20 октября 1939 года

Куда же делись эти проклятые сапоги? Эх, разучился он собираться в считанные секунды, как бывало в молодости. Ага, вот один. Как же трудно быстро соображать спросонок. Второй. И стоят, как ставил: аккуратно — у спинки кровати. Теперь все просто. Только отчего нога так плохо лезет? Всегда сразу надевается, а сейчас... У, черт! Ремень нашарил. Он с кобурой всегда в нужном месте. Шинель...

— ...Когда появились? — Рябов застегивался на ходу и постепенно просыпался. Было рано, только светало. В мокром, полупризрачном свете едва угадывались невысокие, будто нахохлившиеся от сырости и предутреннего холодка соломенные крыши деревенских изб. А над ними гордо возвышались стройные башни костела.

— Минут десять назад, — ответил молоденький боец.

— Вас не заметили?

— Никак нет, — отчеканил красноармеец и добавил: — Как те появились, товарищ Коломиец за вами послал.

— Такие, значит, дела. Ясно, — твердо произнес Рябов.

Сказал по привычке. На самом деле никакой ясности не было. Вот уж действительно не везет. Сутки они вместе с Астаховым расставляли ловушки. И вот полтора часа назад Астахов разрешил Рябову, который от усталости уже едва держался на ногах, отдохнуть в деревушке, а сам поехал проверить засаду недалеко от Темной рощи, у развилки. Там тоже могли появиться гости, о которых предупреждала шифровка. Вот-вот должен назад вернуться. А тут...

Ноги скользили на сырой палой листве. Мелкая водяная пыль неприятно облепляла лицо. Держась за мокрые ветки кустов, они спустились в овраг, который начинался почти сразу за деревней.

Коломиец уже ждал. Рябов опустился рядом с ним на холодный брезент, молча взял бинокль, и, приникнув к окулярам, осмотрел окрестности. Ничего — кроме белесой дымки да едва черневшей полоски болотной травы.

— Фланги закрыли на возможных направлениях проникновения?

Коломиец тихо ответил:

— Закрыли...

Больше спрашивать было нечего, и Петр Николаевич снова приник к биноклю.

Тишина. Плотная, как болотный туман, она душной пеленой висела над ними.

Как и тогда на шоссе, темные фигуры из болота появились неожиданно. Они выглядели сквозь линзы бинокля чем-то нереальным, призрачным. Даже шаги их казались замедленными. Знак повышенного внимания подал тот самый молоденький красноармеец, что приходил в деревню за Петром Николаевичем.

«Кто из них «Фауст»?» — Петр Николаевич сильнее прижал окуляры к глазам. Услышал напряженное сопение. Оглянулся — Коломиец. Даром, что опытный, тоже волнуется.

Рябов едва слышно скомандовал: «Огня не открывать. Брать тихо».

Фигуры уже утратили свою бестелесность и стали вполне объемными и осязаемыми. Оставалось только захлопнуть ловушку. И Рябов дал знак. Атаковали безмолвно, неожиданно для «болотных гостей». Против них применили их же оружие, и те растерялись. Но эти парни из болот были грамотными убийцами, и их было не так уж мало. С растерянностью они справились не сразу, но дать отпор уже были готовы. Две молчаливые группы мужчин сошлись, смешались, и плотный туман начал рассеиваться над местом безмолвной встречи.

Дрались ножами, прикладами, кулаками: зло, сжав зубы, натужно хрипя и скользя по мокрой податливой земле. Петр Николаевич поначалу остался как-то не у дел. Справа, слева, спереди, очевидно, и сзади шла ожесточенная борьба. А перед ним никого не оказалось. Но вот чуть сбоку он заметил, что наш боец, застонав, согнулся от боли, его соперник замахнулся, чтобы добить раненого. Рябов подскочил вовремя. Резко, вложив всю силу, с лета ударил врага рукояткой пистолета по затылку. Покатилась по земле, странно переваливаясь, фуражка, пару раз мелькнув белым пятном большой кокарды. Сбоку сильно съездили по ребрам. Рябов захрипел и, развернувшись, вцепился в противника, пытаясь заломить ему руки. Но тот рванулся вбок и неожиданно боднул Рябова головой в лицо. Губы сразу стали какими-то чужими и будто бы непомерно большими. Во рту — медный привкус крови. Но контроля над собой Петр Николаевич не потерял. Присев, он рванул противника на себя, тяжело бросив его на землю. Кто-то сильно толкнул его в грудь. Падая, он ударился головой о булыжник...

