ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ДОРОГА НА ВОСТОК
1
Над дымным горизонтом нависало солнце. На него и шли. Они вели под руки и несли на носилках своих раненых побратимов. Предвечерние лучи, теплые и добрые, как материнская или девичья рука, ласкали черные от сажи и красные от ожогов лица.
— Стой! Кто идет? — прозвучал сдержанный, совсем не грозный, как всегда бывает в таких случаях, голос.
Навстречу партизанам отряда «Смерть фашизму» вышло несколько человек со звездочками на пилотках, в серых шинелях, на воротничках которых были нашиты черные, малиновые и зеленоватые петлицы. И без пароля, без объяснений красноармейцы поняли, что пришли к ним искать пристанища измученные, до предела обессиленные, голодные, в обгорелой одежде люди, которые вырвались вроде бы с того света.
— Помогите раненым! — сказал своим бойцам майор Сильченко и обратился к старшине Колотухе: — Кто старший?
— Командир отряда убит. За старшего он, — кивнул Максим на Андрея Стоколоса.
— Никто меня старшим не назначал, — ответил Андрей, бросив удивленный взгляд на Колотуху.
— Ситуация назначила, — сказал Максим.
Сильченко заметил четыре треугольничка на петлицах разодранной гимнастерки Максима и заметил, усмехнувшись:
— Впервые встречаю старшину, который считает себя подчиненным рядовому бойцу.
— Да он у нас не простой рядовой. Орденоносец. Да еще и сын полковника Шаблия, потомственный военный. Ему уже давно капитана надо дать.
— Семен Кондратьевич Шаблий твой отец? — удивился Сильченко. — Тогда я знаю тебя. Мы с Семеном встречались еще на Дальнем Востоке. Да и Киев оставляли последними. Вместе были в бою под Борисполем. Потом пришлось расстаться. Полковник поехал в Вовчки. Там собирались подразделения чекистов-пограничников. Ну а потом… Мы узнали про жестокие бои чекистов под Барышевкой. Возможно, кто из них остался жив, тоже в этом лесу.
— И мы из огня вышли, — с грустью ответил Андрей. — Двадцать человек, вместе с ранеными.
— Тяжелые потери, — опустил голову майор, — но и остановить врага невозможно без крови.
— Может быть, немцы и не взяли Киев 10 августа, потому что и мы в тылу сражались, сковывали их силы.
— Правильно понимаешь эту связь между действиями своего отряда и всего фронта, — сказал Сильченко. — Если бы мы все, низшие и высшие командиры, вот так понимали боевую задачу своих подразделений, дела наши были бы получше. В сложной ситуации некоторые командиры иногда теряются, не хотят брать на себя инициативы, а потому и ответственности, и думают лишь о том, как побыстрее присоединиться к главным силам. Хорошо, что ты не из таких.
Майор Сильченко тоже стремился достичь линии фронта, который где-то там, под Харьковом. Но эту далекую цель он объединил с насущной — бить врага, пока есть снаряды и патроны.
— Дальняя дорога вам предстоит, — заметил Колотуха. — А если остаться тут партизанить?
— Можно. Но мы сперва попытаемся прорваться к линии фронта.
— Проклятое окружение! — выругался старшина. — Попали, как кур в ощип!
— Да, но все равно бить фрицев можно! И вырваться можно! — Майор посмотрел на низкое солнце и добавил: — Располагайтесь, товарищи. Раненых проводить к леснику.
Бойцы мылись у родничка. Не только руки, но и лица многих были в ожогах и ранах. Пораженные места нестерпимо болели, когда к ним прикасались пальцы. Но все же умыться чистой холодной водой было приятно, как после тяжелой работы на жнивье. Потом подкреплялись кашей с консервированным мясом.
— Чего призадумался? — обратился Андрей к Оленеву.
— Что-то дом вспомнился, — виновато усмехнулся Иван. — Мама, отец и… лосята.
Лет восемь назад Иван с отцом принесли из леса двух лосят. Они были еще беспомощные — только родились. Лоси подрастали. Потом их стали приучать к упряжке. И своего добились. В селе шутили: «Олени ездят на лосях!» Эту историю Андрей уже знал.
— Ешь, — сказал он. — Помочь?
Иван взял ложку.
— Не нужно обо мне беспокоиться! Не маленький! — обиженно бросил Оленев.
— Как хочешь! — с деланным безразличием сказал Стоколос.
После ужина Оленева и Матвея Кота повели к леснику. Сопровождать их вызвались Стоколос, Колотуха и Галина. Хозяин пригласил всех в избу. Было уже темно. Все хотели как можно быстрее заснуть: усталость валила с ног.
Лесник предложил Гале кровать в горнице. Девушка отказалась:
— Пусть кто-нибудь из раненых там ляжет.
— Тогда идите в кладовую. Есть раскладушка. А вот и рядно. — Лесник подал полосатую дерюгу, которая еще пахла льном.
— А я на полу устроюсь! — сказал Колотуха.
Галя взяла рядно и пошла в кладовую.
Андрей и Оленев улеглись на свежем сене, которым был забит чердак. Стоколос постелил Ивану и себе шинели, положил под головы маленькие подушки, которые им дал лесник.
Сено пахло летом и солнцем. Этот пьянящий духмяный запах сена отогнал сон. Не давали спать и думы. Когда еще встретятся они?.. От этого вопроса Андрею стало тяжко. С мая месяца, когда Андрей пришел на заставу, он с Иваном — не разлей вода. А три месяца войны стоят для обоих десятилетий, хорошо узнали они друг друга, постигли настоящую мужскую дружбу, оба стали взрослее.
— Подлечишься и пойдешь к Наде Калине, — посоветовал Андрей.
— Не знаю, пойду ли к ней. Но и сидеть сложа руки… — Иван грустно улыбнулся. — Руки, говорю… Что бы там ни было, я создам отряд. Оставайся и ты!
— Нет. Пойду с майором Сильченко. Пойду туда, где главный бой. А ты тут жди нас с Надюшей, Галей, дядькой Котом!
— Дожить бы, Андрюха, еще до утра. Потом до вечера. А потом прожить еще неделю, месяц. С полгодика, — оживился Оленев. — Вот именно! Прожить полгода, да не просто, а на фронте, в бою!
— Главное — не падать духом, как наш старшина говорит.
Оба помолчали. Было слышно, как медленно жует жвачку корова.
Андрей посмотрел в полуоткрытое окошко.
И тогда, 21 июня, в последнюю мирную ночь, было звездно. Тогда сердце, казалось, не помещалось в груди, потому что он и Леся сказали друг другу: «Я люблю…» Всегда будет вспоминать Андрей смуглое и одновременно румяное, как пламенеющая роза, лицо Леси, ее улыбку. Будет помнить и Таню, тоже хрупкую, нежную, чем-то похожую на яблоневую ветку (может, потому, что прощались они в начале мая сорок первого года под расцветающей яблоней), не забудет и ее мечту о женихе в красивой форме морского командира или летчика. Может, Таня и шутила, но Андрей поощрял ее выбор. А вот Вадим Перелетный, ее сосед, с какой-то неприязнью говорил: «Какой толк, что закончил военное училище? Пошлют в какую-нибудь дыру и хоть волком вой. Только олухи могут идти после десятого класса в военное училище или вообще в армию. А твой избранник, Таня, Андрей Стоколос, — совсем оригинал. На границе погибли отец и мать. И это ему не пошло впрок. Теперь просится на заставу! Похоже, что у него не хватает шариков в голове. Ладно, пусть послужит, а я тем временем закончу учебу. Потом и ты подрастешь. Я ведь смотрю на тебя как на свою невесту».
Все это Таня пересказала Андрею в тот вечер, когда они прощались. Он представлял, как горели черные с поволокой глаза Вадима, как вздрагивали толстые маслянистые губы, когда он говорил: «Я ведь смотрю на тебя как на свою невесту».
Стоколос и его друзья — Павло Оберемок и Гнат Тернистый знали, что бахвальства Вадиму Перелетному не занимать.
В радиоузле, где ребята собирались вечерами и куда иногда заходил Перелетный, приехав на каникулы, он с гордостью рассказывал, что его однокурсники монтируют телевизор, а ему поручили изготовить телевизионный диск. Однако Перелетный рассказывал таким тоном, будто он сам является изобретателем телевизора.
Пусть хвастается! Может, парень влюблен в свою физику и ему все другое ни к чему. Может, радиотехника — это его призвание, его стихия, его жизнь. Так считали Павло Оберемок и Гнат Тернистый. Но Андрей в словах Вадима чувствовал открытое пренебрежение к ним, тем, кто моложе на шесть-семь лет. Сын погибшего пограничника, хорошо знавший, что такое бой на границе, что такое опасность, он не мог не поражаться и пренебрежению Перелетного к военным. Да за это Андрей не только студенту дал бы затрещину, но и ученому, если бы тот так оскорбил военных, охраняющих Отчизну от врагов.
По этому поводу между Андреем и Перелетным возникали стычки. По этому поводу Вадим говорил ребятам, что Андрей злится из-за Тани, которая, если Перелетный захочет, побежит за ним. Но он пока, мол, не торопится. Еще надо кончить университет, а потом его оставят работать на кафедре, и вот тогда будет устраивать личную жизнь. А таким, как Андрей, суждено идти в армию…
— О чем думаешь? — обратился Оленев к Андрею, чувствуя, что тот замолк неспроста.
— Так, про дом вспомнил… Давай спать, завтра в дорогу.
2
Где-то в углу цвиркал сверчок. Пахло мукой и спелыми яблоками. Тихо шуршала мышь.
Время от времени сквозь лес волнами пробивались очереди крупнокалиберных пулеметов. Все эти звуки, как бы из разных эпох, сплетались, раздирая противоречиями душу Максима и Галины.
Они лежали на полу рядом, укрывшись толстой дерюгой, от которой пахло солнцем и льном. Лежали притаившись и вроде боялись не только говорить, но и дышать. Ее голова лежала на его руке. Губы Максима слегка касались ее чела и волос.
— Чего ты молчишь? — Галина удивлялась, что всегда веселый, говорливый и остроумный Максим вот уже столько времени не промолвил ни слова. Только целует. Да и сам Максим не узнавал себя: впервые он так молчит. Что-то изменилось в нем. Верилось и не верилось, что он вместе с Галей. Ему и радостно было — ведь любит ее, но и тревожно — неизвестно, что сделает война с ними завтра.
— Расскажи что-нибудь о себе, — попросила Галя.
— Да ты почти все знаешь. Жил в Одессе, учился в школе, а вырос — работал шлифовальщиком на заводе. Потом граница…
— Окончится война, приезжай в Киев. Иди на «Арсенал». Очень славный завод! — с гордостью сказала Галя.
Про войну она сказала походя, спокойно. В эти минуты в мире, что начинался от подворья лесника, не было слышно ни выстрелов, ни взрывов и дышалось легко. Воздух, настоянный на аромате спелых яблок, туманил голову. И ей казалось, что так будет всю жизнь, вечно.
И внезапно молнией пронзила мысль: «Что будет потом?! Когда кончится эта война с ее выстрелами, ревом самолетов, свистом бомб, взрывами снарядов, пожарами и виселицами на дорогах, по которым прошли фашисты? Что будет потом? Что будет со мною? С нашей любовью?..»
Галина прижалась к Максиму.
— Что с тобой, Галя? — еще нежнее и ближе привлек он ее к себе. Он коснулся своей щекой ее щеки и почувствовал, что ее лицо мокрое от слез. «Чем я ее утешу? Да и способен ли на это сейчас? — думал Максим. — Утром нас ждет разлука, неизвестность, опасность, что была в самой сути войны». Слов не находилось, как ни старался он их найти, и он ласково гладил девушку, как бы защищая любимую большой и сильной рукой от лютой напасти. Грустно было ему. Что видел он в жизни? Когда было пять лет, умерла мать, родив шестого ребенка. В селе жить было тяжело, и отец с шестью детьми на руках переехал в город. Самого младшего по дороге отдали в детдом. В Одессе отец устроился дворником, потом рабочим на завод — вывозил металлическую стружку из цехов. Маленький Максимка летом лазил по крышам со своим дядькой-жестянщиком, помогая ему. С высоты было видно море, пароходы и парусники. В погожий день море особенно привлекательное. Смотрел бы на него и смотрел, представляя и себя на том пароходе или паруснике, которые неторопливо причаливают к берегу или исчезают за горизонтом.
Максим рос смекалистым мальчиком, независимым среди сверстников и даже старших, которые жили в одном дворе. Рано у него появились друзья и недруги. Из последних был один служащий, который жил на втором этаже, и запрещал сыну водиться с компанией «Дворникова босяка Максима». Как ни доказывал Максим, что он «не босяк», все равно тощий очкастый обитатель большой и светлой квартиры твердил свое, и Максим решил ему отомстить. Играл он с ребятами во дворе в футбол. Бил пенальти. Он переставил «ворота» — два кирпича — и попал в окно на втором этаже. Мяч пробил обе рамы и влетел на стол ворчливого соседа.
То был удар, о котором говорили даже на Дерибасовской. Максима стали приглашать из других дворов в свою команду. А сын тощего чиновника в очках стал искать дружбы с ним.
Тяжелого в жизни Максима было немало. Однако он никогда не унывал. Таким был и его отец. Таким он помнит и деда. Лица отца и деда были улыбчивыми, глаза добрыми, и от этого детям становилось легче даже тогда, когда было совсем туго. «Такая уж у вас порода!» — говорили соседи.
Максим мог развеселить кого угодно и веселил, то на заводе, куда его приняли за два года до военной службы, то на заставе, но не сейчас. Галю ему нечем было ни развеселить, ни успокоить. Она плакала.
Да и ему было нелегко. Впервые встретил девушку, которую полюбил по-настоящему, познал с ней счастье, почувствовал сердцем, что с Галей можно пройти через всю жизнь как с верным другом, и вот нужно расставаться, да еще в такой грозный час.
Так они и не заснули до самого утра. Пришло время расставаться. Все пройденное ими вместе и прошлая ночь в эти минуты спрессовались в одно целое, отделились от всего другого, что случалось в жизни. Поэтому и незабываемо мгновение разлуки. Галя не хотела выпускать из объятий Максима, забыв про все: «Как же я буду жить? Что будет потом?»
— До свидания, Галя! — услышала она голос Андрея. — Нам уже пора…
Девушка подала Стоколосу руку и виновато усмехнулась, поправляя волосы, опустившиеся на лоб.
«Как непохожа она на ту Галину, которая давала мне красные ягоды, когда я шел по шоссе к штабу, — подумал Андрей. — Озабоченная, убитая горем, каким стало для нее прощание с Максимом».
Она обняла и поцеловала Андрея, прошептав:
— Счастья тебе! Пусть дождется дивчина, про которую ты думал, когда мы собирали ягоды.
— Будь и ты здорова всегда! — пожелал Андрей.
— Спасибо, — усмехнулась Галина. — Какие же вы хорошие ребята!
Стоколос обнял дядьку Матвея. Потом подошел к Оленеву. Он внимательно посмотрел в его глаза, в глубине которых видел свое отражение. В это мгновение ему показалось, что он передавал ему то, что было у него чистым и добрым, и принимал в свои глаза теплоту сердца Ивана, часть его дум. Андрей верил, что люди, которым смотришь в глаза, не забываются долго, может, до самой кончины.
— Хорошо, Ваня, что ты есть на свете, — гордо, торжественно сказал он, ибо считал, что их искренняя дружба это допускает.
— Максим, Андрей! Я всегда буду думать про вас. Когда тяжело будет вам, представьте, что я рядом! И вас будет как трое, — словно заклинание, произнесла Галя.
