ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЭХО СТАЛИНГРАДА
1
Десантники сняли ордена и медали с гимнастерок, отдали их генералу Шаблию. Лишь Артур Рубен не торопился снимать свои боевые награды — ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Переминаясь с ноги на ногу, неуверенным голосом обратился к генералу:
— Я же лечу комиссаром боевого отряда, а не в подполье. Разрешите на новое задание пойти с орденами.
Генерал Шаблий молчал. Он понимал, почему Артуру хотелось лететь с орденами на гимнастерке. В отряд будет приходить новое пополнение, возможно, среди этих людей будут и командиры, а у Рубена никаких отличий. Наверно, попадутся и такие, которые засомневаются: что, мол, за птица этот комиссар? К тому же некоторые партизаны носят ордена, особенно в крупных отрядах и соединениях. Правда, отряд Опенкина насчитывает пока что всего двадцать человек. Это уж там, в тылу противника, он вырастет до сотни или больше бойцов в зависимости от обстоятельств, в которых придется выполнять боевые задачи. А дислоцироваться они будут не в больших лесных массивах, как на Сумщине или Черниговщине, а в степных районах, почти на глазах у врага. И отказать комиссару Шаблий не смог:
— Полетишь с орденами.
— Палдес. Спасибо! — поблагодарил Рубен.
Артур положил руку на грудь, закрыв ордена, а потом опустил ее. Его лицо раскраснелось от волнения, а голубые глаза смотрели на генерала немного виновато и одновременно светились благодарностью.
Семен Кондратьевич провожал за линию фронта двадцать бойцов. Военное командование согласилось дать для этого три дальних бомбардировщика, и отряд прибыл на аэродром еще вечером, хотя самолеты должны были стартовать только ночью.
Парашютисты были навьючены как верблюды: ранец с парашютом, ранец с минами, мешок с семидневным запасом провианта, автомат, а кое у кого еще и подсумок с гранатами. У радистов Стоколоса и Рубена было также по два «пакета» с рацией и питанием к ней. Десантники молча улеглись на землю.
Пахло степью, травами. Над головой вечернее небо, которое тоже будто вобрало в себя ароматы донецкой степи. Андрей Стоколос зажмурил глаза, и в памяти возникла другая — бессарабская степь над Прутом, несущим свои мутные воды с Карпат, звезды над нею, среди которых они с Лесей искали звезды. «Каким школярским, наивным все это было…» — грустно улыбнулся Андрей и тотчас нахмурился, припомнив ту памятную передачу из-под Миргорода.
В группе парашютистов сидел и отец Андрея — Шаблий. Ему уже приходилось провожать десанты, летевшие в степи под Херсон, к Одессе, в запорожские плавни, в Холодный Яр, в другие районы. К сожалению, пока что очень мало материалов о действиях партизан и подпольных организаций в тех краях, ведь на связи с ними работает лишь с десяток радиостанций. Это капля в море на полторы тысячи отрядов, действующих сейчас на Украине. Двусторонняя связь штаба с партизанами особенно волновала сейчас Шаблия. Впрочем, есть надежда, что эта проблема будет вскоре решена. Еще в первые месяцы войны сконструирована партизанская рация. Она все время совершенствовалась, и недавно новая модель передана в серийное производство. Теперь слово за промышленностью. Скоро совсем отпадет необходимость посылать во вражеский тыл и оттуда бесстрашных связных.
Шаблий был доволен тем, что работает с таким опытным организатором минно-подрывного дела, как Илья Веденский.
В созданном по решению Государственного Комитета Обороны территориальном партизанском штабе полковник Веденский возглавляет инженерный, то есть диверсионный, отдел, один из главнейших. После того как Опенкин доставил пленных Гейдена и Броера, настроение у полковника Веденского улучшилось. Узнав о показаниях пленных саперов, те, кто не верил в успех радиомин в партизанской войне, вынуждены были признать, что Веденский имел все основания отстаивать свою идею о применении на железных дорогах противника МЗД-5 (мин замедленного действия). Правда, эти мины требуют опытных минеров, а потому отдел инженера Веденского должен подготовить свыше пяти тысяч подрывников, которые сумеют пользоваться МЗД и смогут нанести ощутимый удар по коммуникациям противника. Для будущей операции Илья Гаврилович уже придумал и название — «Битва на рельсах»…
Шаблий поднялся с земли, отряхнув сухие стебельки травы, прицепившиеся к брюкам, и вдруг перехватил погрустневший взгляд одного из парашютистов. Подошел к хлопцу.
— О чем задумался, Киселев? — спросил негромко.
Тот лишь виновато улыбнулся и тяжело вздохнул. Шаблий расспрашивал его о доме, о матери и даже о девушке. Пообещал писать всем письма, пока Киселев и весь десант будут во вражеском тылу. Он и писал подробные письма, успокаивая родных и близких. Иногда Шаблий приглашал на аэродром кого-нибудь из членов правительства Советской Украины, находившихся в то время в Ворошиловграде. Был убежден, что такая чуткость — немаловажная поддержка десантникам, отправляющимся на выполнение опасного задания.
