КНИГА ВТОРАЯ
ПОЗЫВНОЙ «ЗСТ-5»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПЕРВАЯ ЗИМА

1

С высоких холмов, поднимавшихся с берега тихой речки Уды, огромный город в ложбине казался в этот октябрьский вечер беспросветно серым и хмурым. Заводские трубы, похожие на шахматные туры, башни тепловых электростанций, совсем недавно подпиравшие своими дымами небо и отдалявшие линию горизонта на многие километры, до ХТЗ, теперь стояли мертвыми, словно идолы. На многочисленных ветках второго в стране после Москвы железнодорожного узла не суетились веселые и проворные, как вихрь, маневровые паровозы, не клубились султаны их бело-сизых дымков, утихла скороговорка вагонных колес на рельсах. Смолкли гудки заводов и фабрик. Да и весь гигантский город-труженик приумолк, занемел. И от этой немоты и необычной тишины жутко было на душе. Даже всегда игривые солнечные блики в окнах самого высокого здания в стране — Госпрома, общежития «Гигант», на крышах заводских корпусов и позолоченном куполе колокольни сейчас поблескивали тревожно, предвещая неумолимо надвигающуюся беду. Онемевший, опустевший Харьков, будто огромный корабль, погружался во мрак, на самое дно оккупационной ночи.

Еще страшнее становилась тишина от зловещего грохота: в мертвый город длинными змеями вползали колонны фашистских танков и мотопехоты, наполняя улицы вонючим газом перегретых моторов.

— Прощай, наш Харьков! — тихо сказал Андрей Стоколос.

Его товарищи-побратимы, бывшие бойцы пятой заставы на реке Прут — Максим Колотуха, Шмель Мукагов, Артур Рубен и старшина милиции Иван Опенкин — молча сняли шапки, склонили головы, словно над братской могилой.

Всего несколько дней назад Стоколос, Колотуха и Мукагов вышли к Харькову из «киевского окружения», а теперь вот снова возвращаются в тыл фашистской армии — в группе командира Ивана Опенкина и комиссара Артура Рубена.

Иван Опенкин думал, все ли он сказал своей милой, родной Стеше в последнем письме. Иван старался убедить жену, что возвратится с «похода» непременно, что Стеша не должна волноваться, когда не будет долго от него письма. Так надо. Возможно, за него ей напишет полковник Шаблий. Главное — верить и растить сына, жить душа в душу с матерью. Он даже отважился написать:

«Следи, Стеша, за сообщениями Совинформбюро. Если случится прочесть, что такие-то хлопцы под командованием «О» сварганили против фашистов то-то и то-то, считай, что это дело рук моих товарищей и меня тоже…»

Написал так Иван, чтобы успокоить жену, вселить в ее душу уверенность, как сказал его боевой товарищ Андрей Стоколос, на всякий случай, чтобы когда-то прочел это письмо и сын Опенкина, пусть и через десять лет, когда вырастет. Надо же думать о будущем даже на такой тяжелой войне!.. А утвердить себя во вражеском тылу ребята Опенкина могут. У них есть грозное оружие — мины полковника Веденского, уполномоченным от которого является минер Устим Гутыря.

Опенкин остановил взгляд своих добрых серых глаз на Гутыре. Но главный минер не заметил этого взора. У Гутыри свои думы.

Настало время, когда каждый должен показать, кто же он есть, и не на словах, а на деле, в боевой работе против немецко-фашистской армии. Вот и пошел Гутыря, бывший учитель, добровольцем на курсы партизанских минеров к инженеру Илье Гавриловичу Веденскому, а теперь собирался во вражеский тыл.

Шмель Мукагов по-своему прощался с городом, смотря на запад, где за далекими лесами и степью, за горизонтами были они с лейтенантом Рябчиковым в разведке, а потом неожиданно оказались в немецком плену. Шмель вспомнил милых, сердечных женщин — Маланку и Марину, вырвавших его и Рябчикова из «Уманской ямы». «Живая ли Марина? — До боли прикусил Шмель губу, и в его глазах вспыхнули огоньки, словно отблеск пламени, что взвилось над хатой Марины. — Зря мы зашли с Васей к Марине проститься. Получается, что и мы виновны в том, что фашистские собаки сожгли хату… — Шмелю вспомнился орел над родным ущельем Даргавс в Осетии. — Полететь бы мне под Умань и узнать, как там Марина и ее старая мать?» Мукагов вздохнул. Перед взором вдруг возникли коренастые сосны. Своими жилистыми корнями они вонзились в скалы, в щели, куда доходила влага, а их стволы и ветви висели над глубоким ущельем, над клокочущим потоком. Да, сосны росли кронами вниз.

И еще Шмель припомнил в эту минуту высокие каменные башни на вершинах над зеленым ущельем. Башни эти подоблачные, казалось, были построены не людьми, а сказочными зодчими и установлены там на страже сине-зеленых гор, аулов и родной сакли. Сторожевые башни волновали воображение Шмеля, когда он еще пас овец и коров. И еще его детский мозг не раз будоражили могилы-мавзолеи в родной долине Даргавс, в которых две тысячи лет назад были захоронены с оружием его далекие предки. «Такая даль во времени! И в расстояниях! Могилы-мавзолеи две тысячи лет назад и могилы на Украине в военную осень сорок первого!»

На всю жизнь запомнилось Шмелю кредо его деда: быть гордым, ценить добрых людей и не обращать внимания на подлецов, которых его народ окрестил собаками. Возможно, уже с детских лет у Шмеля появилась неприязнь к собакам, хотя они всегда были надежными помощниками и друзьями чабанов. И уж вовсе потерял Шмель уважение к этому животному, когда немецкие овчарки выследили горстку красноармейцев и привели к островку среди топей фашистских карателей. Шмель уверен, что, если бы не псы, Василий Рябчиков остался бы жив.

Но как не обращать внимания на таких собак, как Вадим Перелетный, перемахнувший к немцам! Таких собак Шмель будет уничтожать, объявив им кровную месть.

Максим Колотуха думал о тяжело раненном Иване Оленеве, оставшемся под Киевом. Думал он и о Гале Цымбал, девушке с завода «Арсенал»… Пусть Галя родит ему сына, а рожать она будет в июне сорок второго. Война войной, а жизнь не остановишь.

Солнце все глубже погружалось в синие леса, за холмы. Артуру Рубену представлялось, что оно сейчас утонет в седых волнах Балтики.

Солнце одно — и для лесистой земли Латвии, и для украинской степи, и для горных вершин Кавказских гор, и для равнины с тихими, задумчивыми перелесками родной Опенкину тульской земли. Да, оно одно и для них, сынов одной многонациональной Родины, и для заклятого врага, с которым Артур Рубен собирался сражаться в далекой Испании, когда ему было пятнадцать лет. Через пять лет пограничника Рубена назначили комиссаром украинского партизанского отряда. Рубен было удивился такому назначению: отряд собирался в основном из украинцев и русских, а вот комиссар — латыш… «Считай, отряд интернациональный», — сказали ему.

Артур почувствовал тогда крепкое пожатие руки, такой же сильной, с мозолями, как и у него самого. Это стиснул ему руку Устим Гутыря.

Андрею Стоколосу еще чудились быстрые шаги Леси по опавшей кленовой листве, устилавшей дорожку в сквере… Их встреча оказалась совсем не такой, какой он ее представлял. Не мог он согласиться с тем, чтобы дочь погибшего начальника заставы капитана Тулина выходила на задание в тыл противника. Не хуже ее знал рацию комиссар Рубен, да и он сам. Этого обстоятельства было достаточно, чтобы Стоколос с друзьями-пограничниками убедил инженера Веденского оставить Лесю в советском тылу.

«Глупенькая! Хватит еще заданий и на твои плечи», — припомнил Андрей свои же слова, сказанные Лесе, и тяжело вздохнул.

Шестеро стояли, глубоко задумавшись. Ветер шевелил их волосы: русые, белые, каштановые, черные. Глядя на солнце, хлопцы не щурились, как щурятся люди, провожая близких в далекий путь, следя за тем, как поднимается тучею пыль следом за подводой, автомашиной или как тают огоньки последнего вагона поезда.

«Не сердись на меня, Леся!» — мысленно обратился Андрей к девушке. Как он ожидал этого свидания с ней и каким натянутым оно оказалось!.. «Я буду ждать тебя. Мы встретимся, Андрейка», — сказала она, на минуту забыв об обиде, еле сдерживая слезы. «Я приду! Приду! Приду!» — горячо сказал он.

— Свейке, солнце! — промолвил Рубен и положил руку на плечо Стоколоса. — Лаби. Хорошо. Снова мы вместе, как на заставе. Кажется, вот-вот подойдут капитан Тулин, лейтенант Рябчиков, политрук Майборский, бойцы Оленев, Живица, Москвитянин, Сокольников, киномеханик Гаврюша Шишкин — все, все наши. Они верили: страшнее смерти бесчестье воина, выше смерти честь твоя и твоей Отчизны. И видится мне, друг мой, все наши хлопцы выходят в наряд по охране государственной границы. А, Андрей? — шепотом спросил Рубен, глядя на запад.

Солнце тяжело опускалось за горизонт, бросая кровавый отблеск на неподвижную тучу.

2

Командир 68-й пехотной дивизии генерал Георг фон Браун, двоюродный брат известного в Германии физика и инженера Вернера фон Брауна, был назначен начальником Харьковского гарнизона.

Генерал, однако, не спешил к месту назначения, как вообще не спешил на восток. Его дивизии удобнее было идти вслед за танками Гудериана и Клейста. Тише едешь — дальше будешь, даже в «блицкриге», который уже срывался: к октябрю немецкие войска были не на Волге, как планировалось, а лишь под Харьковом. В Валках генералу пришлось еще раз припомнить русскую пословицу о тех, кто спешит. Ему доложили, что за прошедшие дни на дорогах в направлении Харькова подорвались на минах десятки автомашин и танков.

Фон Браун оставил свой бронированный «хорх» и стал ждать новых сообщений от командира саперного батальона гауптмана Гейдена. Гейден предстал перед генералом не совсем по форме — в замасленном кожаном пальто и в заляпанных грязью хромовых сапогах.

— Герр генерал! Шоссе и обочины дороги плотно заминированы противотанковыми минами.

— Еще один сюрприз русских? — сердито спросил фон Браун. — Как долго стоять мне здесь?

— Ехать можно сейчас — все, что могло взорваться под колесами или гусеницами, уже взорвалось или обезврежено моими саперами. Но… — Гейден развел руками. — Остаются мины, которые могут «откликнуться» под любой машиной сегодня, завтра или, может, через два месяца.

— Что за мины? — настороженно спросил генерал.

— Это мины замедленного действия с химическими взрывателями. Их настраивают на взрыв в определенное время, когда над ними промчится, возможно, десятая машина или танк.

— Кто бы подумал, что на пятый месяц войны русские будут еще заниматься минированием дорог? — проговорил удивленный фон Браун и, откинув высокий воротник плаща, добавил: — Едем в Харьков! Немедленно!

Бронированный «хорх» двинулся следом за «опелем» гауптмана Гейдена и другими машинами из саперного батальона.

С опаской, с тревогой на сердце въезжал в город генерал фон Браун; осторожно, словно босые по битому стеклу, в Харьков входили гитлеровские войска. Немецкое командование было крайне обеспокоено тем, что харьковчане успели отправить на восток около тысячи эшелонов с заводским оборудованием, машинами. Генералу фон Брауну доложили, что на тракторном заводе, этой гордости первых большевистских пятилеток, нет условий даже для мелкого ремонта танков.

— Смешно, но факт, — сказал фон Брауну капитан Гейден, — на тракторном и паровозостроительном, на ХЭМЗе, то есть на заводе Гартмана, можно мастерить разве что самогонные аппараты или зажигалки.

Не проходило и дня, чтобы в городе не раздался взрыв. Оккупанты боялись обживать дома, сам начальник гарнизона генерал Браун поселился в скромном жилище на Холодной горе. Он дал распоряжение немедленно выгнать всех жителей из пригородных домов и заселить их офицерами — не могли же саперы Красной Армии поставить мины там, где жили люди. И тысячи харьковчан оказались на улице под холодным дождливым осенним небом. Генерал фон Браун издал приказ, его отпечатали и расклеили на стенах и заборах:

«Каждый житель, который знает, где заложены мины замедленного действия, или же подозревает, что какие-то объекты заминированы, должен немедленно сообщить об этом в комендатуру. За верные сообщения выплачивается вознаграждение. Каждый, кто утаит данные о заминированных участках, будет расстрелян…»

Тем временем немецкие саперы усердно работали над разминированием промышленных объектов, дорог. Все эти дни фон Браун жил в домике, совсем не подходящем для начальника гарнизона и командира дивизии. Приходилось ждать, пока саперы обезвредят мины во всех особняках в центре города.

Внимание гауптмана Гейдена привлек особняк по улице Дзержинского. Гейден хотел предложить этот уютный дом генералу и вместе с саперами приехал его осмотреть. Они обошли двор, коридор, комнаты, спустились в подвал. И вдруг один из саперов обнаружил тонкий проводок. Тянулся он в пожелтевшей траве по двору и исчезал в большей куче каменного угля в котельной. «Что делать?» — спрашивали глаза солдата, нашедшего этот провод. Гейден растерялся. Что делать? Можно, конечно, перерезать провод. Но это опасно. Можно перебрать весь уголь… А если вдруг сработает замыкатель?

Гауптман Гейден искал добровольцев, а их нелегко было найти среди солдат саперного батальона — харьковские мины уже сидели у них в печенках. Почти всю Европу прошли солдаты Гейдена, а такого минного лабиринта еще не встречали. Уже выявлено девять различных типов мин. С одними управиться нетрудно, с другими — сложнее, а некоторые вообще пока не удается обезвредить. Гейден знал уже, что тут поработал какой-то инженер-полковник, участник войны в Испании. Гауптман Карл Гейден слышал о русском инженере Карбышеве, слышал об инженере Старинове, но фамилия Веденский ему ничего не говорила. Может, это вымышленная фамилия? Как бы то ни было, он задал Гейдену и всем его саперам в Харькове задачу со многими неизвестными.

Взвод выстроился перед гауптманом. Ему ничего не стоило приказать любому из саперов сделать шаг вперед. Но это не выход. Мало обезвредить мину. Может, она отличается от тех девяти типов, которые уже встречались, и неплохо было бы узнать ее конструкцию.

Гауптман медленно обвел глазами шеренгу. Саперы опустили головы.

— Нет охотников? — переспросил гауптман и презрительно бросил: — Трусы! Я сам буду перебирать уголь. Ефрейтор Броер! — обратился он к одному из саперов.

Эрих Броер вышел из шеренги и затосковавшим взглядом уставился на командира.

— Начнем. Таков приказ начальника гарнизона генерала фон Брауна, — спокойно сказал Гейден…

Ночь застала их в котельной. Работать дальше у Гейдена и Броера не хватило ни сил, ни нервов. Они перебрали больше тонны угля, но конца провода так и не обнаружили. Он уходил куда-то в уголок котельной.

В ту же ночь гауптман Гейден сообщил по телефону генералу фон Брауну, что он сам лично ищет мину в особняке и что, возможно, это и не мина. Он говорил так для самоуспокоения, а еще для того, чтобы генерал почувствовал, какой все-таки бесстрашный командир саперного батальона.

С утра они вновь начали перебирать уголь и часа через два докопались до деревянного ящика.

