме того, у Риббентропа, как у бывшего посла в Лондоне, накопился обширный материал о твоих, дорогой генсек, связях с Интеллидженс сервис, да и этот дурак гестаповец, получивший на съезде пощечину от идиота Буйницкого, уж наверно, постарался дать нам соответствующую характеристику! И конечно, большевики напортили нам с этим пактом!»

После Георгиевского выступали вернувшиеся из Германии авторы и наборщики листовок и так называемого «подлистка», предназначавшихся для распространения в СССР. Они жаловались на то, что трудились напрасно, что листовки в количестве двадцати-тридцати тысяч экземпляров, которые отвозили в Берлин на улицу Ландхутерштрассе, японскому разведчику полковнику Манаки, а тот, в свою очередь, переправлял их в Польшу, валялись в погребах генштаба и большей частью потом сжигались. Поляки не считали целесообразным рисковать своими агентами ради этой пустой затеи. Правда, делались попытки подсовывать листовки в вагоны идущих в Россию поездов или переправлять по воздуху попутным ветром при помощи наполненных газом шаров. Но проводники и пограничники тщательно проверяют прибывшие составы, а летучие баллоны опускаются где-нибудь на болотных топях, в лесных чащах либо их сбивают пограничники.

— Таким образом, — резюмировал один из выступавших, — надо с глубоким прискорбием признаться, что в Советском Союзе никто не имеет понятия о том, что где-то существует и действует НТСНП.

Услыхав это заявление, непосвященные члены организации разинули рты. Вергун покраснел как рак. Георгиевский вертел в руках лупу и щерился. Байдалаков откашлялся и, снисходительно поглядывая на окружающих, сказал:

— Мы сделали все, что могли. Информация у вас не совсем точная. К этому вопросу мы вернемся. А сейчас уже поздно.

На том заседание кончилось.

Байдалаков и Георгиевский, разумеется, знали о неудачах с распространением антисоветских листовок, но тщательно оберегали тайну этих неудач. Не являлись эти неудачи секретом для английской и немецкой разведок. Но члены союза, не говоря уже о простом русском обывателе-беженце, не имели о том никакого понятия. Они были уверены, что НТСНП ведет «колоссальную пропагандистскую работу в Советском Союзе».

И вот теперь фокус не удался. В связи с эвакуацией «Льдины» стоял под угрозой выход очередного номера газеты. А самое страшное — интерес к НТСНП заслонили грозные события: 1 сентября 1939 года началась война...

Рвалась связь с переброшенными Околовым в СССР эмиссарами. И Байдалакову по средам, в «клубный день», когда собиралась посторонняя публика, все труднее становилось высасывать из пальца материал, чтобы с таинственным видом читать письма «из стран, где союзная деятельность запрещена».

В германском плане нападения на Польшу предусматривалось полное и быстрое уничтожение польской разведывательной системы. Выполнение этого мероприятия Канарис возложил на капитана Фабиана. По его заданию три моторизованные группы под командой лейтенантов Булана, Шнейдера и Енша захватили в начале военных действий определенные участки и парализовали польские разведывательные центры.

В результате абверу удалось раскрыть всю польскую зарубежную разведывательную сеть, насчитывающую около четырех тысяч агентов. Все они, за исключением бежавших и тех, кто действовал против рейха, были перевербованы и переключены на работу в пользу Германии. Румыния в ту пору еще стояла на распутье, оставаться ли с Антантой или примкнуть к Гитлеру. Вот почему, когда Околов, вернувшись из СССР, был назначен начальником закрытого сектора НТСНП, ему удалось установить контакт с начальником контрразведывательного отдела румынского генштаба подполковником Манулеску и его сотрудником майором Тройлеску и добиться согласия на организацию в Бухаресте «школы» и переброску членов НТСНП на советскую территорию, он стал героем дня. Правда, согласие было дано на известных условиях, да и то после настоятельного вмешательства сотрудника японского посольства Нумира. Следовало спешно переправить в Бухарест (по неофициальному разрешению) прибывавшую из Фалькензее «Льдину» (таков был код нелегальной типографии и радиостанции НТСНП), которой предстояло «стать на якорь» в Кишиневе. А также устроить на постоянное жительство экипаж «Льдины».

Не приходилось мешкать и с подбором и подготовкой толковых людей для работы в типографии и на радиостанции. Руководство НТСНП давно уже носилось с мыслью установить неподалеку от границы СССР радиопередатчик, но все попытки наталкивались на сопротивление румынских властей. Околов надеялся, что румын ему удастся уломать.

И вот спустя месяц после доклада Георгиевского на заседании исполбюро из Румынии с хорошими вестями приехал Околов. Самоуверенный, жесткий, он оценивающе, свысока смотрел на рядовых членов союза, обращался на «вы» и, здороваясь, небрежно совал два пальца. «Идеология» его больше не интересовала. Главное — завербовать как можно больше людей, не считаясь с их духовным багажом, натаскать их за два-три месяца, придумать «легенду» и перебросить через границу в Советский Союз. Чтобы потом, «сидя на равных» в дорогом ресторане с малыми шефами японской, польской, румынской или югославской разведок, подсовывать им очередную туфту.

Такой Околов импонировал Байдалакову и Георгиевскому и даже тем рядовым членам НТСНП, которые давно хотели видеть хотя бы маленького, но своего фюрера.

В ночь с 11 на 12 августа 1939 года польско-советскую границу в районе городка Лунинец перешли три группы диверсантов, каждую группу сопровождали по три вооруженных до зубов проводника. В первой двойке шли Колков и Ольшевский, во второй Бережной и Бржестовский, в третьей Чепурнов и Дурново. Шесть суток пробирались они разными путями по глухому лесу и подсыхающим болотам. Группа Колкова остановилась неподалеку от полотна железной дороги. Утром проводники показали Колкову и Ольшевскому ориентиры: слева — дорога, справа — река Припять, идите, мол, между ними и доберетесь до Мозыря.

Оставшись вдвоем, они еще шли несколько километров по лесной просеке, пока к пяти часам утра не остановились у реки Птичь. Тут решили отдохнуть. Забрались в густой ивняк, закусили, выкурили по папиросе и улеглись под брезент спать. Но сквозь сон Колков услышал, как хрустнула ветка: то ли под чьим-то сапогом, то ли под копытом. Александр нащупал у пояса пистолет, осторожно приподнял голову и прислушался. Потом вышел из-под куста и, добравшись до старой ивы, осмотрелся. Высокий правый берег Птичи был пустынен, сзади в лучах солнца зеленел лес. Всюду царили покой и беззаботность, только утренний ветерок едва перебирал листву деревьев. Но Колков не доверял этой тишине, он ждал затаив дыхание: треск сучьев должен повториться!

Наконец справа за кустами послышался шорох, Колков рванул пистолет. На поляну вышел огромный, почти двухметровой длины вепрь. Он шел осторожно, прислушиваясь и принюхиваясь, щетиня гребень загривка, вытягивая морду, по-видимому, чуя человека. Колков вскинул пистолет, прицелился, готовый в любой момент нажать на спуск. Блеск стали напугал зверя, и он кинулся в кусты.

Переведя от волнения и страха дух, Колков подошел к спящему Ольшевскому. А Кацо, родом из Тифлиса, похрапывал под брезентом.

Колков шел с Ольшевским, которого знал по кадетскому корпусу. Это горячий кавказец, смелый; однажды они даже подрались. Но с той поры стали друзьями. Поэтому в товарище своем Колков уверен. Ему вспомнился первый переход через границу в августе 1938 года, когда он шел вместе с Околовым. Тогда он трусил больше, чем сейчас, но верил в правоту дела, на которое шел в Советский Союз, а сейчас к своему походу он был почти равнодушен. Околов теперь стал начальником разведки НТСНП, одновременно возглавляет разведшколу. А Колкову вновь досталась роль рядового исполнителя чужих замыслов. Впрочем, на сей раз он идет старшим; в Мозыре ему предстоит встретить две другие двойки и руководить ими по выполнению намеченных операций.