Сознание вернулось через несколько секунд. Клубок темных фигур откатился в сторону. Он видел всех чуть со стороны. Голова ныла, в ушах звон. И казалось, что это гудит натянутый воздух от тех ударов, что наносили друг другу люди.

Рябов поднялся, постепенно приходя в себя, потянул за шнур выбитый из рук пистолет. Что же его так удивляет? Тишина! То есть не совсем полная тишина — стоны, вскрики и мат были слышны отчетливо. Но никто не стрелял. Ладно, они сами не стреляли, чтобы попытаться взять «болотных гостей» живыми и не спугнуть возможную подмогу. А те почему?

Но тут Рябов отвлекся от этих размышлений. Кто-то, судя по шинели и фуражке, свой, но почему-то с немецким автоматом, вырвался из толпы и метнулся в сторону. «Куда? Из боя, паскуда! Ладно, разберемся».

...Схватка закончилась. Все как-то устало остановились и стали приводить себя в порядок, вяло перебрасываясь фразами. Лишь один, в короткой куртке, перекатывался посередине поляны, громко стонал, выдавливая из себя вместе с именем святой девы самые грязные ругательства. На поляне остались стоять только свои. Кто-то, долговязый, в солдатской шинели, лежал поодаль. Рябов повернул его. Это был парнишка, что разбудил его всего двадцать минут назад. Петр Николаевич попытался нащупать у него пульс...

— Товарищ Рябов!

К Петру Николаевичу подошел Коломиец. Он ждал распоряжений.

— Немедленно помочь раненым и отправить в госпиталь. Что болото?

— Движение не замечено. Все секреты целы.

— Пленные?

Коломиец смущенно замолк, потом не слишком убедительно сказал:

— Один.

— Этот, что ли? — Рябов кивнул на того, что минуту назад катался по земле и которому сейчас пытались делать перевязку. Однако было ясно: долго не протянет.

— Что же, всех поубивали? — рассерженно спросил Петр Николаевич.

— Нет! — уже четко ответил Коломиец.

— Как нет?

— Одного просто не хватает.

И тут Рябов понял. Понял, кто это был в нашей шинели с немецким автоматом на шее, что метнулся в сторону села. Так вот почему они, подлецы, не стреляли, а ножами работали. Вывести им надо было его. И время растянуть. Все Барковский рассчитал. И людей своих положил ради одного.

Надо спешить. За несколько минут не мог далеко уйти.

— Вот что, Коломиец. Быстро. Несколько человек здесь оставь. Остальные за мной. — Разбитые губы припухли и болели. Приказной тон выдерживать было сложно.

Рябов выхватил пистолет и кинулся к деревне. Сзади глухо хлопали сапоги красноармейцев.

— Цепкой, цепкой давай... — распорядился Петр Николаевич, помахивая пистолетом, — во все закутки смотри. В нашей форме он... Живым брать...

Одышка мешала произносить длинные фразы.

Показались первые хаты. И вдруг все заметили прихрамывающую фигуру, которая метнулась за один из домов. Рябов выстрелил, стараясь попасть по ногам.

— Давай! — Рябов кинулся к дому.

Оттуда полоснула короткая очередь из автомата.

Пули прошли совсем близко. «Во, подлец! — успел подумать Рябов. — В бога душу его мать. Чуток бы пониже взял и...»

— Подтягивайся, — скомандовал Петр Николаевич, — сейчас брать будем!

Он, рывком добежав до дома, прижался к стене. Цепляясь шинелью за паклю, торчащую из пазов, дошел до угла и, чуть согнувшись, выглянул.