— Вот именно! — вздохнул Оленев, держа Андрея за руку. — И меня вспомните, четвертого.
— Хорошо, что нас четверо. Это уже рота, как у моряков! — добавил старшина Колотуха. — А с пятым, майором Сильченко, нас уже полный батальон пограничников!
— Прощай, брат! — сказал Андрей, внимательно всматриваясь в обескровленное лицо Оленева. — Выздоравливай и будь осторожным.
Стоколос не знал, сколько будет в его жизни настоящих друзей. Может, и не так много. И когда он писал письма за Ивана Наде Калине, и когда они встретили первый вражеский десант на советской земле в три часа пятьдесят пять минут 22 июня 1941 года, и когда выходили из огненного поля, чтобы снова стать бойцами регулярной армии, Андрею казалось, что сердце у них одно на двоих.
— Вот именно, постараюсь быть осторожным, — пообещал Иван.
Андрей вынул из кармана два каштана.
— Каштаны на память… Это с дерева на склонах Днепра в Киеве. Когда ты спал у нас дома, я забрался на него и сорвал.
Иван задумчиво поглядел на каштаны и бережно их положил в карман.
— Что же тебе подарить?.. Нет у меня сейчас ничего. А-а! — вдруг спохватился он. — Будем живы, будут у нас дети, сына обязательно назову Андреем.
— А я своего — Иваном! — пообещал Стоколос.
Чувствуя на себе взгляд Максима, Галя вспыхнула, вспоминая прошедшую ночь. Веки ее дрогнули.
— Ну что ты! — тихо шепнул Колотуха.
— Все будет хорошо.
— Точно! — подтвердил появившийся тут же дед Цымбал. — Верить нужно, Галя! Иначе зачем жить?
— Буду верить! Буду!
— Смотрю я на тебя, Галя, смотрю на Максима, на Андрея и Ивана, и хочется мне кое-что сказать, — вмешался в разговор Матвей Кот, приковылявший на костыле.
— Ну так скажите, — попросила девушка.
— Первое мое слово — это спасибо, что вынесли из огня. Какой ворог-супостат может покорить таких, как наша Галя, как Максим, Андрей, Ваня, что сказали так про своих будущих сыновей. Гитлер? Не хватит у него ни силы, ни духа на это. Ты не печалься, Галя! Переберемся на тот берег Днепра. Подлечим раны, как-нибудь дождемся возвращения твоего Максима! С богом, хлопцы! — обратился он к Колотухе и Стоколосу. — Идите и возвращайтесь! Ждем вас!
3
Над лагерем майора Сильченко появились немецкие самолеты. Красноармейцы успели уже окопаться, и поэтому их потери были небольшие.
Вечером колонна пехотинцев и автомашин двинулась из леса на восток. Время от времени к майору Сильченко подходили командиры рот, связные, которые докладывали обстановку. Андрей заметил, что большинство посыльных не оценивали обстановку, а лишь констатировали то, что происходило, и с надеждой взирали на майора, от которого теперь вроде бы зависела жизнь всех двигающихся в колонне.
Около майора Сильченко остановился мотоцикл с коляской, из которой поднялся неповоротливый, полный человек в сапогах с разрезанными голенищами. Андрей от удивления приостановился. По этим голенищам он узнал старшего лейтенанта Пужая, артиллериста, с которым пришлось встретиться на южном рубеже обороны Киева. Тогда пограничники Оленев, Колотуха и Стоколос помогали батарее лейтенанта Зарубы вести прицельный огонь. Андрей сделал вид, что не узнал артиллериста, а Пужаю было не до Стоколоса и Колотухи.
— Немецкие танки! Слышите? — Он кивнул в ту сторону, где с напряжением выли моторы и лязгали гусеницы. — Сейчас пойдут на нас… — И, оглядываясь, добавил: — А на автомашинах можно бы и оторваться…
Это и было то сообщение, с которым он примчался к Сильченко. Сказав это, Пужай вобрал голову в плечи. Сильченко с ответом не спешил. И Пужай посчитал, что майор понял его. Ведь во время выхода из окружения, безусловно, придется раздробиться на отдельные взводы и группы.
— А разве хватит машин для всех? — внезапно спросил Сильченко.
Пужая передернуло от этих слов.
— Вы говорили про себя или меня? Ловко! — повысил голос Сильченко, и его рука легла на кобуру маузера.
— Товарищ майор! — послышался голос еще одного связного. — Танки на левом фланге!
Сильченко приказал связному следовать по маршруту, проявляя осторожность и бдительность. Обернулся, чтобы поговорить с Пужаем, но того и след простыл. Протрещал лишь вдали мотоцикл, за рулем которого сидел водитель.
Пужай пробрался в глубь колонны. Он пригнул плечи, будто опасался, что кто-то треснет его по затылку, как частенько было в детстве.
«Вот и доверься таким людям, как этот майор! — с раздражением думал он. — Хотел же как лучше! Чего только не приходится переживать и выдерживать!»
У каждого своя доля… Вот Пужая она кидает на этой войне, как щепку в море. В первую неделю августа немцы так надавили, что пришлось старшему лейтенанту бросить гаубицы и снаряды, чтобы не опоздать на переправу. Но воздушнодесантники и моряки из днепровской флотилии заставили Пужая и его пушкарей возвратиться на позицию. А где уже та позиция и техника?! Когда не стало снарядов, даже лейтенант Заруба, заядлый служака, покинул свои гаубицы и перешел на сорокапятки, чтобы стрелять по танкам. Пужай этого не хотел. С гаубиц на корпусную артиллерию он бы перешел, а на сорокапятки нет. Пусть из них стреляют те, кому не дорога жизнь. Получалось так, что Пужая в штаб полка взял майор Барабанов. И снова пришлось быть рядом с недругом Зарубой. Тот тянул свои сорокапятки на правом берегу, перешел с ними на левый. А потом куда-то исчез со своими пушками и курсантами.
Вдали все сильнее гремели немецкие танки. Пужай, держась рукой за живот, вдруг побежал к куче соломы, которая высилась вблизи полевой дороги, и задержался там надолго. Никто из колонны его не знал, и он мог сидеть с ремнем на шее хоть до утра.
Пехотинцы и машины майора Сильченко подняли тучу пыли, которая оседала на придорожную стерню и Пужая. Через четверть часа пыль осела. В небе засияла луна, Не слышно было и немецких танков. Пужай прислушался. «Наверное, танки ушли другой дорогой. Откуда знать, куда они направлялись? А если бы на позицию Сильченко? Бдительность никогда не следует терять…» Так оправдывался он сам перед собой. Да и сделать это ему было не так уж трудно.
«Куда же теперь?» — И решил Пужай двигаться на восток. Один, если никто к нему не присоединится.
«Только на восток». На восток торили свой путь и бойцы майора Сильченко.
— Где этот паникер с кубарями? — укоризненно спросил Сильченко, выискивая взглядом Пужая.
— Пужай? Смылся! — уверенно ответил Андрей.
— Ты и фамилию знаешь?
— Пришлось встречаться.
— Чего же ты сразу не сказал? — с удивлением спросил Колотуха. — Хоть бы поприветствовали. — И к Сильченко: — Товарищ майор! Этот, на мотоцикле который был, посчитал Андрея лазутчиком, пробравшимся с рацией на батарею…
— Серьезно? — поинтересовался майор.
— Было и такое, — нехотя сказал Андрей.
Танки, громыхавшие где-то вблизи (это о них говорил Пужай), повернули в другую сторону. Вражеские войска тоже не вышли из села. Все-таки ночь. Немного изменив направление, обогнув село, красноармейцы пошли дальше.
На фоне багряного неба поднимались корпуса сахарного завода, а в ложбине перед ним лежало неизвестное село, окутанное синеватой дымкой. Лес подступал к селу и заводу. Туда и держала курс колонна майора Сильченко.
Передовые взводы уже втягивались в лесок, когда Сильченко увидел в бинокль длинную колонну автомашин, грузовых и легковых, которые шли на малой скорости. Майор приказал командирам рот немедленно занять оборону. Бойцы расположились по обеим сторонам дороги. Пулеметчики с двумя взводами чуть выдвинулись вперед. Прошло еще несколько минут. Сильченко уже мог различать людей на легковых открытых машинах. Это были офицеры. За легковыми двигались, покачиваясь на ухабах, грузовые. На одной сидели оркестранты с медными трубами. Еще дальше — вереница автомашин с солдатами.
Внезапно духовой оркестр заиграл марш «Хорст Вессель», и бодрая мелодия отозвалась в лесу. Вражеская колонна приближалась. Солдаты громко пели. Офицеры лениво переговаривались. Оркестр гремел, как в Берлине на параде.
Майор Сильченко выстрелил. Ракета описала красную дугу над хатами. По противнику ударило несколько пулеметов из дворов и из-за деревьев. Винтовочные выстрелы были так часты, что, казалось, бьют автоматы. Пулеметы же строчили беспрерывно. Эсэсовцы выпрыгивали из машин и падали на землю. Внезапно из одного двора выскочило двое — один в пальто, другой в долгополой немецкой шинели. Он был с автоматом. Низко пригибаясь, они побежали к большой крытой автомашине, над которой торчала антенна. Человек в пальто метнул гранату. Его напарник резанул из автомата по солдатам, спрятавшимся за колесами.
Несколько сот бойцов с криками «ура!» и «впе-е-ред!» кинулось к автоколонне, на ходу стреляя и орудуя штыками.
Майор Сильченко был на переднем крае, где сосредоточились пулеметы. Он дал сигнал своим не покидать позиции и перерезать гитлеровцам путь к отступлению.
— Как тебе эта картина? — майор крикнул сквозь стрельбу Андрею.
Тот кивнул улыбаясь, — дескать, хороша!
Рядом группа красноармейцев окружила тех двоих, которые внезапно выскочили из двора в разгар боя.
— Вы откуда такие шустрые? — спросил человек в немецкой шинели.
— А вы откуда такие молодчики?
— Может, биографию рассказать? — насмешливо спросил человек в шинели. — От самого Прута своих догоняем.
Его голос показался Андрею знакомым. «Да кто же это может быть?» Со спины обоих не узнать.
— К командиру их, — кто-то приказал.
— Шинель мозолит глаза? А посмотри повыше! Фуражка у меня зеленая, — гордо сказал человек в немецкой шинели.
— Да это же наши! Лейтенант Рябчиков и Мукагов! — радостно крикнул Колотуха.
Андрей еще мгновение назад тоже узнал Рябчикова по голосу, но не мог еще поверить, что это он с Мукаговым. Вот уже три месяца, как они пропали без вести. Еще тогда, когда пошли в разведку под Уманью и как в воду канули. И надо же — встретились!
— Вася! Лейтенант!
— Шмель, дорогой мой!
Колотуха и Стоколос, к большому изумлению красноармейцев, кинулись к Рябчикову и Мукагову. Пограничники били друг друга по плечам, обнимались. У Рябчикова слетела с головы фуражка, и Андрей увидел, что его черные волосы посеребрились у висков. Но веселые, лукавые глаза были такие же, как и раньше, только стали чуть острее.
— А где Оленев?.. Еще кто из наших есть тут? Да раздавишь меня, Максим! Погоди! — Рябчиков освободился от крепких объятий Колотухи. — У нас еще дело есть. Где командир?
Подошел майор Сильченко:
— Слушаю вас.
— Мы вот пробираемся от самой границы… Спали тут в сарае, услышали шум автоколонны. Ну а дальше знаете!
— Вовремя подняли наших в атаку, — сказал Сильченко.
— Не это главное, товарищ майор! Мы не просто бросились на немцев, а ударили по машине с рацией, по штабной то есть. Там целая куча документов. Мы вот прихватили…
Рябчиков расстегнул шинель и выдернул из-под ремня смятое немецкое знамя. Потряс им и перед глазами всех развернул.
— Прошу, товарищ майор, трофей! — Рябчиков бросил к ногам Сильченко штандарт.
В сорок первом году в сентябре месяце не часто попадались трофеи, а знамена воинских частей тем более. Тут же оно лежало у ног, в пыли.
— Что скажешь, сын полковника Шаблия? — спросил Сильченко у Андрея с какой-то торжественностью в голосе.
— А что тут еще скажешь? Рвите, ребята, на портянки! Это же шелк!
Нет, это был не просто шелк. Это символ врага, с которым эсэсовцы прошли пол-Европы. Может, вышагивали они с ним и перед Гитлером и уверены были в своей непобедимости. А сейчас крепкие руки красноармейцев разрывают его на портянки…
4
Мимо сожженного танка и лежащего возле него Терентия Живицы пронеслись мотоциклисты, устремляясь к переправе, по которой проходили наши войска. Скрежетало железо, клубилась пыль на степной дороге, над беспредельным пшеничным полем поднимался петушиными гребнями огонь и расстилался густой, черный, пахнущий хлебом дым. Мотоциклистам было не до лежащего ничком красноармейца, который осмелился приблизиться к танку и подорвать его. Им было приказано как можно быстрее достичь развилки дорог, откуда строчил пулемет, уничтожить эту огневую точку и выйти к переправе.
В момент взрыва Терентий ощутил удар в плечо. Тело его обожгло огнем, и он упал, истекая кровью. Так и лежал в полузабытьи на меже жизни и смерти. Шум машин, выстрелы, выкрики — все вдруг исчезло.
На самом же деле бой, завязавшийся у развилки, где был Мукагов, и на дорогах, где были бойцы лейтенанта Рябчикова, не прекратился. Терентий Живица не слышал выстрелов. Лишь сознание в нем теплилось, как маленький беззащитный огонек.
— Дядя красноармеец! Вы живой?.. Это мы — Петря и Миколка, — раздался рядом мальчишеский голос.
Петря и Миколка бережно приподняли раненого, повернули лицом к небу.
Петря растерянным и взволнованным голосом спрашивал:
— Дядя! Вы живой? Вы живой?..
— Воды… — прошептал пересохшими губами Терентий.
— Где же ее взять, эту воду? — Петря озирался кругом, глядя своими черными цыганскими глазами. — Может, у убитых немцев фляга? Я подержу, а ты смотайся посмотри, — сказал он дружку.
Миколка ящерицей пополз к убитым солдатам, вздрагивая от страха. Он боялся мертвых. На полпути Миколка оглянулся. Хотел сказать дружку, что раненого красноармейца подержит сам, а Петря пусть поищет флягу с водой, бинты, йод. «Бинты, йод» — эти слова возникли внезапно, сами собой, как необходимость, без которой не обойтись раненому. Медицинские пакеты обязательно должны быть у солдат. Эта мысль придала Миколке силы. Они могут спасти жизнь отчаянному красноармейцу, не побоявшемуся пойти на немецкий танк. И не только пойти, но и победить! «Рана может оказаться смертельной, если ее не смазать йодом, не перевязать. Красноармеец не побоялся пойти на танк, а я, Миколка Днистран, который не считался трусом в своем пятом классе, боюсь взять у убитого ранец. Нет, не боюсь, — подумал Миколка, — возьму еще и плащ-палатку и автомат. Все это пригодится раненому, он же красноармеец…»
— Наши где? — напрягая силы и волю, спросил Живица, узнав мальчика.
— Уже на том берегу. А переправу взорвали. Только щепки разлетелись во все стороны! — ответил Петря повеселевшим голосом.
— Как много дыма. Неужели от танка? — спросил Живица.
— Это пшеница горит, — объяснил Петря.
— Значит, переправились все на тот берег?
— Переправились.
— Остался только я, — тихо сказал Живица. — Воды… Пить.
— Есть вода! Есть бинты! — почти крикнул Миколка.
— А что это у тебя?