— Как мы там поместимся вместе с бомбами? — кивнул Колотуха на самолет. — Это же надо согнуться в три погибели.
— Поместишься! — заверил Рубен, который был и ростом выше, и в плечах шире, как борец.
— В твой самолет, Артур, меньше людей втиснут из-за твоих плеч, — заметил Колотуха.
— Зато у нас будет еще стокилограммовый мешок с минами, — не растерялся Рубен.
— Сядешь верхом на этот мешок, как Вакула на черта, — вмешался Андрей Стоколос, — и… в немецкий тыл за черевичками для своей Сильвии или Алмы.
— Я женюсь на твоей землячке, — покачал головой Рубен. — На Марусе.
— Хорошо, что я уже женат на Галине Цымбал, — пошутил Колотуха. — А то за этими латышами да осетинами и дивчины на своей родной земле не найдешь, хоть на Кавказ лети.
— По самолетам! — прозвучала команда.
Десантники поднялись, стали дружно проверять, все ли привязано как следует к парашютным лямкам, ремням. Перевязаны бечевками были даже сапоги, чтобы не соскользнули с ног. Пилотки и фуражки хлопцы попрятали в мешки, и сейчас теплый ветер с востока нежно ласкал их волосы.
— Пошли, братцы! И никаких гвоздей! — тихо сказал командир десанта.
— Отец! Скажи ей… пусть не сердится, — задержавшись на минутку, тихо сказал Андрей, кусая губы. — Я не мог иначе. Леся должна это понять.
— Скажу. Все будет в порядке, сын. Будь осмотрителен. Я, видишь ли, хотел послать тебя в спецшколу, война ведь в июне сорок второго не кончается.
— Не нужно об этом. Я с хлопцами своей заставы.
— Ты прости меня, — тихо обронил Семен Кондратьевич. — Знаешь, я бы сам сейчас парашют за спину — и с вами. Было бы стократ легче, чем посылать тебя в третий раз.
Стоколос шагал рядом с отцом вслед за десантниками.
— Когда же действительно придет этот день — и мы, десантники, партизаны, выйдем навстречу своей армии? А, отец? Скоро? Наши ведь развернули наступление под Харьковом.
— Настанет, сынок, непременно настанет!
Один за другим влезали десантники в чрево самолета через бомбовые люки. На первом «бомбовозе», как шутили ребята, должны лететь Опенкин, Гутыря и Стоколос с бойцами, другую группу возглавил Мукагов, третью — Рубен и Колотуха.
Последние парашютисты влезли в самолет, и бомбовые люки закрылись, стало темно, тесно, каждый сидел, подобрав ноги, наклонив голову. Свободно было только рукам, но и ими никак не достать до одеревеневшей шеи.
Генерал Шаблий долго стоял и смотрел на три бомбардировщика, которые перенесут дорогих его сердцу людей в тыл врага. В самолете не было иллюминаторов, и потому никто из пограничников не мог видеть его одинокую фигуру. «Не рассеялись бы во время десантирования… — с тревогой думал Семен Кондратьевич. — Скорость у самолета не та, что у транспортного. Да и низко спуститься он не может…»
Загудели моторы. Бомбардировщики медленно стронулись с места и поползли, слегка покачиваясь на бетонной дорожке. Еще минута — и, разогнавшись один за другим, ДБ-3 оторвались от земли, сделали круг над аэродромом и стали набирать высоту.
А у партизан-парашютистов свои заботы в эти длинные минуты. Прыгать с самолета, да еще впервые, страшновато. Однако о тренировочных полетах не могло быть и речи: где взять свободные самолеты для этого?
Иногда по бомбардировщикам стреляли немецкие зенитки, и самолеты забирались еще выше, а их пассажиры спинами и ранцами наваливались на тех, кто сидел сзади. Временами ДБ-3 падал вниз, и тогда каждый чувствовал себя совсем невесомым.
Наконец пилоты просигналили, что подошли к месту десантирования. Открылся люк, уши сразу же заложило от рева моторов и ветра. Парашютисты бомбами стали вываливаться друг за другом.
Десантники приземлялись на поле. Ветер был не сильным, но все же наполнял парашюты как паруса. Тех десантников, которые не успели вскочить на ноги, шелковые шатры, похожие на гигантских медуз, поволокли по забурьяненной ниве. Все же хлопцы постепенно смиряли их, и они гасли, а ветер-проказник, наигравшись с парусами, внезапно появившимися в степи, стих.
Укротив парашюты, десантники сворачивали их и спешно готовили оружие к бою. Еще в воздухе они видели, как по ним и самолетам стреляли. Как ни старались пилоты найти тихое место на вражеской территории — не повезло. Вот что значит десант вслепую. Теперь партизаны, возможно, поплатятся за это собственной жизнью, так и не начав выполнять задание, ради которого сюда прилетели.