Прихрамывающая фигура быстро приближалась к костелу. Рябов снова выстрелил. Мимо.

Рядом, припав, на колено, боец устанавливал прицел.

— Давай, бей. Только по ногам!

Скуластый красноармеец молча кивнул и стал прицеливаться. «Ну же, ну», — про себя торопил его Рябов. Парень мягко нажал курок. Грохнул выстрел, и с головы хромого слетела фуражка. Петр Николаевич даже испугался.

— Вот закончим операцию, я тебе покажу, откуда ноги растут. На всю жизнь у меня запомнишь, — прошепелявил он разбитыми губами растерявшемуся бойцу.

— Виноват, — пробормотал тот, — исправлюсь.

Хромой добежал до костела и скрылся за массивной дверью.

«Попался! — подумал Рябов. — Даже если отсюда выскочит, второго кольца секретов не миновать. Попался, голубчик!»

Дверь оказалась тяжелой и скрипучей. «Петли не могут смазать, служители культа», — зло подумал Петр Николаевич. Крадучись, он вошел в костел, держа пистолет на изготовку. За ним, чуть пригнувшись, протиснулся скуластый красноармеец.

Высокие узкие окна, казалось, не пропускают, а наоборот, задерживают серый свет. Полустертые во мраке линии нескольких рядов скамей, широкий проход между ними и в глубине — слабое ровное свечение тяжелым, золотым цветом алтаря. Все это да ряды аляповатых фигурок святых вдоль стен в другой обстановке навели бы на грустные размышления о бренности сует земных. Но у Рябова была одна мысль: «Где прячется враг?» И Рябов решился. Он оттолкнулся от стены, сделал несколько шагов и сразу же бросился на каменный пол. Как и рассчитывал, тотчас поверху прогремела очередь. Сзади застонал боец. Петр Николаевич быстро привстал, низко сгибаясь, чтобы не было его видно за высокими спинками скамей, выволок раненого за дверь. Оказавшись на воздухе, опустил бойца на руки подбежавшим и вытер холодный пот.

— Гнездо там, у стены, в амвоне, что ли, — прошептал он едва слышно Коломийцу, что стоял рядом, — не подберешься. Крепко засел, гадина.

— Может, гранатой? — предложил кто-то.

Парень был прав. Гранатой, только гранатой можно выкурить эту нечистую силу из костела. Гранатой и решительными действиями. Так бы Рябов и поступил лет двадцать назад.

Но сейчас он был человек опытный и уже побитый. Он помнил, что везде действовал всеобщий закон — сорвавшаяся инициатива сильно наказуема, а выжидание — неподсудно. Рябов вспомнил одно из последних совещаний, где обстоятельно говорили об отношении к религиозным чувствам местного населения. Вспомнил и инструкцию, которую совсем недавно им прислали...

— Это же костел! — наставительно отрезал Рябов. — Плохо у вас, как я погляжу, поставлена разъяснительная работа. В общем, так, слушай, Коломиец...

Петр Николаевич расставил своих людей, чтобы тот, хромой, выбраться не смог. А сам отправился к ксендзу. Сначала он хотел послать этого служителя культа как парламентера. Потом испугался. Вдруг немец полоснет из автомата? Доказывай потом, что не ты попика шлепнул, если слухи пойдут. Решил просто притащить в костел — пусть дверь запрет и как представитель духовенства местного постоит. Вот вам и политическая символика. Там, глядишь, и Астахов подоспеет. Все легче.

Рябов уже решил отказаться от лавров победителя. Лавры тоже могут колоться. А последнее всегда удобнее предоставлять начальству. Особенно молодому.

Дверь в дом открыла румяная, пышная и томная хозяйка лет тридцати. Зябко кутаясь в накинутый, на плечи яркий платок, она проводила его в комнату. Шагая за ней, Рябов уловил уютный запах трав. «Ромашкой волосы моет. Знает толк! Попик-то, видно, не дурак в этом деле...»