— Больше не могу! — не выдержал Броер, вытирая холодный пот.

Оба вышли во двор, присели на камне, закурили. Лица у обоих были перепачканы углем, блестели лишь зубы. Оба сосредоточенно сосали сигареты и, казалось, ни о чем не думали.

— Ефрейтор Броер, — устало сказал Гейден, когда они почти одновременно бросили окурки, — генерал фон Браун обещал, если мы справимся с этой проклятой миной…

Броер только качнул головой. За все время работы с Гейденом ефрейтор не промолвил ни слова, только сопел, как кузнечный мех, обливаясь потом. И теперь, потупившись, молча пошел за своим командиром. Остальные саперы поспешно отбежали за угол соседнего дома, патрули перекрыли улицу.

— Герр гауптман! — удивленно воскликнул Броер. — Да тут же радиоприемник?

Действительно, в мину была вмонтирована панель приемника с лампами, конденсаторами, сопротивлениями, индуктивными катушками. Гейден только моргал и почти перестал дышать, вобрав голову в плечи. Сколько он знает типов мин, но такой не видел… В мине — радиоприемник! Неужели это радиомина?

— Радиоприемник в мине — глупость!

— Яволь, герр гауптман! Глупость! Разрешите мне идти? — Губы у Броера побелели.

— Иди. Ты свое сделал, — кивнул гауптман и пошел звонить фон Брауну.

— Мин в особняке нет! — торжественно доложил он. — Найденная мина с радиоприемником обезврежена! Можете переселяться, герр генерал.

— Что будете делать с этим радиоприемником? — поинтересовался фон Браун.

— Заберу на квартиру. На память о шуточках русских.

В тот же день начальник гарнизона генерал фон Браун созвал в комендатуру командиров саперных батальонов, пригласил также представителей контрразведки, чтобы детально обсудить работу по обезвреживанию мин, поставленных саперами Красной Армии.

Еще по дороге в Харьков, в Валках, остановленный взрывами на шоссе, фон Браун дал распоряжение прочесать лагеря военнопленных, найти там бывших саперов и использовать их на розыске и обезвреживании мин. Саперов искали повсюду и потом жестоко допрашивали в присутствии инженерной службы: «В каких местах оставлены мины? Кто руководил работой по минированию Харькова, окраин, дорог? Что знаете о видах мин?» Однако даже под пытками советские военнопленные ничего не сказали. Они были обыкновенными саперами, наводили и подрывали мосты на дорогах, но к харьковским минам не имели никакого отношения. Такое поведение военнопленных бесило фон Брауна, и он дал распоряжение расстрелять несколько сот красноармейцев перед строем саперов. Но и это не помогло. Генерал фон Браун еще хранил надежду, что к нему придут за наградой если не тысячи, то сотни харьковчан, знающих о заложенных минах, но этого не произошло.

Гейден считался вроде придворного сапера при фон Брауне, к нему и обратился генерал как к наиболее компетентному и информированному лицу:

— Докладывайте!

— Герр генерал! — начал Гейден. — Как вам известно, мины были найдены нами за семьдесят километров от Харькова. Наши саперы впервые встретились с новыми образцами, имеющими химические взрыватели. Найдено уже девять видов таких мин, вес зарядов — от двухсот граммов до двухсот килограммов. Встречались и мины, изготовленные из крупных снарядов, которые взрывались, уничтожая все живое в радиусе пятидесяти метров. Саперные войска сегодня хотят продемонстрировать вам лично образцы найденных нами мин, некоторые из них попали в наши руки только потому, что саперы сами обезвредили химические взрыватели. Другие образцы взрывались при попытке извлечь из них детонаторы, и солдаты, выполнявшие эту работу, тяжело ранены или убиты.

— Я же давал распоряжение, чтобы эти проклятые мины разряжали русские пленные саперы! — раздраженно заметил фон Браун.

— Да, герр генерал. Однако нам самим важно знать, в чем секрет. Сильнее всего саперов пугает значительное количество мин замедленного действия, большую часть которых просто невозможно обезвредить и которые могут взрываться в течение двух месяцев! — отважился сказать всю правду гауптман Гейден.

После этих слов он вобрал голову в плечи, словно вновь наткнулся на мину, вынутую из-под угля в котельной. Наступила продолжительная пауза.

Гейден чувствовал, что нагнал страху на генерала, но лучше было сказать об этом сейчас, в присутствии многих специалистов, чем потом тебя обвинят в неточной информации.

— Герр генерал! Работу по разминированию, как вы и приказывали, проводили русские военнопленные. Почти все они погибли или были тяжело ранены. Если не имелось поблизости пленных, мы подрывали мины при помощи двух, а то и трех зарядов.

— Бог мой! Сколько возни с этими минами! — недовольным голосом заметил фон Браун.

— Так точно, герр генерал! Во многих случаях наши заряды взрывались там, где большевики оставляли ложные заряды, — искренне признался гауптман Гейден и испуганно заморгал, встретившись с колючим взглядом штурмбаннфюрера СС Вассермана.

Вассерман был уполномоченным по формированию карательных команд, инспектировал лагеря военнопленных и нередко вмешивался в личные дела офицеров воинских частей. Права у него были большие, возможно, поэтому и вел он себя весьма независимо.

— Сюжет! Композиция! — выкрикнул насмешливым голосом штурмбаннфюрер, обращаясь к командиру саперного батальона. — Вы закладываете три заряда, а мины там нету… Ха-ха… Более чем странно!

— Не стоит недооценивать противника, герр штурмбаннфюрер, — осторожно ответил гауптман Гейден. — Русские во многих местах копали колодцы и закладывали туда железо, доски, умышленно плохо маскировали эти гнезда, чтобы мы их заметили. Невероятно, но факт. Иногда в этот хлам они клали мину, которая взрывалась, когда мы начинали ее разряжать. Вот почему нам приходится делать сотни взрывов, чтобы в подозрительных местах попасть на их мину.

— Вот как! — выкрикнул штурмбаннфюрер Вассерман. — Доблестные войска фюрера сегодня или завтра войдут в большевистскую Москву, что означает победный конец в этой войне, а гауптман Гейден рассказывает басни о русских минах. А потом выясняется, что это не мины, а куча железок. Ха-ха! Сюжет! — Вассерман смерил убийственным взглядом сапера. — Да мы пустим своих собак, которые стерегут сейчас пленных-заложников, и они найдут все мины.

— Герр генерал! — обратился гауптман Гейден к начальнику гарнизона. — Мне продолжать?..

— Говорите, — кивнул фон Браун.

— В Москву войдут наши славные войска, может, и сегодня. Но Москва от нас далеко, а под Харьковом на шоссе мины взрываются столь часто, что отдельные участки мы вынуждены объезжать стороной, утопая в грязи. Объезды требуют много времени, вдвое-втрое больше горючего, которого нам и так не хватает. Вчера группа офицеров батальона свернула с шоссе только потому, что перед этим одна из машин нарвалась на мину замедленного действия, шофер и его спутники убиты. Наши ехали тридцать километров по грязи три часа, а по дороге можно было бы проехать за сорок минут.

— И на железной дороге настоящий ад! Мины взорвались уже под сотней поездов! — выкрикнул фон Браун.

— Вчера во время аварии погибло около ста офицеров! — уточнил штурмбаннфюрер Вассерман. — Что вы на это скажете, герр гауптман?

— Мы сейчас пропускаем перед военным эшелоном специальные товарные поезда с балластом. Но это почти не дает результатов. Невероятно, но факт… поезд с балластом остается целым, а тот, что за ним, взрывается. Бывает, что взрывается эшелон с балластом, а за ним и ремонтный поезд, когда приходит на место аварии…

— Безобразие! — с сердцем проговорил фон Браун.

Идя на это совещание, штурмбаннфюрер Вассерман прихватил необходимые справки, среди них были и сведения о Веденском.

— Этот Веденский еще в Испании попортил нам крови.

— Знаем этих интернационалистов, — со злобой в голосе перебил фон Браун Вассермана. — Однако ничего не вышло у них в Испании. А наши доблестные войска прошли потом и Нидерланды, и Бельгию, и Люксембург, и Францию, и Норвегию, и Данию, и Грецию, и Югославию…

Все встали в честь побед великой армии фюрера. Когда сели, генерал фон Браун продолжал:

— И вот солдаты, которые прошли победоносно по Европе, вынуждены гибнуть на минах какого-то испанского интернационалиста, и когда город уже занят нами!.. — Он стал читать справку: — «Солдат погибло две тысячи, разрушено минами девять мостов и виадуков, уничтожено семьдесят автомобилей, десятки танков, несколько десятков подвод и уже сто одиннадцатый эшелон». Спокойно только на аэродроме. Возможно, не успели заминировать. Гауптман Гейден, что вы предлагаете как специалист, как сапер?

— Нам нужны новые средства для обнаружения мин, а не пленные. Нам просто необходимы такие технические приспособления, которые заставили бы взорваться заложенные русскими мины. Иначе нам придется строить новые автомобильные дороги.

— Сюжет!.. — Штурмбаннфюрер засмеялся. — Не хочет ли герр Гейден сказать, что русские саперы и их инженеры загнали в тупик наших? — Вассерман бросил победный взгляд на брата изобретателя «фау-снарядов», начальника гарнизона генерала фон Брауна.

Но именно потому, что генерал имел такого знаменитого брата и знал цену таланту инженера, он и выслушивал таких, как гауптман Гейден, в совершенстве знающих свое дело. А техника в этой войне значила многое, как бы скептически ни смотрели на нее в канцелярии Гиммлера. И потому, когда разобиженный нападками Вассермана гауптман попросил вызвать на совещание ефрейтора Броера, фон Браун кивнул головой. Быстрым шагом Гейден оставил большую, обставленную дубовой мебелью комнату и вскоре вернулся вместе с ефрейтором, который нес ящик, найденный в угле.

Гауптман осторожно поставил ящик на длинный стол, за которым сидели присутствующие, как раз напротив Вассермана. Краем глаза Гейден наблюдал за Вассерманом, глаза которого вдруг забегали туда-сюда, хотя на губах играла все та же неизменная ухмылка.

— Господа! — обратился Гейден ко всем и прежде всего к Вассерману. — Я и ефрейтор Броер разминировали этот ящик и обнаружили в нем радиоприемник… Думаю, что это бутафория, а не мина. Я не хочу утверждать, что русские сконструировали радиомину, которой нет у нас. Этого действительно быть не может! И потому могу объявить с полной уверенностью, что в особняке для герр генерала мин нету! Но вы можете себе представить, сколько работы задали нам минеры некоего Веденского.

— И что вы думаете делать с этим ящиком? — примирительно спросил штурмбаннфюрер.

— Ящик уже несколько дней стоит у меня на тумбочке, и я собираюсь с его помощью послушать передачу о вступлении славных войск фюрера в Москву!

— Браво, Гейден! — выкрикнул кто-то из присутствующих.

— За разминирование особняка вам, Гейден, благодарность. Что же касается вашего отношения к пленным, которых, кажется, вам очень жаль, то на первый случай делаю вам замечание, — сказал генерал фон Браун.

— Мне не жаль пленных, герр генерал! Я лишь хотел сказать, что для саперов важно не просто найти мину, но и определить, что у нее внутри. И только!

— Хорошо, хорошо. Сегодня же в особняк перебазируется наш штаб, — решил фон Браун. — Основная ваша задача, Гейден, как и раньше: активная борьба с минами противника. И никаких колебаний в отношении к пленным и к населению города!

3

Полковник Шаблий вернулся из-за линии фронта после пятинедельных скитаний по вражескому тылу, словно с того света. Он был бледен и худ, с запавшими щеками, заросший густой щетиной, но это его не печалило. Главное — он теперь у своих. Ему удалось вернуться к своим с партбилетом, депутатским значком и удостоверением, с орденом и медалью. Он успел лишь побриться и сразу же сел писать отчет в Москву, самому наркому о своем непредвиденном пребывании в окружении. А уже на следующий же день полковник поехал в Ворошиловград продолжать работу, доверенную ему ЦК КП(б) Украины еще в июле сорок первого, по подготовке партизанских формирований, диверсионных и разведывательных групп, по координации партизанских действий с частями Красной Армии.

На квартире, где жили его эвакуированные жена и дочка, Шаблий застал Лесю Тулину, которая помогала Полине у плиты.

— Здравствуй, Леся, дочка пятой заставы! — по-отцовски поздоровался Семен Кондратьевич. Потом обнял жену и, вытирая слезы с ее щек, проговорил шепотом: — Все в порядке, Поля! Все в порядке!

Несколько раз Шаблий перехватывал недовольный взгляд Леси и подумал: «Все еще сердится за то, что оставили по эту сторону фронта».

Да, Леся думала об этом: «Как же! Пожалел меня полковник, а сына своего послал. Дескать, не может быть одна девушка в партизанском отряде. Почему одна? Да пришли б еще девчата целым отрядом — были бы и санитарками и стрелками».

В минуту, когда Илья Григорьевич сообщил Лесе, что она не идет на запад, девушка едва сдержалась, чтобы не заплакать. Ему-то что? Воевал в гражданскую, в Испании, на финской. А Лесе нужно еще свести счеты за смерть отца и лейтенанта Василия Рябчикова, за тех пограничников, которые погибли в первые часы и дни войны, еще нужно постоять за честь родной заставы.

— Ты все еще сердишься на меня? — оборвал ее раздумья полковник. — Пойми, так нужно. Тебя еще ждет серьезное дело. Партизанская война только разгорается.

— Нет. Я просто… Знаю, будет работа и у меня. О маме, о ребятах с нашей заставы вспомнила.

Все понимали, что в этом «просто» были мысли и об Андрее. А Леся будто и вправду ощутила пожатие его руки, как и тогда, в последний вечер мирного времени, на берегу Прута, когда в необъятном небе они отыскивали свою звезду. Все это казалось ей сейчас детской игрой, так повзрослела она за четыре месяца войны.

В комнату не вошел — вбежал Веденский. Шаблий, внимательно взглянув на него, показал рукой на стул.

— Есть шанс убить медведя! Нужен У-2, чтобы полететь в Воронеж, — сказал Веденский.

— Убивать медведя? — засмеялась Полина Ивановна.

— Именно так, — с волнением сказал Веденский.

Шаблий и Леся знали, что это за «шанс убить медведя». С нетерпением ожидали радисты сообщения от «ЗСТ-5» («ЗСТ-5» — позывные отряда Опенкина, что означало «Пятая застава»; так хлопцы назвали свой отряд, который внимательно следил за возней гитлеровских саперов возле особняка по улице Дзержинского в Харькове).

Илья Григорьевич имел основания волноваться. В одной из высоких инстанций скептически приняли его план минирования дорог: новые виды мин ни разу еще не применялись на практике, и время ли экспериментировать? Лишь настойчивость Ильи Гавриловича поколебала противников этого плана, которые, однако же, предусмотрительно предложили, чтобы всю ответственность за результаты несли инженер Веденский и полковник Шаблий, который активно поддержал его.

— Поехали в управление, — предложил Шаблий.

— Можно начинать эту серию взрывов, — сказал Веденский, когда они сели в машину. — В Харькове расположилась эскадрилья немецких самолетов. Если мы ежедневно будем производить по пять взрывов, глядишь, немцы в течение месяца и недосчитаются десятка-другого самолетов. Овчинка, думаю, стоит выделки. И еще! Хлопцы наконец сообщили: в особняке появился «хозяин».

