ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Покачиваясь на кожаных подушках автомобиля, премьер-министр Штюрмер тревожно думал о предстоящей встрече с монархом. Государь на несколько дней приехал из Ставки и вызвал его… Еще так недавно каждая поездка в Царское Село была для него праздником. Там его окружали милые, любящие люди, которые сами позвали его на этот высокий пост. С ними ему было хорошо, просто, даже весело.
Когда он узнал, что Царское Соло прочит ему кресло премьера, он так возрадовался, что в нервом же разговоре с царицей сказал о своем намерении немедленно переменить свою немецкую фамилию на русскую, и, не задумываясь, сделал бы это, но императрица почему-то посчитала сие нецелесообразным.
Усевшись однажды утром в это кресло, он произнес про себя слова молитвы, которую сочинил для него Григорий Распутин: «Самоё божье провидение будет со мной в моих деяниях на благо России…» Об этой молитве он узнал накануне от самой императрицы, она соизволила на память воспроизвести ему эти слова и сказала: «Я тоже верю — так будет». Все это было совсем недавно, и, боже, как он был уверен, что все у него будет хорошо и он действительно поведет Россию и себя к вершинам славы.
И вдруг стало происходит! что-то неуловимое, непонятное, и праздник стал тускнеть. Недавно, совсем недавно все еще было хорошо, вот в субботу императрица страшно смеялась над его рассказом о том, как он утром по рассеянности надел ботинки на босу ногу. А в понедельник она была мрачнее тучи и задавала ему неприятные вопросы… Что случилось? Кто ей нашептал?..
Он все чаще вспоминает счастливое время, когда был ярославским губернатором. Господи, полный хозяин. За год только раз тревога, когда приезжала правительственная ревизия. Но и это всегда заканчивалось традиционным ужином с ревизорами за городом на волжском берегу… В губернаторстве он отрастил свою бороду-лопату, кинжальные усы и научился так сурово сдвигать мохнатые брови, что от одного этого ярославских купцов в дрожь бросало… А главное, все шло как бы само собой, он мог по нескольку дней не появляться в служебном кабинете, мог спать хоть до полудня и знать, что все идет исправно. Был при нем секретарь, верный его помощник Филичев Сан Саныч — из адвокатов, при нем, господи боже, можно было год проспать без ущерба делу. Предлагал ему ехать с ним в столицу — отказался. Злые языки сообщили, будто Сан Саныч сказал, что с таким бездельником и лентяем, как он, подниматься в верха все равно что на эшафот. Не верится, не мог сказать такое — он же за время, что служил при нем, двухэтажный дом себе отгрохал, собирался имение покупать…
Но, конечно, столица — это тебе не тихий Ярославль, и пост премьера беспокоен. И что странно, казалось бы, высокая должность в государстве, а настоящей власти в руках не чувствуешь: она у царя. Званий и названий дали целую кучу, а ты другой раз даже своему времени не хозяин. В Государственный совет езжай и сиди там часами, в Синод езжай и опять же сиди там, сам правительство созовешь — опять сиди. К вечеру задница болит… А вокруг-то столько всяких сановников, куда ни повернешься, чтобы не промахнуться, кланяйся, кланяйся, помни, кто из святых кем ему приходится…
Даже в своем правительстве, где он по статуту главный, нет перед ним трепета, ни видимого уважения или хотя бы страха. И у него все чаще ощущение, будто он стоит по колени в трясине и выйти не может. Вдруг выяснилось, что его не слушаются. Правда, он сам часто забывал о собственных распоряжениях. Царица указала ему на это и порекомендовала вести запись своих приказов. И вот тут-то и выяснилось — его не слушаются. Он даже спросил на совете министров — в чем дело? Все промолчали, а этот ученый негодяй министр финансов Барк заявил, будто распоряжения премьера бывают столь грандиозно сложны, что нормальный человек их выполнить не может… И явственно послышался смех. Все негодяи! Воображают из себя!