«Ты зрело смотришь на вещи, на тебя возлагает надежды наше исполбюро», — уверял его перед забросом в СССР Околов. Но Колков ему не верил. Он не верил больше и Байдалакову, который еще в Югославии твердил ему, что русский народ в СССР очень сочувствует идеям НТСНП, уверял его, Колкова, который сам побывал в России и убедился: людям наплевать на белую идею!

Вера Колкова в замыслы главарей НТСНП особенно надломилась после возвращения его из СССР. Они вернулись с Околовым в Польшу, неся какую-никакую истинную информацию о Советском Союзе для заграничного белого движения, а их сразу же на территории Польши арестовали и направили в полицейский комиссариат, допросили и отвезли в Вильно. Возмущало Колкова, что на их сведения накинулась польская разведка. Но он, Колков, никогда не продавался ни полякам, ни англичанам, ни японцам. Значит, верхушка НТСНП продалась? И немцам продалась тоже?

Околова совершенно не мучили угрызения совести, он, ухмыляясь, провожал Колкова в Вильно на вокзале, когда Александр уезжал в Варшаву. А Александр чувствовал себя больным и хотел лечь в больницу. Гостиницу в Варшаве ему заказали опять ту же, где он пребывал перед забросом в СССР. Колков увидел сонного портье, того же плутоватого бармена за стойкой, почувствовал тот же запах, присущий всем второклассным отелям.

Будто бы с ним ничего не случилось, будто бы он не побывал в СССР, не пережил встречи с родным домом, с родным городом. Колков ходил по коридорам отеля, надеясь увидеться с Зосей, но она уже уволилась и куда-то уехала. Это его совсем расстроило.

На другой день Колков пошел в угнетенном состоянии на прием к врачу. Но вышел от врача взбодренный: экземы, которой его напугали в Краснодаре, не было. Как же так? Не мог же врач его там обмануть?..

Уже повеселевший, прошелся он по улицам Варшавы, заглянул в свой любимый кабачок у храма св. Анны, пропустил рюмочку-другую и вскоре трезвонил у двери квартиры Вюрглера. И тут, в квартире, нежданно-негаданно встретил бесшабашного «гусара» Сашу Чепурнова, похудевшего и озлобленного, с нехорошим блеском в глазах. Оказалось, что его группа при переходе границы где-то под Львовом наткнулась на засаду. Бабкин и Спица были убиты, а он, Чепурнов, после трехдневного блуждания по болотам, совершенно измотанный и больной, вернулся на польскую сторону. Его положили в больницу, где он и пролежал около месяца. А потом его еще дважды заставляли переходить границу для сбора шпионских сведений и потом отправили сюда, в Варшаву.

Чепурнов был пьян, он все порывался рассказать о своих страданиях там, в СССР, и Колков заразился от него злобой. Вюрглер слушал их молча, уставясь куда-то в сторону, и лишь изредка устремлял на Колкова испытующий взгляд.

— В польской разведке сволочи! — кипел Колков. — Меня по-хамски допрашивали, разъединили с Жоржем...

— Все утрясется. Скоро приедет Байдалаков и поговорит с кем надо, — успокоительно мямлил Вюрглер. — Не надо расстраиваться, ведь обошлось благополучно!

— Благополучно? Из шести человек, заброшенных в Советский Союз, остался только один Гурский. Да, может быть, и он убит или пойман, — кричал возмущенно Колков.

— Да, о Гурском никаких сведений нет, — поддержал Чепурнов и порывисто поднялся с дивана. — Да что там! — Он махнул рукой, уселся за пианино, хлопнул крышкой, взял аккорд и запел приятным баритоном:

Вюрглер опасливо посмотрел на потолок, хотел что-то сказать, но промолчал. А Чепурнов так же порывисто встал, обнял Колкова и с наигранной веселостью прокартавил:

— Пойдем, Шугка, скоготаем вечегок! Денег у меня хоть пгуд пгуди!

И вот теперь, находясь второй раз на территории Советского Союза, на берегу реки Птичь, смотря на высокий раскидистый дуб, Александр Колков думал о том, что он уже совсем потерял совесть, что вовлечен в шпионскую сеть польской и японской разведок и не принадлежит сам себе, он действительно враг своего народа. Ему было горько это осознавать, потому что когда-то он искренне хотел освободить свой народ от большевиков, а теперь оказывалось, что он помогает это делать японцам и полякам, а может быть, и немцам. Как же так? Его родную мать, которая живет здесь, он хочет «освобождать» с помощью японцев? Он уже плохо понимал, что с ним стало. Ему бы пойти сейчас к матери и попросить у нее прощения и признаться, что он страшно заблуждался. Перед ним был пустынный луг, над которым кружился коршун, а могучий дуб сверху протягивал ему ветви-руки и о чем-то шелестел. А Ольшевский все еще спал в кустах.

Во второй двойке, которая перешла польско-советскую границу, были Петр Антонович Бережной (по новому паспорту Вихров, а еще по одному паспорту — Карпов) и Бржестовский.

Бережной родился в 1910 году в семье крестьянина-переселенца Каменец-Подольской губернии. Отец его Антон Варфоломеевич поселился в деревне Занадворовке Приморской области, самоучкой дошел до народного учителя, в 14-м году был призван в армию, кончил школу прапорщиков, ушел на фронт и пропал без вести.

Мать с детьми приехала в Раздольное, долго мыкалась в поисках работы и нанялась прачкой к генералу, который и устроил в 1920 году маленького Петю в первый класс Хабаровского кадетского корпуса. В 1922 году корпус был эвакуирован во Владивосток, потом в Шанхай, а в 1926-м перевезен в Югославию и объединен с Донским.

Как-то, будучи дежурным по корпусу, Олег Чегодов заступился за кадета 2-й сотни, которому устраивали темную невзлюбившие его почему-то донцы, и удачно примирил его с классом. Петр Бережной, который имел кличку Бага, через Чегодова невзначай подружился с Хованским. Далеко-далеко, в Приморском крае, жили мать, сестра и брат Петра Бережного. Кружок Чегодова был тайным, в нем изучали труды Ленина. И Петр, окончив корпус, просил Хованского отправить его куда-нибудь в Советский Союз. Но Хованский предложил ему поработать сначала на пользу родины против ее врагов. В 1936 году Бережной по совету Хованского вступил в ряды НТСНП. Прошло три года, трудных, напряженных. И вот он перешел польско-советскую границу, он на родине. Бага послан сюда как «бесстрашный и ярый энтээсовец», как и вся шестерка. После разговора с Байдалаковым он выехал из Белграда в Варшаву, жил в отеле «Виктория», потом занимался в «Торговой фирме Даковского», потом оказался в городе Лунинец с его грязной гостиницей «Варшавская», где ему подгоняли одежду, тренировался в стрельбе из пистолета, изучал специальную брошюру «Переход границы», запоминая легенду. 13 августа в 9 вечера он вместе с Бржестовским и с тремя проводниками углубился в территорию Советского Союза. Шли всю ночь. Утром по просьбе Бржестовского, который очень устал, решили передохнуть, а спустя два часа случайно наткнулись на пограничный патруль во главе с начальником заставы. Началась перестрелка. Бережной кинулся в кусты и лег на землю, чтобы, чего доброго, не подстрелили. Впрочем, опасался он напрасно, пограничники действовали согласно приказу: «По нарушителям не стрелять, а брать их живыми либо гнать к границе». Бржестовский с тремя проводниками, отстреливаясь, вернулся на территорию Польши, а Бережного доставили в Мозырь и в тот же день самолетом привезли в Москву.