— Непременно нужно лететь в Воронеж? — спросил Шаблий. — Неужели такой слабый у нас передатчик, что не сможет заставить сработать мину?

— Убежден, что можно дать сигнал с нашей рации и приемник в мине этот сигнал примет. Так и будет через некоторое время. Но сейчас-то — первая! И нужно дать сигнал с мощной стационарной радиостанции, которая есть в Воронеже. Я сам принимал участие в монтаже этой станции. Нужно только оттуда. Так надежнее.

— Ну что ж, Илья Гаврилович, нужно так нужно, — сказал Шаблий, словно подытоживая разговор. — Запрягайте свою «уточку» и летите в Воронеж. В этой операции вы — главное лицо. Вам и карты в руки. Давайте сигнал на взрыв радиомин!

— Как я рад, что судьба свела меня с вами! — растроганно сказал Веденский. — Спасибо за доверие, за поддержку! — И, заметив протестующий жест Шаблия, горячо добавил: — Нет, нет, вы молчите. Разве только в радиоминах суть? Вы представляете, Семен Кондратьевич, что по радио можно управлять не только взрывом радиомины, но и летательными аппаратами на неимоверно далеких расстояниях. Для радиоволны практически нет границ в необъятной вселенной. С помощью радио мы еще пошлем ракеты Циолковского на другие планеты. Впрочем, не будем… — оборвал он свои мечты. — Сейчас нам нужно подорвать радиомины в штабе генерала фон Брауна и на Харьковском аэродроме.

4

Офицеры гарнизона в этот вечер отмечали свое переселение в особняк. Сам генерал вскорости оставил их в зале и пошел отдыхать. Веселое общество не развлекло фон Брауна. Даже после рюмки кюммеля он чувствовал себя неспокойно. Его все пугало, даже тиканье собственных часов. Перед тем, как лечь спать, фон Браун с подозрением осмотрел камин в своем новом кабинете. Взгляд генерала привлекла облицовка камина — на плитках был изображен первобытный человек в звериной шкуре, добывающий с помощью палки огонь…

Пораньше поехал на свою квартиру и гауптман Гейден. Настроение было плохим — и все из-за штурмбаннфюрера Вассермана, который пытался выставить Гейдена чуть ли не пособником русских. Гейден погасил свет, лег на кровать, ощупав рукой ящик, добытый ценой таких больших усилий из-под угольной кучи. Затем закрыл глаза и попытался заснуть, но сна не было. «Наверное, от кофе», — подумал он, подкладывая поудобнее пуку под голову. Перед глазами стояли подорвавшиеся на минах саперы, сотни расстрелянных военнопленных и жителей Харькова. Ну пусть Вассерман — он эсэсовец, но почему так жесток генерал фон Браун? Зачем уничтожать столько людей, не имеющих никакого отношения ни к партизанам, ни к минам? А сколько желчи у этого штурмбаннфюрера Вассермана — он готов бросить в концлагерь даже офицеров вермахта, которые ему не по душе. Как позеленел Вассерман, когда услышал от Гейдена, что он обезвредил радиомину: «Какая радиомина может быть у большевиков, если ее нет у Германии?..» А если все-таки допустить, что мина у них есть? Иначе зачем приемник в ящике? Чтобы потешиться над ним, капитаном Гейденом? Слишком дорогая шутка — радиоприемник в мине! А если так, что же тогда? Выходит, Гейден и Броер разминировали первую русскую радиомину? Значит, где-то будет и вторая, и третья, и сотая?

От этих мыслей рыжеватые волосы на голове Гейдена зашевелились. С кого спросят, если это настоящая радиомина? Конечно же, спросят с него, командира саперного батальона Гейдена.

Гауптман резко поднялся, зажег свечу (электрического освещения в этом неприветливом городе еще не было) и посмотрел на часы, лежавшие на столе рядом с ящиком. Четвертый час утра. Именно в такое время начиналась война с Россией, победоносная и молниеносная… Вассерман уверен, что завтра войска фюрера войдут в Москву. Вермахт захватил уже Киев и Харьков — почти всю Украину. Но победа ли это?

Гейден закурил сигарету и решил, что больше не будет пить столько кофе. Внезапно в ящике что-то щелкнуло, словно захлопнулась мышеловка. Как ошпаренный, гауптман отскочил от стола, чиркнул зажигалкой. Невероятно, но факт! Это настоящий радиоприемник — и вот сейчас аппарат принял какой-то сигнал! Какой-то сигнал?.. Какой же может он быть для радиоприемника, вмонтированного в мину?.. «Боже мой! — прошептал побелевшими губами Гейден. — Мина, которую они вынули из-под угля, должна была взорваться именно в эту минуту, в это мгновение!»

Его словно ударило током: «А если такая мина есть и под самим особняком, в котором сейчас мирно спят генерал и работники штаба?»

Дрожащей рукой Гейден стал крутить ручку телефонного аппарата.

Генерал ответил сразу же, совсем не сонным, а испуганным голосом:

— В чем дело, Гейден?

— Я… Вы… Я… — заикаясь, начал докладывать главный сапер фон Брауна. — Приемник в ящике сработал! Только что. Сомнений нет! Русские применяют против нас и радиомины! Немедленно покиньте особняк, герр генерал!

— Я вас расстреляю, Гейден! Я вас… Я вас предам полевому суду… Я…

— Я не могу сказать что-то определенное, кроме того, что мой ящик принял радиосигнал, — сказал Гейден, вытирая пот, катившийся с него градом. — Завтра мы еще раз…

Но генерал уже швырнул трубку.

Гейден уже жалел, что рассказал все генералу, — теперь беды не оберешься. Но по своей натуре Гейден был честным сапером и не мог не сообщить о том, что произошло у него на квартире, самому начальнику гарнизона.

Фон Браун был крайне напуган звонком сапера. Он и так не спал, думая, как и Гейден, что бессонница эта из-за кофе и кюммеля. В действительности же ему всюду чудились мины — даже за столом, когда обедал. Ему слышалось тиканье «адской машины», когда он еще только шел в свой кабинет. Генералу казалось, что во всех стенах замурованы мины с часовыми механизмами, что они лежат под половицами и кислота капля за каплей разъедает предохранитель в химических взрывателях…

«Майн гот! — шептал генерал, машинально надевая китель и в суете забыв натянуть брюки с широкими генеральскими лампасами. — Майн гот! Я так радовался, когда получил высокое назначение от самого фельдмаршала Рунштедта, а оказалось, попал в ад! За что такие наказания? За что?..»

Лицо его перекосилось, он заметался по кабинету, словно загнанный зверь, искал и никак не находил свою генеральскую фуражку.

Именно в эту секунду за триста километров от Харькова, на Воронежской радиостанции, инженер-полковник Илья Веденский подал команду: «Подорвать мину номер два!»

Огромной силы взрыв поднял в воздух особняк на улице Дзержинского. Его руины погребли генерала фон Брауна и около десятка офицеров штаба.

«Подорвать мину номер три… Четыре… Пять… Шесть!» — перенес Веденский смертоносный огонь на аэродром.

Ангар развалился на части, а несколько «юнкерсов», прошитых горячими осколками, факелами вспыхнули среди темной осенней ночи.

В конце той ночи, длинной, как жизнь, за гауптманом Гейденом приехал штурмбаннфюрер Вассерман. Сперва повезли на место, где еще вчера стоял чудесный дом, в котором размещался штаб генерала фон Брауна. Теперь там над глубокой ямой высились, будто скифские бабы в украинских степях, каменные столбы, остатки стен и трубы от печей, облицованных кафелем.

Перед руинами стояла шеренга саперов, напротив них — эсэсовцы. Саперы, как и несколько дней назад, когда к ним обращался гауптман Гейден, стояли неподвижно. В строю не было только ефрейтора Броера, которого два эсэсовца подвели к Гейдену.

Какой-то незнакомый генерал подошел к гауптману и сорвал с его шинели погоны.

— На фронт. Рядовым! — коротко бросил генерал и повернулся к команде эсэсовцев: — Можете начинать!

Восемь автоматчиков приготовили оружие. По команде нажали на спусковые крючки, и «шмайссеры» задергались, выплевывая горячие пули.

Гейден поднял взгляд на эсэсовцев, на стволы их автоматов, из которых только что были расстреляны солдаты его взвода, и что-то прошептал бескровными губами.

От руин одна за другой отъезжали машины с трупами. Двинулся фургон и с Гейденом и Броером, взятыми под стражу. Последними вместе с штурмбаннфюрером уехали эсэсовцы, расстрелявшие солдат.

И тут же с улицы во двор, опираясь на палку, вошел человек с торбой, перекинутой через плечо. Был он невысок, коренаст. Это был Устим Гутыря, прибывший ночью в Харьков, чтобы посмотреть, как сработали мины.

Он нагнулся и поднял плитку, на которой был изображен первобытный человек. Плитка была знакома Устиму — он подолгу рассматривал ее, когда у камина играл в шахматы с Опенкиным, Рубеном и Веденским. Он вытер плитку рукавом и спрятал ее в мешок. Он не спешил покидать двор, заваленный битым кирпичом, балками. «А все-таки здорово! Мина откликнулась на радиосигнал! Это же то, чем жил, о чем мечтал полковник Веденский…» Прихрамывая, Гутыря вышел на Сумскую и остановился возле памятника Шевченко.

Кобзарь словно сделал шаг ему навстречу, и казалось, вот-вот сойдет с пьедестала, а за ним — весь этот строй людей, воплощающих поколения разных эпох. Сойдут те, которые срывают со своих рук цепи, сойдут и те, которые с винтовкой и красным знаменем поднимаются на борьбу.

5

Словно льдину в океане, носило отряд «ЗСТ-5» по Харьковщине и Сумщине, где базировался тыл немецкой армии, ее второй эшелон. Маршруты партизан пересекали шоссе, грейдеры и железные дороги, веером расходившиеся от Харькова. Вблизи дорог минеры Устима Гутыри задерживались, чтобы нанести удар по автоколоннам. Случалось, подрывники нападали на штабы военных частей, взрывали фургоны с радиостанциями, легковые машины штабистов. Не раз группа Максима Колотухи и Шмеля Мукагова приводила «языка», и тогда Рубен и Стоколос передавали радиограммы с важными сведениями.

В погоню за партизанами немецкое командование снарядило карателей — солдат полевых частей и полицейские команды нескольких районов. Иван Опенкин не стал углубляться в лес, чтобы оторваться от преследования. Командир задумал так: каратели должны посчитать, что партизаны исчезли где-то в лесу, туда и направят все силы. И на марше можно встретить карателей.

Враги, и вправду совсем не остерегаясь, выступили к лесу на автомашинах, чтобы уже потом развернуться в цепь. Но партизаны ожидали их не в лесу, а на бывшей совхозной усадьбе… «Охотники за партизанами», которым посчастливилось унести ноги, не забрали даже своих раненых.

За несколько долгих ночей отряд прошел возле сел, названия которых Андрей узнал еще в школе: Диканька, Мануйловка, Хомутец, Яреськи, Шишаки… С этими местами тесно связаны имена декабристов и крестьян-турбаивцев, имена Григория Сковороды, Гоголя, Панаса Мирного, Леси Украинки, Тесленко, Короленко, Куинджи, Васильковского, Пимоненко, Ярошенко…

В походе Андрей простудился, попав в прорубь на Ворскле, и теперь боялся, что командир оставит его где-нибудь на хуторе. Но Опенкин, казалось, пока ничего не замечал.

— Пойдем в село, Андрей! — обратился вдруг командир, когда они присели отдохнуть на поваленное дерево.

— Что мы в селе не видели? — насторожился Андрей. — Хочешь меня там оставить?

— Заболел, что ли? Чего ерунду городишь? — удивился Опенкин. — Село-то Лютенки. Это в него выезжала Маргарита Григорьевна с детьми лейтенанта Рябчикова. Может, найдем ее.

— Идем, командир! — вскочил Андрей, услышав имя матери Леси.

— Тебе, Андрей, нужно сменить обстановку хотя бы на несколько дней, пока не выздоровеешь… — совсем уменьшил голос Опенкин. — Я ведь вижу — хвораешь.

— Да здоров я! — запротестовал парень.

— Я сказал так, на всякий случай! — усмехнулся командир.

Смеркалось, когда Опенкин и Стоколос подошли к крайней хате села. Им повезло: они тут же увидели женщину, которая несла в хлев ведро с пойлом.

— Добрый день! Может, вам помочь, хозяюшка? — первым заговорил Опенкин.

Женщина равнодушно оглядела их и ответила:

— Обойдусь.

— Мы партизаны. Я командир Опенкин. Может, слышали? — Иван решил сразу же сказать правду.

— Слыхала.

— Хлопец занемог, три дня в рот горячего не брал. За нами гнались немцы, мы не могли даже костер разжечь, — ничего не утаивал Опенкин. — Не дадите ли ему чего-нибудь?

Хозяйка взглянула, прищурив глаза, на Андрея и сказала сочувственно:

— Вижу, что вы свои.

— По каким же приметам? — поинтересовался Опенкин.

— Вы попросили есть по-человечески, а не «давай, ставь на стол!». Ну заходите.

Все трое вошли в хату. Женщина приложила руку ко лбу Андрея.

— У тебя жар, сынок. А ты ходишь на таком лютом морозе. — Она зажгла керосиновую лампу и объяснила: — Керосину всего, что в лампе. Только для гостей. — И, присматриваясь к Андрею, которому свет от лампы бил в лицо, заметила: — Глаза у тебя душевные. Таких глаз не бывает ни у немцев, ни у холуев ихних. Вот и еще примета. Ну а вы Опенкин? Или Копенкин?.. Слыхала в селе о вас. А я Арина Кирилловна Заруба, девичья фамилия Засядько.

Андрей и Иван переглянулись, удивившись, что Арина Кирилловна называла еще и свою девичью фамилию.

— Два сына у меня. Старший, Петр, три года как пошел в Киевское артиллерийское училище. А младшего, Коленьку, в прошлом году провожала на Балтийский флот. Много их в ту осень из Харькова и Полтавы ехало. Три эшелона. Вон скольких морячков дали наши края Балтике.

Она открыла сундук, вынула тетрадку, какую-то газету и репродукцию картины.

— Собиралась поехать в Ленинград, к Коле. После жнив, думала, поеду. А тут война. Посмотрите: это его контрольная о родном селе. Писал тут и о пращуре своем по матери, первом генерале артиллерии русской армии Александре Дмитриевиче Засядько, писал, как тот с Суворовым в Италию ходил, как воевал наш прадед в тысяча восемьсот двенадцатом году. В Эрмитаже среди портретов героев той войны и его портрет есть. А это…

Андрей взял из рук Арины Кирилловны репродукцию, под которой была надпись:

«Генерал-лейтенант, начальник штаба артиллерии русской армии А. Д. Засядько демонстрирует фельдмаршалу Барклаю де Толли ракету собственной конструкции».

— Это оружие действовало против турок в тысяча восемьсот двадцать восьмом году, — сказала Арина Кирилловна.

— Здорово! — вырвалось у Стоколоса. — Недаром все эти дни я словно загипнотизированный. Все думаю о тех талантливых людях, которые родились на берегах Псела и Ворсклы. И вот еще: изобретатель артиллерийских ракет, первый генерал артиллерии русской армии! Да еще его праправнучка! Верно я вычислил?