Но самое страшное все же, что трудно стало с императрицей. Она так гневается по поводу беспорядков в Петрограде, что, слушая ее, он готов провалиться сквозь землю. Он заверил ее, что меры будут приняты, что за безделье он выгонит и того и этого и призовет к делу новых решительных людей. Но, возвратись в Петроград, он ровно ничего сделать не мог — того выгнать нельзя, потому что у него какое-то родство с женой великого князя, а этого нельзя еще почему-то… А новых решительных людей нет. Последние дни, сидя в своем огромном сумрачном кабинете, он мучился в дикой тоске. Сколько было всяких планов для самого себя! Купить богатое имение под Черниговом и землю в Крыму рядом с царской Ливадией, жить, ничего не делая. Где те деньги, что приснились ему? Протопопов шептал: Манус, Манус, миллионы. Где он, этот Манус? Сам Протопопов последнее время на глаза не кажется. Ему-то что? У него, говорят, миллионы! А может, именно он и нашептал царице? Он же спит и видит кресло премьера. Он еще стал бояться, что его убьют. Однажды в протопоповской сводке прочитал про какого-то маньяка, собиравшегося убить Распутина и его. Теперь даже в поездках в Царское Село его сопровождал агент охранки — молчаливый верзила по фамилии Могильников, которого он тоже боялся, хотя называл его Петенька и после каждой поездки одаривал пятеркой…
Сегодня ему почему-то еще страшнее, чем всегда. Он предстанет сейчас перед самим батюшкой-царем. Зачем он позвал?.. Прижимая к животу портфель с бумагами, Штюрмер смотрел на проносившиеся мимо голые деревья. И вдруг подумал: «А может, я сейчас получу отставку? Господи, так, может, и лучше? Только бы без позора…»
Во время позавчерашней аудиенции он сам сказал царице: пора бы мне, ваше величество, на покой. Но она его мольбы во гневе, кажется, не расслышала…
Его взгляд упирается в массивный, коротко подстриженный затылок охранника Могильникова, который безостановочно вертит головой туда-сюда: высматривает служивый, нет ли какой опасности по дороге. Автомобиль ревет, мчится, вздымая грязь, приятно пружинит кожаное сиденье. Впереди Царское Село, дворец, там его ждет царь. Сердитый, не сердитый, а царь. И ждет его. Не каждому дано вот так, в автомобиле, мчаться к его императорскому величеству!.. Да и сам он, если подумать, второе лицо в империи. Что бы там монарх ни придумал, а делать-то ему, премьеру России. Пусть изощряется Парк, придет час, скрутим и его. Протопопов заверил Парк у него иод стеклышком. Скрутим, черт бы вас всех побрал! Григория на вас напустим — получите по шее от самой императрицы…
К нему возвращается упоение властью, собственной значимостью, принадлежностью к истории России. Когда его охватывает это самозабвенное ощущение своего величия и высокой предназначенности, все минуту назад тоскливо-трудное и непосильное кажется ему уже случайным стечением обстоятельств, устранить которые нетрудно, надо только призвать к порядку всех этих умников. А еще лучше выгнать их к чертовой матери и набрать людей надежных, готовых живот положить за отечество…
И это премьер-министр великой России! Борис Владимирович Штюрмер… Его называли самым случайным из всех случайных деятелей Российского государства. Это подтверждают его современники, которые имели возможность хорошо его знать. Министр финансов того времени Барк в письме, адресованном, очевидно, очень близкому ему человеку, писал: «…Ну а Штюрмер — это явление особое, хотя в наши дни и типичное, ибо уже не первый год в нашем отечестве государственные деятели подбираются по принципу: чем хуже, тем лучше. Столыпин — исключение и пото-му был убит. Внешний его вид — царь-государь из помпезной оперы. Но только если молчит. Говорят, он был отменным губернатором, но знаем мы с тобой, что такое наши губернаторы — см. Щедрина. Дураком его не назовешь, но и за умного не примешь. Но ведь бывают люди среднего ума, которые и не жалки, и не смешны, хорошо, честно