Он, Петр, такому обороту дела был очень рад. О прибытии всех трех двоек из-за границы советские контрразведчики знали. Они очень тактично обошлись с Бережным, после разговора ему показали столицу, с ним обсудили подробно судьбу каждого из засланных на советскую территорию диверсантов, их планы и всю операцию по обезвреживанию этой группы. Бережному предстояло продолжать «игру», помочь советским чекистам разоружить людей Колкова, выявить их связи, явки, если таковые имеются. Операцию возглавлял понравившийся Бережному молодой лейтенант госбезопасности Николай Николаевич Романчук.

...Вечером Колков и Ольшевский закопали под дубом у реки Птичь походную утварь, гранаты и парабеллумы, утром они были уже в Мозыре, а спустя два дня расхаживали по Москве.

Теперь им предстояло в условленное время встретиться с группами, которым удастся перейти границу, а потом уже оседать в заранее намеченных пунктах и устраиваться на постоянную работу.

Но это было еще далеко не все. Польская Двуйка, снабдив их шифрами и кодами, требовала постоянной дачи сведений. Следовало обратить особое внимание на технику, новое оружие и, конечно, возможную мобилизацию. Предстояло провести небезопасную операцию под кодовым названием «Райзефибер» — встретиться с английским резидентом Блаудисом и выяснить окончательно, может ли он быть полезен разведке НТСНП.

В Москве Колков и Ольшевский не задержались. Колков знал, что жить надо на колесах. Но, купив свежий номер газеты «Труд», вдруг прочитал о том, что Германия 1 сентября напала на Польшу. В поезде, который вез Колкова и Ольшевского из Москвы в Воронеж, они узнали, что 3 сентября Англия и Франция объявили Германии войну. Международная обстановка резко обострилась. Советская Армия вступила на территорию Западной Украины и Западной Белоруссии.

Колков и Ольшевский видели, как советские люди встревожились, как горячо обсуждали они международные события. Предчувствие какой-то мировой катастрофы не сходило с уст собеседников, где бы их ни встречали Колков и Ольшевский.

В Воронеже Колков встретился с ранее перешедшим границу Авчинниковым и взял его с собой.

В конце сентября Колков с Ольшевским и с Авчинниковым поехали на условленную встречу с Чепурновым, Дурново и Бережным. Колков снял большую комнату на шесть кроватей, но его удивило, как все были насторожены, испуганы, малоразговорчивы, не доверялись друг другу. Особенно изменился Чепурнов. Всегда веселый, с вечной улыбкой на лице, беззаботный, Саша превратился в мрачного, со злыми, бегающими глазами загнанного зверя. Он с утра заряжался водкой и грозил всем и вся. «Боится собственной тени», — жаловался на него Колкову напарник Василий Дурново, племянник небезызвестного министра внутренних дел Российской империи. — Не хочу иметь с ним дела! Не выношу его морды».

Всем предстояло вжиться, привыкнуть к городу и к советским людям. Обедали в столовых, а ужинали часто в ресторане. Однажды поздней ночью Колков и Авчинников возвращались из ресторана, где изрядно выпили. Пьяному Авчинникову пришло в голову пострелять из пистолета. Его стали отговаривать, но он вытащил маузер и выстрелил в воздух. Колков вспылил и сказал, что если это повторится, то он прикончит его на месте.

— Трус! Заячья душа! Чего испугался? Ха-ха! — пряча пистолет, зло захохотал Авчинников.

Придя домой, Авчинников разбудил Ольшевского и Бережного и с издевкой начал рассказывать, как перепугался «наш учитель, вождь и герой» Колков, и что он, Авчинников, просто испробовал в пустынной, глухой улице, как работает его маузер. Распалясь, он в лицо оскорблял Колкова.

Колков молча разделся, улегся в постель и с кажущимся спокойствием бросил:

— Заткнись! Не то худо будет...

Пьяный Авчинников, расхаживая по комнате, изливался площадной бранью. Колков вскочил с постели и ударом кулака в лицо сбил Авчинникова с ног и тут же, ни на кого не глядя, снова улегся в постель, отвернулся к стене и вскоре забылся тяжелым сном.

Утром все проснулись поздно. Погода еще с вечера испортилась. В окна бился ветер. Молча подымались с кроватей, не глядя друг на друга, позавтракали.

— Ну, я пошел, — буркнул Авчинников и зло захлопнул за собою дверь.

— Зна-а-ешь, — обращаясь к Колкову, начал Ольшевский, — этот сумасшедший ночью чуть тебя не за-а-а-стрелил. Я вырвал у н-н-него из рук пи-столет, тогда он кинулся к чемодану, сорвал крышку и до-о-стал бомбу, чтобы «взорвать всех ко всем чертям»! Идиот! Пора с нашим съездом кончать... — Он хотел еще что-то добавить и только махнул безнадежно рукой.

Колков хотел бежать на улицу и догонять Авчинникова, но был остановлен внимательным взглядом Бережного.

«Почему он так всегда на меня смотрит? — подумал Колков. — Самый из нас спокойный. Уверен в себе. А ему ведь пришлось тяжелее всех, пришел с боем».

Сев верхом на стул, он обратился к Ольшевскому:

— Ты прав, Кацо, нечего тут сидеть, сегодня все обсудим, а завтра разъедемся. У меня Бережному особое предложение. Бага, ты согласен проделать со мной одну операцию?

— Не знаю, сначала расскажи, — неторопливо заметил Петр и сел напротив него на кровать.

— Центр поручил мне важное дело, — начал многозначительно Колков и рассказал в общих чертах историю Блаудиса и о существующей, по словам Колкова, в Ейске тайной организации.

После долгих обсуждений решили в ближайшие дни выехать в Ейск и на месте отработать операцию досконально.

Потом заговорили о поведении Авчинникова.

— Он может выкинуть любой фортель, — заметил Ольшевский. — Предлагаю его обезоружить либо по-о-рвать с ним всякую связь. Пусть живет как хочет.

— Все мы связаны одной ниточкой, которую не оборвешь. Он слабовольный, может не выдержать, поставить под удар себя и нас. Бросать его нельзя, — сказал Бережной.

Колков удивленно посмотрел на Багу и подумал: «А ведь он толковый мужик!»

— Черт меня дернул встретиться с ним в Воронеже! Но он просил меня об этом в Варшаве. Сердце чуяло, просто шептало: «Подальше от этих «жоржиков».

После обеда все шестеро собрались в этой же комнате. Последним явился Чепурнов. Он был навеселе. Подойдя к столу, постучал карандашом по графину, окинул взглядом присутствующих и с пьяной улыбкой начал:

— Господа! Единомышленники! Объявляю заседание «Торговой фирмы Даковского» открытым!.. — На него зацыкали, и он плюхнулся на кровать.

— Ребята! — Колков сел на председательское место. — Прошлый раз мы обсуждали, каково должно быть содержание наших листовок к гражданам Советского Союза. Мы пришли к заключению, что название НТСНП здесь не звучит и не может привлечь широкие массы...

— Хе-хе! Широчайшие... — пьяно из кровати вставил Чепурнов.

— Наша организация по предложению Александра Георгиевича, — Авчинников насмешливо покосился в сторону Колкова, — впредь будет называться не НТСНП, а ВТС, то бишь Всероссийским трудовым союзом, к нам хлынут прежде всего большевики и чекисты.

Все фыркнули.

Колков набычился и стиснул зубы.

— Да ты не сердись, — пьяно мычал из постели Чепурнов. — Какие уж там широкие массы? Одного человека до сих пор не сумели залучить! Как бы выпустить хоть одну листовку, так сказать, наш манифест. А от кого сей манифест, неизвестно.