Десантники договаривались о сигналах после приземления: кто-то будет щелкать языком, другой стучать деревянной ручкой ножа о приклад автомата… Но сейчас все эти сигналы ни к чему, потому что попали не в лес, как думалось. В лунную ночь далеко видно в поле. Почти каждый партизан видел одного или двух бойцов, прыгнувших перед ним или вслед. На поле десантировалось четырнадцать человек, было сброшено несколько мешков (на парашютах) с боевым снаряжением. Все быстро сосчитали и убедились, что на этом поле приземлились люди лишь с двух самолетов, где за старших были Опенкин и Гутыря, а бойцов комиссара Рубена с третьего бомбардировщика отнесло куда-то дальше.
Вдруг по ту сторону села, дома которого цепочкой вытянулись вдоль долины, застрочили пулеметы, затрещали автоматы. Выстрелы эти ножом полоснули по сердцу.
— Не могут немцы так быстро собраться и выступить против нас, — засомневался Иван Опенкин.
— Может, это они на всякий случай? — Стоколос жил в эти минуты той же надеждой, что и командир.
— Собирайте быстрее грузы! — крикнул Гутыря.
— Есть! Мешки уже собраны!
— Шмель! — приказал Опенкин Мукагову. — Бери двоих хлопцев и обойди село. Встретишь наших — веди сюда. Мы будем возле оврага.
— Есть! — коротко ответил Мукагов.
Шмель с полуслова понял командира. Десантники Артура Рубена оставили свой самолет на минуту позже, и их могло занести на ту сторону села. Не успел Шмель, а с ним еще два бойца исчезнуть во мгле лунной ночи, как за селом вновь ударили пулеметы и автоматы. Десантники переглянулись, и руки их инстинктивно легли на оружие. Теперь они ясно слышали, что стучал ручной пулемет «дегтярь» — значит, стреляли не только немцы, но и наши. С каждым мгновением стрельба нарастала, волной катилась по степи.
— Нужно идти Рубену на помощь. Может, немцев там не так и много, — предложил Андрей.
— Нужно, — согласился командир. — Но ты, Гутыря, и еще два бойца останетесь. Вот там, в лесочке.
— Нет, — возразил Андрей, — я с вами!..
— Ты радист! — твердо сказал командир. — Даже если останешься один, сможешь связаться с Большой землей. Все! И никаких гвоздей!
По ту сторону села трассирующие пули огненными струями прорезали ночь, подсвеченную серебряным сиянием луны. Но вот вверх взметнулось огромное пламя, будто из кратера вулкана, разбрасывая брызги огненной лавы, а через четыре-пять секунд прогремел могучей силы взрыв.
— Это взорвались наши мины! — воскликнул Гутыря. — Кто-то из наших подорвал мешок с минами!..
Ему никто не ответил — каждый понимал, что мина сама собой не взорвется, ведь детонаторы, капсюли положены отдельно. Чтобы она сработала, нужно вставить в нее заряд. И кто-то сделал это.
Все замерли, в ушах стоял звон — таким сильным был взрыв. Но вот звон прошел, и уши уловили тишину, мягкое дуновение ветерка, успевшего вернуться в поле и теперь о чем-то шептавшегося с бурьяном. С той стороны села больше не стреляли. А еще через несколько минут забрехали собаки. Всего пятнадцать минут десантники на вражеской территории, хотя и на своей родной земле, а июньская ночь уже встретила их выстрелами, огненным взрывом.
Проходило время, а над степью стояла все та же гнетущая тишина. Лишь собаки дико брешут где-то в селе.
— На краю поля, у лесочка, как договорились встретиться со Шмелем, займем оборону, — наконец нарушил тягостное молчание командир.
Когда за спиною не безграничное поле, а овраг, все-таки чувствуешь себя безопаснее. Ясное дело, этот байрак утром непременно привлечет внимание карателей, поэтому Опенкин, Гутыря и Стоколос решили встретить немцев именно тут, заминировав линию обороны. Было три пулемета, но Опенкин приказал оборудовать целых пять пулеметных гнезд, чтобы создать видимость большой огневой силы у десантников. Пулеметчики должны были маневрировать по всей дуге обороны.
Время текло в напряженной работе — партизаны копали окопы, оборудовали пулеметные гнезда. За работой и не заметили, как на востоке разгорелось розовое зарево: коротка ночь в июне.
— Наши! — раздалось вдруг на правом фланге обороны, у первых яворов.
Это пришли Мукагов с двумя бойцами и четверо из шести десантников, приземлившихся по ту сторону села. Они были в изорванных гимнастерках, без пилоток, которые так и не успели достать из ранцев.
— Воды!
Кто-то подал Рубену баклагу, и он жадно пил и пил, пока она не опустела. Переведя дух, комиссар опустился рядом со своими бойцами, коротко рассказал о том, что случилось за селом.
По ним открыли огонь из пулеметов, когда парашютисты были еще в воздухе. Приземлились на околице и едва успели приготовить автоматы и пулемет, как пришлось встречать огнем немецких солдат. Первую атаку отбил фактически один комиссар, который сам залег за пулемет. Фашисты, наспех переформировавшись, сразу же пошли во вторую — поняли, десант небольшой. Стреляя из автоматов и вопя, солдаты приближались к десантникам. В эту-то минуту и передал Киселев комиссару свой планшет, сказав, что попробует задержать врага, а другие десантники пусть отползают в поле.