работают. А этот — уникум, он и смешон, и жалок, и еще противен. Он умудряется в течение одного заседания правительства побывать непреклонно грозным, унылым как побитая баба и злым до потери всяческого представления о месте действия. У него довольно изворотливый ум, но он у него мелкий, не позволяющий ему понять самого себя, и оттого он, ничтоже сумняшеся, саму историю примеряет на себя как мундир. В делах он творит неописуемое. Однажды привозит из Царского Села указание в отношении земства и несет такую чушь, что мы все только переглядываемся. Я высказал сомнение в правильности указания, он взвился, заявил, что он мое мнение доложит в Царском Селе, и вопрос снял. А спустя три дня, снова съездив в Царское, опять поднимает вопрос о земстве и теперь говорит дело. А после заседания укоряет мне: зачем вы давеча так громогласно сказали свое мнение, сказали бы мне лично, и я был бы вам благодарен. Ты понимаешь, в чем дело? Он просто с первого раза не понял августейшего указания. А тут как-то открывает заседание и говорит — завтра у меня день ангела, давайте по этому случаю проведем заседание быстро и дружно, сделайте мне такой подарок. Хочешь смейся, хочешь плачь. Первый министр государства! Прошу любить и жаловать…»
А пока Штюрмер прибыл в Царское Село на аудиенцию к царю, полный решимости доказать ему свою преданность и способность выполнить все его предначертания.
Приема пришлось ждать более получаса. Он снова впал в уныние — ему казалось, что в ожидальне — этой комнате, обитой наглухо дубовыми панелями, его просто забыли… Наконец позвали. Он вошел и с беспокойством осмотрелся по сторонам — в краснодеревном кабинете царя никого не было. Штюрмер сделал еще шаг и увидел: монарх стоял у окна за гардиной и смотрел в парк.
Царь повернул голову, чуть кивнул и снова стал смотреть в окно. Штюрмер сделал к нему шаг и тоже стал смотреть. За окном ничего стоящего внимания не было — снова пошел дождь, и парк еле проглядывал в тумане. А царь все смотрел и смотрел. У Штюрмера больные ноги подрагивали в коленях. Он настойчиво стал повторять в уме слова: «Сядьте, ваше величество… Сядьте, ваше величество», — он верил в передачу мыслей на расстоянии…
И царь отошел наконец от окна и сел за стол. Штюрмер принял эту свою победу как доброе предзнаменование и, даже не дождавшись приглашения, тоже сел, поставив портфель возле бессильных ног.
— Как Протопопов? — опасно не поднимая глаз, спросил царь.
— В каком смысле, ваше величество? — осторожно спросил Штюрмер, глядя настороженно из глубоких глазниц в лицо царя, которое, как всегда, ничего не выражало.
— Он собирался навести порядок с продовольствием. И вы обещали. Где он, этот порядок? — не повышая голоса, спросил царь.
— Вы же знаете, ваше величество, все испортила Дума — впутала в это дело земства, и теперь каждая губерния свои законы пишет.
Царь глубоко, безысходно вздохнул. Подергал аксельбант за металлический наконечник и сдвинул с плеча погон. Поправил погон. И вдруг грудью навис над столом, уставился на Штюрмера потухшими голубыми глазами и спросил тихо, бессильно:
— Почему, Борис Владимирович, все так безобразно? Почему не стало порядка? Где верные люди, на которых триста лет опирался наш трон?
— Да, да, — поспешно ответил Штюрмер. — Где они? Я сам думаю про это.
— Мало думать, Борис Владимирович, — печально произнес царь. — Вы же власть, Борис Владимирович.
— Мы только слуги ваши, — сокрушенно опустив голову, сказал Штюрмер. Он не понимал, что своими верноподданническими словами как бы перекладывает па монарха ответственность за все.
— Вы власть, Борис Владимирович, — медленно и тихо повторил царь. — А власть должна, обязана властвовать. В столице вместо вас властвуют бунтовщики, проходимцы, выскочки, карьеристы, которым не дорога ни Россия, ни трон — ничто им не дорого. Ничто.
Резко поднятая голова Штюрмера точно вынырнула из бороды.
— Надо закрыть Думу, — быстро сказал он.