— Почему неизвестно? — вступил в разговор Ольшевский, — Всероссийский т-т-тру-у-удовой.

— Бред какой-то! Мы пришли бороться с большевиками, а не союз с ними заключать. Надо пускать в ход оружие. Война началась, — сказал Чепурнов.

Авчинников, сердито чиркнув спичкой, начал прикуривать. Бережной и Дурново молчали.

— Надо же все-таки как-то заявить о себе, — продолжал Колков, обращаясь к Ольшевскому, Бережному и Дурново.

— Кому заявить? Как заявить? Широким массам? Выпустив сотню или две сотни листовок? У нас нет даже пишущей машинки, ротатора, шапирографа! — кипятился Авчинников.

— Война, друзья однополчане, только начинается... Скоро запахнет порохом и здесь. Черт побери! — Чепурнов пьяно встал с постели, поднял к носу палец и, стараясь изобразить Околова, заговорил поучительно: — Война заставляет пересмотреть тактические установки. Мы будем действовать заодно с Гитлером. Предлагаю послать на ту сторону связного. Лучше всего Васю, у него призывной возраст, больным его не назовешь, тютелька в тютельку борец за свободу, равенство и братство времен семнадцатого года... Ха-ха!

Дурново вспыхнул, окинул злым взглядом Чепурнова, хотел что-то сказать, но только презрительно улыбнулся.

— Нам как воздух нужна связь, — продолжал болтать Чепурнов, делая вид, что ничего не заметил, — рация и деньги, крупные деньги...

— Чтобы пьянствовать! — бросил, не выдержав, Дурново.

— Пьян да умен — два угодья в нем, мон шер! — парировал развеселившийся Чепурнов. — Пьяному легче заниматься пропагандой!

— Сперва надо трудоустроиться, — серьезно заговорил Колков, — и распространять листовки.

— Нет, в ближайшее же время мы засыплемся либо окажемся мобилизованными, и скорее всего первое. А я вовсе не желаю, мон шер, попасть в лапы ГПУ, — не давал по-серьезному обсуждать вопрос Чепурнов.

— Живым попадаться не рекомендуется, у них заговорит и мертвый, — заметил Ольшевский, глядя куда-то в окно, — лучше умереть, чем сдаться.

— Съездим на праздники в Москву, кто знает, может, что и получится, — сказал, поднимаясь, Авчинников. — Кто за?

— Я согласен! — поднял руку Дурново.

— Можно проехаться, — согласился Чепурнов и затянул:

Колков растерянно посмотрел на Ольшевского, потом на Бережного, но те только беспомощно пожали плечами. Никакого единства взглядов не получалось, дисциплины не чувствовалось. На том собрание «Торговой фирмы Даковского» и закончилось.

Море штормило. Пароход, переваливаясь с волны на волну, причалил около трех часов дня у Ейской пристани. Бора рвала в клочья свинцовые тучи и прижимала их все ниже к земле. Ситник под ее шквалистыми порывами то и дело превращался в косохлест. На пристани, казалось, все вымерло.

Колков решил сходить к завербованному ранее Околовым некоему Сидельникову один. Страховать его будет Ольшевский. Бережной поедет на вокзал, купит билеты до Краснодара и подождет их в привокзальном буфете: если они не придут до отхода поезда, он поедет в Краснодар, где встретится в условленном месте с Чепурновым и Дурново.

— Если через два дня мы не приедем, то, значит, конец! Живым я не дамся! — пообещал Колков. — Сидельников и Блаудис предатели. Наши должны об этом знать.

С парохода Колков, Бережной и Ольшевский сошли порознь. Подняв воротник плаща и надвинув на глаза кепку, с фанерным чемоданом в руке Бережной вышел на небольшую площадь, вскочил в трамвай и поехал через весь город на вокзал.

Он проехал почти через весь Ейск и, сойдя на остановке, пробежал густую пелену дождя до вокзала, носом к носу столкнулся с вездесущим Николаем Николаевичем Романчуком.

— Здравствуйте, Петр Антонович! Пойдемте! — сказал тот и направился к двери с табличкой «Начальник вокзала».

По соседству с кабинетом, в небольшой комнатке, ждал накрытый стол.

— Ешьте, пока горячее, и рассказывайте.

— Колков и Ольшевский отправились к Сидельникову. Адреса не знаю.

— Так, так. А потом что собираются делать?

— Сегодня уезжаем в Краснодар, меня послали за билетами, буду дожидаться их в буфете. А не придут — уеду один в Краснодар.

— Так, так. Значит, операция «Райзефибер»? Патроны у Авчинникова вам не удалось обменять?

— Нет, спит он чутко. Прячет пистолет под подушку. И днем не расстается с ним ни на минуту. А запасные я все обменял. И бомбы тоже.

— Колков писем за границу не пишет?

— По-моему, нет... Не видел. Если напишет, то после встречи с Сидельниковым и Блаудисом.

— Он не намерен Блаудиса убить?

— Блаудису не верят, ему готовят какую-то ловушку. Колков только сказал: «Если он предатель, мы его подцепим на крючок».

— Ясно. Знайте, что Чепурнов и Дурново сейчас уже в Новороссийске. — Николай Николаевич улыбнулся и продолжал: — Они взяли билеты до Краснодара, а Авчинников уехал в Воронеж.

— Колков мне сказал, что если он не придет, то мне его надо в течение трех дней ждать на краснодарском вокзале, а по вечерам у кинотеатра «Октябрь».

— Готовит что-то серьезное. Интересно, почему Колков разговаривал с вами и Ольшевским об операции «Райзефибер» по отдельности?

— Чепурнову и Дурново не доверяет.

Вдруг зазвонил телефон. Николай Николаевич снял трубку.

— Кто это? А! Докладывайте!

В трубке послышался взволнованный голос.

— И сильно ударили? Так, так. — Он закрыл трубку рукой и спросил Бережного: — Вы уверены, что Колков пошел к Сидельникову с Ольшевским?

— Ольшевский будет его страховать.

— Ага. Высокий его страховал, — сказал Николай Николаевич в трубку. — Не он? Ну ладно, что делать! Ни в коем случае, никаких машин. Пусть уходят. — И опустил трубку на рычаг.

— Что-нибудь случилось? — взволновался Бережной.

— Дело в том, что Колков пошел пешком, а Ольшевский совершенно неожиданно вскочил в автобус и, видимо, сошел на первой же остановке, и его проморгали.

Как в воду канул.

— Ольшевский смекалистый, — отметил Бережной. — Что-то заподозрил.

— А Колков на центральной площади купил в гастрономе две бутылки водки, какую-то снедь и спокойно вышел на улицу, но почему-то заторопился, свернул в первый же переулок, пересек проходной двор и чуть ли не бегом пустился по Буденновской. Сейчас она раскопана. Наш оперативник не успел предупредить напарника, двинулся за ним, соблюдая, конечно, нужную дистанцию, и погорел. Огрели его чем-то по голове!

— Наверное, это Ольшевский!

— Кажется, не он. Какой-то человек в темном плаще. Оперативник довольно быстро пришел в себя.

— У Ольшевского плащ выворачивается наизнанку, становится шоколадного цвета.

— Ах вот что!

— Они насторожились, — озабоченно заметил Бережной.

— Может, простая случайность. Наши люди осторожны. А может, их милиционеры чем-то насторожили. Вы минутку посидите здесь, вам принесут билеты, ваш поезд отходит в двадцать два ноль-ноль. В Тихорецкой пересадка. Не проспите. Утром будете в Краснодаре. Запомните номер телефона. — Он сунул ему бумажку и, крепко пожимая ему руку, добавил: — Не проворонить бы операцию «Райзефибер». Вы ж нам помогите.