— Плащ-палатка. И автомат! — похвастался Миколка. — В бутылочке какая-то жидкость. Может, йод?
Осторожно, но, напрягаясь изо всех сил, потащили ребята раненого через дорогу в кукурузу, откуда тот выходил час назад на поединок с бронированным чудовищем. Над степью рыскали самолеты. Иногда эти стервятники пролетали над ними. Ребята замирали, прижимались к земле. Вдали снова загрохотали тягачи. Нужно было спешить. А дорога была такой широкой! Каждый комок земли был препятствием.
— Не туда надо было! А вот туда! — рассердился Петря, решив, что Миколка, который полз первым, избрал не самый короткий путь к кукурузному полю.
— Дорога в выбоинах. Может, понесем? — предложил Миколка.
— Могут заметить с машин. Давай быстрей!
Едва они добрались к кукурузному полю, как по дороге промчалось несколько автомашин с солдатами. Когда грохот немного стих, ребята залили йодом рану на ноге и забинтовали ее. Потом разрезали на плече гимнастерку.
— А где же осколок? — удивился Миколка.
— А вот, выпал.
Терентий не поверил своим глазам, когда Петря поднял и показал ему окровавленный кусок металла: такой большой!
— Как же дальше жить будем? — с трудом спросил Живица.
— Мы сделаем вам из палатки шалаш! — сказал Миколка. — Нагнем стебли кукурузы и накроем их палаткой! От солнца будете укрываться.
— А ночью мы придем с моим батькой и перенесем в село. Наш сосед, как это… ну коров лечит, — добавил Петря.
— Ветеринар, — объяснил Миколка. — Может, он и не разбирается в человеческих болезнях?
— Не нужно в село. Никому не говорите обо мне, даже отцу. Не пропаду. Воду будете приносить, оружие есть. Вот бы мне гранат пару штук! — сказал Терентий.
— Около убитых есть гранаты с длинными ручками, — ответил Миколка. — Принести?
Две недели пробыл Терентий Живица в кукурузе. Петря и Миколка пробирались к нему, приносили еду, домашнее вино и воду. Раны быстро затягивались, он набирал силу, наверно, и потому, что пил целительный виноградный напиток, ел брынзу, мамалыгу и все, что приносили из дома ребята. Вначале делали это они тайком от родителей. Но шила в мешке не утаишь. Пришлось Петре признаться отцу, что они опекают раненого. С того времени Живица потерял покой. Все казалось, что к нему подкрадываются предатели, вражеские солдаты. Терентий спал тревожно, чутко готовый ежеминутно вступить в неравный бой.
Однако никто не появлялся. Живица успокоился. «Ну действительно, почему у этих хороших ребят родители должны быть предателями?..»
Но на кукурузное поле приходили люди ломать початки и тогда приходилось быть настороже. Но как только появлялись на поле крестьяне, тут как тут были и Петря с Миколкой. Ребята как бы наперегонки бежали с другими сверстниками, захватывали «свой» участок и никого туда не пускали. В это время Живица закрывался палаткой, а ребята сверху набрасывали на нее будылье, пырей и разный бурьян. Живица с каждым днем креп. Он уже мог ходить и считал, что больше задерживаться здесь нельзя. Боялся он не только за себя, но и за ребят, их семьи, которых ждала смерть за помощь раненому красноармейцу.
Была ветреная и обычная августовская ночь, когда на кукурузное поле пришли трое — два мальчугана и мужчина.
— Лодка готова, товарищ! — сказал старый Бабуница, отец Петри, подавая руку Живице.
— Готов и я, — ответил Терентий. — Спасибо вам за все!
— Не за что благодарить, — ответил Бабуница. — Идем на берег.
От Днестра веяло прохладой. Шелестела высохшая листва кукурузы. Между султанами посвистывал ветер, и Терентию казалось, что это шумит камыш над Прутом, что сейчас он, Живица, идет в наряд, что несколько минут назад закончился «боевой расчет» и капитан Тулин неторопливо, взвешивая каждое слово, говорит, что каждый пограничник должен делать на случай тревоги. Слова эти бойцы знали на память, потому что повторялись они каждый раз, когда наряд выходил на границу. Но эти известные всем слова в устах капитана Тулина звучали как наказ Родины, они были приказом для бойцов. В этих наставлениях, которые повторял командир заставы ежедневно, чувствовалась твердая дисциплина, великая ответственность за охрану доверенного участка границы.
Нет теперь границы на западе. Есть лишь линия фронта, которая зигзагами движется на восток и неизвестно, когда остановится. Как же быть дальше? То, что надо идти на восток, это понятно. Для этого он и переправится на тот берег Днестра. Куда потом?.. Да что мучить себя! Надо вначале переплыть реку.
Они спустились с кручи. Ветер начал стихать, а внизу совсем угомонился. Лишь негромко хлюпала днестровская вода. Взяв разгон в Карпатах, она не могла сдержать свой бег и в степной Молдавии.
Живице пришлось служить и на Днестре, когда начальником пограничного отряда был полковник Шаблий. Тогда же Терентий подружился с Иваном Оленевым, хорошо узнал Максима Колотуху, от которого Терентию досталось, так как был он сначала, по мнению старшины, «нестроевой парень», расхлябанный и флегматичный.
Шепот ветра в степи, легкий шум волн в Днестре вызывали воспоминания о родной заставе, ибо приходилось зорко всматриваться и прислушиваться ко всему, что его окружало.
— Лодка здесь, — остановился Бабуница, показав руками на ивняк.
— Не занесло бы в местечко к румынскому коменданту, — тихо пошутил Живица.
— Грести будем вдвоем, двумя веслами, — серьезно сказал Бабуница.
— А как назад?
— Назад одному легче. В лодке снасти. Скажу, что переметы ставил. А там уж будь что будет! Лишь бы ты переправился через реку, — искренне ответил крестьянин.
— Пора. Прощайте! — обернулся он к Петре и Миколке.
Ребята прижались к красноармейцу, пожали ему руки. Кто-то всхлипнул.
— Возьмите и нас с собой!
— Батя, мы тоже к своим пойдем!
Ни отец, ни Терентий не ответили.
— Ждите здесь! Мы возвратимся и на Днестр, и на Прут! — с волнением сказал Живица. — Я вовек не забуду вас.
— Возвращайтесь!
— Скорее!
— Будем ждать, — добавил и отец. — Усаживайся в лодку. Петря, иди с Миколкой вниз по течению. Встретимся в Овечьем овраге.
— Ага. Идем! — сквозь слезы сказал Петря. — Возвращайтесь.
— Скорее! — позвал Миколка.
Лодку подхватило быстрое течение. Но гребли двое, и лодка как бы нехотя преодолевала течение. Вскоре она исчезла в темноте.
— Возвращайтесь скорей! — донеслось до Терентия, и он усердно греб, как будто хотел вывернуть воду из реки. Молча орудовал веслом и Бабуница. Было лишь слышно его тяжелое дыхание.
«Вот так и жизнь как вода, — подумал Живица. — Не случайно же поют «Осыплеться з ных лыстячко, та й понесе вода…». Куда вода-жизнь понесет меня?..»
Лодка мягко вошла в камыши, и Бабуница, спрыгнув в воду, вытащил ее на берег.
— Вот мы и добрались, — сказал он. — Иди, дорогой товарищ! И помни, что говорили Петря и Миколка.
Терентий обнял лодочника:
— Спасибо за все!
— Обходи села. Везде полиция, охотники за окруженцами. Лучше продвигаться ночью, — предупредил на прощанье старый молдаванин.
5
Терентий Живица вступил на украинскую землю осторожно, озираясь: хоть и своя она, но занята, оккупирована врагом, силу которого он уже познал. Из скупых рассказов Бабуницы знал и про новый порядок в городах и селах. Всюду аресты, смерть. Знал он силу врага, но и знал, как можно его бить. Живица шел не по чужой, а по родной земле, она грела его сердце надеждой и не могла быть враждебной, не смела отвернуться от своего сына в минуту смертельной опасности. Он любил эту землю, как родную мать, и это придавало ему силу.
Проходили дни и недели. Живица шел ночью. А если попадались леса, то и днем. На одной из лесных дорог снял точным выстрелом мотоциклиста. Теперь стало полегче. Можно было ехать, и дальше он пробирался на мотоцикле, избегая основных магистралей, которые были запружены вражескими колоннами.
Сентябрьским утром Живица остановился на развилке дорог. У обочин уже были установлены указатели, написанные по-немецки. Он немного умел читать по-немецки и, когда прочитал, прикусил губу. «Шаблии» — было написано на дощечке. Терентий знал, что из этого села пришел на границу Андрей Стоколос, что тут жила Софья Шаблий, тетка полковника Шаблия. Было над чем подумать, прежде чем решить: идти дальше или заглянуть в село. «Может, ребята с заставы капитана Тулина двигались на Киев этим путем?» — подумал Живица. Он замаскировал мотоцикл ветками, спрятал немецкий френч и пилотку. Остался в серой рубашке. Потом наломал орешника, положил между ветками автомат, обвязал все это проволокой, оставшейся в ранце, и побрел к селу. Шел по лугу. На холме были видны огороды, дальше — сады и хаты. Еще дальше высилась белая заводская труба сахарного завода. Живица выискивал в памяти все то, что рассказывал Стоколос о селе, вспоминал ориентиры. «Вековой дуб и три ивы у криницы. Луга, речка в зарослях ивняка…» — как-то говорил Андрей. «Вон там вековой дуб и три ивы над колодцем, — подумал Терентий, вглядываясь в даль. — А вот яблоневый сад соседа. Подожду у колодца. Не может быть, чтобы сюда не пришли за водой…»
Живица бережно положил охапку хвороста около тропки и заглянул в криницу. В ее воде плыли густые ветви ив, сквозь них отражалось синее бездонное небо. Живица устало улыбнулся своему отражению и покачал головой. Не похож он на того Терентия, который ушел на танк, опираясь на карабин как на костыль. Тот Терентий был в ожогах, ранах, тогда по лицу струились потоки грязного пота. А сегодня он даже побрит — среди трофеев в ранце была бритва и мыло.
Он загорел, обветрился за эти месяцы, и немудрено: все время под открытым небом. Пожалуй, встречный прохожий и не подумает, что его со всей безжалостностью зацепила война. Вот нога, правда, побаливает. Плечо ноет. Но все эти зажившие раны под одеждой.
Сруб покосился, и Терентий стал непроизвольно поправлять его. Откуда-то вышла с ведрами высокая и стройная девушка и, не доходя до колодца, остановилась. Потом подошла поближе, и он разглядел ее белые волосы, которые искрились в лучах раннего солнца. Глаза были синие, как небо в кринице.
— Здравствуй! — сказал Терентий.
— Кто это вас нанял? — спросила она.
— Да Андрей Стоколос как-то попросил поправить сруб, — шутя сказал Терентий. — Сам-то он лодырь.
— Вы знаете Андрея? — Синие глаза девушки загорелись.
— Я Терентий Живица. Служил на одной заставе с Андреем. Он часто рассказывал про свою бабушку Софью Шаблий. Слышал и про дуб в садике между вишнями, и про криницу. Если вы соседка бабушки Софьи, то вы Таня, — сказал пограничник.
— Точно! — совсем смешалась девушка. — Я как раз собиралась ей воды принести. Соседи мы, — кивнула она на яблоневый сад. — Правда, живем не в своей хате, а нанимаем…
Таня подошла к колодцу. Пристегнула ведро, наклонилась и опустила его вниз. Сама же посматривала на Терентия.
— Что смущаешься, Таня? Хочешь спросить, получил ли Андрей твое письмо?
— Я писала последний раз семнадцатого июня, — грустно вспомнила девушка.
— Ну какой же ответ, если это письмо он получил, когда уже началась война. Десять дней мы были в беспрерывных боях, — сказал, вздыхая, Живица.
— Захотел бы, написал, — неуверенно, но обиженно сказала Таня, всматриваясь в зеркало криницы и поправляя непослушные волосы.
Девушка молчала. Было слышно, как капала вода из ведра. Таня и сейчас помнила, что тогда написала Андрею. Известила о приезде Павла Оберемка на похороны бабушки.
«Мне так хочется, чтобы ты был хотя бы лейтенантом. Или задержал нарушителя границы и чтобы про тебя написали в газете…»
Сейчас, вспомнив эти слова, она покраснела.
— Как же он там? — прошептала она чуть слышно и посмотрела своими синими глазами в далекую голубизну неба.
— Последний раз мы вместе были на Днестре. Я прикрывал их, а они переправлялись на другой берег, — сказал Живица и смущенно добавил: — Танк мне пришлось задерживать. Ну и меня малость задело.
— И бросили вас одного?
— Не бросили. У нас там каждый за десятерых работал. Все, видимо, решили, что я погиб, ведь шансов на жизнь у меня не было, — сказал Живица, внимательно разглядывая девушку. — Ты чем-то похожа на мою двоюродную сестру Надю. Та тоже вся золотая.
— А мне хочется быть чернявой.
— Если б только на этом кончились твои беды, дивчина! — рассудительно промолвил Живица.
— Андрей любит другую? Так надо вас понимать? — с видимым безразличием сказала Таня.
— Не про это я. Андрей не раз говорил о тебе. Да разве и я вот так встретил бы тебя, если бы не знал от него про тебя, про эту криницу, дуб, садок на холме… Не про любовь я сейчас, а про войну.
— А-а, ну как же. Ведь ее только и слышишь и видишь. Может быть, вот впервые я и забылась, заговорилась с вами, — виноватым голосом сказала Таня.
— А ты в какой класс перешла?
— В десятый… А наши разобьют немцев?
Терентий посмотрел на девушку испытующим взглядом.
— А тебе не верится?
— И да, и нет. Очень много полегло красноармейцев. И в плен много попало. Не верится, что они были в Красной Армии… А вы что, танк подбили, правда?
— Да так, швырнул под него гранату…
— И он остановился?
— Сгорел даже.
— Теперь я верю, что наши погонят немцев… А Андрею, если встретите, скажите, что я думаю про него. Он хороший. Только вредный, — слегка усмехнулась девушка.
— Хороший и вредный? — переспросил Терентий.
— Самоуверенный такой. Нашел у кого испытывать силу воли! — неуверенно погрозила пальцем Таня. — А я… А мы с бабушкой его ждем!
— Ты любишь его?
— Наверное, — робко ответила девушка, опустив глаза, но тут же спросила: — А у него была девушка на границе?
— Когда же он мог успеть, если и служил-то всего два месяца.
— Он может успеть, девушкам нравится, — с горечью ответила Таня. — Вы скажите — я не обижусь. За мной ведь тоже пытались ухаживать ребята из училищ и даже один студент.
Таня вздохнула, вспомнив Вадима Перелетного, сына хозяина дома, где она снимала с родителями квартиру. Вадим буквально преследовал ее, не давал покоя, особенно с тех пор, как она подружилась с Андреем. Теперь до нее дошли слухи, что он прислуживает немцам.
— Таня! Я скажу Андрею, если удастся встретиться, что ты любишь его, — пообещал Терентий.
— Идемте к бабушке Софье, — пригласила она. — Нет, нет… вдруг заметят…
— Я бы ее привела сюда, но у нее больные ноги. Ходит с палочкой. Берите хворост и идемте, — решительно сказала Таня.
Они зашли в небольшой садик, над которым гордо высился дуб. К листьям вишен уже прикоснулась осень. Дворик небольшой, но опрятный. Всюду цвели георгины, астры, ноготки, флоксы, и вся хата была украшена венками, как невеста.
На крыльце сидела пожилая женщина с большими карими глазами. Взгляд гордый. Лицо благородное. Терентий склонил голову, поздоровался.