— Что это даст? — безнадежно произнес Николай. — Выгоним их из Таврического, они будут продолжать свое гнусное дело на улице.
Царь и его премьер молча сидели друг против друга, отягощенные заботой о сохранении государства от всяких посягательств.
— Может… — нарушил Штюрмер тягостное молчание… — У меня была мысль… наиболее опасных из Думы изолировать.
Царь приподнял короткие брови, сморщил лоб и посмотрел на Штюрмера не то с недоумением, не то с интересом.
— Оскорбление царской особы грязной клеветой, — продолжал Штюрмер. — Есть же, наконец, законы… тем более время военное.
Царь молчал. Он и сам думал о такой мере. Тем более что раньше это однажды было сделано, правда, вызвало большой шум. Но эту мысль он отложил после приема председателя Думы Род-зянко. Разговор с ним потряс его… Собственно, разговора не было, говорил только Родзянко… Поклявшись в верности монарху, Род-зянко говорил тогда страшные вещи. По его словам, Россия стоит перед пропастью, и все, в том числе и царь, толкают страну в эту пропасть. Слушая его, Николай пережил страшные минуты — никто так с ним не разговаривал.
Вспомнив сейчас об этом, царь подумал: «Я тогда смалодушничал… Довольно осторожничать. Штюрмер говорит дело, действительно, Думу надо разогнать… или спрятать всех ее горлопанов в тюрьму, и делу конец…» И вдруг вспомнил, что Родзянко тогда говорил и об этом. Он сказал, что Дума — это единственное место в России, где вслух говорят правду. И прибавил: вы должны понимать, что совет разогнать Думу вам дают те, кто боится правды, а вы помазанник божий, значит, вы сама правда и вам нечего ее бояться. А то, что правда иногда бывает горькой, с этим надо мириться, правда всегда правда…
Самое страшное было в том, что ни тогда, когда он слушал Родзянко, ни теперь, когда перед ним сидел съежившийся в кресле Штюрмер, Николай не знал толком, чего сегодня хочет Дума на самом деле. Но он больше не желал терпеть, что в этой Думе так неуважительно говорят о нем, об императрице, о тех людях, которым он доверил власть. И этот бедняга Штюрмер, преданнейший, порядочный, подвергается всяческому поношению с думской трибуны. Николай вспомнил, что он однажды в сводке охранного отделения о разговорах в кулуарах Думы прочитал, что Штюрмера называют там «государственным импотентом»…Николай тогда улыбнулся, прочитав, и не вспоминал больше… А сейчас подумал: может быть, и в самом деле он такой, раз не может сплотить вокруг себя сильных людей и справиться со всеми безобразиями?
— Скажите мне, Борис Владимирович, на кого… на кого я могу сейчас безоговорочно положиться в борьбе с безобразиями? — Николай поднял взгляд на премьера, а с него перевел на висевшую в углу икону Николая-чудотворца.
— На меня, ваше величество. — Штюрмер приложил руки к груди, привстал, но слабые ноги его согнулись, и он упал обратно в кресло.
— Что с вами? — спросил царь с участием.
— Но мне пора бы на покой, ваше величество… — тихо вымолвил Штюрмер, дрожащей рукой вынул платок из кармана мундира и вытер лоб.
— На вас я полагаюсь, — сказал царь, будто не слышал его. — А еще кто?
У Штюрмера по спине пробежал холодок. Ручаться за других не в его правилах. Вот если бы самодержец спросил, на кого нельзя положиться, тут бы за ним дело не стало. Он знал, кто его враги — их была целая туча.
— Где «Союз русского народа»? — вдруг спросил царь.
— Как где? Здесь, ваше величество, — ответил Штюрмер, не замечая двусмысленности своих слов.
— Он так хорошо начинал, — продолжал царь, — так красиво действовал. Ведь сейчас все должны стать на защиту трона, против безобразий и беспорядков… Продумайте использование «союза».
— Слушаюсь, ваше величество.