Вскоре немцы окружили Киселева тесным кольцом, и он прекратил стрельбу. Убит? Ранен?.. Этого не знали ни Артур со своими товарищами, ни фашисты. Десятка три их бросилось к мешкам с грузом, уже даже и ухватились за парашютные стропы, а Киселев не собирался бежать. Он неподвижно лежал возле мешка, запустив в него обе руки. Уже стали слышны выкрики: «Хенде хох! Рус! Сдавайса!» И тогда Киселев выкрикнул в ответ: «В плен не сдаюсь!» Еще мгновение — и вспыхнула искра, а за нею гром, будто залп целой батареи. Из земли взметнулся высоченный столб огня. Тысячи осколков веером разлетелись во все стороны, поражая фашистских солдат. Этот взрыв мешка с минами, которыми Киселев подорвал себя и десятки солдат, принудил ошеломленных гитлеровцев отступить. Именно тогда на помощь бойцам Рубена подоспел Мукагов и вывел их на соединение с отрядом.
Артур поднялся и тихо сказал:
— Товарищи! Последними словами Киселева были: «В плен не сдаюсь!» Он погиб, чтобы мы до конца выполнили задание штаба… Мы отомстим за смерть нашего боевого побратима!
2
Десант Ивана Опенкина все-таки избежал преследования и теперь занялся своим обычным делом — поставил несколько мин замедленного действия на железнодорожном полотне и ожидал взрывов под эшелонами. А на фронте в эти дни внезапно изменилась обстановка: захлебнулось наступление войск Юго-Западного фронта. Наши части столкнулись с крупной группировкой фашистских войск, все прибывавших и прибывавших с других фронтов и из стран Западной Европы на Харьковщину, где, по планам гитлеровского командования, должны были развернуться основные события лета 1942 года.
О большом сосредоточении немецких войск ежедневно передавал по радио Андрей Стоколос, называя номера полевых почт этих частей и их маршруты. Иногда брали в плен «языка», находили на месте недавних остановок врага конверты с надписанными адресами, номерами полевой почты, фамилиями солдат. Андрей работал утром и вечером, посылая в свой партизанский штаб весьма неутешительные сведения.
В этот вечер связной, ежедневно ходивший на железнодорожную станцию, принес сообщение, оставленное в консервной банке под сосной. В записке железнодорожник-подпольщик сообщал, что на рассвете с запада пройдет какой-то важный эшелон. Мина замедленного действия не может взорваться именно под этим поездом, его можно подорвать только управляемой миной мгновенного действия с помощью шнура или электровзрывателя. А потому Гутыря еще до темноты привел подрывников к колее.
Когда солнце зашло, оставив багровое зарево на западе, на линию вышел патруль из трех солдат с собаками. Гутыря предупредил:
— Пропустим патруль и выходим!
— Ты глянь на собаку. Еще и мины не заложили, а уже нюхает, проклятый пес! — промолвил Мукагов.
— На то он и пес, чтобы нюхать, — спокойно заметил Андрей.
— Помолчим, хлопцы! За дело! — предупредил главный минер. — Веди своих, Шмель.
Минеры стали подкрадываться к полотну. Патрульные отошли уже на несколько сот метров, но их фигуры еще рисовались на фоне розоватого от вечернего заката неба. Залаяла собака. Шмель вздрогнул, выругался: «Шайтан!..»
Хлопцы, которые пошли с Гутырей, выкопали под шпалой лунку, ссыпая верхний слой балласта в одну кучку, а нижний — на расстеленную плащ-палатку. На связанные плитки тротила осторожно положили мину. К ее взрывателю присоединили электрошнур. Андрей протащил его под рельсом и передал весь клубок другому подрывнику. Тот побежал к кустарнику, из которого они следили за дорогой, на ходу разматывая шнур. Когда засыпали мину балластом из верхнего слоя, Гутыря приказал партизану, обутому в немецкие сапоги, пройтись взад-вперед, оставив следы от шипов: резиновые шипы на подметках красноармейцев существенно отличались от металлических немецких.
— Поезд! — подал сигнал боец группы прикрытия, которая разошлась в обе стороны от минеров.
— Успели? — нетерпеливо спросил Шмель.
— Да. Скорее «освятите» мину мазутом! — приказал Гутыря партизану, державшему бутылку с жидкостью. — И исчезаем!..
Минеры и группа прикрытия оставили насыпь, залегли в кустарнике, густо укрывавшем маленький холмик среди болотца. На насыпь, тяжело отдуваясь, выскочил поезд. На платформах кучи руды или угля. Подрывники на мгновение затаили дыхание, когда передние колеса паровоза прокатились над закопанной миной. Все в порядке, локомотив только обдал паром шпалы. Теперь мину заметить еще труднее.
Уже загорелась утренняя заря. Капли росы на траве, на осоке, на листьях кустов вспыхнули как алмазы. Андрей прислушался: где-то далеко куковала, кукушка.