— Постараюсь, — сказал Петр.

— Трудно вам, Петр Антонович, все-таки они бывшие товарищи. — Николай Николаевич вздохнул. — Но они враги, и опасные.

Он ушел. Скоро Бережному принесли три билета до Краснодара. Он направился в зал ожидания. У кассы толпился народ. На деревянных скамьях сидели, лежали, полулежали мужчины, женщины, дети. Одни читали, другие тихо разговаривали, третьи спали или дремали, четвертые бессмысленно глядели куда-то в пространство. У буфета, за столом, уставленным батареей пустых и полных пивных бутылок, сидело двое пьянчуг. Стрелки больших часов вытянулись в одну линию. До отхода поезда оставалось четыре часа. Бережной вышел на привокзальную площадь. Темнело. Ветер утих. Дождь перестал. «Пойду-ка я пройдусь», — решил он и энергично зашагал в сторону центра.

Он не любил копаться в себе, подобно многим интеллигентам, не считал себя ренегатом, ему не нужно было «создавать себя вторично», к нему не пристала накипь эмигрантщины, он легко отрекся от «белой идеи», которой его настойчиво пичкали в течение ряда лет наставники кадетского корпуса, товарищи и знакомые. Унаследованная от отца сметка указала ему, по какому пути идти. Он легко доверился Хованскому, а тот, в свою очередь, сразу как-то поверил в Петра. И когда Николай Николаевич произнес, что ему, Бережному, «трудно выдавать бывших товарищей», он вздрогнул, но подумал о тех страшных замыслах, которые могут исполнить Колков и другие. На Западе началась война, и пробил час делать выбор, на какую сторону баррикады вставать. Он помнил гражданскую войну, он понял, что новая война предстоит еще более жестокая и колебаться нельзя.

Ольшевский заметил слежку за Колковым совсем не случайно, когда вскакивал, уже на ходу, в переполненный автобус, его внимание привлек человек, кинувшийся чуть ли не бегом к стоявшей машине. У Ольшевского была цепкая зрительная память и склонность к анализу. Он заметил машину, которая стояла не там, где положено, и человека, поспешившего к машине; он был в хромовых сапогах. Человек быстро сделал кому-то знак, указав на уходивший автобус. Ольшевскому все это не понравилось. «За кем-то наблюдают, уж не за нами ли?» — подумал он и сошел на первой же остановке, шмыгнул за афишную тумбу. Автобус отошел, а несколько секунд спустя проехала знакомая машина. Ольшевский успел даже запомнить ее номер. Она не перегоняла старенький автобус, а это было уже совсем подозрительно. «Если они следят за мной, то следят и за Шуркой и за Багой. Меня уже потеряли. Меня ли? Проверим!» Он юркнул в подворотню, снял плащ, стряхнул дождевые капли и вывернул его наизнанку (впрочем, изнанки не было, а был второй верх), и натянул на себя. Заняв удобную позицию за воротами, принял на всякий случай соответствующую позу — человек забежал по малой нужде. Дождь не переставал. Прошла женщина в кирзовых сапогах, потом мужчина с высоко поднятым воротом, за ними шагал и Колков. Следом за Колковым плелись две женщины с корзинами. И тут Ольшевский заметил человека в хромовых сапогах, в плаще, в кепке. Это и есть наблюдатель. Еще через минуту проползла легковая машина со знакомым номером. Мороз пробежал у Ольшевского по спине. «Нас засекли!» — и он потрогал чуть оттопырившийся карман с пистолетом.

В центральном гастрономе, где они условились встретиться, Ольшевский очутился раньше Колкова. Став в самую длинную очередь, начал расспрашивать стоявшую перед ним старушку, как попасть на улицу Кухаренко (она была по соседству с нужной ему улицей).

— Як выйдешь, сынок, повернешь наливо, дойдэш до першого проулка, потим наливо, мынуешь два будынка, буде справа прохидный двир. Через двир выйдешь на Буденовку, а дали...

— Маркивна, — перебила старуху стоявшая рядом женщина, — Буденовка уся розрыта, там грязюка, не пройты, не пройихаты...

Ольшевского больше ничего не интересовало, но он дослушал, поблагодарил и, дождавшись Колкова, подал ему предупреждающий об опасности знак. Потом выскользнул из магазина через двор, юркнул в переулок и вскоре очутился на улице Буденного. Тут он вооружился обрезком водопроводной трубы, выбрал у глухого забора за строительной будкой местечко, где должны были пройти Колков и человек в хромовых сапогах, и стал ждать. Минут через десять случилось то, о чем Николай Николаевич рассказал Бережному.

Возбужденные и запыхавшиеся Колков с Ольшевским добежали, так никого и не встретив, до нужной им улицы и уже не торопясь отыскали дом № 37, вошли через калитку в садик и постучали в дверь. Дождь опять сбивал с вишен листву и барабанил по стеклам двух небольших окон.

— Хто там? — спросил грудной женский голос.

— Откройте, мы от Георгия Сергеевича. В прошлом году, если помните, у вас проживал.

Щелкнула задвижка, отворилась дверь, и на порог вышла статная чернобровая женщина лет тридцати. Ее карие глаза смотрели настороженно.

— Чого це Жора надумав мене згадаты? Дружков посылае, чи що? Ох и дождюка! — И она посмотрела на небо.

— Не, Анна Терентьевна, гостинца вам прислал. Велел кланяться! А если заночевать пустите, в обиде не останетесь. Вот от него, возьмите! — и Колков протянул увесистый сверток.

Женщина нерешительно приняла сверток, еще раз окинула их оценивающим взглядом, остановилась на высокой фигуре Ольшевского, который улыбался во весь рот и с восхищением на нее смотрел, рассмеялась, отступила на шаг:

— Якы ж вы мокрисинькы. И сама не знаю, що з вамы, хлопци, робыты?

— А ничего! — Ольшевский весело вошел в сени.

— Ну, добре, заходьтэ. Тильке нэ булуваты!

— Ни, ни, красавица! — закрывая за собой дверь, облегченно произнес Колков и стал стягивать с себя мокрый плащ. — Наследим мы у вас.

— Ничего!

Умывшись, сели за стол, а через час уже распевали втроем песни.

Околов не ошибся, когда давал Анне Терентьевне характеристику: «Любит выпить, погулять, не прочь побаловать с мужчиной. Настроена антисоветски (муж осужден и сидит в лагерях), но ухо с ней надо держать востро, жох-баба. И еще: жадна до подарков и денег».

После того как они распили две бутылки водки, Анна призналась, что «Жорин дружок» прожил у нее не больше недели и уехал в Армавир к родичам и с тех пор: «Помьянай как звалы!»

Бутылки с запиской у телеграфного столба в огороде Анны Терентьевны Колков тоже не нашел, хоть и изрыл кругом все. Было ясно, что Сидельников не хотел иметь с ними дела.

«Ну и завербовал! — зло подумал Колков об Околове. — Какого-то пройдоху...»

На другую ночь они ушли из Ейска, к утру добрались до Старо-Минской станицы, оттуда на товарном поезде доехали до Тихорецкой и, чтобы окончательно запутать следы и повидать мать Ольшевского, укатили на попутной машине в Ставрополь.

— Хочу узнать, что с братом. Только надо ее как-то подготовить к встрече со мной. Сам по-о-о-нимаешь, каково матери увидеть сына спустя чуть ли не двадцать лет... которого травят как волка... — И Колков вдруг увидел, к своему удивлению, что Ольшевский утирает непрошеную слезу.