— Вспомните, Борис Владимирович, тогда, в 1905 году, «союз» поднял на защиту трона самых простых людей, и, объединенные в «союз», они стали грозной силой. Сейчас мы должны призвать к действию всех людей, способных поднять патриотические силы России, ведь сейчас положение гораздо тревожнее, чем в те времена. Свяжитесь с губернаторами, где «союз» действовал наиболее активно, посоветуйтесь с ними, пусть они назовут вам надежных, смелых людей, вожаков… — Царь оживился, говорил все более энергично, мысль показалась ему спасительной. А Штюрмер только повторял, кланяясь:
— Слушаюсь, ваше величество… Слушаюсь, ваше величество, — а сам в это время с бессильной тоской думал о том, что ничего этого он сделать не сможет. Он и сам как-то вспоминал про «Союз русского народа» и спросил о нем министра внутренних дел, а тот махнул рукой и ответил: «Был «союз», да весь вышел…»
— Но кто же все-таки организует беспорядки? — продолжал царь.
— Всякие интеллигенты, ваше величество! — вяло ответил Штюрмер, вытирая платком шею иод жестким воротником мундира.
— Но неужели нельзя с ними справиться? Преданных-то больше?! Еще раз говорю вам — разбудите, поднимите «Союз русского народа». Что делает Дубровин?
— Не могу знать, ваше величество.
— Ну вот видите, — укоризненно сказал царь. — Узнайте. Может быть, я захочу его повидать.
— Слушаюсь, ваше величество!..
— Прошу не откладывать, заняться этим…
Вернувшись в Петроград, Штюрмер позвонил Протопопову, попросил его немедленно приехать. Тот стал ссылаться на крайнюю занятость, тогда Штюрмер сказал, что приглашает его во исполнение воли его величества. Протопопов ответил тревожно: «Еду…» «Обнаглел он, этот Протопопов, премьер я для него или кто?»— подумал Штюрмер и, положив трубку, записал для памяти, что говорил ему монарх…
Протопопов вошел стремительно, но, опустившись в кресло, схватился за сердце, закатил вверх глаза.
— Я на пределе, Борис Владимирович, — сказал он тихо. — Никто выдержать это не в силах.
— Я тоже нездоров, — сухо отозвался Штюрмер, глядя в свои записки. — Я только что из Царского… Первое — помните, мы говорили с вами насчет изоляции думских горлопанов?..
— Охранное отделение действует, — быстро отозвался Протопопов. — Необходимо серьезное обоснование. Оно готовится.
«Черт бы его побрал, этого Протопопова, что ему ни скажи, он уже действует».
— Промедление недопустимо, — строго глядя на министра, произнес Штюрмер.
Протопопов промолчал, смотря на премьера выжидательно: что еще?
— Второе… «Союз русского народа». Что делает Дубровин?
— Получает у нас ссуды из секретного фонда, — усмехнулся Протопопов. — Из моего предшественника Хвостова они выдоили полмиллиона… если не больше.
— Я получил высочайшую рекомендацию, — повысил голос Штюрмер, откинув голову, — привлечь «союз» к борьбе с беспорядками. Как в девятьсот пятом году.
— Они действуют… — все с той же усмешкой ответил министр. — Только что я получил донесение, что драка у хлебного магазина на Петроградской стороне организована ими. Но что толку от этого, дорогой Борис Владимирович?
— Это частный случай, — отрезал Штюрмер. — А его величество говорит о новом патриотическом подъеме по всей стране. Прошу вас понять это. Отыщите Дубровина — его величество, очевидно, примет его. Я заверил, что вы занимаетесь «союзом» и все, что нужно, сделаете, — соврал он.
— Кое-кто советует дать «союзу» новое название, — сказал Протопопов и, сделав непонятный жест рукой, добавил — Старое название… не того…
— Разве в названии дело? — спросил Штюрмер. — Главное — привлечь к борьбе с беспорядками большую массу верных людей и…
— Я понимаю, понимаю, — торопливо согласился Протопопов, чтобы остановить премьера, который явно не понимал всей сложности ситуации с этим «союзом».
— Если понимаете, действуйте, Александр Дмитриевич, действуйте! — энергично произнес Штюрмер, радуясь, что с этой минуты дело переложено на другие плечи.