— Верно. Да вы, хлопцы, ешьте! — сказала хозяйка. — Тебе бы, Андрей, еще и выпить да красным перцем закусить, чтобы побороть хворь. Положи перцу в борщ… Старший мой был под Киевом, а сейчас и не знаю где. Тут наших тысячи проходили, пробивались на Харьков. Высматривала и его. Не было моего Петруся.

Андрей закашлялся, и Арина Кирилловна постучала по его спине.

— Не поперхнулся ли, хлопче?

— Да не от вашего перцу, мама! Я воевал вместе с командиром батареи лейтенантом Зарубой под Васильковом. — И поспешил успокоить ее: — Поверьте, проходил и Петро где-то поблизости, да не заскочил домой. Сыну вашему нужно было пробраться к своим. Жив он!

— Спасибо, сынок!

Опенкин, перекусив немного, осторожно поинтересовался у хозяйки:

— Где-то в первую неделю войны в ваше село с границы должна была приехать женщина с двумя мальчиками и девочкой. Дети это не ее, а Зины Рябчиковой, жены моего друга, она будто бы из ваших краев. Как они? Добрались, живы-здоровы?

— Родители Зины на том краю села живут. А Зина как в первый день войны поехала за детьми, так и не вернулась. Женщина привезла деток. Кажется мне, у учительницы она прячется.

— А можно привести ее сюда?

— Попробую завтра это сделать, — сказала Арина Кирилловна. — А вы ко мне приходите ночью. Хотя нет, лучше оставайтесь у меня. Хлопцу нужно выспаться, пропотеть в тепле. Куда на такой мороз?

— Останемся, — согласился Опенкин, — но не в хате, а в хлеву.

Они вышли из хаты. В хлеву стояла лишь телка. При нынешних временах Арина Кирилловна не очень-то и надеялась, что из нее когда-нибудь будет корова. Просто держала, чтобы в хозяйстве была какая-нибудь скотина, без которой житье на селе непонятно и странно.

Гости набросали в ясли сена и улеглись голова к голове. Арина Кирилловна укрыла обоих рядном.

— Будем сегодня спать на плацкартном месте. И никаких гвоздей! — сказал Опенкин, устраиваясь поудобнее и сладко зевая. — Как ты думаешь, Андрей, а Арину Кирилловну можно зачислить в отряд?

— Партизан — это народный мститель, — ответил Стоколос. И с волнением подумал, что завтра вечером командир встретится с Маргаритой Григорьевной. — Меня возьмешь на свидание с Маргаритой Григорьевной?

— Ты не ответил на мой вопрос, — напомнил Опенкин.

— Арина Кирилловна — это народ. Таков мой ответ. Так возьмешь?

— Доживем еще, — неопределенно ответил командир. — Ты спи, хлопче!

— Скажи, командир, когда ты заметил, что я приболел? — спросил Андрей.

— Как только перешли Ворсклу.

— И молчал…

— А что говорить, когда ты и так боялся, чтобы мы не узнали об этом. Я все ждал случая заскочить с тобой в село.

— Спасибо тебе. Увиденного и услышанного тут, наверно, хватит, чтобы выздороветь и без лекарств.

— Спи, друже, спи. И никаких гвоздей! — шутя добавил командир.

Андрей слышал, как совсем близко мирно дышало животное. Он протянул руку и нащупал теплую морду телки. Усмехнулся и вскоре незаметно заснул.

Разбудили их чужие голоса. Во дворе хозяйка говорила с немцами, нетерпеливо позвякивая ведром. Сноп света пробивался в хлев через оконце. Уже наступило утро.

Вскоре во дворе стихло. Дверь скрипнула, на пороге в клубах пара появилась Арина Кирилловна.

— Немцы! — шепотом предупредила она. — Двое в хате яичницу жарят. Их тут десятка три приехало… Обоим вам не пройти. Андрюшка, лезь на чердак и сиди там до вечера. А тебя, командир, я поведу к лесу. Там сестра моя живет. Бери мешок, клади в него оружие, а сверху вот что положим.

Она выкатила тыкву.

— Да быстрее, лентяй! — вдруг крикнула Арина Кирилловна, ткнув Опенкина под бок.

Опенкин все понял. Завернув в кусок дерюжки, которую подала хозяйка, автомат и, положив его в мешок, стал туда же бросать тыквины.

— Пошли, Иван! — выкрикнула она так, чтобы ее услышали в хате.

Когда проходили мимо хаты, на крыльцо вышел один из солдат и захохотал, взявшись за бока и кивая на Опенкина, который согнулся дугой под тяжелым мешком.

— Тыква, пан солдат, — сказала Арина Кирилловна.

— Гросс тыкфа! — причмокнул солдат и пошел доедать яичницу.

Вышли на улицу. Там тоже ходили солдаты, удивленно посматривая на женщину, которая нагрузила своего мужа или родича. Свернули к негустой заснеженной посадке.

— Там уже и хат нету, — удивился Опенкин. — Где же ваша сестра живет?

— Одна в Миргороде, другая в Гадяче, — ответила Арина Кирилловна, глядя на партизана лукавыми глазами.

— Ну и ну!.. — только и сказал Опенкин, облегченно вздохнув.

— Теперь иди, командир, посадкой, а дальше рвом к лесу…

Опенкин обнял женщину:

— Спасибо вам. Передайте Андрею, мы его выручим. А куда же тыкву?

— Неси своим партизанам на кашу.

За шесть месяцев войны Андрей Стоколос побывал во всяких переделках. В нынешней ситуации, считал он, почти все зависело от Арины Кирилловны: удастся ли ей провести в лес Опенкина, не разоблачат ли ее потом немецкие солдаты.

Еще утром, проснувшись, Андрей почувствовал, что хворь вроде отступила, температуры не было. Всю ночь он исходил потом. Вот еще бы белье сменить!..

Через дырку в крыше он видел, как по двору прохаживался немец и что-то высматривал там. А на крыльцо вышел другой немец, рыжий и крикнул:

— Броер! Поймай курицу!

— Яволь, герр Гейден! — сказал тот, что был во дворе, и подошел к хлеву.

Он открыл ту половину, где на чердаке сидел Стоколос. Внизу посветлело. Андрей осторожно взял в руки автомат.

— Ме-е-е! — Броер похлопал телку по боку и пошел в другую половину хлева, откуда тут же послышался шум.

Вскоре Броер показался во дворе. Он нес курицу, которая была уже без головы и истекала кровью. «Что они, ночевать тут собираются?» — обеспокоенно подумал Андрей. Он устал наблюдать за хатой и двором, стоя на коленях, и потому лег на спину, заложив руки за голову. Это ничего, что он не наблюдает за хатой. У него хороший слух, как у пограничника, радиста или певца. Лишь бы не задуматься да не прозевать чужие шаги во дворе.

В хате непрошеные гости затянули песенку «Ви гайст Лили Марлен». Кто-то хлопал в ладоши. «Была торжественная часть, а сейчас концерт, — подумал Андрей. — Должен же быть этому конец!»

По снегу заскрипели чьи-то шаги. Андрей метнулся к щели и увидел Арину Кирилловну. Она зашла в хлев и сначала заговорила с телкой, а потом шепотом, не поднимая головы, спросила:

— Ты живой?

— Как там командир? — не терпелось узнать Андрею.

— Пошел куда надо, с тыквой. Сказал, чтобы ждал.

— А что за веселая команда в вашей хате?

— Говорят, с фронта прибыли.

— Сколько машин на улице?

— Пять… Одна с проводами, — сказала Арина Кирилловна. — К нам зашли вроде поспокойнее тех, что в других хатах. Тебе поесть надо…

— Обойдусь, еще заподозрят вас, — отказался Андрей.

Арина Кирилловна вышла. Когда открывала дверь, из хаты вновь долетели слова теперь уже другой песни: «Вольга-Вольга, мутер Вольга…»

«Прямо-таки артисты посетили хату Зарубы!» — со злостью подумал Андрей. Ему приказано ожидать. Как долго? Что затеял Опенкин?.. Наверно, он уже получил полные данные о подразделении, прибывшем в село. В лесу недалеко стоит лагерем местный партизанский отряд, хлопцы знают каждую тропку, каждое дерево, из-за которого можно ударить по машинам, если незаметно подобраться к селу. А пока Андрею остается только ждать… И он ждал.

В обеденную пору, когда одни солдаты снова сели за столы, а другие улеглись спать после долгого путешествия от фронта в свои тылы, внезапно на улице один за другим раздалось несколько взрывов и тут же ударили пулеметы, как определил на слух Андрей, — «дегтяри».

Удар партизан был внезапным, как снежный смерч, неожиданно налетевший на село. Больше сидеть на чердаке Андрей не мог. Решительно спрыгнул вниз и, пригибаясь, бросился к хате. Он понимал, что «гости» Зарубы сейчас кинутся к двери, и потому молнией пересек им дорогу.

— Хенде хох!

Солдаты от неожиданности упали на пол. Андрей быстро снял со спинок стульев их широкие ремни, на которых висели гранаты, похожие на наши «лимонки», но с гладкой поверхностью.

— Встать! — приказал Андрей.

В это время в хату влетели Гутыря и Рубен.

— Свейке! — поздоровался комиссар, тряся Андрея за плечи.

— Считай, Андрей, этот налет ради тебя, — сказал Гутыря.

— Спасибо.

— О… У тебя, комиссар, сегодня будет дипломатия… — кивнул Гутыря на пленных. — Во какой рыжий попался!

В сенях снова затопали, и в хату ввалились Мукагов и Колотуха с трофейными полевыми сумками. Мукагов обнял Андрея.

— Как ты тут?..

— Попили из меня крови, — шутливо мотнул головой Стоколос, — эти два типа. Можно было бы пустить их в расход, но я на всякий случай взял их в плен! А наши как?

— Порядок! Объединились с местным отрядом и ударили по их радиорубке. Теперь Рубену хватит работы на неделю! — засмеялся Шмель.

— Потери есть?

— Несколько раненых… Зато фрицев всего с пяток унесло ноги, — ответил Максим Колотуха. — Остальные…

— А с этими что? — вдруг спросила Арина Кирилловна, которая незаметно вошла в хату.

— К аллаху на небеса! — махнул рукой Мукагов.

— Зачем же так? — не согласился Рубен. — Мы должны узнать, что это за птицы. — И что-то спросил у пленных на немецком.

Пленные, бывший командир саперного батальона 68-й дивизии гауптман Гейден и ефрейтор Броер, которых разжаловали и послали на фронт, отвечали на все вопросы, как показалось партизанам, вполне откровенно. Выяснилось, что именно Гейден и Броер колдовали в Харькове над радиоминой, заложенной группой полковника Веденского.

Арина Кирилловна подошла к Андрею и потихоньку сказала:

— Пока вы тут, схожу к учительнице. Может, придет ваша чернявая.

— Идите, — кивнул Андрей и снова прислушался к допросу.

— А не врут, что эсэсовцы расстреляли своих саперов? — засомневался Мукагов. — Все они фашисты!

— По-моему, не врут, — комиссар показал солдатские книжки Гейдена и Броера. — Это они имели дело с нашими минами.

— И надо же! — удивился Устим Гутыря и сказал Гейдену не без гордости: — Не досадуйте, вам бы все равно не удалось разминировать главный заряд. Секрет Гутыри!

— Да, мы в Харькове поняли, какой ужас — эти ваши мины, — сказал Гейден. — Генерал Браун трясся, как в лихорадке… Вы нас расстреляете?

— А как ты думаешь, фашист? — вмешался Мукагов. — Ты сжег хату Марины, издевался над Маланкой Гутырей под Уманью! Ты…

— Что ты сказал?! — вдруг выкрикнул Гутыря, словно пораженный громом. — Ты, Шмель, назвал имя Маланки Гутыри из села под Уманью?..

— Да, Устим, — удивленно ответил тот. — Нам с Рябчиковым дали приют две молодицы, Марина и Маланка… А потом, когда мы ушли, ворвались немцы и подожгли хату Марины. Мы увидели пожар уже издалека. Рябчиков не пустил меня поквитаться с поджигателями.

Мукагов весь дрожал, кулаки его сжимались. Как он ненавидел сейчас и этого рыжего Гейдена, и толстомордого Броера.

— Так ты был у моей сестры? — горячо спросил Гутыря. — Чего ж ты молчал как рыба?..

— А откуда я знал, что ты Гутыря? — спросил Шмель. — Ты же до нашего прихода уже был законспирирован, как выдающаяся в минно-подрывных операциях особа. Тут сам аллах кабардинский, ингушский и чеченский вместе с осетинским Иисусом не разберутся, кто есть кто на самом деле.

— Это правда, — согласился Устим. — Ну а как она, Маланка-то?

— Я ей век буду благодарен, эта женщина — воплощение преданности и душевности, — горячо ответил Шмель, и все поняли: никакого сомнения в правдивости этих слов не может быть. — А этих к стенке! За муки и слезы матерей!.. Не будем же мы возиться с таким «ценным грузом».

— Не надо горячиться, Шмель, — остерег Рубен. — Мы еще не говорили с командиром.

На улице командиры обоих отрядов стояли в окружении партизан и крестьян. Связной из миргородского партизанского отряда, тоже оказавшийся тут, передал Опенкину от имени секретаря Полтавского обкома партии приглашение прибыть с группой партизан на совещание. Опенкин догадывался, что главным вопросом совещания будет объединение отрядов на время оборонительных боев против карателей. Этого требовала обстановка: выпал снег, и небольшими отрядами стало трудно маневрировать, не оставляя следов.

— Поедем, Устим? — обратился Иван к Гутыре. — Пленные останутся пока что в отряде. Ждите нас, товарищи! — поднял он руку, а потом ловко вскочил на коня, которого подвел местный партизан.

Гутыря, Мукагов и еще несколько бойцов тоже были на конях. Еще минута — и всадники галопом помчались мимо старого Успенского собора, над которым каркало воронье, всполошенное недавними взрывами и стрельбой.

Арина Кирилловна вернулась с женой начальника заставы капитана Тулина. Маргарита Григорьевна была одета в теплое пальто с серым воротником, укутана большим темным с яркими цветами платком. Лицо ее исхудало, а глаза глубоко запали и смотрели, словно из глубокого колодца, печально и потухше. Где и делись те живые огоньки, открытая ласковая улыбка, так знакомая всем с заставы…

Первым Маргарита Григорьевна узнала Колотуху и бросилась к нему в объятия, не скрывая слез.

— Наконец-то! — вырвалось у нее.

— Успокойтесь, Маргарита Григорьевна.

— И ты тут? — заморгала длинными густыми ресницами Маргарита Григорьевна, увидев Андрея.

Тот машинально снял шапку. Женщина обхватила голову Андрея.

— Как ты вырос за эти месяцы! Как возмужал, раздался в плечах.

— На этой войне с узкими плечами долго не протянешь, — философским тоном ответил Андрей. — А вам привет от Леси!

— Леся осталась там, — поспешил сообщить Колотуха, указав рукой на восток. — Хотя собиралась сюда с нами.

— Родные мои! — готова была обнять целый свет Тулина. — Собиралась сюда? Вот я задам этой Лесе! — погрозила она, словно было это в мирное время и дочка не послушалась мать, надев не то платье, которое она советовала. — Я ей… Хорошо, что она там. И много вас с пятой заставы?