Мать Ольшевского работала в детдоме. Ольшевский остался на улице, а Колков зашел в большой двор. Был тихий час, кругом безлюдно, у крыльца стайка воробьев клевала брошенные чьей-то доброй рукой хлебные крошки. Колков поднялся по ступеням, толкнул крашеную дверь и вошел в коридор. За столом, на табуретке сидела в белом халате няня и, видимо, дремала, она подняла голову, только когда он подошел вплотную.

— Чего вам? — встревожилась она. — Сюда нельзя!

— Позовите срочно Настасью Петровну. Я подожду ее во дворе, — сказал он безапелляционно и вышел.

Увидев незнакомого мужчину, Ольшевская испугалась.

— Вы меня спрашивали?

— Анастасия Петровна, я работал с вашим сыном Петром, пришел узнать, где он, я вербовщик, хочу предложить...

Старая женщина схватилась руками за лицо и с трудом одними губами прошептала:

— Взяли его, давно взяли, нет от него весточки. — И заплакала.

— А я получил письмо от Жени, и вам записка, — Колков сунул ей пакетик с деньгами, запиской Ольшевского и адрес до востребования в Краснодар на свое имя. Потом пожал пораженной матери руку, поспешно отвернулся и, глядя в землю, быстро зашагал к калитке,

Она протянула ему вслед руки, что-то спрашивала, потом развернула пакетик, удивленно посмотрела на деньги, машинально сунула их в карман халата и принялась читать записку, смахивая набегавшие на веки слезы. Потом медленно повернулась и, шаркая по земле истоптанными туфлями, вернулась к крыльцу.

Сын все это видел сквозь щель забора.

В условленное время Бережной встретил у кинотеатра «Октябрь» Чепурнова и Дурново. Чепурнов был опять навеселе.

— А где же Колков и Ольшевский? — раздраженно бросал взгляды по сторонам Чепурнов.

Бережной рассказал, что они расстались в Ейске на пристани, договорившись вечером уехать вместе, но он их с того времени не видел.

Чепурнов помрачнел и процедил сквозь зубы:

— Идиоты! Жаль, что я дал согласие на их дурацкую операцию «Райзефибер». К черту! Завалимся. Надо сматывать удочки, и чем быстрее, тем лучше.

— Вот и сматывай, никто тебя не держит, — зло сверкнув глазами, сказал Дурново. — А мы подождем.

— Не могу я идти без оружия. Поедем в Киев, — в голосе Чепурнова прозвучали просительные нотки. — Не помню, где мы закопали наши парабеллумы. Поедем! Жалко ведь, заржавеют...

— Нет! — упрямо бросил Дурново. — Будем ждать. Бережной понял, что они ненавидят друг друга. Он хорошо знал сестру Василия Дурново, Машуту, жену Евгения Давнича, председателя белградского отделения НТСНП, знал их мать Варвару Николаевну Дурново, старшего брата Никиту, капитана военно-воздушных сил Югославии, и, глядя сейчас на Василия, думал о роковой обреченности дворянства и о том, что дядя Василия — Иван Николаевич Дурново, всесильный председатель совета министров, автор «черты оседлости», применения «ограничительных законов» к раскольникам и иноверцам, а племянник диверсант...

Постояв с полчаса у входа, они пошли в кинотеатр. Фильм назывался «Петр Шахов». Образ простого советского гражданина вызывал симпатию и восхищение зрителей. Бережному фильм понравился. А лица Чепурнова и Дурново помрачнели, стали жалкими. В зале зажгли свет, и они встали и вышли на улицу.

Отсутствие Колкова и Ольшевского все более тревожило.

— Их взяли! — сказал Чепурнов. — Надо, братцы, утекать, выловят. Шурка будет молчать, а Кацо расколется.

— Не продадут, — убежденно сказал Дурново. — Но собираться здесь больше нельзя.

— А где же они нас найдут? — сказал Бережной. — Будем приходить по одному. Я почему-то уверен, что они еще явятся.

Чепурнов согласился:

— Завтра ты, Бага, потом Василий, а потом уже я. Ждем еще три дня.

Шел пятый день. Напряжение достигло предела. Нервничали Чепурнов и Дурново, расстраивался Бережной. Тревожился и Николай Николаевич, он опасался, что упустил опасных преступников.

К шести часам вечера Василий Дурново стоял уже у кинотеатра «Октябрь». Моросил мелкий дождь. Темнело. Мысли его были далеко, в Югославии, где прошли его сознательное детство и юность, в Югославии, которая, как он сейчас понимает, ближе его сердцу, чем эта чужая, непонятная мужичья страна. И зачем только он согласился сюда ехать? Оттуда, из Югославии, все представлялось романтичным, заманчивым. «Захотелось походить в героях! А кто он есть? Недоучка, балбес, слесарь! Дурново — слесарь! Нет, нельзя было оставаться в Югославии. А здесь ты совсем не нужен. У сестренки Машутки в голове тоже романтика, ей хочется пойти в Советский Союз ради белой идеи...»

Загорелись фонари и словно подчеркнули наступление темноты. Раздался второй звонок, публика повалила в зрительный зал.

Дурново огляделся по сторонам и неторопливо направился вниз к мосту. И вдруг почувствовал, что за ним следят, кто-то идет за ним от самого кинематографа. «Пропал!» — мелькнуло в мозгу. Шаги приближались.

— Здравствуй, Вася! — послышался знакомый голос Ольшевского. — Да-авай-ка спустимся к реке, — он взял его за руку, — вот сю-юда!

Они спрыгнули, словно в какую черную пропасть, под откос и спустились к воде.

— Что с Багой? — спросил Ольшевский, когда они отошли шагов на двадцать от моста.

— Ничего. Сегодня вместе обедали. А что?

— В Ейске мы обнаружили за собой слежку, и я, кажется, при-истукнул шпика. Уходили из города ночью. Представляю, какой там тарарам! Побывали в Ст-а-а-врополе... — Ольшевский внезапно умолк.

— Ну и что?

— Па-а-атом ра-ас-скажу. — Ольшевский прислушался: — Шурка и-и-дет.

К ним подошел Колков. Поздоровавшись, он задал тот же вопрос о Бережном. Потом сказал, что они долго следили за Дурново, следили, боялись, что за ним идет слежка чекистов.

— Ты будешь нашим связным, — сказал Колков Василию. — Завтра мы придем в кино на последний сеанс. Если нас не будет, вы все придете после фильма сюда, но об этом ты скажешь им, когда выйдете из кино, не раньше. Понятно?

На другой день Дурново выполнил распоряжение Колкова с пунктуальной точностью — привел Чепурнова и Бережного. Ольшевский встретил их у моста. Он был в сапогах и форменной фуражке, Бережной увидел под козырьком красную звезду и спросил:

— Что это?

— Потом! — отрезал Ольшевский. — За мной! — И прыгнул под откос.

Молча дождались Колкова. Он был тоже в фуражке и сапогах. Пожав всем руку, бросил:

— Пошли! — И двинулся первым.

Было темно, Кубань несла свои мутные после обильных дождей, полые воды, берега заволокло туманом, белесые стрелы кос вонзались в речную ширь, а на том берегу чернели, словно причудливо-сказочные замки, сады, и, казалось, слышались невнятные голоса. Сырой песок скрипел под ногами. Чуть всплескивали волны. Кругом было тихо, и только где-то справа на высокой круче, за глухим забором, лаяла собака, хрипло, безнадежно. Шли молча, каждый погрузился в свои мысли, у каждого на сердце было неспокойно. Наконец Колков остановился:

— Вот тут и поговорим! Усаживайтесь, времени у нас много, — указал рукой на лежавшую у покосившегося плетня перевернутую лодку.

— Итак, операция «Райзефибер» началась! — сказал, посмеиваясь, Чепурнов. — Кто-то придумал дурацкое название!