«Союз русского народа», о котором вспомнил царь, возник в тревожные дни первой русской революции 1905 года. Трудовой люд вышел тогда на улицу с грозными для монархии требованиями. Запылали подожженные крестьянами помещичьи усадьбы, остановились фабрики и заводы — рабочие повсеместно объявляли забастовку. Над страной гремел призыв «Долой самодержавие!». Полиция оказалась не в силах быстро справиться с народным восстанием. И тогда верные слуги трона для защиты монархии, а значит, и своих интересов создали тот самый «Союз русского народа». Это не было движение, вдохновленное идеей. Просто помещики, промышленники, крупные купцы решили защищать свое добро, а поскольку сами они не собирались пойти за него врукопашную, они призвали под черные знамена «союза» полицейских шпиков, приказчиков, мелких торговцев, чиновников, обывателей и попросту всякий сброд. Вот очень характерный документ — смета расходов нижегородского губернатора на спасение губернии силами «Союза русского народа».
«Графа оплата за выход на улицу с применением силы против бунтовщиков, жидов и прочих смутьянов из расчета за год — четыре раза по 800 человек (1 рубль 50 копеек за выход каждому) — всего 4800 рублей».
Ясно, что это были за люди, которые за рубль пятьдесят шли разгонять рабочие демонстрации, сопровождая это пьяным пением царского гимна. Но монархическая печать и государственные мужи кричали тогда о всенародной защите трона и прочее и прочее. Вот что писала в то время «Петербургская газета»:
«Могучая волна истинного русского патриотизма грозным очистительным валом катится по городам и селам России, смывая с земли нашей черную нечисть, посмевшую поднять свою грязную руку на святая святых нашего бытия — трехсотлетнюю династию, дарованную нам божьим провидением».
«Могучая волна» иссякла довольно быстро, и даже многие из тех, что буйствовали иод знаменами «союза», поняли, что их принадлежность к черносотенной армии чести им не сделала, а революция в конечном счете была подавлена не ими. А коль скоро на Руси, казалось, установилась тишь да благодать, то на «Союз русского народа» махнули рукой и те, кто его создавал и кормил.
Надолго позабыл о нем и сам царь, хотя он в свое время в поучение всем своим подданным получил из рук руководителя «союза» Дубровина значок почетного члена «Союза русского народа».
И все же от той черносотенной волны кое-что осталось. Охранка и полиция в каждом большом городе располагали отпетыми бандитами из местных черносотенцев, которых использовали для организации всяких провокаций, а если надо, и для убийства неугодных режиму лиц. Несколько таких устранений левых прогрессивных деятелей было проведено именно руками членов «Союза русского народа».
В 1916 году в Петрограде действовали банды из тех самых доблестных патриотов доктора Дубровина. Они занимались грабежами, и полиция справиться с ними не могла. Кроме всего прочего, многие деятели полиции попросту были в доле у бандитов. И наконец, у грабителей были и более высокие покровители.
Начальник петроградской полиции в служебной записке от 19 августа 1916 года на имя начальника департамента полиции министерства внутренних дел Васильева, жалуясь на трудности в борьбе с грабежами в столице, ссылался на помехи, чинимые полиции охранным отделением. В преступлениях участвовали деятели «Союза русского народа», а их опекала охранка. На этой записке начальника столичной полиции имеется неизвестно чья, но явно начальственная резолюция: «Укажите ему со строгим внушением, что соображения охранного отделения превосходят его ведомственные претензии…» Так вот кого и решил царь призвать на защиту своего трона…
Грубин переехал в скромный коммерческий дом на углу Гороховой и Морской, Он сам выбрал трехкомнатную квартиру с подъездом в глубине двора, из которого можно было выйти и на Гороховую и на Морскую улицы. Алиса Яновна хотела переменить мебель, но Георгий Максимович сказал: «Не надо, мы проживем здесь недолго…» Эта неуютная сумрачная квартира с маленькими слепыми окнами и просиженной мебелью — последнее их пристанище в этой богом проклятой столице. Коммерческая деятельность окончательно свернута. Деньги превращены в ценности и надежную валюту. Сегодня он отправит жену в Швецию. А пока последние дела. Все связи оборваны, остались только две: Манус и Бурдуков…
Хмурым ноябрьским утром Грубин встретился с Бурдуковым в назначенное время, как обычно, у Гостиного двора, они поднялись на его верхнюю галерею, прошли по ней к Апраксину и стояли там, облокотившись на холодные чугунные перила. Внизу под ними, на Садовой, мутно поблескивали схваченные ледком лужи, крыши проходивших трамваев были белыми от инея, но здесь, на галерее, каменный пол был покрыт замерзшей грязью.