Ксендз, высокий мужчина, с редкими волосами, был уже одет и сидел за круглым столом, покрытым аккуратной скатертью в синий цветочек. Он посмотрел на Рябова, встал, кивком приветствуя его, а потом быстро и властно взглянул на женщину. Та безропотно вышла.

— Слушаю пана пулковника. — Ксендз жестом предложил гостю сесть.

— Я не полковник, — строго поправил Рябов, а сам никак не мог придумать, как обращаться к ксендзу. Святой отец не для работника НКВД. Гражданин? Уж слишком по-граждански. Решил никак не обращаться. Местоимения хватит.

— Но пан есть высокий военный чин, а это для меня — пулковник. — Ксендз говорил почтительно, а сам так и сверлил маленькими глазенками. — Слушаю, пан пулковник!

— Прошу ключи от костела.

— А зачем пану ключи от храма?

Этот вопрос Рябова удивил. Он уже привык, что им лишних вопросов не задают, а делают то, что необходимо.

— Нужны. И вы нам тоже нужны. Пойдемте.

— Это невозможно. Я хвораю...

— Как невозможно? Болеете? — не нравился такой разговор Рябову.

— Так есть, пан, болею.

— Хорошо, тогда дайте ключи.

— И это невозможно. Я... как это... не имею прав. Пан должен понимать. У меня тоже начальники. Невозможно...

Рябов даже сразу не нашелся от удивления. Ну и ну. Работнику органов отказывает. Что-то здесь не то.

И это твердое упрямство в глазах.

Ксендз, воспользовавшись паузой, сам перешел в атаку.

— А зачем пан решил отомкнуть костел? — спросил он все таким же мягко-послушным тоном. А Рябов снова подивился. Что ж он, иезуит проклятый, не знает, что костел не заперт? Крутит, как пить дать, крутит.

— Чем вы больны? — настолько строго, насколько ему позволяли разбитые губы, спросил Рябов.

— Лихорадкой, проше пана... Может, чашечку кавы? Эльзя!

— Не надо, — отрезал Петр Николаевич.

Появившаяся было хозяйка снова неслышно ушла.

— Собирайтесь. — Петр Николаевич устал разводить дипломатию.

— Что? — Ксендз побледнел. Он приказ понял по-своему.

— Собирайтесь, говорю. Берите ключи и пошли. Не так уж здесь далеко. Не убьет лихорадка.

— Я не понимаю пана... — Ксендз тянул время.

— Фамилия? — строго прошепелявил Рябов. С разбитыми губами этот короткий вопрос прозвучал грознее обычного.

Ксендз потерял свою самоуверенность.

— Симковский, проше пана... — промямлил он.

— Так вот, гражданин Симковский, собирайтесь. И побыстрей! Некогда, — Рябов недвусмысленно передвинул кобуру на ремне.

— Это что, арест?

— Нет.

— Но...

— Собирайтесь! — резко оборвал Петр Николаевич. Его расцарапанные пальцы постукивали по крышке кобуры. Ксендз осекся.

— Пусть так. Эльзя, запряги лошадь. Это быстро. — Последние слова снова были обращены к Рябову.

Через несколько минут пара рыжих сытых лошадей, запряженных в легкую телегу, несла их к костелу. Перестук копыт далеко раздавался в округе...

Стук копыт был слышен и в костеле. Это насторожило Генриха Лихера. Что-то пока нехорошо выходит...

Сначала все шло прекрасно. «Полковник» — человек толковый. Чувствуется школа. До мелочей все предусмотрел. Как подойти. Как дальше небольшой группкой пробираться. Даже как избежать возможных внезапных неприятных встреч продумал. А тут эта засада русских... И ногу подвернул.

Хорошо, удалось все же оторваться и воспользоваться запасным вариантом. Двери костела, как и было условлено, оказались открытыми.

А лодыжка у него здорово припухла. Внутри словно углей из костра набросали. Так, русские, получив свое — автомат недаром сам отлаживал, — пока внутрь не сунутся. Только кто там на конях разъездился? Да ладно, нужно успеть.