— Пятнадцать… Шестнадцать… — считал он шепотом. — Счастье кому-то. Еще шестнадцать лет будет жить.
— Последние песни кукушки, — проговорил задумчиво Гутыря: — Завтра смолкнет — хлеба уже выкинули колос.
— Все-то ты знаешь! — заметил Андрей и насторожился. — Поезд!..
— Неужели слышишь? — удивился Гутыря.
— Точно. Поезд идет на запад! — подтвердил кто-то из бойцов.
— Приготовиться!
В такие минуты Устам Гутыря всегда обращался больше к себе, чем к тем, кто был рядом. Сегодня он немного волновался. Это будет его двенадцатый эшелон. Много это или мало за год войны, а точнее, за четыре месяца пребывания во вражеском тылу? Все зависит от того, с чем сравнивать.
Гутыря потер руки, как это делают, когда собираются поднять что-то тяжелое. Минеры сосредоточились. Вскоре увидели пассажирский, идущий с востока.
В тамбурах, в вагонах солдаты на костылях, с забинтованными головами и ногами…
— Да их там как селедок в бочке! — послышались голоса минеров.
— Это же, наверно, все офицеры. Для рядовых подали бы «телятники».
— Пропускаем этот эшелон! — вдруг решил главный минер.
— Ты что?.. Почему? — удивился Шмель Мукагов.
— Мы же не бандиты, чтобы громить санитарный поезд.
— Так там же наши ярые враги, фашисты!..
— Знаю. Но они раненые, — ответил Гутыря, провожая взглядом эшелон, как раз проезжавший над миной. — Раненые едут домой, а не на фронт.
— Может, в одном из вагонов — генерал? Поэтому и написал железнодорожник, что важный поезд? — высказал предположение кто-то из минеров.
— Нет, — твердо сказал Гутыря. — Наш поезд еще не прошел…
Взошло солнце, и мириады капелек на траве отразили его лучи.
— Кажется, летит «мессер», — предупредил Андрей Стоколос. — Причем низко над землей.
— Ну и акустик же ты! Почем знаешь, что низко, а не высоко? — недоверчиво спросил Мукагов.
— Эхо сильное. Звук как бы бьется о землю, а не тает в небе, — объяснил Стоколос.
Минеры повернули головы и впрямь увидели над дорогой самолет, сквозь рев которого внезапно прорвалась пулеметная очередь. Инстинктивно прижали головы к земле. «Мессершмитт» пронесся молнией, раскалывая утреннюю тишину, еще несколько раз пальнул из пулеметов вдоль колеи и исчез за горизонтом.
— Это он что — на всякий случай? — сам себя спросил Стоколос.
— На всякий случай не станут гонять «мессер», — не согласился Гутыря. — Видно, очень важный поезд должен пройти.
Ему очень хотелось, чтобы самолет действительно пролетел не случайно, чтобы вслед за «профилактическим» полетом вдоль дороги пошел этот важный поезд. Его двенадцатый эшелон… О, тогда бы у него не дрогнула рука, он бы отомстил фашистам за смерть Киселева…
Вскоре из-за края неба, откуда должен был появиться патруль, выросло два султана дыма, а еще через несколько минут на взгорок змеей выполз длиннейший эшелон с двумя паровозами. Издали было видно: на платформах стояли танки, накрытые брезентом. Были тут и цистерны, и два пассажирских вагона.
— Вот это наш, — сквозь зубы сказал Гутыря, не сводя глаз с поезда.
— Давай! — не выдержал Андрей.
— Есть! — выкрикнул Гутыря и резко повернул ручку электровключателя.
За метр от паровоза вспыхнул огонь и прогремел взрыв, вырвавший кусок рельса. Охваченный паром и огнем паровоз еще пробежал по инерции вперед и повалился с насыпи. За ним — второй; натыкаясь одна на другую, полетели платформы с танками.
— Огонь! — крикнул Гутыря. — По вагонам, по цистернам!..
Красные вагоны, в которых были снаряды, вдруг стали взрываться. В небо полетели каски, пилотки, ранцы, доски, куски брезента…
Несколько ранцев, которые, видимо, были сложены на нарах, долетели до минеров. Рядом на куст упала полевая сумка, которую тут же подхватил Андрей Стоколос и лег, закрыв голову руками.
За пулеметом лежал Мукагов. Он был весь в грязи, потому что поднятая взрывами саперов земля частым дождем сыпалась на минеров. Шмель беспощадно поливал эшелон огнем. Пули пробили одну цистерну, вторую, из них широким потоком разлилось пламя, густой черный дым завис над насыпью.
Андрей с нетерпением ждал тех минут, когда он передаст по рации о двенадцатом эшелоне противника, уничтоженном Устимом Гутырей. Не забыть бы еще добавить, что подрывники обстреляли вагоны зажигательными и бронебойными пулями. Может, это пригодится подрывникам из других отрядов и групп. И еще скажет Андрей, что этот главный минер, с глазами, пылающими ненавистью к врагу, пропустил на запад эшелон с ранеными немецкими солдатами.