— Он служил с Андреем, идет от самой границы, — шепотом объяснила Таня, когда Живица опустил на землю вязанку хвороста.
Опершись на толстую узловатую палку, Софья Шаблий поднялась и застыла как вкопанная. Она была в складчатой юбке, в вышитой сорочке и жилете. На седой, гладко зачесанной голове гребень. Она улыбалась глазами, полными слез.
— Прошу в хату.
И снова Живица попал в царство цветов. Только внутри хаты цветы были неживые. Они были нарисованы сочными красными и синими красками на печи и стенах. Среди этих ярких цветов стояли парень и девушка, над ними летали сказочные птицы. И всюду ощущалось солнце, голубое небо, ощущалась природа, жизнь. Такого чуда Живица еще никогда не видел, и почему-то вспомнилось детство, далекие и чудесные сны, сказки, которые он когда-то слышал.
— И в этой хате жил Андрей? — наконец опомнился и спросил он. — Да ему же грех не сочинять за ребят писем девушкам!
— А он, бабушка, танк подорвал, — с гордостью сказала Таня, кивнув на Терентия.
— Танк? Это хорошо, хорошо. Молодец!.. А к нам пришел с хворостом. Правильно, такое мог придумать только хлопец с заставы. К своим теперь пробираешься?
— К своим. Я был ранен, меня молдаване спасли. — Терентий расстегнул воротник и снял рубашку. Через все плечо краснел свежий рубец. Он виновато усмехнулся: — Наши думают, что я на том свете. А я вот пробираюсь к ним. Увидел на шоссе указательный знак и надпись — «Шаблии». Решил свернуть к вам, бабушка. Навестить. Андрей с бойцами переправился через Днестр еще в июле, все пошли на Киев. Так ничего о них и не знаю.
— Сходи, детка, и нарви красных георгинов, — внезапно обернулась бабушка к Тане.
Девушка выпорхнула из хаты. А хозяйка поковыляла к старому сундуку.
— Покажу тебе, парень, одну вещь. За ней уже охотятся немцы. Запомни: эта вещь будет закопана под дубом, мимо которого ты проходил. Так и скажи Семену Кондратьевичу, Андрейке.
— Так и скажу, — пообещал Терентий. — Под дубом…
Зашла Таня, прижимая к груди букет цветов.
— Тебе, дорогой, эти георгины за то, что танк не дошел до нашего села… — растроганно сказала бабушка Софья.
— Спасибо. Но зачем они мне в дороге? Пусть лучше Тане останутся.
— Нет! Нет! Это вам!
Бабушка Софья стояла, сложив на груди руки, и смотрела на девушку и на юношу, на цветы в руках Тани. Эти цветы были посажены мирной весной для красоты и для любимых людей.
Она наклонилась и вынула из сундука предмет, похожий на косу, завернутый в черный с красными цветами платок. Развернула — и перед глазами Терентия и Тани сверкнули золотым узором и бриллиантовыми камнями ножны сабли с серебряной ручкой-эфесом. Бабушка протерла платком ножны сабли, и камешки заискрились мириадами маленьких солнц, заиграло на эфесе серебро и золото.
— Чудо чудное! — в восторге воскликнула Таня. — Сколько ценных камешков!
— Береженого бог бережет, а казака сабля стережет! — сказала бабушка Софья. — Уже две с половиной сотни лет наш род хранит эту саблю. Это оружие нашего предка, казачьего атамана, полковника Шаблия. Добыл он его в поединке с турецким полковником. Победил наш Шаблий турка, и тот отдал ему эту саблю. Теперь вот немцы за ней охотятся — кто-то донес. А я им твержу, что реликвию забрал Семен Шаблий.
— Они знают про полковника? — настороженно спросил Терентий.
— Знают! — гордо ответила тетка Семена Кондратьевича.
— Вас же могут… — не договорил Терентий.
— Могут, ведь у Гитлера нету ни совести, ни чести. Я уже им сказала, что позор воевать со старой женщиной. Пока не цепляются, — вздохнула бабушка. — А вам я показала ее, красные бойцы, — сказала она так, как будто перед ней стоял целый строй солдат, — чтобы вы помнили славных наших предков, которые себя не жалели, побеждали своих врагов, и чтобы они для вас стали примером… — Бабушка некоторое время помолчала. — Все может быть, сынок! Фашист стреляет не только в солдат. Может, и мне придется погибнуть. Сабля должна остаться на нашей земле. Так и передай полковнику, Андрейке.
— Передам! — Терентий наклонил голову и прикоснулся губами к холодной стали, выхваченной из ножен.
Бабушка Софья перекрестила оружие и Терентия и сама поцеловала саблю. Потом завернула ее в платок и положила обратно в сундук.
— Что же тебе дать в дорогу? — как бы спросила себя.
— Ничего не нужно! В хворосте у меня автомат, А на плечах — голова!
— Таня! Отрежь сала. Ты знаешь где? — обернулась бабушка к юной соседке.
— Да не нужно, — отказался Терентий.
— Бери. Не стоит рисковать этой головой, добывая пропитание. Понадобится она тебе и там, куда направляешься! — рассудительно сказала тетка полковника. — Возвращайтесь! Мы будем ждать!
— Мы будем ждать! Так и скажите Андрею! — промолвила Таня и, подскочив к нему, поцеловала в щеку.
Ох, эти встречи и расставания на войне!
Еще недавно он прощался с Миколкой Днистраном, отцом и сыном Бабуница. И те в один голос сказали: «Возвращайтесь скорее!» Страшно и тяжко народу сейчас в оккупации. Как выйти из этого позорного и угнетающего состояния? Нельзя ждать! Нужно бороться! Идти к своим, чтобы потом вернуться непреодолимой силой и разгромить врага на родной земле.
Бабушка Софья, золотоволосая и хрупкая, как веточка ивы, поникшая над водой; такая же беззащитная и хрупкая Таня; сабля казачьего полковника; хата командира пограничников Семена Кондратьевича Шаблия; красные георгины и искренние, от сердца слова на дорогу: «Возвращайтесь! Мы будем ждать!» — все это волновало Терентия. Казалось, легче идти на фашистский танк, чем спокойно выдержать эти минуты расставания и горечи.
— Мы возвратимся, мамо! — тихо сказал Терентий и склонил голову перед этой гордой женщиной.
6
Выход отряда Опенкина — Рубена во вражеский тыл задерживался. В эти дни в отряд прибыло пополнение и с ним главный минер Устим Гутыря, недавно возвратившийся с боевого задания из тыла врага.
Гутыря был высокий и кряжистый, как и Артур Рубен, только на четыре года старше его. Лицо с соколиным носом, надо лбом, прорезанным двумя глубокими морщинами, кудрявый чуб, на подбородке ямочка. Улыбался он уголками губ, прищуривая глаза. Хотя Устим был преподавателем истории, но руки у него были в мозолях: не чурался черной работы. В тридцатые годы работал он на шахте, куда поехал из своего родного села.
— Как там в тылу? — спросил Опенкин. — Шуганули немцев?
— Мы больше помогали окруженцам, выводили их к нашим, — ответил Устим. — Но один эшелон все-таки взорвали. Для практики. На Сумщине, Черниговщине появились партизанские отряды. Шумит и Брянский лес…
— Мы что, уже не будем первыми? — сокрушенно спросил Опенкин.
— Что касается первых отрядов, то они уже были в августе под Киевом. А вам сильно хотелось быть первыми? — не без иронии спросил Устим.
— Не так, чтоб уж… Но нас все время задерживают, — ответил Опенкин.
— С нас больше и спросят — нас ведь специально готовят. У таких учителей, как Илья Гаврилович, есть чему научиться. А что касается первенства, то хватит и нам всяких и разных дел, чтобы в чем-нибудь и мы были первыми. Лишь бы не обрасти мохом. — Гутыря засмеялся уголками губ и прищурил глаза.
Устим вначале показался Опенкину и Рубену человеком суровым и скрытным. Они сперва не могли понять, шутит ли он или говорит правду. Так ведут себя те, кто уже немало повидал на своем веку, знает цену людям, кто на себе испытал, что на свете есть добро и зло. Гутыря не любил разговоров о себе. Он больше слушал других, присматривался, усмехался и жмурил карие глаза, над которыми разлетались брови.
На очередных занятиях ставили мины в условиях, приближенных к боевым. Гутыря учил этой нелегкой работе подрывников. С ними была и Леся Тулина.
Была темная ночь, и подрывники действовали на ощупь. Гутыря время от времени направлял свет карманного фонарика на рельс, около которого возились Леся и курсант.
— Можно погасить! — уверенно заметила Леся. — Там нам не будут светить фонариком.
— Не будут, — согласился главный минер отряда. — Но работать с миной надо спокойно. И не озираться. За минерами всегда группа прикрытия…
Леся представляла, что она ставит мину в тылу врага. Вот она настраивает электролит. На лбу выступают капельки пота. За движением ее рук следит Устим Гутыря, включив фонарик. Ей кажется, что она делает что-то не так. «А может, и нет. Все в порядке». В это же мгновение Гутыря молниеносно, как ястреб, выхватывает левой рукой капсюль из рук Леси.
— Ой! — успела крикнуть она, когда услышала приглушенный хлопок, — капсюль взорвался в руке Гутыри. Леся схватила фонарик, навела на руку Устима — она кровоточила. — Что я наделала! — схватилась за голову девушка.
— Не смертельно, — хмуро сказал Гутыря. — Если бы капсюль взорвался у вас в руках, — добавил он с укором, — было бы худо. Что же это за радист с покалеченной правой рукой!
То, что сказал Гутыря, поразило Лесю. Она только теперь поняла, к чему могла привести ошибка: руки были бы изуродованы. А это означало, что она уже не смогла бы работать телеграфным ключом и никуда ее бы не послали. Но есть и другая сторона этой скверной истории. Кто-то мог подумать, что она сделала это нарочно, чтобы остаться в тылу. Попробуй докажи, что получилось случайно. Это потрясло Лесю.
Она достала индивидуальный пакет. Парни обработали йодом кровоточащие пальцы, ладонь. Гутыря поморщился от боли и подул на раны.
— Забинтовывать не надо. Заживет. А теперь вот что! Леся к капсюлю не имеет никакого отношения. Поняли меня? — внезапно спросил Гутыря. — И никому про это ни слова!
— Ясно, товарищ командир!
— Капсюль к мине готовил я, и внезапно… взрыв! — сказал Устим. — А теперь продолжайте занятия.
Минеры, которые после взрыва капсюля спустились с насыпи, снова поползли к железнодорожной колее. Под локтями, коленями похрустывали веточки. Где-то на озерце, заросшем камышом, прокричал коростель.
— Надо ползти тише! — предупредил Гутыря.
Группа будущих подрывников уже на колее. Положили на шпалы автоматы. Расстелили плащ-палатку. Пригоршнями ссыпают песок на плащ-палатку, чтобы и щепотка не просыпалась. Один из минеров настраивает электролит. В четыре руки опускают в яму мину и засыпают ее песком. Леся набрасывает сверху щебенки.
— Банку с мазутом, — напоминает Гутыря.
— Нету.
— Плохо. Надо окропить щебенку мазутом. Оставить как было. И делать все надо четко, уверенно, так, чтобы враг не заметил следов. Иначе вся работа и все волнения напрасны!
— Учтем и запомним, товарищ командир!
В город возвращались на грузовике. Леся сидела рядом с Устимом Гутырей и, чувствуя свою вину, приговаривала:
— Какая же я растяпа!
— Успокойся. Из этого еще раз следует вывод: радисту нечего совать нос к минерам.
— А взаимозамена?
— Это мужское дело. В каждом отряде должны быть ребята, которые могут ставить мины. А вот радистов у партизан никто не заменит. Я был в тылу у немцев. Партизаны говорят, что у них на десять-двадцать отрядов только одна рация. Понимаешь? На сотни партизан — только один радист! Учти это, Леся! Без радистов партизанский отряд как без ушей и глаз. Без рации не может быть и речи о разведке для армии. А как можно воевать без разведки?.. Я сам виноват, что разрешил тебе устанавливать капсюль. Все. А ну, хлопцы, что-нибудь веселенькое расскажите, — обратился Гутыря к курсантам.
— Любите слушать веселое, а сами все время какой-то печальный, — тихо заметила Леся.
Она с удовлетворением думала о том, что в их отряде будет такой бесстрашный и опытный человек. Подул на руки. «Заживет. И никому про это ни слова!..» — слышались его слова. С таким не пропадешь. С ним можно без страха идти на ту сторону фронта.
— Печальный, говоришь? — спросил Гутыря. — А чему радоваться, если на небе солнце не светит? — Было опять непонятно, шутит ли он. — А вообще-то я оптимист, хотя и потрясло меня на ухабах. Я редко кому об этом говорю. Но тебе, Леся, скажу. У тебя вся жизнь впереди, и ты должна в ней, выражаясь партизанским языком, ориентироваться, найти свой азимут. Главное — разбираться в людях. А это нелегко. Когда я был такой молодой, как ты, то мне казалось, что все люди должны быть такими, как я, как мать и отец, которые никогда не кривили душой. Поэтому и мерил всех однокурсников в университете одной меркой. И вот на третьем курсе…
— Вы пошли учиться в университет из шахты? — спросила Леся.
— Да. Вначале я жил в селе, был в колхозе. Меня даже членом правления избрали. А потом комсомол бросил клич: «Молодежь! На шахты в Донбасс!» Кому же идти на шахты, как не нам, сильным хлопцам? Я был на шахте крепильщиком. Поэтому и руки такие черные. Работал и учился на рабфаке, а в тридцать пятом поступил в Харьковский университет. В то время уже был членом партии. И вот кто-то написал, что я имел «связи с контрреволюционными элементами».
— Удивительно. Наверное, имели эти «связи» среди шахтеров? — с иронией спросила Леся. — Или в колхозе, среди косарей?
— Да, вроде смешно. Но тогда было не до смеха. Контрреволюционером оказался мой парикмахер, который иногда стриг меня бесплатно. Чуб ему понравился или я сам, но он частенько не брал с меня платы. Просто разговаривали про родные края. Кто-то из «бдительных» написал, что парикмахер — «японский агент». Его взяли под следствие. Но быстро выпустили. А ко мне отнеслись решительно: дело шло об исключении из университета…
…Тогда Устим Гутыря был ошеломлен, но решительно доказывал свою невиновность. Комиссия долго разбирала это дело.
«Кто бы мог это написать?» — не раз думал Гутыря. И потом пришел к выводу, что на такую подлость способен тот, кто завидует целеустремленным работящим ребятам, тем, которые в почете. Им мог быть Вадим Перелетный, сосед по комнате. Его ненависть Устим ощутил, когда Вадим пытался выразить ему свое сочувствие. По своей натуре Перелетный был трус. Если бы действительно у Гутыри были связи с «элементами», Перелетный обошел бы его десятой дорогой, чтобы не скомпрометировать себя. Значит, он знает, что обвинение ложное. Выходит, это дело его рук. Но как тут докажешь?
Весной Гутырю вызвали в райком партии и сказали: «Произошла досадная ошибка. Кто-то вас оклеветал. Продолжайте спокойно учебу…»
Закончив университет, Устим учительствовал в одной из сельских школ на Харьковщине. Отсюда он пошел добровольцем на курсы минеров к инженеру Веденскому и уже успел побывать во вражеском тылу…
— Только, Леся, пусть это будет между нами. Ты не думай, что я оскорблен и обижен на своих. Они сделали из меня человека, дали образование, возможность показать, раскрыть себя. А эта клевета… Ко мне грязь не пристает. К сожалению, не перевелись еще подлые людишки. Но рано или поздно их сущность проявляется, и они несут ответ при всем честном народе за свои грязные делишки, — взволнованно проговорил Гутыря и сжал кулак. — О, работает рука! Все будет в порядке!