Лицо Бурдукова, посиневшее не то от холода, не то от пьянства, подергивал нервный тик. Грубин уже с трудом его терпел, этим человеком сейчас управляли только алчность и страх, и никогда нельзя было знать, как он поступит, когда алчность поборет в нем страх, или наоборот.
Бурдуков тоже перевел свои деньги в ценности, которые зашил в одежду, чтобы они всегда были при нем. Теперь он страшно боялся опоздать с выездом в Швецию. Разговаривая сейчас с Гру-биным, он вздрагивал от каждого звука.
Грубин сжал локоть Бурдукова:
— Надо действовать, Николай Федорович, взять нервы в руки и действовать. Это мое последнее поручение…
Бурдуков, поеживаясь от озноба, недоверчиво смотрел на него.
— Вы говорили, что та газетная статья чепуха, а знаете, какая паника? Многие вкладчики осаждают банки, забирают деньги.
— Все это для нас с вами уже неважно, — ответил Грубин и спросил — Как с письмом для Вырубовой?
— Готово, но кто его передаст? — угрюмо сверкнув заплывшими глазами, отозвался Бурдуков.
— Мы же договорились, Николай Федорович, это забота ваша.
Речь шла о сфабрикованном письме «группы патриотов», которые призывали монарха порвать договор с лицемерными союзниками России.
— Царь дал слово союзникам, — тихо сказал Бурдуков.
— Чепуха, — остановил его Грубин. — Царь сейчас спит и во сне видит повод отказаться от своего слова союзникам… Хорошо, я сам найду способ передать письмо. Что Распутин?
— Стонет. Кровушка, говорит, пролилась, цены ей откупной нет, — плаксиво ответил Бурдуков, точно повторяя распутинскую интонацию.
— Это болтовня, Николай Федорович. Нужно, чтобы он сказал императрице, что бог открыл ему глаза на союзников. Они Россию изнасиловали.
— Он не дурак, Георгий Максимович, — возразил Бурдуков. — Он сказал мне, что в последнее время каждый раз в Царское Село едет с опаской, примут ли. Даже за жизнь свою опасается.
— Да черт с ним, с его страхами. Важно, чтобы он успел это сказать. Спросите-ка его прямо, сколько он возьмет за это?
— Боюсь, много… — не сразу ответил Бурдуков и, вздрогнув всем телом, обернулся — за их спиной уборщик железным скребком сгребал грязь. Грубин невозмутимо наблюдал за Бурдуковым.
— С такими нервами вы пропадете…
— Звук противный, — поежился Бурдуков. — Я увижу его сегодня, узнаю…
— И сегодня же позвоните по телефону, назовете только цифру, и я отвечу вам, да или нет. Последнее — узнали, что с Рубинштейном?
— Распутин уверяет, что его выпустили и он отдыхает у Го-ремыкиных.
— Ну видите, Николай Федорович! Разно про Рубинштейна не писали, что он изменник и агент кайзера? А царица ого спасла. Прошу вас, свяжитесь с ним, я должен знать, что он собирается дальше делать…
Уборщик продолжал скрести грязь, и этот действительно противный харкающий звук металла по камню начал раздражать и Грубина. Бурдуков, заглянув в глаза Грубину, спросил тихо:
— Георгий Максимович, не пора?
— О разговоре с Распутиным звоните мне попозже, после десяти, — протягивая руку в перчатке, сказал Грубин. — О деле надо думать, Николай Федорович, учитесь выдержке у вашего шефа Мануса.