— Четверо, — грустно доложил старшина Колотуха. — Терентий Живица погиб в Бессарабии под немецким танком, Ваня Оленев без руки остался в тылу у врага, а лейтенант Василий Рябчиков погиб недалеко от Харькова, когда прорывались из окружения. Раненого политрука Майборского вывезли в тыл. А тех, кто полег на берегу Прута вместе с нашим капитаном Тулиным Павлом Германовичем… — Старшина Колотуха будто делал перекличку бойцов своей заставы и сам содрогнулся от того, сколько пограничников уже нету в живых. — Но, Маргарита Григорьевна — продолжил он, справившись с волнением, — наш отряд так и называется «ЗСТ-5». Может, и не очень громко, зато справедливо.

— Я знаю, что Павел погиб, — заплакала Маргарита Григорьевна. — Считайте и меня бойцом нашей заставы! Я с вами. И не думайте перечить. Я умею стрелять, ездить верхом. Старшина! Максим! — умоляюще взглянула она на Колотуху. — Меня уже вызвали в комендатуру в Гадяч. Комендант отпустил лишь потому, что предложил на них работать. Но об этом потом. Кто у вас командир?

— Опенкин. Но он поехал на встречу с командирами отрядов, а комиссар у нас Артур. Да что там думать? Двух фрицев с собой берем, а вас разве оставим? Не будет этого. Вы с нами! — решительно отрубил старшина Колотуха.

К Маргарите Григорьевне приблизилась Арина Кирилловна и перекрестила ее, а потом прижала к себе.

— Простите меня.

— Что вы? Чем вы провинились предо мной? — удивилась Тулина.

— Простите, что не могу пойти с вами… Хлопцы! Возьмите Маргариту Григорьевну, ведь теперь ее уже никакой комендант не выпустит живой!

— Мы уже решили, — ответил Рубен. — Маргарита Григорьевна пойдет с нами.

И по дороге, и в лесу Андрей все думал, почему Арина Кирилловна извинялась перед Тулиной. Ну, вызвал женщину комендант, люди ведь знали, что она жена пограничника, начальника заставы. Утаить это от оккупантов было невозможно. Да и сама Маргарита Григорьевна не скрывала, откуда прибыла на четвертый день войны.

— Что-то ты задумался, Андрей? — услышал он ласковый женский голос.

Обернулся: Маргарита Григорьевна.

— О вас думал.

— А-а… Догадываюсь. Пойми… Не каждый немецкий комендант начинает с того, что выкручивает руки тем, кого в чем-то подозревает. На моем месте просто глупо было бы стискивать зубы или твердить, что капитан Тулин — не мой муж. Если бы от этого зависел успех наших войск, я бы так и твердила: «Не знаю никакого начальника заставы капитана Тулина. Это мой однофамилец». Но ведь комендант-то хорошо знал, кого вызывает. И я не стала скрывать, что жена командира заставы. Наверное, комендант не ожидал от меня такого. Может, он думал, что жена чекиста непременно должна вцепиться ему в горло. Потом сказал: «Я могу предложить вам работу где-нибудь в учреждении». — «Спасибо, — ответила я. — Проживу и без работы. На своей земле как-нибудь пропитаюсь». Услышав это, он рассмеялся — такую нелепицу, мол, я сказала. Он предупредил, что в селах будет подметено все до крохи, что те, кому посчастливится выжить, должны работать на рейх… А еще сказал: «Мы подождем…»

— Слишком вежливый этот комендант…

— Да, — промолвила Тулина, прикусив губу и глядя на Андрея несколько растерянным взглядом. — Я ответила: «Что же, ждите!» А он: «Запомните: Красная Армия разгромлена и тут, на Украине, и там, под Москвой, и под Ленинградом!..» Меня отпустили, а комендант еще и проводил до крыльца, перед которым была толпа задержанных людей. Их удивило, что вражеский комендант попрощался с женщиной, которая вышла из комендатуры не избитой…

— Не нужно дальше! Разве можем мы хотя бы на каплю сомневаться в вашей честности? При благоприятных условиях можно было бы даже пойти к ним на работу и одновременно иметь связь с партизанами. Отряд в лесу слеп и глух, если не получает сведений из сел и городов, в которых дислоцируются войска.

— Еще на границе я знала, что ты толковый парень, хотя и был самым молодым среди бойцов. И Павел Германович так говорил даже при Лесе. Как она там?

— Все такая же. Красивая. Гордая.

— Это значит — упрямая, как и была.

— Точно.

— А как у вас между собой?

— Да ничего… Дружим… — пожал плечами Андрей, не желая вдаваться в детали. — Наша встреча в Харькове была как на вокзале, когда сошлись два поезда, следующие в разных направлениях. В такой ситуации даже не знаешь, как себя вести, что говорить, ведь до отхода — минута. А когда уже поехал, начинаешь мучиться: не так вроде и вел себя, не то сказал. В этом поезде я и сейчас, Маргарита Григорьевна.

— Ты береги себя, Андрюшенька!

— Меня тут и так все берегут. Командир даже лечиться повел в это село. Так долечил, что нас обоих немцы чуть из ясель не вытащили! — засмеялся Андрей.

6

За несколько дней почти во всех селах расположились подразделения немецких войск. Как сообщали подпольщики, они прибыли на помощь карателям в их походе против партизан. Это и было одной из причин созыва совещания представителей полтавских партизанских отрядов, действовавших к северу от железной дороги Киев — Харьков в районе Миргорода.

Совещание было не таким бурным, как в мирные дни, когда, в нем участвовал секретарь областного комитета КП(б) Украины и на котором речь шла о планах весенней посевной или хлебозаготовок. Сейчас на нивах Полтавщины шла война между партизанами и оккупантами. В эти дни нависла реальная угроза карательной экспедиции, которую фашистское командование собиралось провести, пользуясь тем, что на фронте за Харьковом установилось затишье.

Как быть отрядам в это критическое для них время конца сорок первого года, когда выпали глубокие снега, ударили морозы, когда по райцентрам и селам расквартировывались гарнизоны? Отдельные представители отрядов высказали мысль, что нужно расформировать отряды до прихода весны, уйти в подполье, чтобы перебыть зиму и сохранить силы.

— Точно! Иначе не видать нам победы, понимаешь! — выделился чей-то голос.

Шмель Мукагов, Устим Гутыря и Иван Опенкин, представлявшие отряд «ЗСТ-5», переглянулись. Шмель поднялся и увидел грузного человека, державшего на коленях пальто с большим меховым воротником. Шмель до боли прикусил губу: неужели это старший лейтенант Пужай! Тот самый Пужай, с которым они встретились где-то под Полтавой, когда еще был жив Вася Рябчиков? Все, а особенно. Андрей, которому приходилось встречаться с этим комбатом еще под Васильковом, были убеждены, что Пужай драпанул в ту осеннюю ночь, а он… вынырнул теперь как партизанский командир.

Но было и другое мнение на этом совещании: «Продолжать борьбу всеми силами и средствами. Никакие «щели» не спасут тех, кто оставит отряд, чтобы дождаться весны. Выход один — только активные действия, а в момент нападения карателей — общая оборона».

Эту мысль высказал Иван Опенкин, закончивший свое выступление такими словами:

— Снег — не только наша беда, поскольку на нем остается много следов. По снегу каратели тоже не очень-то развернутся на автомашинах. Мы же тем временем выделим группы подрывников, которые будут отвлекать на себя внимание карателей и осуществлять главную партизанскую задачу — уничтожать вражеские эшелоны и автотранспорт на дорогах. Круговая оборона в труднодоступных для врага местах — и никаких гвоздей!

— Товарищи! До чего мы дошли? — вновь вмешался Пужай. — Кто нас уму-разуму учит? Помилуй бог! Сосед по скамейке сказал мне, что звание у товарища, который, понимаешь, поучает нас, — старшина! Меня, старшего лейтенанта, командира отряда, поучать? На каком таком, понимаешь, основании?

— Угомонитесь, товарищ! — насупил брови секретарь обкома партии и повернулся к Опенкину: — Прошу, продолжайте.

— Сейчас схватил бы этого Пужая за шиворот… — прошептал Мукагов Гутыре. — А наш Опенкин и бровью не повел. И правильно, что не обращает внимания на него! Пусть себе болтает Пужай, знаем этого вояку.

— Помолчи и ты! — приказал Гутыря.

Секретарь обкома партии поднял руку, призывая к тишине, и сказал:

— Есть предложение: командиром объединенного отряда полтавских партизан назначить Ивана Осиповича Опенкина, который только что выступал, а комиссаром — секретаря Миргородского райкома партии Григория Авксентиевича. Есть другие кандидатуры?

Командиры молчали. Каждый думал о том, что тут было сказано, о том, что ожидало их за стенами этой хаты среди глубоких снегов… На совещании присутствовали и недавние майоры Красной Армии, и даже один полковник. Но секретарь обкома партии предложил назначить командиром объединенного отряда старшину. Логично ли это?

Гутыря наблюдал, как перешептывались присутствующие, как кое-кто равнодушно махал рукой, как другие, опустив головы, сидели в глубоком раздумье. Пауза затянулась. Никто не возражал против назначения Опенкина, но пока что никто и не одобрял предложения секретаря обкома. Сам же Опенкин совсем не ожидал такого поворота и чувствовал себя несколько неловко. Мукагов подмигнул ему: не отказывайся, мол, Иван.

— Так тут же есть полковник!.. — растерянно прошептал Опенкин.

— Думаешь, секретарь не знает об этом? — тоже шепотом возразил Гутыря.

— Ставлю на голосование, — нарушил молчание секретарь обкома партии. — Кто за то, чтобы командиром объединения избрать Ивана Осиповича?

Опенкин наклонил голову. Но Гутыря положил ему руку на плечо и сказал тихо:

— Смотри на руки людей, Иван, вон их сколько!

— Кто воздержался? Один, два, три.

Мукагов бросил быстрый взгляд на Пужая — он был среди этих трех. Ему вроде холодно было в этой душной хате, и он накинул на плечи пальто. «Передать бы ему привет от Колотухи и Стоколоса. Они с ним встречались раньше меня и Рябчикова. Ах, с каким шиком одет!»

Однако, когда совещание закончилось, Пужай сразу же подошел к Опенкину и поздравил его с назначением, пожал руку Гутыре и Мукагову.

— Помилуй бог! Вроде старые знакомые?! Мне понравилась ваша позиция. А что я воздержался, не означает, что не верю вам как командиру или что другое, — обратился Пужай к Опенкину. — Как-никак, а мы же не на такой конференции, что до войны. Там тоже часто единогласия не бывало, да еще когда голосовали тайно. А тут каждый считает себя Суворовым или Кутузовым… Такая уж судьба. Я в одном лице и командир, и комиссар отряда. Приглашаю вас к себе в лагерь. Есть земляночка. Есть на чем и спать людям. Сами знаете, кадры решают все… — слащаво сказал Пужай, все время следя за выражением лица Шмеля. — А ты, кабардинец, горяч немного.

— Я осетин, — вспыхнул Мукагов.

— Помилуй бог, понимаешь! Кто вас там разберет. Все чернявые и юркие. С таким характером ужиться нелегко.

Шмель не ответил. Да и зачем. Еще тогда, когда он пробивался с майором Сильченко к Харькову и на них набрел лейтенант Пужай, а потом внезапно исчез ночью, Шмель понял, что у Пужая есть что-то от флюгера: куда ветер подует, туда и повернется.

Шмель вышел из хаты, и на сердце у Пужая отлегло. Ему не нравился этот быстрый, с большими глазами и изломанными бровями осетин.

— Откровенно говоря, — промолвил Пужай, обращаясь к Опенкину и Гутыре, — я воздержался при голосовании не потому, что не знаю вас. Как по мне, то я повел бы все отряды на Сумщину, а то и в Брянский лес. Там, говорят, у наших какой-то Ковпак объявился, создает целую партизанскую армию. А тут где развернешься? Вокруг немцы. От одного только Харькова шесть железнодорожных веток!

— А воевать-то нужно везде, не только в Брянских лесах, — заметил Опенкин.

— Так-то оно так, но война войне, понимаешь, рознь! — загадочно выразился Пужай и поплелся, слегка переваливаясь на коротких ногах, как селезень, к другой группе партизан.

7

Объединенный отряд, сформировав несколько хорошо оснащенных диверсионных групп в составе двадцати-тридцати бойцов, провел с десяток операций против фашистских подразделений на территории Миргородского, Комышнянского, Гадячского, Зиньковского районов. Этого немцы не ждали, по их расчетам, с наступлением зимы партизаны должны были притихнуть. Действия объединенного отряда взбесили фашистов и самого штурмбаннфюрера Вассермана, прибывшего сюда с особыми полномочиями. Каратели предупредили своих агентов, чтобы те утроили бдительность и следили за каждым шагом отряда.

У Вассермана были подробные портретные характеристики командира Опенкина, комиссара Григория Авксентиевича и секретаря подпольного обкома партии. Штурмбаннфюрер Вассерман считал, что активно действовать в неблагоприятной для них обстановке партизаны могут лишь под руководством фанатичных и весьма толковых вожаков, а потому поставил задачу как можно быстрее ликвидировать всех троих руководителей. Но лазутчики никак не могли проникнуть в партизанский лагерь, гибли или возвращались ни с чем. И тогда штурмбаннфюрер СС Вассерман выпросил на помощь карателям еще и полк солдат, намереваясь блокировать партизан в лесу.

Но партизаны не дремали. Еще с осени в Миргороде, Гадяче, Диканьке и в других селах были оставлены надежные люди, которые извещали партизан о передвижении карателей. Благодаря им партизанские отряды и группы избегали нежелательных для них лобовых столкновений с фашистскими подразделениями, в то же время нанося ощутимые удары в самых неожиданных местах.

В холодное январское утро в лес, где расположилось несколько партизанских формирований объединенного отряда, пришел паренек лет семнадцати — в осеннем ветхом пальтишке, в валенках. Первыми, на кого попал посланец из Малой Обуховки, были люди старшего лейтенанта Пужая, которым пришлось все же покинуть свои «земляночки» и делить вместе с другими отрядами трудности походов.

— Мне нужен командир, — сказал хлопец-связной.

— Командир тут я! — заявил Пужай.

— А где Григорий Авксентиевич? Мне нужен лично он!

— Вот как… Ему, видите ли, главного комиссара, понимаешь, сразу подавай. Помилуй бог! А может, ты шпион, пришел убить командира и Григория Авксентиевича? Выкладывай все мне лично. Я тут и командир и комиссар! — постучал толстым пальцем себя в грудь Пужай.

Хлопец недоверчиво посмотрел на него и повторил:

— Мне командира или Григория Авксентиевича.

Пужай, присмотревшись к одежде хлопца, вдруг выкрикнул:

— Помилуй бог! Сверху рвань, а под ней, понимаешь… — Он быстро начал расстегивать пуговицы на обтрепанном пальтишке хлопца. — Но нас не проведешь! А под нею, смотрите-ка, шикарный жилет на неведомом меху! А?

— На обезьяньем меху, — пояснил парнишка, смутившись. — Холодно, так учитель занял мне жилет. Нечего меня… Я не девка!

— Тише тут, понимаешь! — прикрикнул Пужай.

— Ведите к командиру, — стоял на своем хлопец.

— Мы за вас тут кровь проливаем, а он живет в селе, на печи выгревается, еще и в теплом дорогом жилете расхаживает! Снимай и не рассуждать!