— Жорж Околов придумал. Мы очень спешили! Хотели до снега уйти в Польшу, — заметил Колков.

Обсуждали операцию подробно, тщательно. План Колкова, кому что делать и говорить, прорепетировали несколько раз.

Около двух часов ночи тихо вошли во двор к Блаудису. Бережной и Дурново подкрались к окнам, остальные поднялись на крылечко и забарабанили в дверь.

— Кто там? — донесся из-за двери испуганный женский голос.

— Милиция! Немедленно откройте! — громко крикнул Чепурнов.

За дверью зашептались, потом щелкнул засов, и дверь чуть приоткрылась. Блеснул лучик карманного фонаря, и грубый мужской голос как из бочки пробубнил:

— Фаши удостоверений!

Ольшевский молча протянул ему в щель красную книжечку. Дверь тотчас отворилась, и они вошли внутрь. Бережной стал у двери, а Дурново остался во дворе.

— Сержант Вахромеев, — сказал Колков, — вы посмотрите... — и сделал неопределенный жест, — а мы потолкуем. Садитесь, господин Петер...

Блаудис предостерегающе поднял руку, указывая глазами на стоящую неподалеку женщину.

— Садитесь и руки на стол. И вы тоже.

Блаудис тяжело опустился на стул. Он плохо выглядел, щеки отвисли еще больше, пронзительные свиные глазки потускнели, нос превратился в бесформенную лепешку, веснушки расползлись темными пятнами. Все тело его обрюзгло, расплылось, огромный живот выпирал из-под, видимо, наспех натянутых штанов, которые каким-то чудом держались на одной пуговице. Он был усталым, старым и несчастным. Но он изредка бросал взгляд то на Колкова, то на Чепурнова, то на стоящего в дверях Бережного.

Женщина замерла у стола. Она была намного моложе Блаудиса. Рассыпчатая, белотелая, русоволосая, синеглазая и в отличие от мужа какая-то вся чистая, еще весьма привлекательная.

— Я постою, — грудным голосом пропела она.

— По-окажите мне вашу кухню! — обратился к ней Ольшевский и направился к двери. Женщина последовала за ним.

— Почему вы не сообщили нам, Ласкус, что к вам приходил шпион?

— Ко мне никто не приходил!

— Я говорю о человеке, который вас встретил на футбольной площадке у беседки в ноябре прошлого года.

— А-а-а! — протянул Блаудис, глядя в окно. — Об этом я докладывал Ивану Николаевичу в ту же ночь. А после того никаких встреч не имел.

— Значит, «в ту же ночь». А почему не в тот же вечер? Какая каналья!

Блаудис вздрогнул и бросил, словно ввинтил, пристальный взгляд на Чепурнова.

— Я докладывал Ивану Николаевичу, раньше не мог. Встреча была шестнадцатого ноября, — пробубнил он и уставился на Колкова. — Шестнадцатого в девять вечера!

«Ловко выкручивается, разговаривал он с Жоржем в семь! Работает, значит, нашим и вашим. Верить ему можно только наполовину. Продаст!» — решил Колков, поднимаясь.

— Ну что ж, — сказал Колков, — пойдемте, поговорим более конкретно, одевайтесь. И, кстати, подпишите вот, — он протянул ему «протокол допроса».

Блаудис молча прочитал, подписал бумагу и начал одеваться. Тем временем Ольшевский довольно громко и весело разговаривал с хозяйкой дома. Время от времени из кухни был слышен их смех.

— Я готов! А вещи с собой брать? Белье и прочее?

— Ну зачем, мы сейчас же вас отпустим, — зло засмеялся Чепурнов. — А впрочем, как хотите!

— Ну идите, — сказал Колков, — а я на минутку задержусь, — и направился в кухню. — Скажите, — закрыв за собою дверь, спросил он улыбающуюся ему хозяйку. — В ноябре прошлого года у вашего мужа была встреча с агентом английской разведки, какого это было числа?

— Разве муж скажет! Чурбан какой-то, слова из него не вытянешь. Пришел он домой в тот день поздно, после полуночи, и говорит: «Встретил одного вражину!» — «Что ж, — говорю, — звонил?» — «Звонил, — говорит, — долго никто не отвечал». И на другой день пошел, семнадцатого, значит, к Ивану Николаевичу.

«Хитер! Мог и «дозвониться». И нас бы, рабов божьих, сцапали, хотя и времени осталось им немного. Интересно! И бабе не сказал! Не шлепнуть ли ее для страховки?»

— Вечером вы ничего подозрительного не заметили? Может, муж был взволнован?

— Пятнадцатого пришел поздно и подвыпимши! Все пивом наливается.

— Ну ладно, на днях повидаемся, а его скоро отпустим, надо, чтобы он помог нам установить личность одного человечка! До свидания!

Женщина открыла было рот, чтобы что-то спросить, но передумала. И только улыбнулась:

— Всего добренького!

Они вышли на улицу.

— Поверила или нет? Как ты думаешь? — спросил Ольшевского Колков. — О чем ты с ней разговаривал? Нигде не сорвался?

— Кажется, все в порядке. Я ей вскользь бросил, будто я работник органов безопасности Ростова, что мы поймали крупную птицу. Конечно, к-к-комплименты сыпал. Аппетитная баба, н-ничего не скажешь!

Пройдя до угла, они свернули в переулок и вскоре очутились на футбольной площадке, где около беседки их поджидали Чепурнов, Бережной, Дурново и Блаудис.

— Ян Кришевич, дорогой, — взяв Блаудиса под руку, сказал Колков, — в ту дождливую ноябрьскую ночь разговор в этой беседке происходил в моем присутствии. Я стоял у задней стены и слышал все от слова до слова. Не вздрагивайте! Мы не работники ГПУ. Мы ваши друзья. Не верите? — Колков шепнул на ухо Блаудису пароль, потом привел несколько подробностей: первые произнесенные Околовым фразы, где стояла бутылка с водкой, какой колбасой они закусывали.

— У меня безвыходное положение. Делаю что могу. Дозвонился, когда ваш поезд уже отбыл. Я ведь советовал вашему другу сделать пересадку. Жена секретный осведомитель... — он безнадежно развел руками.

— Была, — сказал Ольшевский.

Блаудис отшатнулся от него и вытаращил недоуменно глаза.

— Таков приказ центра. Вы сегодня же уедете вместе с нами, чтобы вам больше не дозваниваться.

— У меня тайник, надо взять оттуда документы и...

— Надеюсь, не в доме?

— Нет, конечно.

— Тогда успеете. Утихнет все, приедете и возьмете, что нужно. Поселитесь в Армении, неподалеку от границы. Вот паспорт, деньги и все такое прочее, — и сунул ему в руку толстый бумажник. — Придется только краситься и сбрить усы. Все это просто, а сегодня в семь двенадцать покатим в Орджоникидзе. Молочница к вам утром ходит?

— Мы берем молоко в магазине.

— А соседи утром заглядывают?

— Как будто нет, я ведь рано ухожу на работу, — механически, как автомат, отвечал явно потрясенный и сбитый с толку Блаудис. — Вы жену убили?

— Да, вам туда ходу нет! За все будете в ответе, — сказал Колков и подумал: «Если она нам поверила, то дня три звонить и поднимать тревогу не станет. А в НКВД решат, что Блаудиса утопили в реке, после того как найдут его шапку у моста». — Вам надо бросить пить пиво. Похудеете килограммов на десять-пятнадцать и все будет хай лайф!

Блаудис опустил голову, потом поднял ее, окинул всех взглядом и с какой-то тоской в голосе сказал:

— Молодые вы все, зеленые, не знаете, что такое советская разведка. Делать нишиво нельзя, трудно!