Генрих быстро разрезал голенище, снял сапог и, морщась от боли, быстро перевязал ногу бинтом из индпакета. Снова натянул сапог и сверху замотал разрезанное голенище.

Что делать? Русские, судя по всему, попытаются взять его живым. Прекрасно... Уничтожить шифровку со связями? Не стоит паниковать. Надо уходить. Трудно. Но не зря послали именно его, Генриха Лихера.

Молодец «полковник», его идея с костелом. Он тихо спустился вниз, отыскал в полумраке потайную дверь. Потянул ее на себя. Дверь не поддавалась. Генрих дернул сильнее. Закрыта! Чертов ксендз! Приказ же получил. Его бы сейчас сюда...

Что делать? Выбить замок очередью? Нельзя, услышат. Он крадучись подошел к парадному входу. Дверь была закрыта неплотно. Присел и приник глазом к щели.

Во двор въезжала повозка. Генрих перевел дух...

— Далековато вы обосновались, — заметил Рябов, оглядываясь назад.

— Это не мой дом, — мрачно ответил ксендз, — я вынужден пользоваться приютом у доброй прихожанки. Мой сгорел.

«Вынужден... Ишь, кобель», — со злой иронией подумал Рябов. Они остановились неподалеку от лестницы костела.

— Что нового? — спросил Петр Николаевич у подошедшего Коломийца.

— Все тихо.

Рябов и ксендз слезли с телеги.

— А дверь здесь одна? — с внезапной тревогой спросил Рябов, повернувшись к ксендзу.

Но тот не ответил. Округлившимися от ужаса глазами он смотрел на вход в костел...

 

...Астахов пытался заснуть, притулившись в углу кабины автомобиля. Но сон не шел. Хотя что беспокоиться? «Фауст» не проскочит. Группами руководили опытные работники. Все возможные выходы из блокированного участка перекрыты.

А болота все молчат. Вдруг отменили операцию? Не должны, нет повода. И польские товарищи дали бы знать. Или новая каверза Барковского? Этот может... Ладно, скоро деревня. Как там Рябов?

Астахов повыше поднял воротник и попытался задремать...

Вспомнилась далекая осень двадцать первого. Туманное утро. Босой есаул Раменков, уперший большие пальцы белых ступней в сырую после ночного дождя землю. Он мрачно глядел на Астахова, не моргая, не щурясь. Астахов прочел приговор и посмотрел ему в глаза. С минуту они смотрели друг на друга. Потом есаул не выдержал. Отвернулся.

Сухо и коротко треснул нестройный залп. Раменков дернулся и завалился на бок. По рубахе поползли темные пятна. Астахов ждал. Вот упадет он, ледяной обруч с сердца. Не упал... Сколько же его носить? Всю жизнь? Всю жизнь...

Тогда он был молод. Молод и не очень опытен. Тогда, давно... Но враг поблажек не делает. Никогда. В борьбе классов скидок не бывает ни на молодость, ни на неопытность...

Однажды он не сумел разгадать замыслы врага. Когда отряд выбил белую банду из станицы, он ужаснулся. Пепелища, повешенные, порубанные. Старики, женщины, дети. Самое страшное — дети! Хотя своих у него все еще так и не было, детей он любил, трогательно и беззаветно. Сейчас, когда прошло уже много лет, ему все равно еще, бывает, снится тот кошмар из далекого двадцать первого года — опоганенная и порубанная мать, в луже ее крови ползает малыш-годовичок, уже не плачет, нет, только тихо всхлипывает и икает. Пухлые ручонки в крови...

Астахов, увидя его, остановил коня, слез с седла. На негнущихся деревянных ногах, путаясь в ножнах шашки, шагнул к нему и... застыл, не решаясь взять на руки. Сердце словно сдавило ледяным обручем.

— Пусти-ка... — Его отодвинули, и малыша взял начальник оперотдела Альфред Риекстинь, перекрещенный казаками для удобства произношения в Рекстина...