Услышав это, бойцы, окружившие связного, потупили глаза, кое-кто отвернулся, отошел. Как раз в это время в группу старшего лейтенанта пришли Рубен, Стоколос и Колотуха — хотели узнать, нет ли у них сухих батареек, хотя бы от приемника «Родина», которым пользовались бойцы, когда стояли самостоятельным лагерем, слушая передачи из Москвы. А Рубен еще и выполнял поручение командира объединенного отряда Опенкина: договориться о связи с соседями во время обороны.

— Чего там договариваться? — удивился Пужай. — Будем стоять насмерть, как герои!

Однако внимательного взгляда ясных глаз Опенкина темные глазки Пужая не выдержали. Он отвернулся куда-то в сторону, вытер вспотевший лоб. Эти чекисты Шаблия с границы словно преследуют его, как привидения, с первых недель войны. А тут еще связной из Малой Обуховки снял ветхое пальто, а потом и жилет на «обезьяньем» меху.

— Берите, если вам холодно в кожухе, только пусть ваши проведут меня к командиру или к комиссару! — выкрикнул он. — А может, я не туда попал? Может, вы банда, а не партизаны. Тогда ставьте под дерево и стреляйте. Может, вам и бабусины валенки снять?..

— Хватит! Разболтался тут! Молод еще! — угрожающе выкрикнул Пужай.

У Андрея, Максима и Артура похолодело внутри. Это была уже четвертая встреча Стоколоса и Колотухи с Пужаем. Рубен же виделся с ним впервые. Но было достаточно одной этой сцены с жилетом, чтобы пограничник поразился. До чего дойти: снять у парня жилет, да еще величать себя партизанским командиром и комиссаром!

Андрей Стоколос стиснул зубы и клацнул затвором автомата, но в ту же минуту сильная рука Рубена легла на оружие.

— Не горячись! — кинул Артур и сказал связному: — Идем с нами! Мы проведем тебя к командиру.

— Жилет же не мой, — сказал связной.

Пужай в душе проклинал Стоколоса и Колотуху, которые так некстати появляются на его пути вот уже полгода. «И еще один выявился, белобрысый, который, оказывается, тоже из пограничников. Однако нужно немедленно что-то ответить, иначе авторитет его, Пужая, перед бойцами лопнет как мыльный пузырь».

— Приказываю вам, пограничники, спровадить этого типа к товарищу Ивану Осиповичу… А вы все, — повернулся он к своим, — р-р-ра-зойдись!

— Вы правда отведете? — все еще не верил хлопец, обращаясь к Андрею, очевидно, потому, что увидел в нем ровесника.

— Да, — ответил Стоколос и обратился к бойцам: — Я радист. Пришел к вам, хлопцы, не займете ли батареек? У вас же была «Родина».

— Не хватало еще, помилуй бог, чтобы мы носились с такой бандурой! — сказал Пужай, обрадованный тем, что пограничники вроде бы не придали значения инциденту с жилетом.

— Бандурой?! — с возмущением переспросил Стоколос. — Да известно ли вам, что такое бандура? Вы… — Андрей задохнулся, не находя слов.

Рубен предостерегающе поднял руку, сдерживая Стоколоса.

— Нету у нас батарей. Это правда, — тихо сказал кто-то из партизан. — Очень нужны?

— До зарезу. Чтобы передать радиограмму, нужно напряжение хотя бы сто шестьдесят вольт. А наши батареи уже сработались. Самолет не можем принять, мы ведь сегодня здесь, завтра там, — объяснил Стоколос.

— Может, сходить туда с кем-нибудь? — обратился партизан к Пужаю. — Можно было бы и взять.

— Никаких хождений! И не рассуждать! — прикрикнул на него Пужай.

— Я поищу по селу, может, и найду, — неуверенно пообещал связной. — Немцы все приемники забрали. А у попа, может, и остались батареи.

— Хо-хо-хо! — деланно захохотал Пужай. — Я нутром понял, что прилетела к нам непростая птица. Помилуй бог, какой поп тебе союзник? Ведите, ведите его к командиру, пусть этот бродяга подсыплет ему в кашу мышьяку. Верите всяким! Где ваша бдительность, — вдруг повел наступление Пужай. — Так и передайте командиру объединенного. Я вас, понимаешь, предупреждал!

Андрей очень сожалел, что тут были люди из отряда Пужая. При них он просто не имел права сказать старшему лейтенанту всего, что думал о нем.

— Ты извини, — обратился Андрей к связному, когда они оставили лагерь Пужая.

— Ты о чем? — не понял хлопец.

— Да о том, что сняли с тебя кептарь.

— А-а… Так можно подумать, что все партизаны такие, — вздохнул юноша.

— Да никакие они еще не партизаны, — вмешался Колотуха. — Пока ты там стискивал кулаки, Андрей, я переговорил с его людьми. Пужай с двумя бойцами, сопровождавшими его, набрел на полсотни окруженцев и присоединил их к себе. Пока его не было, хлопцы потихоньку воевали, а как он появился, то занимаются лишь подготовкой к зиме.

— Зачем же они Пужая командиром избрали? — удивился Андрей.

— А он назвался уполномоченным «энкаведе по партизанской линии». Вот и стал «командиром и комиссаром в одном лице», — как он говорит.

— Вот хлюст! — в сердцах сказал Андрей. — Мещанин в партизанстве!

Андрей посмотрел на хлопца. Тот поправлял уже давно поднятый воротник, мороз пробирал его до костей, обжигал грудь.

— Надо было хоть платок взять. Да разве ж я знал! — сокрушался хлопец.

— Постой, друг! У меня свитер есть, а в рации еще и большой шарф, тетка подарила, — сказал Андрей. — Да еще теплое белье, фуфайка. Подержи, Артур, автомат, я скину свитер.

Рубен молча взял автомат и взглянул на парня. Тот дрожал от холода.

— А я все-таки думаю, товарищи, что Пужай не наш человек. Таких мой отец стрелял в революцию и в гражданскую, — проговорил задумчиво Рубен. — Чует мое сердце, будет с ним мороки…

— Мы так и доложим Григорию Авксентиевичу и Опенкину, — сказал Колотуха.

Стоколос подал хлопцу теплый свитер:

— Надень. Ну, чего стоишь, будто вкопанный? Хочешь, чтобы я замерз?

— Давай! — подтолкнул связного Колотуха. — Не бойся. Вшей, «союзников» Гитлера, нету. Мы одежду на огне окуриваем, сушим на морозе.

— Не боюсь я! Спа-си-бо, — наконец ответил хлопец, удивившись не меньше, чем тогда, когда у него отобрали одолженный у учителя жилет.

Комиссар объединенного отряда Григорий Авксентиевич напоил парня чаем с сахаром, который еще оставался в припасах партизан. Потом уселись на кучке дров, лежавших около костра, вокруг которого грелись партизаны.

— Спасибо за угощение, — поблагодарил парень и пододвинулся к Опенкину поближе. — Передали наши люди из Миргорода, что завтра в Малую Обуховку придет полк карателей, чтобы оттуда начать поход против вас. Из Полтавы или, может быть, из Харькова прибыл, говорят, злющий эсэсовец по фамилии Вассерман, а звание такое, что и не выговоришь. Какой-то там фюрер… Говорят, на Харьковщине этот Вассерман сжег несколько сел, жители которых помогали партизанам.

— Это точно известно, что они пойдут сначала на Малую Обуховку? — спросил Опенкин.

— Старосте заказали завтрак для офицеров, — ответил хлопец.

— Угу, — кивнул Опенкин и сказал Григорию Авксентиевичу. — У меня тут небольшая идейка…

— Подожди, командир! Хлопец назвал имя офицера… — насторожился Гутыря.

— Какой-то фюрер Вассерман, — повторил парень.

— Эту же фамилию называли пленные Гейден и Броер, — припомнил Гутыря. — Сейчас пойду к ним, пусть еще расскажут об этой собаке. Вассерман расстрелял даже взвод немецких саперов за то, что не сумели справиться с нашими радиоминами, — пояснил он Григорию Авксентиевичу.

— Иди, Устим, — кивнул головой Опенкин.

— Да, — согласился Григорий Авксентиевич и положил руку на плечо хлопца: — Иди погуляй. Спасибо тебе от всех партизан! Так что у тебя, Иван Осипович, за план?

— Вот подойдут наши, посоветуемся.

— Да, это тот Вассерман, который лютовал в Харькове, — доложил Гутыря, возвратившись. — Гейден и Броер говорят, что убили бы его собственноручно.

Тем временем подошли и остальные.

— Сначала давайте о Пужае, — насупившись, предложил Артур Рубен. — Он не наш человек… — и рассказал все, что видел в лагере у Пужая.

— Печальный факт, — согласился Григорий Авксентиевич. — А не сложится ли мнение, что пограничники слишком вмешиваются в дела отрядов, которые действовали тут и до вашего прихода?

— Дело ваше, товарищ секретарь райкома партии, — ответил Рубен. — Я сказал все, что думал.

— Хорошо, мы займемся Пужаем. Садитесь, товарищи, — пригласил Григорий Авксентиевич — Командир хочет изложить нам свой план обороны.

— Я считаю, что нам нужно перехватить их основные силы и нанести упредительный удар. Около села два ветряка на холмах. Под ними поставим станковые пулеметы и по одному ручному. Я стану в центре подковы и постараюсь подпустить их возможно ближе. Ты, Андрей, возьмешь левый фланг. У тебя тоже будет два пулемета и десять автоматчиков. Остальные бойцы с винтовками. Вы, Григорий Авксентиевич, пойдете на правый фланг. Там в садах возле крайних хат как-то можно замаскироваться.

— Мне кажется, это тот план, который нужен, — первым согласился Григорий Авксентиевич.

— На ветряках поставим снайперов, — добавил Артур Рубен, зная еще с заставы, как много может сделать снайпер, сняв командиров вражеской колонны.

— Годится, — сказал Опенкин. — Поставим снайперов на ветряки.

— Если бы несколько мин взорвать в хвосте колонны. Получилась бы хорошая пробка, когда колонна бросится назад, — предложил Гутыря.

— Годится, — одобрил командир.

На этом совещание в штабе окончилось. Парень, который принес ценные сведения из Миргорода, наконец дождался Андрея Стоколоса.

— А где же твой шерстяной шарф? — спросил он.

— Какой шарф? — растерялся Андрей. — А-а…

— Ну и сочинитель ты, как видно, — покачал головой юноша. — Так говорил уверенно, что у тебя где-то в ящике из-под рации шарф. Забирай назад свой свитер!

— От подарка отказываешься? Маргарита Григорьевна! — позвал Стоколос на помощь женщину, которая, казалось, давно ждала его. — Скажите ему, что от подарка не отказываются.

— Не отказываются, — подтвердила женщина.

— А чего же он обманывает? Говорил, что у него есть шарф, а на самом деле…

— Это он спутал шарф с платком. Возьми, Андрей. Вот. Небольшой, но теплый и мягкий. — Она укутала платком шею Андрея. — От подарка не отказываются.

Платок источал запах каких-то цветов. От этого запаха Андрей сразу будто захмелел. Ему показалось, что так пахли волосы Леси, когда он прикасался к ее голове губами.

— Спасибо! — растроганно поблагодарил Андрей.

8

В эту ночь стоял сумасшедший мороз. От скрипа снега на дороге, по которой ступали сотни ног, казалось, вздрагивал рог молодого месяца. Впереди человеческого потока, выстроившегося в длинную вереницу, ехали, пробивая дорогу, сани. Позади колонны — тоже сани с хвойными ветками, которые заметали следы от сапог, валенок, чунь.

К утру, когда нужно было занимать боевые позиции, группа старшего лейтенанта Пужая не оказалась на определенном ей месте. Никита Пужай вывел ее из объединенного отряда и вроде бы направился к Брянскому лесу. Так он велел передать Григорию Авксентиевичу и Опенкину. От этой вести комиссар помрачнел. Артур Рубен, криво усмехнувшись, сказал:

— Не жалейте, Авксентиевич. Пужай — крыса, уже подумал, что наш корабль тонет, и сбежал. Хорошо, что перед боем.

Позиции пришлось перестраивать.

За полем, за далекими борами всходило солнце. Таким красным Стоколос видел его и в Харькове, когда последние подразделения красноармейцев покидали город. Сейчас оно было совсем багровым, еще грознее, будто чужое светило, занесенное войной на временную орбиту. «Неужели это какое-то недоброе знамение? — думал Андрей. — Неужели каратели не пойдут через Малую Обуховку и весь план Опенкина летит кувырком?..» Никто не мог ответить на это Андрею. Все, видимо, думали о том же.

Однако после восхода солнца каратели не заставили себя ждать. По дороге из Миргорода на просторе безграничной белой пустыни появились кони с санями и эскадроны всадников. Следом за первой группой пошла длинная колонна с интервалами между взводами. Еще дальше полз караван машин по уже пробитой дороге. Когда они подошли почти вплотную к ветрякам, Опенкин выстрелил из ракетницы.

Утро дрогнуло, раскололось. Красное солнце заметалось среди ожесточенной пальбы. Смертоносные струи пулеметных очередей, словно мечом срезали карателей с лошадей, с саней, они бежали и падали в снег. Часть колонны по инерции ускорила движение к селу. Но оттуда вместе с пулеметными дружно вырывались автоматные очереди, и перед карателями опустилась сплошная огневая завеса. Солдаты бросились к крайним хатам, в палисадники, но там их тоже встретил огонь из автоматов, и вся неприятельская колонна откатилась вновь на дорогу к машинам. Все перемешалось: перевернутые сани, кони, ставшие на дыбы, ломающие оглобли, убитые солдаты, раненые, ползущие в поиске спасения, автомашины, которые яростно рычали, стремясь развернуться назад. Более смелые солдаты под огнем партизан выталкивали машины из сугробов на ровное место, чтобы залезть в крытые кузова. Некоторые из них уже поворачивали назад, натужно ревя моторами. Но вот перед одним из автомобилей внезапно взорвалась мина, заранее поставленная подрывниками Гутыри. Другие мины были соединены с первой детонирующим шнуром — вокруг забухало, словно из пушек. Снег, смешанный с землей, вырывался фонтанами, опрокидывая то одну, то другую машину, разворачивая их поперек дороги, отрезая колонне путь к отступлению.

Лишь одной машине посчастливилось вырваться из этого ада — в ней был штурмбаннфюрер Вассерман. Он лежал возле ног шофера, скорчившись в три погибели, и только хрипел: «Шнель! Шнель!»

Вскоре вокруг все стихло. Дорога, обочины, поле — всюду трупы. Черные распластанные фигуры на белом снегу.

Но тишина над полем боя стояла недолго. Из-за холма вновь появились гитлеровцы — теперь уже по приказу Вассермана, развернутые в цепь. Они шли на село, по колени утопая в снегу, а тем временем за их спинами заняла огневой рубеж минометная батарея и начала обстрел партизанских позиций.

Бой был тяжелым и затяжным. Неприятельские пехотинцы не могли пробиться через огневой заслон партизан, но своим минометным огнем враги натворили немало бед. Хаты пылали, и некому было их тушить, потому что среди этих кострищ снова и снова ухали мины. Все же карателям так и не удалось прорвать оборону партизан, и к вечеру они вернулись в Миргород.

В тот же вечер объединенный отряд оставил Малую Обуховку и за ночь осуществил переход в леса, которые тянулись вдоль берега реки Псел. Измотанные тяжелым боем и походом, бойцы раскладывали костры, ложились на хворост и засыпали, спрятав руки в рукава.