— Спасибо вам за откровенность, Устим Максимович, — сказала Леся. — Этим вы напоминаете моего отца. Он никогда и ничего не скрывал от меня. Мы были с ним друзьями. Это возвышало меня в моих глазах. Я гордилась дружбой с отцом.
— Гордость наша — это тоже оружие. Такое же, как мины, автоматы, танки.
— Мало у нас танков, — с грустью сказала Леся.
— Будут! Харьковские рабочие создали новую машину. Поехали продолжать начатое дело на Урал. Будут танки!
— Мой знакомый, политрук Майборский, пишет, что уже пересел на тридцатьчетверку. Наверное, под Москвой.
— Только не храни такие письма в кармане, лучше в сердце, — задумчиво сказал Гутыря.
— Вы правы, Устим Максимович. С такими письмами нельзя идти в тыл врага.
В тот же день Леся сожгла это письмо Майборского.
7
Уже месяц, как Перелетному видится во сне черное пепелище, оставшееся от Марининой хаты.
Смолчал бы Перелетный перед комендантом и полицейской управой. Ничего бы не сказал про связь Марины и ее матери с красноармейцами, но он тогда задержался в хате, и чуть позднее в нее вошли полицаи и немец. Немец почему-то внимательно присматривался к Перелетному. Тот решил, что смотрит на винтовку, у которой не было затвора. И не выдержал. Испугался. Решил, что немец что-то заподозрил и лучше самому сказать.
— До меня они угощали партизан! Вот чарки, миски. — Перелетный сказал громко, как будто вел следствие: — Их надо допросить, куда пошли красные.
Марина и мать онемели. Больше всего их удивило, что Перелетный так легко переступил этот порог предательства. Мать стояла ни жива ни мертва, потом внезапно накинулась на Перелетного:
— Тьфу на тебя, нечисть!..
— Еще и оскорбляешь личность на службе!.. Я вам покажу! Будете знать, как помогать партизанам.
— Какие партизаны? — попробовала угомонить Перелетного Марина. — Опомнись!
Перелетный мог бы и опомниться. К тому же его сообщники уже хлестали самогон, ни на кого не обращая внимания. Но Вадим уже не видел поворота назад. Он думал о своем будущем, и как раз, решил, представился случай. Нужно вытравить из своей души жалость, вселить в нее если не ненависть, то полное пренебрежение ко всем обреченным, какими были Марина и ее мать. Теперь он считал, что делает единственно верный в данной ситуации ход, на который его толкает жизнь. Он должен был во что бы то ни стало заслужить авторитет у немцев, их доверие, добиться, чтобы его перевели побыстрее отсюда в другие края. И в этом стремлении он становился неумолимым и совершенно остервенелым. Его возбуждал страх, желание возвыситься над этими неграмотными пьянчужками полицаями. Одним махом он решил сделать многое. От допроса перешел к делу. В сенях он увидел бутылку с керосином, полез по лестнице на чердак. Руки дрожали, как у ворюги, которого вот-вот могут схватить. Но сознание было на удивление ясным и четким. Перелетный облил керосином сено на чердаке и поджег. Кинул в огонь и винтовку, чтобы не было свидетельства позора. В мгновение огонь охватил кровлю. Двор заполнили крики и плач. Прибежавшие соседи кинулись в задымленную хату, чтобы спасти хоть какие-нибудь вещи. Перелетный попросил у немца автомат и дал предупредительную очередь. Люди попятились к забору, прижались к деревьям, освещенные красноватыми отблесками. Пламя петушиным гребнем взметнулось над крышей в звездное небо.
— Еще спасибо когда-нибудь скажете, что поджег вашу хату. Иначе немцы бы вас расстреляли! — тихо бросил Перелетный.
Марина промолчала, отвернулась. А старая мать как бы очнулась и внезапно бросилась к Вадиму с душераздирающим криком:
— Будь же ты проклят, каин!
— Мама! Мама!.. — Марина подбежала к ней…
После этого пожара и стали приходить к Вадиму кошмары во сне, особенно тогда, когда был он трезвый. Да и наяву мерещились ему огонь и кровь. Слышался крик Марининой матери: «Будь же ты проклят, каин!»
Решительные действия Вадима Перелетного понравились коменданту, хотя тот и сделал ему замечание, что такие действия следует предпринимать с согласия властей. Но, учитывая, что Вадимом «руководила в ту минуту ненависть к красным и их пособникам», комендант ограничился только устным замечанием. «Ненависть к коммунистам — это серьезный фактор в войне. На ненависти держится дух немецкой армии, ненависть должна жить и в крови полицая». Комендант отметил действия Перелетного и распорядился, чтобы ему выдали автомат. Вадим стал первой кандидатурой на долгосрочные курсы, куда он вскоре и отправился.
На курсах Перелетный показал себя достойным пособником оккупационной власти. Власти учли его рвение, и он вскоре был назначен начальником полицейской управы.
Октябрьским днем Вадим Перелетный появился на мотоцикле в селе, где жила Надя Калина. Местный полицай донес, что видел ее с каким-то одноруким человеком, может быть, красноармейцем.
— Здравствуйте вам в хату! — застыл на пороге Перелетный.
— Здравствуйте! — ответила Надя.
Она стирала, лицо ее было покрыто капельками пота. Рукава засучены. Выпрямившись, она провела рукой по вспотевшему лицу.
— Кто же вы будете? — внимательно рассматривая Перелетного, вооруженного автоматом, спросила Надя.
— Прислан служить в ваш район, — ответил он, зыркая глазами по хате. — Рубаху стираешь тому однорукому? — ткнул он пальцем в корыто.
— Это рубашка двоюродного брата. — Надя немного смешалась. — Как память осталась.
— Сентиментально. А где же этот братик?
— Был на границе. А сейчас кто его знает…
— Значит, красный?
— Чудной вопрос! А вы разве были белым до войны?
— Сразу видно, говорить умеешь… Что же не приглашаешь садиться? — Вадим все притопывал вокруг корыта.
Надя вытерла руки. А он зашел в горницу и остановился около этажерки. Раскрыл одну книгу, вторую. Усмехнулся и взял альбом, лениво полистал.
— Удивительно! — вдруг воскликнул он, увидев знакомое лицо. — Как попала к тебе карточка Андрея Стоколоса? Вот это встреча! — Перелетный смотрел то на фотографию, то на девушку: — «Надюшке Калине от Ивана Оленева на добрую память. Западная граница. Июнь 1941 года». Гм!.. Что за морда? Почему от какого-то Оленева? Но ведь это же Стоколос. Как понимать?..
— Сама не знаю! — почти безразлично ответила Надя.
— Ну и дела! Идешь выяснять про какого-то безрукого, а тут знакомое лицо. Гм… Губы стиснуты, взгляд пронзительный… А может, ты с ним встречалась и теперь прячешь?
— Не он, — ответила Надя.
— А кто же?
— А откуда я знаю! Так, прохожий, — сказала девушка, понимая, что отмалчиваться не стоит. — Проходил через село. Мы же все-таки люди!
— И куда же он пошел?
— Да разве я знаю? Дала ему буханку, и все.
— Он красноармеец?
— Когда-то был. В бою оторвало руку. Калека он, а не солдат.
Перелетный был удивлен спокойствием девушки. Вообще в последнее время он замечал за собой, что плохо разбирается в людях, не может предугадать их поведения. Так было, когда он встретился с лейтенантом Рябчиковым и красноармейцем Мукаговым в плену. Вадим даже представить себе не мог, что его так будет ненавидеть Марина. А сюда Перелетный шел, чтобы ошеломить Надежду Калину, что ему известно про ее встречу с подозрительным одноруким мужчиной, может быть, партизаном. Конечно, был бы этот однорукий лояльным к новому порядку, то не прятался бы. Зарегистрировался и жил бы себе где-нибудь в примаках как инвалид войны. Но Надя была спокойна: «Встречалась… ну и что? Мы же все-таки люди!»
Почему она не дрожит, как дрожал он, когда попал в руки Рябчикова и Мукагова? Почему дивчина не боится ни вооруженных полицаев, ни властей? Да и рубашку стирает не для того, чтоб была она как память о двоюродном братце… Видно, кого-то надо переодеть. Уже за это ее можно потащить в управу, передать жандармерии. Ему, Перелетному, сделать это нетрудно. Он и шел сюда с твердым намерением выспросить у нее про окруженца. Но ее признание про встречу с ним сбило его с толку. А тут еще фото Андрея Стоколоса. К такому сюрпризу Вадим был не готов. В это трудно поверить, но это правда. Судьбы Перелетного и Стоколоса незримо сошлись здесь, на Черниговщине, во время новой власти.
— И нравится он тебе? — Вадим кивнул на фото.
— Симпатичный.
«Симпатичный…» — так говорила о нем и Таня. Вадим застал Андрея с Таней под цветущей яблоней, когда тот собирался в армию. Увидев Вадима, девушка хотела уйти, но Андрей удержал ее, не выпуская руки. Другой бы уже подался из чужого сада, а Стоколос — нет. Стоял, как будто это был его сад. Эта самоуверенность не понравилась Вадиму. Не такие ли раскулачили его дядьку, отобрали мельницу, молотилку, коней! Они вели себя во дворе дядьки как в собственном. Может, дошла бы очередь до отца Вадима, но тот вовремя сориентировался. Сам стал вытаскивать из-под навеса плуг, выводить коней. Еще и причитал: «Братуха и меня эксплуатировал! Я был его должником». Отец стал колхозным активистом, но сыну твердил: «Не я! Они раскулачили моими руками твоего дядьку! Он жертва, которая нас спасла. Запомни, Вадим. Наше время придет. Придет их погибель!»
Конечно, Андрея Стоколоса тогда и близко не было возле их села — жил где-то на границе.
Тогда под яблоней Вадиму хотелось унизить этого молокососа. Он стиснул кулаки и шагнул к нему: «Ну, Ромео!..» Взгляды их встретились, и Вадим не выдержал презрительного взгляда Андрея, опустил глаза, отступил и вдруг увидел, как тихо падали с яблонь белые лепестки.
«И на фото такой же взгляд, как и тогда. Полководец!..» — со злостью подумал Вадим, положив альбом на полку.
— Интересно, какими будут его глаза, когда немцы войдут в Москву? — мрачно усмехнулся он. — Ну так что будем делать? — вроде бы советуясь, спросил. — В управу тебя вести или в жандармерию?
— За что?
— Ты же не говоришь, с кем у тебя связи… Кто этот однорукий?
— Он вроде на вас похож, — ответила Надя.
Вадим понимал, что никуда ее не поведет. Если этот однорукий случайно оказался в селе, то нечего поднимать шум. Если она что-то скрывает, то надо нащупать ниточку и распутать весь клубок. Горячку пороть ни к чему. Хватит с него расправы с Мариной и ее матерью. Даже немцы не ожидали от него такого усердия, не говоря о полицаях… Как тогда, после поджога, кинулась на него старая мать Марины, так и хотела выцарапать ему глаза. «Будь же ты проклят, каин!..» Перелетный в душе ждал и даже хотел такого взрыва. Короткая очередь из автомата, который ему дал немец… Мать и Марина упали, хватаясь за грудь…
Он встрепенулся, качнул головой, как бы отгоняя видение, и оценивающе посмотрел на девушку.
«Она не хуже Марины. Ладони только грубоваты от работы, а так ничего…»
Он приблизился к Наде, взял ее за руку и вроде бы невзначай дотронулся до тугой груди.
— Это уж слишком! — Надя решительно отвела его руку.
— Кхе-е-хе-хе…
«И смеяться-то не умеет по-человечески», — подумала она, опуская глаза. Надо спрятать свое презрение, ведь жить же с ним в одном селе, да еще при этой страшной власти.
— Ты живешь одна? — поинтересовался Перелетный.
— Нет. С матерью, — сказала Надя и тут же для убедительности добавила: — Она сейчас у старшей сестры шинкует капусту.
— А может, ты все-таки вспомнишь про окруженца? Кто он? Куда шел?..
— Ну вот… Дала ему буханку хлеба — и все. Если опять придет, я вам скажу.
— Вот это разговор… А выпить-то есть у тебя?
— Нет, не держим.
— Так я и поверил.
— Можете поискать.
— Нет, этим я не занимаюсь. — Перелетный хмыкнул. — На дворе зябко. Не мешало бы и выпить. Пойду в другую хату, там угостят… — Он еще раз прошелся по комнате, осмотрел ее внимательно и, остановившись перед Надей, поднял пальцем подбородок девушки. — Хороша. Смотри у меня! Не забудь про того, кого видели с тобой у околицы.
— Не забуду, — пообещала Надя, провожая начальника полицейской управы. — Придет — скажу!
8
Перелетный покинул хату, и Надя задумалась: «Как же теперь быть?» Неужели Иван останется в лесу? Ведь полицаи, жандармы, как только выпадет снег, выследят его. Вот уже первая тревога: кто увидел ее и Оленева на краю села? Ведь могут еще раз увидеть, а затем и выследить его землянку.
Надя не находила себе места. Хотелось побежать, рассказать все Оленеву, посоветоваться с ним. Видно, Перелетный так от нее не отстанет, будет все разнюхивать, а заодно и липнуть к ней смолой. Такой, с маслеными глазками, не оставит ее в покое. Но сейчас бежать в лес нельзя. Может, этого только и ждет Перелетный. Надо дождаться ночи и убедиться, что он уехал в райцентр.
Время тянулось мучительно долго. Несколько раз подбегала она к окну, смотрела, не промчится ли мотоцикл. К счастью, осенний день короткий и недавний гость из управы не стал ждать, пока стемнеет, поехал. Проезжая возле Надиной хаты, повернул к ней голову, будто что-то забыл здесь.
— Ты куда, дочка? — встретила мать Надю на пороге. — Еле ноги тяну. Опять ревматизм проклятый замучил. Видать, на погоду.
— Ложитесь, отдыхайте!.. Я через часик вернусь. Нужно, мама. Кто спросит, скажите, за солью пошла.
— Да куда же ты?
— Потом, мама! Не задерживайте меня, — добавила шепотом.
Она побежала огородами, затем через заросли ивняка.
Голая лоза хлестала по ногам, била по подолу юбки. Рядом бежал ручей. Когда Надя останавливалась, чтобы перевести дух, казалось, и он приостанавливает свой бег и тоже прислушивается к завыванию ветра. Темно, хоть глаз выколи. Но Надя хорошо знала дорогу. И страха у ней не было. Какой может быть страх, если от нее зависит жизнь человека!.. Этой дорожкой Надя ходила со своим звеном на сахарную свеклу. Уже было время вывозить ее на завод. Но в этом году не придется. Люди выкопали бураки перед самым приходом оккупантов и попрятали, чтобы не достался урожай врагу. Теперь будут варить из свеклы отвар.
Она шла по ископанному полю. Ноги проваливались в ямки, скользили по ботве.
Но вот и лес. Шумел он тоскливо.
Темно! Девушка остановилась, осмотрелась и подошла к громадному дубу-великану. Около него лежала палка. Надя постучала ею по стволу: «Тук… тук… тук…»
Так они договорились с Иваном. «Тук… тук…»
Прислушалась. Затрещали сухие ветки, зашуршали опавшие листья.
— Ты, Ваня?
— Вот именно! — ответил Оленев. — Что произошло, Надя?
— Нас заметили полицаи! — ответила девушка, взяла его за руку.