И Андрей Стоколос передал по радио генералу Шаблию об эшелоне, который не довез танки до места назначения. А еще много места в радиограмме заняло сообщение о трофейных бумагах, попавших в руки партизан во время диверсии на железной дороге. В полевой сумке немецкого офицера оказалось письмо, в котором офицер писал, что они живут накануне события, сравнимого разве что с первым днем войны, что скоро он будет со своими танками далеко от Харькова.
Это была правда. Немецкое командование стягивало войска, готовясь к новому броску в глубь России. Еще в марте 1942 года все штабы фашистской Германии изучали директиву Гитлера, план второго «молниеносного» похода против Советского Союза под кодовым названием «Блау». Теперь фюрер считал, что путь к победе лежит через юг. По плану «Блау» основные силы Красной Армии должны быть уничтожены в районе Дона, потом танковые армии ринутся на Сталинград, в степи Северного Кавказа, к перевалам через Кавказский хребет и, конечно же, к Баку… Гитлер пошел даже на то, чтобы сосредоточить свои основные силы на юге советско-германского фронта, ослабив войска групп «Центр» и «Север», — русские ведь тоже должны будут бросить резервы сюда за счет других направлений. Отовсюду стекались на юг эшелоны с техникой, войсками. Вот почему захлебнулось наступление частей Юго-Западного фронта на Харьковщине.
Рывок танков и мотомехчастей противника в июле сорок второго года в направлениях Волги и Кавказского хребта поломал и планы штаба, возглавляемого Шаблием. В эти критические дни нужно было во что бы то ни стало сохранить несколько сот курсантов партизанской школы, вывести их из-под огня. Штаб еще не имел своих машин, поэтому шли пешком курными шляхами знойного лета сорок второго года. Иногда приходилось ввязываться в стычки с немецкими частями, вырвавшимися вперед.
Однажды с колонной партизанской школы поравнялась «эмка» армейского генерала. Он вышел из машины, расставив ноги, стал посреди дороги.
— Что это за организованный «драп нах остен»? — с иронией спросил генерал. — Какая часть? Какой дивизии?
— Мы не из дивизии, — ответила Леся Тулина, шедшая впереди первой роты. — Мы курсанты партизанской школы. Минеры и радисты.
— Какие еще такие курсанты? — не поверил генерал. — Есть тут еще командир, кроме вас?
— Так точно! Генерал-майор Шаблий! — четко ответила Леся.
— Не знаю такого генерала! — сердито сказал военачальник, отыскивая глазами человека со шпалами или кубиками на петлицах, который мог бы ответить вместо этой смуглой румянощекой девицы в военной гимнастерке и кирзовых сапогах.
— Разрешите идти, товарищ генерал? — спросила Леся.
— Не разрешаю! — решительно оборвал генерал и повернулся к одному из своих командиров: — Майор Сильченко! Выведите из строя девушек, остальную команду берите и атакуйте балку!..
— Есть, — неохотно ответил майор. — Но это действительно курсанты партизанской школы. И есть такой генерал Шаблий. Я был с ним в Киеве.
— Вы должны отбить у немцев балку! — повторил генерал, повысив голос. — Нет времени разбираться, чья колонна. Есть приказ Верховного — больше не отступать ни на шаг!
— Слушай мою команду! — крикнул майор партизанам. — Девушки! Три шага вперед!
Но из колонны никто не вышел. Майор Сильченко виновато потупил взгляд, еще раз просительно посмотрел на генерала, но тот был непреклонен в своем решении.
Сильченко повторил команду. Ни одна из девушек не стронулась с места, а Леся стала в первую шеренгу.
— Тогда… Вся колонна! Кру-гом! — скомандовал сам генерал.
Партизаны четко повернулись по этой команде и стали лицом на запад.
— Ведите, товарищ майор! — обратился генерал к Сильченко. — Шагом марш!
Колонна плохо вооруженных курсантов, поднимая сапогами пыль, медленно побрела туда, где раздавалась беспрестанная стрельба.
Через минуту на дороге остановилась еще одна «эмка», из нее выскочил генерал Шаблий.
— Товарищ генерал! Вы не имеете права распоряжаться нашими курсантами! — сказал он, приближаясь к командиру, который только что повернул партизанскую колонну.
— Какие еще могут быть курсанты в такое напряженное время! Есть приказ: «Ни шагу назад!» — сухо ответил генерал.
— Конечно, — согласился взволнованный Шаблий. — Но я прошу вас немедленно вернуть людей.
— Это мой участок фронта! Я за него отвечаю перед маршалом Тимошенко!
— А я отвечаю за курсантов перед Центральным Комитетом партии, перед собственной совестью! — вспылил Шаблий.
— Фронт трещит… — уже тише сказал генерал, заметив, что на кителе Семена Шаблия был депутатский значок.
— Поймите, есть указание Центрального Комитета любой ценой, даже в этих страшных обстоятельствах, сохранить курсантов партизанской школы, не бросать их в бой на фронте. Их фронт — вражеский тыл! — объяснил Шаблий.