Вечером у костра он подсел к Астахову, угостил папиросой. Покурили, помолчали. Потом он спросил:

— Запомнил?

Астахов кивнул.

— Не забывай! Ни-ког-да!..

Главаря Астахов взял сам. Не обращая внимания на стрельбу, он на полном скаку метнулся с седла на карниз поповского дома, где засели бандиты, выбил ногой раму окна и швырнул в проем одну за другой две гранаты. И потом сам нырнул туда, следом за взрывами, стреляя из нагана направо и налево...

Трибунал приговорил бывшего есаула Раменкова к высшей мере социальной защиты — к расстрелу.

Астахов дождался Риекстиня и попросил, чтобы привести приговор в исполнение разрешили ему. Альфред Эрестович долго его разглядывал в упор.

— Сережа... Расстрел это не есть акт личной мести. Это есть кара народа и от имени народа... Подумай... Может, лучше без этого?

Астахов упрямо мотнул головой: «Нет!»

— Не думай, что этим ты можешь самоутвердиться... Зачем тебе это?

— В глаза этому нелюду хочу поглядеть напоследок.

— Хорошо... В порядке исключения разрешаю...

А ледяной обруч все жал и жал сердце. Астахов перестал жалеть себя. Лишь бы были живы люди. Работать и работать: днями, ночами, сутками, неделями, месяцами... Раньше при проведении операций у него практически никогда не было ни потерь, ни неудач. И люди как-то сами собой подбирались вокруг него такие же, как он: одержимые, сжатые, как стальная пружина, крайне требовательные к себе и другим. Раньше...

Вправе ли он сейчас рисковать мальчишкой? Но разве тот не знал, на что идет? Разве для удовольствия его, Астахова, тот пошел к болотам? А заменить его некем... Прав ли он, не жалея ни себя, ни других? Не пожалел мальчишку-сержанта. Сидит пока под арестом. Если найдут его вину, придется отвечать. Выходит, что не пожалел он и мальчишку-художника? Пропал он. А может, это начало реализации замысла?.. Жалеть... А кто пожалел его? Жалел ли он сам себя? Может, иначе-то и нельзя? Можно ли говорить о жалости в их деле? О человечности — да! О жалости — нет!

Астахов опять подтянул воротник повыше и засунул руки в рукава. Может, все же удастся хоть чуток подремать.

 

...Из внезапно раскрывшейся двери костела выкатился черный ребристый металлический шарик гранаты. Он, весело постукивая, быстро падал со ступеньки на ступеньку и, наконец, шлепнулся на сырую мягкую землю...

Взрыв поднял всю грязь на дворе. Генрих быстро метнулся за дверь. Он успел увидеть ксендза, схватившегося окровавленными руками за лицо, рядом лежащего на земле плотного русского с выбритым черепом. Но все это мельком. В несколько прыжков — боль в ноге забыта — он догнал рванувшуюся упряжку, вцепился в край повозки и отработанным движением перебросил натренированное тело в телегу. Пискнула пуля, потом еще одна. Генрих оглянулся. Русский, оказывается, был жив. Стрелял он и еще несколько солдат.

Вдруг впереди на дороге показалась крытая автомашина. Проскочит? Но нет, шофер выворачивает влево, и грузовик загораживает собой всю дорогу. А по бокам вырастают серые фигурки с винтовками в руках. «Черт! Второе кольцо оцепления русских!»

Рано паниковать. Здесь должен быть проселок. Да, вот съезд. И столб чуть-чуть в сторонке врыт.

Кони, почти не останавливаясь, резко свернули вправо. Но один внезапно поскользнулся, и телега со всего хода резко опрокинулась, выбросив седока в сторону.

Генрих увидел, как стремительно перевернулся весь мир. Он почувствовал необычайную легкость. Столб стал стремительно расти, приближаясь, и заполнил собой все...

— Мироненко Павел Иванович... — прочитал Рябов в документах, которые он достал из кармана старшего лейтенанта, лежащего на земле с разбитой головой.