Не спал Андрей Стоколос. Утром он должен передать радиограмму. Как кратко ни старались записать ее Рубен и Опенкин, все же текста набралось около ста пятизначных цифровых групп. Передать их при слабой мощности сухих батарей нелегко. Андрей старательно растирал ладони, вдыхал полной грудью воздух. Он хотел сосредоточиться, так как, возможно, это будет последняя радиограмма, пока они не найдут питания для рации. Так Андрей и скажет радисту по «кю-коду», чтобы в ближайшее время не ждал его в эфире. А передать нужно много: и сведения о дислокации военных частей, и о совещании командиров отрядов, и о бое под Малой Обуховкой, и о встрече с Маргаритой Григорьевной.

— Аккумуляторы от автомашин не подойдут? — спросил кто-то из бойцов.

— Нет, — покачал головой Андрей.

— Жаль.

Не меньше, чем Андрей, волновался Григорий Авксентиевич. Ему хотелось, чтобы по ту сторону фронта хотя бы в нескольких словах узнали, что полтавские партизаны в это трудное время не забились в «щели», а действуют в меру своих сил и возможностей, беспощадно бьют врага.

— Я не помешаю, если посижу тут? — спросил Григорий Авксентиевич у Стоколоса. — Знал бы ты, Андрей, как хочется дотронуться до телеграфного ключа и отстукать: «Это мы, миргородцы. Били врага в сорок первом, бьем и в сорок втором!»

— Почти такие слова и написаны тут, — сказал Стоколос, тронутый необычным желанием Григория Авксентиевича.

— Знаю. А не подведет твоя рация?

Андрей заколебался на мгновение, а потом передал ему ключ:

— Не подведет! — и заговорщически подмигнул: — Не бойтесь. Наши ничего не поймут, а немцы в Миргороде и Гадяче не услышат.

Григорий Авксентиевич, оглядываясь, словно мальчишка, вздумавший попроказничать, взял ключ и немного «поклевал».

— И это пошло в эфир?

— А как же! Видели, как стрелочка дрожала?

— Ты извини, что я смальчишничал, как сказала бы моя жена. Я очень любил играть с детьми. Вы вот в октябре были у своих, а я тут с первого дня оккупации. И так хочется крикнуть, чтобы там, за Харьковом, услышали то, что на сердце у меня все эти месяцы.

— Я вас понимаю, Григорий Авксентиевич.

— И я тоже, — сказала Маргарита Григорьевна, которая наблюдала за Григорием Авксентиевичем и радистом. — У вас там жена, а у меня дочка.

В наушниках послышались легкие и частые гудки — и радист переключился на прием.

— Знай наших! — выкрикнул Андрей. — Это Леся работает, ее почерк.

— Доченька! — прошептала сквозь слезы Маргарита Григорьевна.

Передавать радиограмму было трудно, приходилось повторять отдельные цифровые группы. Плохое качество анодных батарей давало знать. Андрей понимал: из-за этих повторов шифровку не удастся передать до конца. Андрей ругал себя, что из-за мороза не может четко выбивать знаки Морзе: приходилось часто прекращать работу и дышать на руки. Попросить Рубена? Но Артур сам давно признал, что с передачей у него значительно хуже, чем у него, Стоколоса.

Как быть? Может, дать сигнал с просьбой заменить оператора на более опытного. Но заменять будут Лесю, она обидится на него, скажет, сам не умеет передавать, а сваливает на другого. А радиограмма важнейшая, срочная. Чего стоит только весть о том, что они встретились с мамой Леси. Как Андрею хотелось, чтобы именно она приняла эту радиограмму! Но…

Он до боли кусал губы. Передавать еще не меньше трех десятков цифровых групп, а батареи почти сели. «Прости меня, Леся…» Он решительно выстучал «OP № 1» — и сразу же переключился на прием.

Две-три секунды он не дышал, словно получил от Леси пощечину. Даже руку прижал к щеке. «Ну зачем я сел на эту вахту? Пусть бы Рубен требовал оператора номер один. Почему сейчас выпала Лесина смена? Разве мало там радистов?»

Андрей уже не чувствовал холода, не видел обеспокоенных взглядов Маргариты Григорьевны и комиссара объединенного отряда…

«Спокойно, Андрей! — приказал сам себе. — Люби, вздыхай, но телеграмму должен передать до конца. Если Леся обидится из-за моего требования, так тому и быть…» Он вроде бы поуспокоился, поправил под шапкой наушники. И вдруг с той стороны фронта засигналило «LB» — языком «кю-кода»: «Я люблю вас!» Андрей удивленно замигал глазами. Неужели это отстучала Леся? Это она для смеха, от обиды, что снял ее с вахты! «Я люблю вас!» И он в то же мгновение переключился на передачу и повторил сигнал: «LB».

Но принял этот клич уже оператор номер один, который ворвался в эфир со своим почерком, словно вихрь, отстучав «спасибо» и «к приему готов». Все это случилось так быстро, что Андрею показалось, будто этот оператор высокого класса уже давно сидел возле Леси и она сама попросила у него помощи.

— Наконец! Передал! — сказал Андрей и самому себе, и Маргарите Григорьевне, и Григорию Авксентиевичу, и всем бойцам, столпившимся возле рации.

— У меня самой сердце стучало, как морзянка, — призналась Лесина мать. — Как там она? — кивнула головой в сторону рации. — Все приняла?.. Она у меня настойчивая.

— Все приняла, — сказал Андрей, пряча глаза, и добавил про себя: «К настойчивости еще и умение нужно добавить, опыт, а мы еще только учимся всем премудростям радиодела».

Вьюга разыгрывалась все сильнее. Ветер тоскливо свистел между ветвями деревьев, стряхивая с них последние комья снега. Партизаны разожгли несколько костров, чтобы вскипятить воду, которую потом можно заправить мерзлыми листьями брусники, грелись. Все ждали, когда расшифрует ответ Артур Рубен. Надеялись, что полковник Шаблий сообщит о самолетах, пусть и не специальных, а попутных, которые сбросят грузы: питание для рации, боеприпасы, медикаменты. Но как были удивлены и Опенкин, и Стоколос и сам Рубен, который только что раскодировал телеграмму, прочитав:

«Спасибо за мужество партизанам Полтавщины, участвовавшим в бою. Об этом ЦК КП(б)У сообщит в Совинформбюро. Жму руку Григорию Авксентиевичу. Леся целует маму. Своим отрядом Опенкину идти к Ворошиловграду. Шаблий».

— Коротко — и никаких гвоздей! — прокомментировал радиограмму Опенкин, подавая бумажку Григорию Авксентиевичу.

— Значит, не могут прислать самолетов. Да и, может, вас ожидает какое-то новое задание. Мы тут думаем одно, а они другое. Им виднее. Война. И мы от них словно в другом государстве, — размышлял вслух Григорий Авксентиевич. — А все-таки я рад такому сообщению. Представьте: ЦК КП(б) Украины о нашем бое под Малой Обуховкой сообщит Совинформбюро!

— Видно, так нужно, раз отзывают нас на восток, Авксентиевич, — сказал Опенкин. — Жаль разлучаться с вами.

— И мне. Хотелось бы с вами, хлопцы, пройти всю войну до самого Берлина, — сокрушался секретарь райкома.

— И дойдем! — заверил Шмель Мукагов. — Недаром же мы с лейтенантом Рябчиковым для начала отобрали у их полка знамя со свастикой и порвали его на портянки еще под Киевом.

9

После боя под Малой Обуховкой штурмбаннфюрер Вассерман убедился, что действовать нужно осмотрительнее, используя даже скверную погоду, когда во время метели партизаны идут в села поодиночке или отдельными группами — в разведку, за продовольствием или просто погреться. В засады он посылал по два, по три взвода хорошо вооруженных солдат и полицаев, которые были проводниками.

Вскоре был убит из засады секретарь Миргородского райкома партии Григорий Авксентиевич. «Умру, а не отступлю с родной земли!» — сказал он пограничникам на прощание, и слова эти были девизом его жизни. Команды штурмбаннфюрера Вассермана продолжали поиск партизанских отрядов, дислоцировавшихся на север от железной дороги Киев — Харьков. Особенно старался Вассерман найти следы пограничников, чтобы отомстить Опенкину за нападение под Малой Обуховкой, когда немцы недосчитались нескольких сот солдат. Отряд Опенкина интересовал немецкое командование еще и потому, что он был причастен к многочисленным взрывам в Харькове и на окрестных коммуникациях, и, наконец, к радиоминам на аэродроме.

Вот так, вынюхивая, выслеживая отряд Опенкина, штурмбаннфюрер наскочил на след от саней с высокими и узкими полозьями. Сани эти заинтересовали Вассермана, так как до сих пор партизаны ездили обычными санями с широкими полозьями. А под Малой Обуховкой Опенкин, как выяснилось потом, даже замел следы от саней ветвями. «Вот это сюжет! Может, тут проехал сам секретарь обкома?» — подумал Вассерман и немедленно послал разведку по следу. Гонка продолжалась недолго. Через каких-то полтора километра солдаты дали знак, что к ним может подойти сам штурмбаннфюрер. От удивления он чуть не выронил бинокль. На санях, застеленных цветастым ковром, сидел человек в пальто с большим воротником и держал на коленях развернутый рушник. На рушнике бутылка, чарка, закуска. Оружие — автомат — висело на спинке саней. Человек выпил чарку, вторую и начал аппетитно закусывать, вытирая губы рушником. Вокруг стояли люди, вооруженные винтовками. «Это его охрана!» — потирал Вассерман руки в предвкушении удачной охоты.

Тем временем около саней разгорелся спор.

— Позор так воевать, как мы! — крикнул кто-то из охраны.

— Помилуй бог! Он еще и разглагольствует! Да если бы не я, от вас под Малой Обуховкой и мокрого места не осталось бы! А вы живы и здоровы! Растает снег, мы заживем! — отчитывал подчиненных и обосновывал свою стратегию и тактику Пужай.

— А когда нам можно перекусить? — спросил второй.

— Помилуй бог! Не могу же я есть и крутить головой туда-сюда, не идут ли немцы… Пища — вещь деликатная, — и Пужай продолжал жевать кусок баранины. — Секретарь райкома партии и тот погиб. А вы под моим началом так всю войну пройдете. Следили бы, понимаешь, за дорогой как следует!

Пока шла эта перебранка, каратели разделились на три группы, потом громко крича и стреляя из автоматов, атаковали сани и их сопровождение. Кто-то из охраны сделал два или три выстрела. Некоторые сразу же умолкли навсегда под автоматными очередями немцев. Пужай, хлопая глазами, машинально вытирал руки, потом решительно поднял их вверх.

— Помилуй бог! Сдаюсь, господа немцы! Без сопротивления. Автомат мой вот! — мотал он головой вниз и немного вбок.

Вассерман, заложив руки за спину, самодовольно сказал:

— Картина! Я непременно напишу этот сюжет и подарю фюреру!

— Хайль Гитлер! — загорланили солдаты. Пужай на всякий случай тоже выкрикнул:

— Хайль Гитлер!..

Однако Вассерман сделал вид, будто не расслышал то, что выпалил со страху человек на санях, и спросил совершенно серьезно:

— Вы Опенкин, командир объединенного отряда?

— Помилуй бог! — залепетал Пужай, впервые подумав, что эти слова сейчас как раз кстати. — Помилуй бог! Никакой я не Опенкин! Мне с ним всегда было не по пути.

— Вы секретарь Полтавского подпольного обкома партии? — снова спросил Вассерман, которому так хотелось, чтобы в этих санях сидел кто-нибудь из известных партизанских руководителей.

— Что вы?!

— Но вы же сказали, что с Опенкиным вам не по дороге. Вы встречались с ним?

Пужай опустил голову. И не потому, что ему не хотелось говорить правду. На него пристально смотрел один из бойцов его отряда, уже разоруженный и связанный. Пужай в этот момент прощался с остатками своей совести. Что совесть? Ему надо жить! Вот так помолчишь с минуту — и тебя на виселицу.

— Все отдам, только не убивайте! — внезапно завопил Пужай, сбрасывая с себя пальто и протягивая его Вассерману, но Вассерман остановил прыткого толстяка рукой. Этот жест подбодрил Пужая, и он забормотал, глотая слова: — Я Опенкина знаю… Знаю и этих пограничников-чекистов. Еще с прошлой осени, когда ваши славные немецкие войска подходили к Киеву. Помилуй бог! Я душой всегда больше ваш, вполне лояльный. Давно бы сам перешел к вам, да так боялся, что эти выродки убьют! — кивнул он на свою охрану.

Вассерман понял, с кем он имеет дело. К сожалению, ни Опенкин, ни секретарь подпольного обкома не попались в его когти. Но и то важно, что этот тип знает и того и другого, и, определенно, еще многих. Такой пригодится. Только нужно больше страху на него нагнать.

— Если бы ты был офицером Красной Армии — это одно дело. Но ты партизан, бандит — таких сразу уничтожают! — провел Вассерман пальцем по шее.

— Помилуй бог! Да какой я партизан! Я не убил ни одного немца. Я только питался за счет большевистского населения. Ждал момента, чтобы к вам перемахнуть, — умоляющим голосом говорил Пужай, сердце которого уже нырнуло в самые пятки.

Когда каратели с пленными партизанами выехали на шоссе, по которому взад-вперед проносились машины, и угроза любого нападения партизан была исключена, штурмбаннфюрер облегченно вздохнул. Он был таким же трусом, как и бывший старший лейтенант Пужай.

Вдруг он приказал остановить «мерседес». За ним остановились и грузовые машины с крытыми кузовами, в которых ехали пленные.

— Как они тут? — спросил Вассерман у конвоиров.

— Волками смотрят на своего недавнего командира. Особенно эти вот двое, — показал конвоир на пленных.

Двоих партизан вытолкали из машины. Штурмбаннфюрер вынул парабеллум и выстрелил им в головы.

— Все. Можете ехать дальше, — приказал он, пряча пистолет. — Орднунг! Порядок. Настоящий сюжет для картины.

Вассерман теперь перестал опасаться, что кто-нибудь из пленных прибьет или задушит такого ценного «языка», как Пужай. Так безопаснее. Так надежнее.

«Помилуй бог! — прошептал Пужай, когда штурмбаннфюрер вернулся в легковую машину. Он боялся даже дух перевести, так напугали его выстрелы Вассермана. — Но ведь он ради моего спокойствия застрелил их. Я им нужен. Это факт. Вот когда пригодились мои встречи с пограничниками!.. А я ж их и ненавидел, будто знал, что эта ненависть нужна будет, чтобы оправдаться перед немцами! В жизни, понимаешь, как на долгой ниве…»

И вдруг Пужай улыбнулся, как бы найдя что-то давно потерянное. Жестокий расстрел Вассерманом двух пленных партизан неожиданно принес Пужаю облегчение: он отделался еще от двух свидетелей своей окончательной измены.