— Какие указания, когда под угрозой государство? Зачем разводить демагогию? Майор Сильченко сейчас пополнит свой батальон и вернет важную балку, захваченную немцем. А тогда пусть идут своей дорогой, — возразил генерал.
«Ну что ты скажешь этому командиру дивизии? — подумал Семен Кондратьевич. — Балку он, может, и вернет, но сколько радистов и минеров из этих четырехсот останется в живых? Что же тогда будет?..»
— Прошу вас в последний раз, генерал, как начальник партизанского штаба. Прикажите майору возвратиться с моими людьми! — Шаблий быстро достал из кармана гимнастерки сложенную вчетверо бумагу и подал генералу: — Тут на бланке секретаря ЦК КП(б) Украины слово в слово написано все, что я вам сказал.
Армейский генерал подержал в руках бумагу, которую ему дал начштаба партизан, неохотно приказал своему адъютанту:
— Гони «эмку» за майором Сильченко. Пусть возвращается вместе с этими трусами!
— За майором Сильченко? — переспросил Шаблий. — Федор Сильченко отходил из Киева с саперами, которые уничтожали мосты. Он?..
— Тот самый Сильченко, — кивнул генерал.
— Так вот майор Сильченко вам скажет, что Шаблий никогда не командовал трусами! Впрочем, не время оскорблять друг друга, товарищ генерал. Со временем поймете, что вгорячах послали партизан-курсантов. Они — надежда партизанской войны в тылу врага, они — пока что единственный наш второй фронт. Много их погибнет, но там, в тылу, в боях с фашистскими эшелонами и карателями, куда они пойдут, чтобы помогать своей армии на фронте… Вода тут есть у кого-нибудь? — обернулся он к командирам, сопровождавшим своего генерала.
Шаблию подали фляжку, и он стал жадно глотать воду.
— За время войны впервые встречаю партизанского генерала, — вдруг заметил армейский генерал.
— Еще встретите, когда пойдете на Украину снова.
Вскоре возвратилась колонна курсантов во главе с майором Сильченко.
— Здравствуй, друг мой! — Шаблий обнял за плечи Сильченко. — Вот как довелось встретиться.
— Не говорите, Семен Кондратьевич. Везет на встречи, когда приходится отступать, — огорченно ответил Сильченко.
— Досадно, — согласился Шаблий. — Но будем надеяться, что в следующий раз, Федор, встретимся, когда наши полководцы поведут свои армии не к Волге, а к Днепру! — Он многозначительно взглянул на армейского генерала и поднес руку к козырьку.
Сейчас ему почему-то припомнились шеренги таких же измученных красноармейцев и бойцов-чекистов сентября сорок первого под Киевом. Тогда у Шаблия щемило сердце от мысли: как далеко еще опаленным огнем красноармейским ротам до выхода на священные западные рубежи, откуда началась война… А нынче, в июльский день сорок второго, когда подразделение красноармейцев оставляло последнее украинское село, он был удивительно спокоен. Какая-то внутренняя уверенность полностью овладела Шаблием: советские войска непременно вернутся на запад!
А пока что весь небосклон на западе был затянут черным дымом. Где-то там, за окровавленным горизонтом, стелились степи Украины, разоренные оккупантами, где-то там вели нелегкий бой с фашистами родные его сердцу ребята Опенкина, а среди них его названый сын Андрей.
3
Пламя то взметалось вверх, то угасало. Дождь не унимался, люди промокли до нитки и со всех сторон тянулись руками к огню.
Опенкин устало смотрел на огонь. Так бы упал на землю и заснул. Даже под дождем. Одеревенели ноги и все тело, горело раненое плечо.
— Колотуха вернулся? — спросил он.
— Пока нету.
Дождь наконец-то утих, и костер разгорелся. Запахло дымом, смолой.
— Стой, кто идет?
— Колотуха! — донеслось в ответ.
— Наши! — облегченно вздохнул Опенкин.
— Нашли патроны к пулеметам и автоматам, — доложил Колотуха, дергая за повод коня, навьюченного двумя мешками.
— Думаешь, оторвались от немцев? — спросил командир.
— Не очень.
Опенкин опустил голову, а потом снова стал смотреть на костер, пожиравший крупные сучья. Его большие серые глаза под широкими бровями смотрели сквозь огонь, а немного припухшие губы застыли в горькой улыбке. Наконец он поднялся и твердо сказал:
— С рассветом поднимать людей и копать окопы. В этом наше спасение, с такими ослабевшими людьми нам не уйти.
Бойцы вышли в поле, когда еще было темно. Возвратились через полтора-два часа мокрые, в грязи. Первые лучи солнца в это время уже пронзили лесок и прогнали сон. Птицы вокруг партизанского лагеря пели так звонко, что люди на мгновение забыли о войне, о том, что на сотни километров вокруг — враги.
— Товарищ командир, окопы вырыты!
— Тогда на кухню! Есть трофейные консервы. Подкрепиться!
Две железные бочки, в которых сварили похлебку, были опустошены мгновенно. Группа бывших пленных подошла к Опенкину.