— Манус, по-моему, потерял голову, — не отпуская его руки, сказал Бурдуков.
— Не судите других, да не будете судимы сами, — Грубин с трудом выдавил на своем лице улыбку и, высвободив руку, добавил мягко — Давайте работать, Николай Федорович, и мы вместе уедем.
Бурдуков, облокотившись на чугунные перила, смотрел вслед Грубину: «Не сбежишь ли ты, сволочь, еще сегодня?» А Грубин, уходя, ощущал холодную цепкую руку своего помощника и думал:
«Нет, нет, тащить тебя из пожара на своей спине я не собираюсь, стреляные гильзы выбрасывают».
На углу Садовой Грубин проводил взглядом вереницу трамваев, шедших без остановок. Везли с вокзала раненых. Грубин видел за мутными окнами их белые лица и подумал удивленно: а мясорубка все еще работает…
Вечером этого же дня Грубин отправлял жену в Финляндию. Для друзей и знакомых она ехала туда отдыхать после перенесенной инфлюэнцы, но никакой инфлюэнцы не было.
Алиса Яновна в Финляндии не задержится, переедет в Швецию и там отдаст на хранение в банк их драгоценности и золото. Заграничный паспорт для Алисы Яновны выправлен, драгоценности надежно упакованы, на семь часов заказан извозчик, который доставит их на Финляндский вокзал. Провожающих не будет — всем знакомым Грубин сообщил, что она уезжает завтра. Потом он будет извиняться и говорить, что напутал с днем отъезда.
На перроне Финляндского вокзала не было ничего похожего на то оживление, какое бывало до войны, когда в летнее время дачники создавали здесь пеструю, веселую суету. Под сводами вокзала стоял плохо освещенный поезд. Где-то впереди шумно сопел паровоз. Пустынный перрон просматривался до конца, а дальше виднелись путевые красные и зеленые огоньки. Городовой в черной шинели и черной барашковой шапке-баранке с кокардой стоял как изваяние у последнего вагона, провожая взглядом редких пассажиров…
Грубины появились на перроне за десять минут до отхода поезда и быстро прошли к своему вагону. Еле поспевавший за ними носильщик втащил в купе два больших желтых чемодана.
Алиса Яновна нервничала, тревожно поглядывала на мужа и сжимала в руках толстые пуховые перчатки.
— Успокойся, все идет хорошо, — тихо повторял Грубин, усаживая ее на мягкий диван и держа за руки. — Подожди немного… — Он вышел из купе, закурил и прошелся по вагону. Пассажиров первого класса было мало. Места были заняты только в трех купе. В одном сидели два священника, в другом, наверное, супружеская пожилая пара, в третьем — полковник с рукой на перевязи.
Грубин вернулся, сел напротив жены, и в этот момент с перрона в окно их купе заглянул мужчина в широкополой шляпе — он искал кого-то. Встретившись взглядом с Грубиным, человек исчез.
— Не волнуйся, милая, не волнуйся, все хорошо, — сказал Грубин жене, взяв ее руки в свои. Он пытался вспомнить, откуда он знает этого человека…
В это время гулко заблямкал колокол отправления, Грубин торопливо обнял и поцеловал жену.
— До свидания, родная, скоро увидимся… не волнуйся… — тихо сказал он и вышел из купе.
Грубин посмотрел во все стороны. Человека, который заглянул в окно, на перроне не было.
Он подошел к окну и постучал в стекло. Алиса Яновна вздрогнула, вскочила, прильнула к окну, что-то ему говорила одними губами. Он тоже складывал губы трубочкой, шепча: «Люблю, люблю», но сам в это время внимательно посматривал в обе стороны сумрачного перрона.
Когда поезд скрылся из виду, на перроне осталось не более десятка провожающих. Грубин быстро пошел к зданию вокзала и остановился у выхода, будто ожидая кого-то… Все провожающие проследовали мимо, но того, кто заглянул в вагон, не было. Грубин еще раз внимательно оглядел пустой перрон и направился к оставленному у вокзала извозчику…