Надя рассказала про встречу с Перелетным и про то, как полицай узнал на портрете своего односельчанина Андрея Стоколоса. Что мог посоветовать Иван? Быть осторожной? Но это она и так знала. Кого остерегаться? Чего опасаться? Ухаживаний полицая Перелетного? Но долго ли сможет бороться она одна против начальника управы и его оравы пьяниц?
Оленев думал не о себе. Он как-нибудь перебился бы в лесу. Заживала бы скорее рука, не было осложнения. Единомышленников найти не тяжело. Но Ивана тревожило, что оставшиеся в подполье, в партизанах, часто попадали в беду. Их кто-то выслеживал и предавал. Либо сами нарывались на засады. Это наталкивало на мысль, что беспечности у наших людей хоть отбавляй. Многим еще не верится, что враг такой жестокий, такой хитрый, такой коварный, и многие еще применяют в партизанской борьбе тактику времен гражданской войны, а она не оправдывает себя. Все это познал Иван Оленев, и когда сам был у партизан, и когда шел по оккупированной территории к Наде Калине. Более того, он не хотел партизанить вблизи села, где она жила. Если узнают про их отношения, то беды Наде не миновать.
— Чего молчишь? — наконец не выдержала она.
— Слушаю, что подскажет ветер, — задумчиво ответил он.
— Мне же домой надо. Боюсь, кто-нибудь придет ночью, чтобы проследить за мной. Ваня! Дорогой, что делать? — Она прижалась к его груди.
— А может…
— Что может?..
— Взбрело, как во сне…
— Не жалеешь ты меня.
— Зачем ты так?.. — Он обнял ее и поцеловал в щеку. — Ты меня любишь? — внезапно спросил. Иван надеялся, что не от страха и жалости льнет к нему Надя, а от чистого и светлого чувства.
«Что ответить?» — Надя кусала губы. Она и сама не знает, любит ли Ивана или нет. Знает только, что он добрый, искренний и простой, что такого обязательно надо любить.
— Уже время идти в село, а ты молчишь. Может, все-таки пойдешь со мной? — спросила внезапно.
Оленев молчал.
— Не тронут они тебя. Откуда им знать, что ты пограничник? Просто окруженец, которых тысячи, и все! Так и Перелетный тебя назвал.
— Ты хочешь сказать, что у меня нет выхода?
— Я не об этом… Я бы пошла с тобой, но не могу бросить мать. Ее совсем ревматизм с ног свалил. Да и куда идти?.. — Надя всхлипнула.
— Не нужно слез.
— Ваня, другого выхода нет, для тебя особенно, если ты, естественно, хочешь… Будь моим мужем! Это спасет меня от насильников, а ты подлечишь руку, окрепнешь. Если не то говорю, не обижайся. Прошу тебя. От меня теперь не отстанут полицаи. А так пусть приходят и видят нас вместе. Сразу подумают, что если не прячешься, значит, бояться тебе нечего. И отстанут от нас.
Оленев растерялся. Он не узнавал себя, такой стал нерешительный. Запутался, точно теленок на привязи. Вроде другой Оленев храбро сражался в первые дни войны на границе и потом в партизанском отряде. Ему хотелось еще раз спросить: «Ты меня любишь, Надя?» Без любви он не представлял себе семейной жизни. «Должна любить…» Внезапно ему послышался свой же голос: «Будет сын, назову его Андреем…» И жар стыда залил его лицо: сейчас как испытывает Надю, хотя она и не заслуживает этого. Девушка, возможно, приносит себя в жертву, чтобы вылечить его, спасти от преследований. А он?..
— Надя, милая! Я пойду с тобой! — Он поцеловал ее в щеки, шею, губы.
— Я знала, что тебя мучают сомнения. Но война же завтра не заканчивается. Вспомни, сколько ты убил немцев от границы до этих лесов. Если бы каждый сделал так, ни одного немца не осталось бы на нашей земле. Совесть у тебя кристальная. Разве я бы отважилась на такой шаг, будь ты другим?
— Ты успокаиваешь меня, Надюша.
— Приходится.
— Вот именно. Больше не буду скулить, — пообещал Оленев. — После ранения я стал капризным.
Дорога домой показалась Наде короче. Может быть, потому, что шли вдвоем, держась под руку. А почему им и не жить вместе?
— Скажешь полицаям, что служил на железной дороге, — обратилась Надя к Ивану. — Что-нибудь знаешь в этом деле?
— Как мосты взрывать, знаю, приходилось на границе ставить заряд под лонжероны железнодорожного моста.
— Это не годится, — задумчиво проговорила Надя.
— Вот именно. Тогда я артиллерист. Кашеваром на батарее был. У нас на заставе все умели работать по этой части. Было бы из чего! — повеселел Иван.
— Будешь и дальше Иваном, а фамилия пусть будет Лосев, а? Чтобы свою родную не забыть, — усмехнулась девушка. — И все!
— А документы пропали во время бомбежки, когда и руку потерял, — задумчиво добавил Иван. — Неплохо ты советуешь, Надя.
К хате подошли осторожно. Надя тихонько отворила двери и вошла первая.
— Мама!
— Где ты пропадала?
— Никто не приходил к нам?
— Никто. Ты не одна?
— Со мной друг нашего Терентия. Тот, который письма писал.
— Кто знает, кто тебе их писал, — настороженно сказала мать.
— Ваня Оленев. Он без руки.
— Ты уже на примете у полицаев. Быть беде, дочка!
— Знаю. Поэтому мы и решили с Ваней пожениться, — смело сказала Надя и сама испугалась этих слов.
Мать вроде захлебнулась и замолкла.
— Не сердитесь на нас, мама! — заговорил Оленев.
— Никогда не считала тебя неразумной, хотя ты и забавлялась этими письмами с парнями. Вот и доигралась, привела мужа среди ночи! — с грустью проговорила мать.
— Простите. Так надо!
— Я не враг тебе, дочка. Ужинайте и ложитесь спать. Скоро петухи пропоют.
— Нет петухов — съели немцы, — сказала Надя.
Она завесила одеялом окно, зажгла коптилку и пригласила Ивана к столу. Поставила ту самую крынку, из которой угощала молоком Ивана и Андрея, когда они приходили к ней из партизанского отряда.
— Молока нет. Забрали у нас корову. Варим компот: из яблок, груш и терна. Пей, Ваня. — Надя отрезала кусок хлеба и подала Оленеву.
— Спасибо.
И все-таки она чувствовала, что между ними существует какое-то препятствие, что он задумчивый, печальный: наверное, думает, что он ей в тягость. «Но что же сделать, если не могу повернуть всю душу, сердце к тебе. Сердцу ведь не прикажешь! Пойми ты меня наконец!» — чуть не плакала.
Пили компот с хлебом. Вкусным показался этот ужин Оленеву.
— А ребята пошли на Харьков? — спросила Надя.
— Пошли. — Он поставил кружку и вынул из кармана гимнастерки два каштана. — Андрей оставил на память. Когда были в Киеве, он сорвал их с дерева у Днепра. Тогда каштаны еще не падали, а теперь уже и листьев нет на деревьях.
— Только на дубе остались, — добавила Надя, положив на ладонь каштан.
— Возьми один себе, — сказал Оленев. — Пусть он будет нам как пароль.
Близилось утро, а они все разговаривали. Наконец он поднялся и прошептал ей на ухо:
— Не пора ли спать? Взять коптилку?
— Не надо. Пусть здесь стоит, — ответила Надя и пошла в комнату, где стояла койка.
Оленев остался сидеть за столом, подперев рукой подбородок. «Иван Лосев, кашевар батареи. Не забыть бы номер батареи старшего лейтенанта Пужая на всякий случай…»
— Ваня, гаси свет! — услышал ласковый голос из другой комнаты.
Оленев подул на огонек, тот метнулся и погас. Ступив несколько шагов, Иван наткнулся на Надю, стоявшую у кровати в одной сорочке.
— А, вот ты где!..
— Вот где я, — прошептала Надя.
— Надя, милая…
Остаток ночи прошел быстро.
9
Утро выдалось хмурым. За окном сеял мелкий дождь.
— Время вставать! — первым подал голос Иван. — Мать уже хозяйничает.
— Еле ноги волочит, а возится. Хоть переставлять что-нибудь с места на место, лишь бы не сидеть без дела, — сказала Надя.
— Мы тоже привыкли мало спать. — Иван вспомнил пограничную службу. Помолчал, потом виноватым голосом попросил: — Помоги мне одеться.
Надя вскочила, достала чистую рубаху, выстиранную вчера. Надела, пытаясь не касаться забинтованной культи. А Ивану казалось, что она вот-вот заплачет, осознав, что связала себя крепким узлом с ним.
— Все, — сказала Надя, одергивая рубаху.
— Спасибо.
— Не за что. А теперь отвернись: я буду одеваться. Да проворней!
— Уже и ругаться начала! Я зажмурюсь.
Надя быстро оделась. Иван видел ее стройные загорелые ноги. «Это летнее солнце. Оно позолотило и ее буйные красивые волосы».
— Золотая ты моя! — прошептал он, не сводя с нее нежного взгляда.
— Какая есть! А теперь идем завтракать.
У двора затарахтел мотоцикл. Начальник управы Вадим Перелетный не стал задерживаться с повторным визитом. Ему хотелось узнать, кто этот однорукий, с кем стояла Калина рано утром на околице села.
А еще хотелось увидеть ее, посидеть с ней за столом. Он знал, что Надина мать не гонит самогонку, и прихватил бутылку, кольцо колбасы.
— Здравствуйте вам в хату! — как и вчера, Перелетный с порога поприветствовал хозяев.
— Здравствуйте! — сказал Оленев, одетый в коричневый костюм, взятый Надей у матери Терентия Живицы.
Перелетный от удивления заморгал глазами. Взгляд его почти примерз к пустому рукаву, заправленному в карман. Вадим чуть не выпустил из рук сверток. Свирепо взглянул на Надю. Та стояла возле печи и сдержанно улыбалась.
— Познакомьтесь, господин, начальник, Иван Лосев, мой муж.
Перелетный растерялся. Он всегда считал себя человеком, который может ориентироваться в любой обстановке, но сейчас как остолбенел. Что угодно он ожидал, но только не однорукого, который еще и муж Нади. Уже не первый раз попадает он в тупик, ошибаясь в людях. Дурачит она его, что ли? Может быть, привела однорукого, чтобы отшить его, Перелетного? Или есть тут еще иной умысел?..
— Вы сказали, я вот и привела Ваню к себе в хату, — тихим, покорным голосом сказала Надя, вроде бы Перелетный действительно приказал ей выйти замуж.
От этих слов Вадима передернуло. А Надя продолжала ровным, рассудительным голосом:
— Здоровых мужчин нет. Они же все воюют… Зато хлопот теперь у меня не будет.
«А ты, красавица, артистка! Ловко все закручиваешь!» — подумал Перелетный.
— Из окруженцев? — наконец спросил он грозным голосом.
— Да. Из 173-го артполка. Я служил кашеваром. Бомбили нас, и вот руку… — ответил Оленев.
— Где же это произошло? — Перелетный пронзил взглядом Оленева, смерив его с головы до ног.
— Под Васильковом.
— Давно уже. Рана не кровоточит?
У Оленева все внутри сжалось. Вдруг полицай заставит снять пиджак и рубашку и осмотрит руку? Если б ему оторвало руку под Васильковом, то она б уже не кровоточила. Но она еще кровоточит.
— Не совсем зажила. Неделями не мог сделать перевязки. Все время в пути ведь.
— Не к нам на регистрацию, а в лес тебя потянуло, — пытливо заметил Перелетный.
— Вот именно. Видел я, что немцы делают с пленными.
— Откуда родом?
— Из Сибири.
— Потомок Ермака! — усмехнулся Перелетный.
— Какого Ермака?
— Покорителя Сибири.
— Нет. Родители в тридцатом году были высланы из Тамбовщины… — соврал Оленев, прикидываясь простачком.
— Как кулака сослали папашу?
— Откуда мне знать, кулак или нет? В первый класс только ходил тогда.
— А сколько всего закончил?
Оленев показал пятерню и загнул большой палец:
— Неполных пять классов. На большее терпения не хватило.
— Документы?
— Да остались в медсанбате. Бомбили нас, ну и разбежались все кто куда. Государства в войну исчезают, а документы… — вздохнул Оленев.
— Пять классов не закончил, а говоришь как профессор: «Государства исчезают…» Не брешешь, что пять закончил? Глаза у тебя вроде тоже неглупые.
— Вот именно. Давно не пил, поэтому и глаза неглупые, — ответил Иван и с ненавистью подумал: «Какой прокурор нашелся! Все видит, все знает. И смотрит, как коршун на цыпленка… Почему я должен быть дурнее тебя?..»
— Выпьем в другой раз! — сказал Перелетный, со злостью вспомнив ужин с Рябчиковым и Мукаговым. — Твоя фамилия, окруженец?
— Лосев.
— А ну подай-ка альбом! — обернулся внезапно Перелетный к Наде.
Надя принесла ему альбом. Перелетный вслух прочитал надпись на фотографии Андрея:
— «На добрую память от Ивана Оленева». Гм! Лесные красавцы. Олень и лось! — Можно подумать, что ты, Калина, женщина легкого поведения. Один присылает тебе карточку, другой ее подписывает, а замуж выходишь за третьего.
— Разве я виновата! Это мой двоюродный брат Терентий подшутил! — сказала Надя.
— О! Еще и четвертый! Двоюродный брат, кузен, как говорят французы! — удивился Перелетный.
Он посмотрел маслянистыми глазами на Надю и неторопливо вышел из хаты. Через минуту затарахтел мотоцикл.
— Ты побледнел, Ваня, — забеспокоилась Надя. — Рука болит?
— Честно говоря, испугался, Надюша. В каком бы положении мы оказались, если бы Колотуха не подменил фото? Да Перелетный с немцами вытянули бы из меня все жилы! Нашли бы газеты с Указом о награждении меня орденом, и тогда конец! — Внезапно он засмеялся: — А как я ругал старшину за его выходку! Переживал, когда с Андреем впервые пришли к тебе. И как все это неожиданно повернулось!
— Может, все обойдется, — вздохнула Надя.
— Слушайте меня, дети! — вмешалась мать. — Очи этого человека завистливые и жестокие. Берегитесь!
10
Ротами, взводами, отделениями, просто группами и поодиночке красноармейцы и командиры выходили из окружения. Четыре пограничника заставы капитана Тулина — Андрей Стоколос, Максим Колотуха, Шмель Мукагов и Василий Рябчиков — соединили свои судьбы с бойцами майора Сильченко. Теперь он командовал уже не полком и не двумя батальонами, а только ротой. Концентрация немецких войск, чем ближе к фронту, тем больше увеличивалась, и это заставило полк рассредоточиться.
Поздно вечером рота майора Сильченко остановилась на привал. За начальника штаба был лейтенант Рябчиков. В обстановке, когда можно было ждать врага со всех четырех сторон, он организовал хорошую разведку и боевые группы охранения.
— Теперь и нам можно подремать! — сказал Рябчиков майору.
— Какая гарантия, что охрана не заснет? Люди почти неделю без сна. Валятся на землю, как снопы, — встревоженно сказал Сильченко.
— Чтоб не заснуть, давайте вместе походим, — предложил Рябчиков.
— Хорошо.
Стоколос, Мукагов, Колотуха слышали разговор и остались довольны, что ни Рябчиков, ни Сильченко их не вспомнили. В таких случаях всегда ищут энтузиастов. Да какой там энтузиазм, когда неимоверно хочется спать? Хотя бы часик! Спать. Спать…
Сквозь сон Андрей услышал разговор между Сильченко, вернувшимся с проверки дозоров, и каким-то человеком.