— Не ковегкайте язык! Вы можете говогить пгавильно, — заметил Чепурнов. — Кое-что все-таки мы сделаем как-нибудь! Чегт!..

Вечером они были в Орджоникидзе, на следующий день любовались красотами Военно-Грузинской дороги, бурным Тереком, древними развалинами и красавцем Казбеком. А еще через день были в Ленинакане. Тут Блаудису и предстояло снять квартиру.

Послонявшись по городу и убедившись в том, что Блаудис устроен на местожительство, можно было ехать в Тбилиси.

Но едва они оставили Блаудиса на квартире, как за ним пришли два милиционера и повезли в Краснодар.

Колков шел по улице Мачабели и, заглянув в духан, встретился глазами с Авчинниковым. А спустя минуту тот пожимал ему руку, просил прощения за историю в Феодосии и чуть не со слезами на глазах рассказывал, что у него в вагоне вытащили деньги и пистолет.

— Я был в Воронеже, потом хотел попытать счастья в Тифлисе и вот на тебе! По пути обворовали, уехать не на что! Помоги! А где ребята? Где Кацо?

Что оставалось делать? Колков согласился выручить товарища.

Вскоре все шестеро сидели на берегу Куры и под журчание ее вод обсуждали, как жить дальше. Обсуждение перешло в спор. Колков советовал разъехаться и порознь устраиваться на работу. Чепурнов настаивал, чтобы уехать всем в Турцию.

— Вася съездит за оружием, — предложил он, не глядя на Дурново, — имея одиннадцатимиллиметровые пагабеллумы, бомбы — пробьемся силой! Чегт! Иначе нас ского переловят как куропаток! Мы достаточно уже наследили. ГПУ наступает нам на пятки... а до гганицы рукой подать...

— Делать тут, конечно, нечего, но, уходя, следует хлопнуть дверью. Мы же ради диверсии ехали. Ты, Вася, поезжай за оружием, а мы покуда махнем в Москву. И дай мне свой пистолетик, — щурясь на Дурново, сказал Авчинников.

— Если дверью хлопнете, то попадем прямо в рай, — засмеялся Дурново. — Но я поеду с вами в Москву.

— А у меня брат в лагере, — губы Ольшевского продолжали что-то шептать, он побледнел, потом начал наливаться кровью. — Старуха мать уборщицей работает за кусок хлеба... Ненавижу!

Колков хотел что-то возразить, но счел удобным помолчать и подумал про себя: «Как я раньше не замечал? Ольшевский настоящий псих! Чепурнов — пьяница. Авчинников — неврастеник». Потом поглядел на Бережного, который спокойно смотрел на Мцхетский замок:

— Каждому из нас дали по восемь-десять тысяч рублей, и мы за два месяца ухитрились почти все растранжирить! — вдруг жестко заговорил Колков. — А что мы сделали? Да ничего! Одно пьянство.

— Мы хотели заявить о себе широчайшим массам, — многозначительно произнес Чепурнов. — Какого черта ты, Шура, отвалил столько деньжищ этой рыжей сволочи, Блаудису? Надо было экспроприировать его «тайник», а самого шлепнуть там же под мостом и пустить по реке. А то вон друг в беде, — он указал рукой на Авчинникова, — а ты, мон шер, хоть бы хны!

— Где же я возьму? Нет у меня денег! Пусть каждый на себя рассчитывает! Я не вор, чужих денег присваивать не буду. Ясно? — Колков свирепо оглядел товарищей и продолжал: — Кто за то, чтобы разъехаться и устраиваться на работу?

— Я еду в Москву, а вы как хотите! — упрямо заявил Ольшевский.

— И я, — ощерился Авчинников. — На последние!

— Я тоже поеду с вами, — подал голос Дурново. — Надо действовать! Стрелять! Взрывать!

— Хе-хе! Была не была! Руку, друзья! — воскликнул Чепурнов. — Поеду с вами! Бережной молчал.

— О чем задумался, детина? — толкнул его локтем Ольшевский. — Страшновато? Ты в «благоразумных» не ходил в ка-а-а-детском корпусе?

— Нет, не ходил! — сказал спокойно Бережной и улыбнулся. — Но зима на носу, а мы без денег, без жилья...

— Ладно, черт с вами! — вдруг сказал Колков. — Поедем в Москву, погибать, так с музыкой!

7 ноября утром с Павелецкого вокзала они направились по Новокузнецкой к центру и вышли к Устинскому мосту. Дальше не пускали. По Раушской набережной они дошли до Москворецкого моста.

Военный парад заканчивался. Шли с грохотом танки, с гулом проносились над крышами домов самолеты.

С раскрытыми ртами смотрели они на могучую боевую технику и ничего не понимали. Еще недавно поляки утверждали, что советские танки сделаны из фанеры.

— Показуха! — выдавил наконец неуверенно Авчинников. — Откуда взялись танки?

— Для иностранцев, — вздохнул Чепурнов.

— Согласен с вами, — поддержал их Бережной, — это большевики бывшим интервентам зубы показывают.

Все пятеро удивленно взглянули на него, но промолчали. Площадь заполнялась колоннами демонстрантов. Доносились отдельные возгласы, приветствия, где-то впереди играл оркестр.

— Потопали, — сказал Авчинников, — там дальше вольемся в колонну.

Переулками, проходными дворами они добрались до Большой Бронной. Тут стояла длинная колонна.

— К вам можно присоединиться? Отстали мы, — подойдя к хвосту, спросил Чепурнов.

Один из демонстрантов, бойко разговаривавший с соседом, удивленно пожал плечами и ухмыльнулся. Другой что-то крикнул идущим впереди, а третий, окинув их внимательным взглядом, сердито бросил:

— Посторонних пускать в колонну строго запрещено. Ступайте-ка лучше домой, пока вас не забрали. Совесть надо иметь!

— Да они вроде бы и не пьяные, — заметил кто-то из колонны.

— Мы приезжие, не знали, что такие строгости, — сказал Бережной, — пойдемте, ребята!

Они быстро отошли, провожаемые настороженными взглядами притихшей колонны. Потом свернули за угол и вскоре очутились на Палашевском рынке. Побродив по рядам, вернулись на Москворецкий мост.

— Сейчас я все у-у-уст-трою, п-п-покажу к-к-крас-ную книжечку и нас пропустят, — сказал Ольшевский, ощупывая карманы, — где же она, черрт!

Книжки он так и не нашел.

— Сматываемся, и побыстрей! Кажется, за нами шпик увязался. Влипнем не за понюх табаку! — прошипел Авчинников и быстро зашагал прочь. Остальные, изредка опасливо озираясь, последовали за ним.

Через час они сидели на скамейке в парке Горького и, не глядя друг другу в глаза, обменивались короткими фразами. Обескураженные, не веря больше в себя и товарищей, подавленные мощью боевой техники. Они были полностью деморализованы, но еще представляли опасную террористическую банду. «Дальнейшее пребывание на свободе эмиссаров НТСНП считаю нецелесообразным», — докладывал Николай Николаевич.

...Первыми были арестованы Авчинников и Дурново. На следствии они показали, что в Днепропетровске проживают Волков-Войнов-Колков Александр Георгиевич и Андросов-Молодцов-Ольшевский, что Чепурнов уехал в Одессу, а Вихрев-Карпов-Бережной на Дальний Восток.

На первом допросе Волков-Войнов-Колков пытался покончить жизнь самоубийством, бросившись головой на отопительную батарею, получил тяжелое повреждение. Был отправлен в Москву и помещен в больницу Бутырской тюрьмы, где он пробыл до февраля 1941 года.

23 мая 1941 года он был приговорен к высшей мере наказания. Та же участь постигла и его террористов-сообщников.

Через месяц началась Великая Отечественная война.