Уже больше месяца прошло с того времени, когда Андрей Стоколос, передавая важную радиограмму, из-за плохого режима работы потребовал замены оператора, а Леся Тулина никак не могла успокоиться. Собственно, нервничать она начала, как только приняла первые десять цифровых групп (Андрей давал по десять, а потом выжидал, не повторить ли какую). Цифр, которые приходилось повторять, становилось все больше — передатчик Андрея слышался все хуже и хуже. «Может, у них низко антенна?» — подумала девушка. Пока что ей и в голову не пришло, что у Андрея плохо с радиопитанием. И вдруг его просьба посадить на вахту «OP № 1». Это укололо в самое сердце: где же чувства у Андрея, в которых он так пылко заверял ее? Так безжалостно скомпрометировать ее перед всей школой радистов, в глазах вот этих трехсот курсантов вместе с минерами, которые, конечно же, узнают, что Тулина не сумела принять важную радиограмму из вражеского тыла… Одно мгновение, а сколько в течение его пережито, передумано… Андрей представился Лесе нетерпеливым, невоспитанным, неискренним. Разве можно так — словно обухом по голове.

Леся чуть не разрыдалась, приняв «OP № 1». Но на ее счастье или несчастье рядом стоял Илья Гаврилович, сразу же прочитавший этот сигнал. В начале сеанса она сообщила, что передает именно Андрей, и Веденский, мгновенно осознав ситуацию, вдруг приказал:

— Леся! Передай ему сигнал: «LB»!

Девушка вспыхнула, щеки ее пошли огнем. «Издевается надо мной?» — настороженно подняла на него большие карие глаза. Но Веденский даже не улыбался, а стоял задумчивый, наверно, припоминая свою Анну-Луизу. Вот у него с Анной настоящая любовь. А у Леси и Андрея детская игра.

К Лесе уже подходил низенький человек лет двадцати семи, в очках, как раз и бывший тем оператором номер один, который мог принимать сигналы с самого Марса, не то что из Миргорода. Леся все еще колебалась, но Веденский, казалось, умолял глазами: «Прошу. Передай! Прошу…» — словно от этих слов зависело очень многое и в его жизни. И Леся отстучала: «Я люблю вас!» Тут же поднялась и передала наушники очкарику. Он ей сразу не понравился — глаза узкие, как щелочки, а уши — репродукторы.

— Молодец, Леся! — положил ей руку на плечо инженер Веденский. — Пойми, так нужно. Представь, что он в окружении, что эта радиограмма имеет большое значение для нашей армии, что это крик о помощи, которую мы еще в силах подать отсюда, хотя возможности наши и ничтожны. Все может быть. А наиболее вероятно — у них кончается запас радиопитания и нужно спешить, дорого каждое мгновение.

— Вы на его месте так не поступили бы, если бы ваша Анна-Луиза сидела тут на вахте! — обиженно промолвила Леся.

— Только так! Может, даже вашим жаргоном послал бы ее к черту, отстукав «99», хотя и люблю ее, — сбавил голос Веденский. — Успокойся. Далеко не все из тех, кто и много лет работает оператором, имеют опыт, могут быть оператором номер один. Это уже талант. А мы люди обычные, просто судьба заставила браться за оружие, за рацию, за мины.

— Да я же ничего, — оправдывалась Леся. — Но зачем еще это «я люблю вас»?..

— Что ж, — развел руками Веденский. — Если «зачем», то в следующий раз можно передать «99». Но в нынешней ситуации этот позывной добавит Андрею выдержки и мужества. Ты представь, как он волновался, попросив заменить радиста. Ведь он знал, что это касается тебя.

— Да я же ничего, если уж так действительно нужно… — повторила Леся.

Действительно «ничего», если б на месте Стоколоса был Рубен. Умом Леся понимала то, что говорит Илья Гаврилович, а сердцем — нет. Единственной и большой радостью того дня была весть о том, что хлопцы нашли Маргариту Григорьевну и что мама уже в их отряде.

Вечером Леся, чтобы как-то успокоиться (а в действительности из желания «отомстить»), достала из гуцульской шкатулки, подаренной Майборским к выпускному вечеру, последнее его письмо. Он послал его из-под Москвы.

10

— Андрейка! Сыночек! — воскликнула Полина Ивановна, протягивая руки к парню, как только он переступил порог комнаты.

Обнялись. Названая мать поцеловала Андрея в лоб, а потом стала вглядываться в его бронзовое от морозных ветров лицо, в морщинку, пролегшую между бровями. И он, Андрей, и будто не он: такой возмужавший, с усиками. В последний раз они встречались еще в мирные дни, когда Андрей Стоколос уходил на службу.

— Сынок… — пока что не находила других слов мать, видя свое отражение в его глазах.

Андрей же стоял в нерешительности. И от сомнения, назвать ли Полину Ивановну матерью, и от мыслей об этой встрече. Об этой встрече он думал все последние дни, когда отряд Опенкина — Рубена преодолевал трудные километры вблизи Котельвы, Богодухова, Мерефы, Змиева, когда переправлялся через Донец и наконец добрался до позиций Красной Армии.

— Мама! — произнес он негромко и словно виновато. — Вот мы и снова встретились… — И добавил шутливо: — На всякий случай!

В жизни подруги пограничника Шаблия было много трудных, наполненных высоким нервным напряжением дней и часов. И все это было ожиданием мужа: из наряда по охране границы, из стычек и боев, из похода против белокитайских банд в 1929 году. А сколько Полина Ивановна пережила за те недели, когда люди говорили, что полковник Шаблий пропал без вести под Киевом. И еще изо дня в день она ожидала вестей от приемного сына. Ждала и его самого, такого сейчас отчужденного, действительно неродного, погруженного в свои мысли, но такого дорогого ее сердцу. Она знала, что в этих мыслях у Андрея на всю жизнь осталась память о родных отце и матери.

— Умойся, сынок, с далекой дороги! — повеселевшим голосом сказала мать. — А вы, хлопцы, с пятой заставы — все молодцы! Так о вас говорил и Илья Гаврилович, и отец. Уже в сорок первом показали, как надо воевать партизанам. За это Ивану Осиповичу Опенкину и дали звание Героя Советского Союза вместе с тремя самыми лучшими партизанскими командирами на Украине. Ты знаешь, что и тебя наградили вторым боевым орденом? И друзей твоих?

— Наградят, мама, и третьим, только не ленись на войне, — пошутил Андрей, ловя струйку воды, которую из кружки лила Полина Ивановна на его руки. — Если не убьют, конечно!.. Слышал, что отцу присвоили генеральское звание. Все хлопцы рады за него и говорят, что он настоящий партизанский генерал:

— Надолго пришли на эту сторону фронта? — несмело спросила мать.

— Пока снова не пошлют, — ответил Андрей.

— Тебе все шуточки! Может, какую-нибудь передышку сделал бы, подучился на курсах, в школе, в училище? Война эта, по всему видно, не закончится в сорок втором.

— Приходится, мама, на ходу учиться. Я, наверно, навсегда связан одной веревочкой, как альпинист, со своими товарищами. Куда Опенкин, Рубен, Мукагов, Колотуха, туда и я. Мы же все — пятая застава. Надо нести ее честь! Да еще тут одно обстоятельство. Не для печати, как говорится. Хлопцы верят в то, что меня не запеленгуют немцы за пять-двенадцать километров. Может, в этом и есть доля правды — я много думал и работал над тем, чтобы моя рация была слабо слышимой вблизи. А это немаловажная причина, чтобы идти с таким радистом на боевые задания!

Андрей вытирался свежим, чистым полотенцем, пахнущим льном, водой и даже солнечными лучами, под которыми отбеливалось когда-то полотно.

— Правда, крепкий узелок связывает тебя с бойцами своей заставы, — заметила Полина Ивановна.

Андрей глянул на стол. Там уже стояли тарелки с огурцами, помидорами и квашеными яблоками. На плите — кастрюля, в которой варилась картошка.

— Целый десант гостей ждет, Полина Ива… — Андрей прикусил губу: заговорился. «Не обиделась ли она?»

Но Полина Ивановна сделала вид, что ничего не произошло, и сказала:

— Да. Придут твои друзья — Опенкин, латыш Артур, осетин Шмель, Колотуха, Леся со своей матерью…

— Лида, наверно, не знала, что я возвращаюсь? — спросил Андрей. — Где она?..

— Еще в школе. Прибежит сейчас, — успокоила Полина Ивановна.

— На всякий случай я пойду встречу гостей. А, мама? — посмотрев в зеркало и пригладив взъерошенный чуб, сказал Андрей.

— Иди! — сказала мать, провожая его теплым взглядом.

На улице Андрей сразу же встретил Маргариту Григорьевну и Лесю. Обнял обеих за плечи, прижимая к себе и говоря:

— Теперь вы всегда будете вместе! Слышишь, Леся? Не будь таким неслухом, как на заставе, — намекнул Андрей на то, что девушка не поехала эшелоном на восток вместе с матерью, а осталась на границе вместе с отцом и бойцами.

— Слышишь, дочка, что говорит Андрей? — обняла Лесю мать, заглядывая в ее глаза.

Леся поднялась на цыпочках и поцеловала мать в щеку, Маргарита Григорьевна покраснела и сказала:

— Вот так всегда… Ну, я побежала к Полине Ивановне. Помогу на кухне.

Леся прижалась к груди матери и глубоко вздохнула.

В эту минуту Стоколос припомнил ласковый вечер двадцать первого июня на берегу Прута. Мать и дочка пели на веранде: «Ой у полі три криниченьки…» и что-то вкусное готовили. Леся была в белом, легком, как облачко, платье, собиралась идти на выпускной вечер в городок. «Как давно это было!»

Маргарита Григорьевна пошла, а Андрей мысленно все еще бродил на берегу пограничной реки, искал на небе звезды — Юности, Любви, Надежды и Счастья. Но Леся грустна. «Почему же?»

Он вел ее за руку в небольшой сквер, где по-весеннему оголенные, неуклюжие деревья уже выбрасывали листочки.

— Эх, как здорово, что мы вместе! — сказал Андрей. — А ты по-настоящему молодец! Когда я передавал тебе о замене оператора, даже руки задрожали на ключе.

— Что-то не заметила. Правда, и слышно тебя было плохо, — заговорила Леся. — Ты просто забыл: «OP номер один» ты отстучал с железной выдержкой и твердостью.

— Даже не представляешь, как ты меня поддержала этим «Я люблю вас!» — сказал Андрей, не замечая холодного тона девушки. — Я так и сказал себе: «Леся понимает, что питание к рации у нас кончается, что каждая минута чрезвычайно дорога! Она рассудительна!» Спасибо тебе, милая, родная! Отбил тебе в ответ и я «LB», но принял уже высококлассный спец. Хочешь, я сейчас крикну на весь мир: «Люблю Лесю!» «LB»!

Андрей обнял девушку и хотел поцеловать, но она защитила свои губы пальцами.

— Ты всегда был самонадеянным. И даже тогда, когда снимал меня с вахты на позор всем радистам.

— Что ты, Леся? — отступил на шаг от девушки Андрей.

В его горле начало жечь, словно он разжевал сразу два стручка красного перца, который когда-то давала ему в Лютенках Арина Кирилловна, праправнучка первого русского генерала-артиллериста.

— Хочешь, спроси у Маргариты Григорьевны, что я тогда сказал ей после трудного радиосеанса… Я сказал Маргарите Григорьевне, что Леся стояла на вахте, как бог эфира!

— Не стоит впутывать сюда еще и маму.

— Верно. Обойдемся без мамы, — согласился Андрей. — Но как тогда понимать «LB»?

— Спроси у Ильи Гавриловича.

— А при чем тут Илья Гаврилович?

— Это он подсказал, имея в виду, наверно, свою Анну-Луизу.

— Он был там, когда я передавал?

— Да.

— Можешь не продолжать, — тихим, упавшим голосом сказал Андрей. — А я поверил тебе, считал, что это чистая правда, что ты в то мгновение представила себя на моем месте после тяжкого боя.

Они сели на холодную скамью под акацией. Ствол дерева был шершавый и кривой, а ветви — словно скрюченные руки.

— Леся! Я мог не успеть передать всю радиограмму. После того сеанса я выкинул батареи! — пытался еще объяснить Андрей.

— Ты об этом уже говорил мне.

Над ними щебетали птицы, радуясь весне, шумел по-весеннему теплый ветер из донецкой степи. А им, когда-то клявшимся в любви, верившим в свои звезды, как будто и нечего было сказать друг другу. Эх, лучше б ту радиограмму передавал Артур Рубен. Только ж у него с передачей хуже, нельзя было рисковать. Да неужели Леся не понимает, не может переступить через личную обиду?!

Горький клубок подкатился к горлу. Парень расстегнул верхние пуговицы фуфайки, потом и воротничок косоворотки, печально улыбнулся.

«Еще и улыбается! — глянула быстрыми глазами на Андрея Леся. — А я ждала, что он извинится… Виктор Майборский так никогда бы не поступил со мной!..»

В этот миг Андрей, перехватив взгляд, будто прочел ее мысли. Леся смутилась, прикрыв глаза длинными темными ресницами.

— Что пишет Виктор Майборский? Где он сейчас? — ровным голосом спросил Андрей, словно затем и пришел к ней на встречу.

— Он командир танковой роты. А что?

— Нужно же знать, где люди пятой заставы.

— Ты вроде сердишься? Будем друзьями.

— Будем друзьями, — согласился он невесело и вынул из кармана часы.

Андрей и Леся возвращались туда, где ожидали их обе матери, Семен Кондратьевич, друзья Стоколоса, с которыми он еще несколько дней назад делил трудности походов во вражеском тылу, боль тяжких ран от обычных и разрывных пуль, тоску по Большой земле.

Его руки машинально расстегнули полевую сумку, нащупали несколько твердых сморщенных шариков. Это были киевские каштаны, которые сорвал он ранней осенью на днепровской круче.

— Наверно, и не взойдут такие, — сказал задумчиво, словно только для себя. — Надо положить во влажное… Знаешь, Леся, я начинаю верить — дойду к Днепру и даже к границе.

Леся взглянула на Андрея удивленно: как будто бы и его голос, и одновременно какой-то другой, чужой. Лишь теперь поняла: ссора зашла слишком далеко.

А еще идя в сквер, Леся верила, что все пойдет у них, как и раньше, пусть только он извинится. Теперь ясно, что плохо знала Андрея, а за восемь месяцев войны у парня сформировался характер, все, что было у него от школьника, что делало его таким непосредственным, наивным, даже застенчивым, — все это ушло навсегда.

— Я тебя понимаю, — вдруг снова сказал Андрей. — Ты столько пережила, потеряв отца, ожидая мать. И нужно же, такой фатальный момент: я передавал в этой радиограмме о твоей матери, выстукивал дорогую для тебя весть, и именно в эти минуты ты уже вычеркивала меня из своего сердца. Когда-нибудь ты это, наверно, поймешь…

Ему хотелось побыть одному, но Леся тоже остановилась, осторожно дотронулась до его руки. Он отвернулся, стал смотреть на небо, по-весеннему синее, на высокие-высокие, легкие, как лебединый пух, облака.

Леся вздохнула. Нет, Андрей и не собирается просить извинения, он невозможный эгоист, хотя и необычный парень, может, единственный такой в целом мире. Кому-то, наверно, с ним будет хорошо, кто-то с ним будет счастлив, но не она.

А он все смотрел в небесную синь, словно ждал, когда теплый ветер из степи и ясное солнце осушат его глаза, которые вдруг неизвестно от чего стали влажными.

Назад: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ДОРОГА НА ВОСТОК

Дальше: ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЭХО СТАЛИНГРАДА

КНИГА ВТОРАЯ ПОЗЫВНОЙ «ЗСТ-5»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПЕРВАЯ ЗИМА

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

КНИГА ВТОРАЯ
ПОЗЫВНОЙ «ЗСТ-5»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПЕРВАЯ ЗИМА