— И далеко вы оторвались, старший лейтенант? — с ударением на слове «оторвались» спросил майор.
— Как сказать! Сейчас все делятся на группы. Так что виноватым себя не считаю. Встретил чекистов. Они в гражданском. Тоже шли группами.
— Я не обвиняю вас. Просто вспомнил вашу фразу: «Оторвемся…»
«Это же Пужай… — подумал Стоколос. — Значит, снова пришлось с ним встретиться…»
— Что это за чекисты? — спросил Сильченко.
— А кто их знает! С ними был и лейтенант Заруба из нашего полка, — ответил с удивлением Пужай.
«Петро Заруба! — вдруг вспомнил Стоколос. — Я же с ним корректировал артогонь под Киевом. Тогда еще про него рассказывал майор Сильченко. Курсанты Зарубы расколошматили танковую колонну противника. Еще сказал майор, что полковник Шаблий пошел с группой бойцов в село Вовчки…» Андрей мгновенно поднялся на ноги и подскочил к Пужаю.
— А вы встречали моего отца? Полковника Шаблия?! Он с лейтенантом Зарубой!
— А ты кто такой? — Пужай вперил глаза в Стоколоса. — Неужели ты, радист?
— Скажите, не видели полковника Шаблия? Скажите же!.. — Андрей положил руки на грудь Пужая. Давняя стычка в это мгновение забылась. Перед Андреем был человек, возможно, видевший его отца. — Ну, скажите же…
Что только не передумаешь в эти минуты! Может, молчит Пужай потому, что случилось несчастье с полковником Шаблием? Может, отец пошел с другой группой? Все может быть. Только не может сказать неправду сейчас старший лейтенант Пужай.
— Он высокий, русый чуб над высоким лбом!.. — вдруг принялся перечислять приметы Андрей.
— Русый чуб?..
«Что же он молчит? Неужели погиб отец? Почему я не там?..»
Пужай не торопился отвечать, так как не знал, что выгоднее — сказать правду или сказать: «Не знаю». Если бы не было Сильченко, можно было бы и утаить, что он видел полковника Шаблия. Пужай нутром невзлюбил Стоколоса еще во время первой, очень памятной встречи. Но все-таки придется сказать правду. Тем самым он выгородит себя. Хорошо, что сейчас ночь, и петлиц, с которых сорваны кубики, не видят ни Сильченко, ни Стоколос, с кем Пужаю не очень хотелось встречаться.
— Наверное, то был твой отец, пограничник, — наконец сказал Пужай, не называя фамилию Андрея, подчеркивая этим, что давние связи между ними забыты. Но на самом деле он навсегда запомнил этого парня с решительными упрямыми глазами. Да и как забыть Андрея, который вынес с позиции горячий снаряд!
— А про меня вы ему не сказали? — спросил Андрей, не подумав, что Пужая в прошлый раз узнал только он, когда была ночь, в которой тот растворился, пытаясь «оторваться».
— Откуда я мог знать, где ты? — удивился Пужай.
— Это правда? — повеселевшим голосом спросил Стоколос. — Живой отец! И не пропадет с таким, как лейтенант Заруба.
— Верно! — подхватил Пужай. — Зарубу я просто не узнал. Ходит возле твоего отца, как адъютант. Может, когда-нибудь Шаблий вспомнит товарищей, с которыми разделял трудное время, — сказал он с завистью.
— На что намекаешь? Заруба корыстный? — мгновенно вспыхнул Андрей.
И хотя была темная октябрьская ночь, Андрей увидел лицо и всего Пужая, в сапогах с распоротыми голенищами, как будто сейчас был ясный день. Все вспомнилось… Вот Пужай приказывает отнести снаряд… Потом подъезжает на мотоцикле к майору Сильченко и заговорщицки предлагает ему «оторваться на машине»…
«Почему же Пужай не остался с отцовской группой?» — задумался Андрей, забыв про свой гневный вопрос.
«Что скажут красноармейцы, когда увидят, что я сорвал кубари? — лихорадочно думал Пужай. — Снова кивать на чекистов, которые в гражданской одежде? Сильченко может сказать: «Чекисты — это другое дело. Им, может быть, и положено ходить в такой одежде, которую требуют обстоятельства. А мы пока что солдаты регулярной армии…» Конечно, так скажет майор. Где он взялся на мою несчастную голову вместе с пограничниками?» Если бы не Заруба, то он, Пужай, и остался бы с полковником Шаблием. Вышли бы вместе в свой тыл, и был бы Пужай «чистеньким».
Пужай вздохнул. Ну и жизнь! Убегал от танков, идущих на Сильченко, и встретился с Зарубой. Повернул от Зарубы, чтобы где-нибудь переждать трудные времена, и снова натолкнулся на Сильченко, да еще и Стоколоса со старшиной Колотухой. Немцы от этого леса в нескольких километрах, а Сильченко, Колотуха и сын полковника Шаблия рядом. Как меж двух огней. «И не туда Никита, и не сюда Никита!»
Пужай расстелил плащ-палатку подальше от бойцов.
— О! Живот болит! Наверное, что-то съел… — послышался через несколько минут его голос.
Никто не ответил. Те, кто проснулся, вновь засыпали. Закрыл глаза и Андрей.
— Придется идти в кусты, — громко, вроде бы про себя бубнил Пужай.
«Молчал бы себе, если припекло…» — подумал Андрей.
Пужай вернулся через несколько минут и вздохнул:
— Товарищ майор, вы спите?
— Майор пошел проверять посты, — ответил кто-то.
— А вблизи немцы есть? — спросил Пужай.
— Так и кишит ими.
— Сюда бы нашу гаубицу и твою рацию, Андрей. Отрезаны мы от всего света. Где свои? Что с ними происходит? Где партизаны? Нету связи. Нету никаких явок. И все потому, что не думали воевать. Ладно, поспим, — как бы читая молитву, сказал Пужай.
Лежал он как на иголках. Понимал, что встречать утро вместе с майором Сильченко равнозначно смерти: могут обвинить в дезертирстве. Нужно «оторваться», пока майор не заметил, что у него сорваны знаки отличия.
«Скорее бы заснул Стоколос… Пока нет майора, можно сходить в кусты и оттуда уже не вернуться. Господи, что за жизнь настала! Всего надо бояться. Даже не верится, что все это со мной происходит…»
Так мучился в мыслях Пужай, ворочаясь с боку на бок. Он думал об одном: как незаметно исчезнуть отсюда. Через полчаса Пужай снова стал охать, а потом поплелся к кустам, держась за живот. На этот раз он шел в те кусты, что были подальше от часового.
Повеял ветерок. Зашумели деревья. Пужай облегченно вздохнул: погода на его стороне. Он пополз к лугу, быстро промок. Стало холодно. Но что поделаешь? На месте майора Сильченко он бы уже расстрелял такого, который предлагает «оторваться». «Да что это я на себя наговариваю! — спохватился Пужай. — Разве я не шел, как все, на восток?»
Да, Пужай тоже шел к линии фронта. Только тут у него была своя тактика. Главное — выжить, а для этого, считал, надо исключить риск. Вот поэтому он и шарахался от одной группы к другой. Расходились его дороги то с красноармейцами, то с партизанами.
Перед встречей с чекистами у него заболела нога — оступился. Идти помогал красноармеец. Когда переходили речку, он нес Пужая на спине, и тот покрикивал: «Скорее! Не туда ступаешь… Сюда… Вот туда…» На другом берегу красноармеец вытер пот и сказал: «Слазь!»
«Как это?» — возмутился Пужай. «А так. Не хочу, чтобы с моей спины мной командовали», — злобно сказал красноармеец. «Я приказываю!..» — выкрикнул Пужай.
И он остался на лугу один. Тут была старая с выбитыми стеклами хата, в которой летом в мирное время жили доярки. В нее-то и забрался Пужай. Нога, к счастью, перестала болеть уже на следующее утро.
Пужай уже собрался было двинуться дальше, но вдруг увидел в окно, что на берег речки вышло человек восемь в гражданской одежде с автоматами ППД. Пужай всполошился: неужели немцы?.. Тогда конец. Плена не миновать. А может, не заметят? Надо хотя бы снять с петлиц кубики. И он поспешно принялся срывать с себя знаки отличия. «Дурак ты, Никита! — выругал себя. — Разве могут быть автоматы ППД у немцев, полицаев? Это же свои. Может, генерал какой-нибудь пробирается с штабом к линии фронта? А, будь что будет! Два раза не умирать». Он успокоился. В окружении приходилось встречаться с сотнями людей, с которыми расходились мирно. Обстановка подчас делает всех равными. Тут, как это доказал красноармеец, бросивший Пужая на произвол судьбы, каждый сам себе генерал и рядовой.
Незнакомцы постояли на берегу, смотрели по сторонам. Потом один из них, выставив ППД, стал подкрадываться к хате. Пужай ждал. «Главное — выдержка. Первым не начинать разговор. Послушать, что скажут они…» И тут он встряхнул головой, точно отгонял наваждение: к хижине приближался одетый в фуфайку лейтенант Заруба.
— Так вот где мы встретились с тобой, голубчик! — почти вскрикнул Пужай. — Сбросил артиллерийскую шинель и надел фуфайку! Не гнись к земле, Заруба! — властно и бодро выкрикнул Пужай. — Я тебя уже давно вижу и держу на мушке!
Пужай смело вышел вперед, так как был уверен, что Заруба полицаем не станет. Но пистолет в руке держал на всякий случай.
Молодой лейтенант остановился и усмехнулся:
— Про какую мушку говоришь? Ты же не попадешь и с пяти шагов. — Неожиданно для Пужая Заруба засмеялся, а потом поприветствовал: — Добрый день, Никита Данилович! Какими ветрами занесло тебя на лоно природы?
— Не любил я тебя и не буду уважать, если ты будешь скалить зубы! — в сердцах заметил Пужай.
— Почему не радуешься встрече? Почему не спросишь, какими ветрами?
Они пожали друг другу руки. Заруба обернулся и поднял вверх автомат, что означало: «идите сюда!»
А Никита Пужай уже мозговал, как от них «оторваться»…
11
И снова он полз по неизвестному азимуту, надеясь, что больше никогда не встретится ни с Зарубой, ни с Сильченко, ни со Стоколосом.
Майор Сильченко вернулся к сосне, под которой внавалку лежали бойцы, и посмотрел на место, где еще недавно устраивался на отдых старший лейтенант Пужай. «Побежал, наверное, в кусты», — подумал и тут же насторожился. Не было ни шинели, ни вещевого мешка. Только плащ-палатка и фуражка.
— Андрей! — позвал Сильченко. — Где Пужай?
— Да где же еще! В кустах сидит.
— Давно?
— Минут пятнадцать, — сказал кто-то.
— Ну и вояка, — сурово сказал майор. — Пусть еще поспят часик, и в поход…
В лагерь майора Сильченко возвратились разведчики. Им повезло — взорвали машину, в которой был немецкий офицер, и у него нашли оперативную карту немецко-русского фронта. Она отражала истинное положение на фронте. По карте было видно, что линия фронта проходит западней как Ленинграда, так и Москвы.
— Москва наша! Стоит!
— И будет стоять!
— А они же кричали в динамик, что Ленинград сдался.
— Брешут гитлеровцы!
Возбужденно переговаривались командиры, склонившись над картой, освещенной фонариком Василия Рябчикова.
«Не может сдаться Ленинград!» — мысленно сказал Андрей, вспомнив одноклассника Павла Оберемка, балтийского моряка. Они подружились, как только Стоколос приехал в Шаблии. Вдвоем решали задачи по алгебре и тригонометрии. Летом под высоким дубом, что как великан возносился над вишенками, играли в шахматы, готовились к экзаменам.
«Как ты там, Павло? Где же балтийским морякам развернуться в таком узком Финском заливе, когда берега всюду вражеские, когда фронт рядом с Кронштадтом?» — подумал Андрей, слушая товарищей.
— А это что за числа? — спросил Колотуха. — Над Киевом — 10.VII. Около Харькова — I.VIII…
— Даты вступления в эти города немецких войск, — ответил Сильченко.
— Тьфу, — сплюнул Колотуха. — Глядите! Саратов и Сталинград — X.1941. В эти дни Гитлер должен выйти на берег Волги. Вот разогнался! Все равно кишка тонка!
Еще разведка сообщила, что на восток от них сосредоточились вражеские воинские части. Но до рассвета рота майора Сильченко все же прошла несколько километров.
Ветер разогнал тучи, и восток запылал ярко, красно. Сильченко зашел на бугорок и посмотрел в бинокль. Около крайних хат стояло несколько танков.
— Ложись! — приказал он, махнув рукой.
Но вражеский часовой заметил цепочку вооруженных людей, которые шли негустым лесом, и выстрелил. Из хат выбежали танкисты, автоматчики. Сильченко принимал решение. Его взгляд внезапно остановился на озере, заблестевшем под первыми лучами солнца. Берег зарос густым камышом, за которым зеленели островки-плавуны.
Долго не раздумывая, майор крикнул:
— К плавням! Занять круговую оборону!
«А если там бездонное болото? — подумал. — Трясина?» Но другого выхода нет. Чуть успокаивало, что вода не черная, а голубоватая, значит, неглубоко. Все бросились в воду, она доходила только до пояса. Идти можно. Тем временем позади уже гремели танки, тарахтели мотоциклы.
— Вперед! Скорее! — призывал командир.
«Какое вперед, если там болото?» — с горечью подумал Андрей. Он выбрался на плавун, чуть передохнул. Выбирались на островок и другие солдаты. От их веса плавун пошатывался как плот.
— Рябчиков, бери на себя левый фланг! — приказал Сильченко.
— Есть, товарищ майор!
Танки выскочили из леса и остановились. С них прыгали солдаты и рассредоточивались. Кто-то толстый, неуклюжий вышел на берег.
— Майор Сильченко! — крикнул он по-русски. — Предлагаем вам сложить оружие. Всем гарантируем жизнь. У вас нет выхода. Сопротивление бесполезно!
Стало тихо. Слышно было, как шелестел камыш. Вода золотилась в лучах солнца.
— Огонь! — скомандовал Сильченко.
Полоснул по берегу пулемет. Упало несколько солдат. В то же мгновение по острову ударили из танков. От пуль и снарядов закипела вода возле плавунов. Огонь был беспощадный. Казалось, танкисты собрались снести островок. Наконец на берегу угомонились. Солдаты расселись на танки и поехали в село.
В оцепенении и ужасе бойцы осматривались. На островке, где были следы довоенных огнищ рыбаков, теперь лежали убитые и раненые. А вокруг — чистое, усмиренное озеро, помахивают камыши султанами, на берегу дубы смотрят в гладь воды. А вверху высокое небо, солнце, льющее свои блестящие лучи. Как Стоколосу, Колотухе и Мукагову поверить, что среди убитых и их лейтенант Василий Михайлович Рябчиков, который, казалось, всегда смеялся над смертью. Так и не зашел, бедный, в село Лютенки, хоть маршрут и проходил мимо. «Не надо сейчас бередить им душу! Живые, здоровые — и ладно!» — сказал Рябчиков, когда узнал от местных партизан, что живут в селе Маргарита и Зина, жены пограничников, и трое ребят с ними. Так и не дошел нескольких десятков километров Василий Рябчиков до Харькова. Сколько ему пришлось пройти боев, чтобы вот так тихо, даже незаметно для своих друзей, умереть.
Шмель Мукагов просто окаменел. Он считал Рябчикова своим спасителем. Разве удалось бы ему без лейтенанта выбраться из «Уманской ямы»?
— Как же это ты? — шептал он. — Брат мой кровный!
Тяжело переживал смерть Рябчикова и Колотуха. Он знал, что долей своей схож с Василием, и этим гордился. Максим почему-то верил, что человек, наделенный чувством юмора, не может умереть молодым. «А в Лютенках трое деток и Зина! И будут ждать они его и будущей весной, и через год, и через пять и пятьдесят лет… И останется Василий для своих детей, внуков таким же молодым, двадцатипятилетним, веселым и улыбчивым…»
Бездумными, страшными глазами смотрел Андрей в воду, а видел лицо Рябчикова. «Какие последние слова сказал он?» Кажется, сказал командиру: «Есть, товарищ майор!» Рябчиков всегда воплощал в реальность это «есть». Толково, мудро, находчиво, по-своему. Василий как бы родился для боя. Но почему же так рано, на пятый месяц войны, смерть вырвала его из рядов защитников Родины?..
Вдали за лесом затих шум танков. А на берегу озера снова появились немцы. Залаяли овчарки. Видно, немецкое начальство решило проверить результат своей атаки. Солдаты пробовали руками воду: не холодная ли? Офицер что-то приказывал, но они не спешили, озирались то на озеро, то на солнце, уже высоко висевшее над горизонтом. Офицер толкнул в спину одного, другого. Еще свирепее залаяли собаки, потянули поводки. Вот и солдаты мелкими шагами побежали за псами в воду. Собаки поплыли, задрав морды.
Майор Сильченко взглянул на красноармейцев. Лица у всех были измученные; многие дрожали, то ли от холода, то ли от нервного напряжения. Стоколос вынул гранату. Мукагов дул на пистолет, вроде бы согревая оружие. Колотуха приник к пулемету, как и тогда, на границе, в первые часы войны.
Псы чуяли чужих людей. Изо всех сил старались как можно быстрее доплыть до островка и там, на суше, дать волю своим клыкам.
Первые автоматчики вступили на плавун. Солдаты еще не видели своих противников, их чувствовали лишь псы, устремившиеся к кустарникам и чаще. Поводки были брошены, и серая собачья стая ринулась вперед. Вот одна овчарка прыгнула на Шмеля. Мукагов успел выстрелить в черную пасть и теперь уже стрелял непрерывно, приговаривая: «Собакам собачья смерть».
Выдернув кольцо, Андрей швырнул гранату. Она разорвалась еще на лету, просвистев десятками осколков. Несколько солдат упало.
Вот точно так швырял он гранаты в резиновые и деревянные лодки, в которых плыли немецкие солдаты на восточный берег Прута, начиная войну… И снова те же солдаты, да еще с собаками, лезут из воды… Андрей дал короткую и точную очередь из своего ППД, который перешел к нему после гибели капитана Тулина.
Десяток трупов оставили на плавуне отступившие на берег каратели. Они не ожидали сопротивления. А бойцы майора Сильченко сражались с яростью, от которой зависело, будут ли они жить и бороться дальше или останутся здесь навсегда. Отступив, немцы в село не ушли, а остались на берегу, развели там костры.
Небо затягивалось тучами. Стал накрапывать дождь. Вскоре он зарядил по-осеннему. Сквозь его пелену прорывались осветительные ракеты, пускаемые немцами.
Вернулись разведчики. Они осматривали противоположный берег озера.
— Дно проверено, товарищ майор. Вехи поставлены, — доложил Мукагов.
Он шел впереди, ощупывая дно шестом.
— Шестнадцать палок воткнули! — добавил другой разведчик, выстукивая зубами.
— Молодцы!.. Старшина! Есть у тебя что-нибудь горячительное?
Колотуха достал баклажку и поболтал ею. Она была пустой.
— Ладно. Будем пробираться на тот край острова, — почти шепотом сказал Сильченко. — Перейдем озеро. Утром разобьемся на группы. Нам нечем стрелять. Надо незаметно проскочить через боевые порядки немцев. До фронта рядом…
Вода то доходила до пояса, то опускалась ниже коленей. Идти было тяжело. Ноги проваливались в илистое дно. Все-таки добрели до берега. Теперь отдохнуть бы. Но некогда, нельзя, опасно. Проверили оружие. Потом еще долго ползли по оврагу. А ранним утром рота разделилась на группы. Надо было незаметно пересечь линию фронта.
12
Очередная засада Терентия Живицы окончилась неудачно. Он не удержался, когда показалась машина с офицерами, и бросил в нее гранату. «Может, это важные птицы и их нельзя пропускать на восток». Взрыв отбросил машину к обочине. Терентий послал еще и очередь из автомата. Но внезапно на шоссе появилось несколько мотоциклистов. «Фельджандармерия», — догадался Терентий. Этих служак побаивались даже немецкие солдаты. Полевые жандармы с ходу открыли огонь в сторону Живицы. За ними показались и крытые машины, из которых уже прыгали солдаты. Терентий кинулся бежать. Однако бежать ему было нелегко. Раненая нога давала о себе знать. Терентий бежал, припадая на нее, и оглядывался. Жандармов и солдат он не видел, лес был густой, хвойный. Но голоса их слышал, слышал и свист пуль.
«Хорошо, хоть без собак!» — утешал себя Терентий, считая, что есть еще маленькая надежда спастись.
Минуты тянулись, а Терентий все бежал, тяжело дыша и оглядываясь, чувствуя погоню. Внезапно из густых кустов перед ним предстал дуб-великан. Широкая раскидистая крона, отяжелевшие от желудей ветви. Его даже не коснулась осенняя позолота, которая играла на листьях орешника. Дуб не сдается осени и листья всегда сбрасывает последним, некоторые же дубы оставляют их и на зиму.
«Сюда. На дуб!» — решил Терентий.
Мгновенно скинул сапоги, сунул их в ранец. Нижняя ветка была высоко над головой. Терентий прыгнул, но не достал ее. Присел, напружинился, оторвался от земли, но уцепился лишь одной рукой и сорвался. Кинулся к стволу. Пальцами схватился за кору, она ломалась и крошилась. Выкрики солдат слышались уже совсем рядом. Время потеряно. Теперь ему не спастись. Зря он остановился возле дуба… Не хватало каких-то пяти сантиметров, чтобы ухватиться за ветку.
«А что, если сбросить ранец?..» — мелькнула мысль. Мгновение — и он оказался на земле. Живица стал на ранец и, подпрыгнув, уцепился двумя руками за ветку. С напряжением подтянулся на руках и с размаху закинул здоровую ногу на ветку. Потом навалился на нее грудью.
Шум приближался. Жизнь Терентия, как и тогда, около танка над Днестром, висела на волоске. Или он сорвется прямо под ноги жандармам, или найдет в себе силы и заберется повыше. «Дуб, милый, помоги!» — как взмолился Терентий. Он расшатал ветку, на которой лежал, и когда та поднялась вверх, уцепился за другую ветку, что была повыше, и поднялся, приник к стволу. Задержал дыхание, прислушался. Передохнул две-три секунды. Потом стал подниматься выше и выше. Наконец уселся на рогатине из двух могучих веток, уперся спиной в ствол.
В это же время из чащи выскочили два жандарма. Один чуть не зацепился за ранец, и увидев его, растерянно остановился. Другой окликнул его и махнул рукой, показывая, что надо бежать дальше. По-видимому, они посчитали, что красноармеец бросил вещи, чтобы легче было бежать. Они прихватили с собой ранец Терентия и скрылись в зарослях.
И снова затопало в орешнике. Возле дуба пробежало еще несколько солдат. Некоторые мельком осматривали его. Им и в голову не приходило, что на это могучее дерево можно взобраться.
Всю ночь просидел Живица на дереве, а утром снова отправился в путь.
Теперь надо было где-то раздобыть сапоги. В селах стояли немцы и полицаи, но все они ходили группами, как будто получили такой приказ. Нападать на нескольких сразу, чтобы добыть обувь, рискованно. Терентий решил, что его жизнь ему еще пригодится в этой войне. Так и шел он босиком. Питался тем, что попадалось в поле, — картошкой, редькой. Не всегда выпадало счастье развести костер, чтобы обогреться, а постучать в какую-нибудь хату, чтобы поесть горячего, не решался.
Живица шел в родное село. Он решил передохнуть у своих родителей, подлечить раны, набраться сил и потом двинуться дальше, за линию фронта. Ноги уже опухли, раны кровоточили. К тому же он простыл.
Изможденный, усталый, Терентий Живица и подошел октябрьским вечером к родному селу. Переждал, когда совсем стемнело, и двинулся дорожкой, по которой люди ходили в поле. Остановился, увидев знакомые силуэты берез. Они росли вдоль огорода Калины. «Может, сперва зайти к ним? — подумал Терентий. — Надюха сбегает домой, предупредит, а то еще испугаются…»
Калитка была закрыта, и Терентий перелез через плетень. В хате было темно. Он подошел к окну и слегка трижды постучал.
— Кто там? — послышался мужской голос.
Живица отпрянул от окна, как от огня. Рука привычно легла на автомат.
— Да кто же там в такую пору?
Терентий узнал голос своей двоюродной сестры Нади. Напрягая зрение, он увидел в окне мужскую голову. «Кто же этот мужчина? Неужели Надя вышла замуж? Зачем я сюда приперся? Надо было сразу идти к матери, домой!..» — промелькнули у него невеселые мысли. В сенях заскрипел засов.
13
Группа майора Сильченко преодолела фронтовую полосу и попала на позиции 300-й дивизии, защищавшей Харьков в районе Люботина. С немецкой стороны оборонительных сооружений не было. Лишь окопы и то не везде. Рвы, колючую проволоку красноармейцам удалось преодолеть, когда приближались к своим. Бойцам Сильченко пришлось побывать и в селах так называемой нейтральной полосы, откуда уже ушли красноармейские части и куда еще не ворвались немцы. Встречали они и отдельные подразделения красноармейцев, мужественно державших оборону в тылу противника и считавших, что это и есть основной фронт. В тот же день группу Сильченко накормили, обмундировали. Майор Сильченко с красноармейцами остался на фронте. А три пограничника направились в Харьков.
— Встретишь отца, кланяйся ему от меня, — сказал майор Андрею.
— А если он не вышел из окружения?
— Выйдет! Вот, Андрей, закончилась еще одна «глава» в твоей жизни на этой войне.
— Я не забуду ни вас, ни ваших бойцов! — как клятву произнес Андрей. — Спасибо судьбе, что встретился с вами, и вам спасибо, товарищ майор.
Сильченко был растроган. Уже тарахтел мотор грузовика. Ребята усаживались в машину. «Закончилась еще одна «глава» на этой войне!» — повторил Стоколос слова майора Сильченко. «Одна закончилась, начинается новая…» Андрей помахал рукой майору и его бойцам.
Правее от шоссе, под Люботином, гремела артиллерия. Там части 300-й дивизии, в которую вошли бойцы майора Сильченко, держали оборону. Клубились дымы и в стороне Богодухова, и дальше на север, за Дергачами.
— Эй, водитель, дорогой! Жми на газ! — крикнул Колотуха, заглядывая из кузова в кабину.
Шофер не ответил. Он и так выжимал из машины все, что можно.
— А тебе не кажется странным, Андрей, что ни одна заводская труба не дымит? — спросил Мукагов, вглядываясь в даль.
— Да, как-то неестественно… — ответил Стоколос.
— А разве не странно, что от Харькова не идет ни один эшелон? — вмешался Колотуха.
Парни глядели во все стороны, но ни одного поезда так нигде и не увидели. А ведь от Харькова тянется шесть железнодорожных веток…
Но из кузова они не видели ветки, к которой подходили колеи с заводов-гигантов. А по ней днем и ночью шли через Купянск на восток эшелон за эшелоном.
Когда пограничники въезжали в Харьков, город покидал уже шестьсот пятидесятый эшелон с машинами, заводским оборудованием и, конечно, с людьми. Поэтому и не дымили трубы на тракторном, турбинном, электромеханическом заводах. В то время, когда 38-я армия сдерживала натиск 6-й фашистской армии, рабочие Харькова демонтировали и вывозили из города машины, станки, чтобы за Волгой выпускать танки, самолеты, транспортеры.
Немало городских зданий было уже разрушено взрывами бомб и снарядов. Улицы казались мрачными и пустынными.
Машина остановилась у дома, где жили Артур Рубен, Иван Опенкин и Леся Тулина, о чем ребята уже знали.
Сдерживая дыхание, они приблизились к подъезду. Попросили дежурного позвонить инженер-полковнику Веденскому. К ним вышел стройный простоволосый человек в плаще.
— Так это вы? — спросил он, глядя на ребят вопросительными и спокойными глазами. — Пограничники заставы капитана Тулина? А где же Рябчиков, мой друг?
Парни молчали. И Веденский сказал:
— Значит, погиб…
— Да, Илья Гаврилович, — ответил Стоколос. — Не дошел до Харькова…
— Жаль. Замечательный парень, — уже хмуро сказал Веденский. И добавил: — Из него бы прекрасный минер вышел. Мало вас. Ой как мало осталось, ребята. Со своими — Опенкиным, Рубеном и Лесей — вы встретитесь сегодня. Завтра уже было бы поздно… И еще одно. Вчера я получил известия от Семена Кондратьевича. Он под Курском встретился с нашими войсками.
— Слышали, братцы! Отец вышел из окружения! — Лицо Андрея засияло. — Я верил.
Илья Гаврилович прислушался к канонаде и тяжело вздохнул.
— Наши дивизии обескровлены, но стойко держатся. Однако и противник несет большие потери. Уже сто тысяч солдат и офицеров потерял, полтысячи танков. Эх, были бы у нас свежие силы! — с горечью сказал Веденский. — А сейчас идемте со мной. Получите паек на шесть дней.
— Про вас нам часто рассказывал Василий Михайлович Рябчиков, товарищ инженер-полковник! — вспомнил Мукагов. — Жив буду, разыщу детей Рябчикова и скажу: «Я ваш отец. Потому что ваш отец — настоящий друг, брат мой!».
Колотуха, Мукагов и Стоколос получили паек на четверых. Четвертым был Илья Гаврилович.
Потом подошли к одной из комнат полуподвального помещения. Колотуха открыл дверь. Из комнаты доносились негромкие сигналы рации. За столом сидела, держа пальцами головку телеграфного ключа, девушка. За другим столом — несколько человек в гражданской одежде.
— Наши!
— Родные! — в один голос выкрикнули Колотуха и Мукагов.
Встретив на улице Рубена и Опенкина, они бы, пожалуй, их и не узнали. Необычно видеть Артура и Ивана в гражданской одежде. Леся в жакете, хромовых сапожках, берете. Рубен и Опенкин возмужали, казались старше своих лет. Леся тоже сильно изменилась. Шмель и Максим запомнили ее такой, какой она была в день окончания школы: в белом платье, с букетом цветов, беспечная, веселая, порывистая в движениях.
Радостной и одновременно грустной была эта встреча после четырех месяцев разлуки. Радостной потому, что встретились настоящие друзья. Сдержанной потому, что идет война, немало людей погибло.
— А где же Андрей? — с опаской и нетерпением спросила Леся.
— В скверике.
Девушка кинулась к выходу. Но, пробежав несколько шагов, остановилась. Одернула жакет, поправила волосы под красным беретом…
Андрей сидел на скамье. Смотрел в небо, думал, вспоминал Лесю, всех, кого хорошо знал, с кем встречался, ходил в бой. И тут услышал шаги. Кто-то торопливо и легко шел по опавшей кленовой листве. Он узнал бы эти шаги из тысяч…
Назад: ЧАСТЬ ВТОРАЯ КИЕВ
Дальше: КНИГА ВТОРАЯ ПОЗЫВНОЙ «ЗСТ-5»