— Благодарим! Спасибо, командир.
— Кто хочет, может стать бойцом нашего отряда. Есть оружие, есть патроны. Но и задерживать вас не будем. Можете разбиться на группы и идти к линии фронта.
— Где теперь та линия?
— Еще скажу: партизана, если попадется в лапы фашистов, ждет только смерть. Вы знаете, почем фунт лиха для красноармейца в плену. А для партизана — лютые пытки, мучительная смерть. Так что думайте… — предупредил командир.
Пока кто-то из бойцов перевязывал ему рану, возле штабеля трофейных карабинов устроилась очередь — получать оружие, патроны. Были и такие, что группками покидали лагерь, исчезая в сизой утренней дымке.
Поднималось солнце. Его лучи уже успели поджечь верхушки молодых сосен и дубков, когда прибежал кто-то из дозорных.
— Немцы! Под самым носом уже! А мы тут похлебку варим!
Бойцы всполошились. Все ждали распоряжений командира. Лишь повар продолжал хозяйничать у железных бочек, служивших котлами. На добродушном лице Опенкина появилась улыбка.
— Под носом, говоришь? А под чьим? Если под моим, — прикоснулся он к своему слегка курносому, — то немедленно нужно занимать боевые позиции. А если под Шмелевым, то успеем и перекусить.
— А точнее, — продолжал разведчик, — немцы выходят из села. Нарушили даже свое расписание. Всегда выступают после завтрака, а сейчас только шестой утра!
— Может, уклонимся от боя, отойдем? — спросил кто-то.
— Если знают, где мы, то только и ждут, когда выйдем из этого яра. Бой — и никаких гвоздей! — решил Опенкин.
Бойцы поспешно заняли подготовленную час назад позицию. Опенкин расставлял людей, инструктировал новичков, особенно пулеметчиков, от которых многое зависело в предстоящей схватке.
Полевой дорогой впереди шел взвод разведчиков. За ним на расстоянии нескольких сот метров длинной змеей извивалась колонна солдат. Этих первых подпустили к яру, возле которого застыли кусты краснотала. Когда отрезок дороги, который контролировался партизанами, был заполнен карателями, внезапно ударили пулеметы, «дегтярям» и «максимам» помогали трехлинейки, полуавтоматические винтовки, карабины, свои и трофейные автоматы. Перекрестный огонь, как и тогда, под Малой Обуховкой, в заснеженный январский день, когда был разгромлен полк регулярных войск, посланных на партизан объединенного отряда, посеял во вражеских рядах страшную панику. Вскоре стрельба утихла.
— Ты прикрой меня! — обратился Колотуха к Мукагову. — В тридцати шагах — трофеи. Нужно забрать автоматы.
— Прикрою! — кивнул тот.
Не впервые Колотухе собирать оружие. На этот раз за ним к трупам гитлеровцев поползло еще несколько красноармейцев, бежавших из плена, — ведь им нужно вооружаться за счет противника. Не так-то просто было взять эти автоматы. Солдаты, которые только что отступили, успели опомниться и, укрывшись в мельнице, открыли огонь. Припадая к земле, Колотуха и его товарищи быстро ползали между убитыми. Вернулись назад измазанные с ног до головы, но с автоматами и ранцами, в которых были сухари и консервы.
— Товарищ командир! Эти немцы только что пришли из села, но у всех сухари, а не хлеб, — заметил кто-то из партизан.
— Это у них фронтовой паек. Но их, видимо, задержали, бросив против нас…
— Броневики! — выкрикнул наблюдатель.
— Пулеметчики и бронебойщики! — быстро среагировал Опенкин. — Целиться в скаты! Под башню! И никаких гвоздей!..
— Есть! — дружно ответили партизаны.
Опенкин прошел с ними не одну сотню километров по вражеским тылам. В Ивана верили. Но, наверное, только ему самому да еще Рубену, Гутыре, Колотухе, Мукагову и Стоколосу известно, как нелегко давались эти решения, распоряжения, приказы и даже шутки. Иногда хотелось спросить совета у генерала Шаблия: «Как же быть дальше?..» Но за последние дни Андрей всего лишь несколько раз имел радиосвязь со штабом. Слышно их было плохо, потому что радиостанция где-то на ходу — не на стационаре.
Как все эти стычки и бои не похожи на те партизанские действия, о которых говорил в Ворошиловграде Шаблий. Только и того, что отряд назывался партизанским. В действительности же он вынужден воевать как на фронте — только с противником, многократно превышающим его силой, имеющим неограниченные резервы. К тому же фашисты знали (об этом побеспокоился штурмбаннфюрер Вассерман), что они охотятся за отрядом Героя Советского Союза.
Затрещали пулеметы. Партизаны стреляли по броневикам и пехотинцам, которые, пригнувшись, бежали за машинами. Огонь отсек солдат от машин, вынудил их залечь. Тем временем бронебойщики сосредоточили огонь на первых двух бронемашинах, которые захлебывались, стреляя из башенных пулеметов. Но когда у одной вспыхнул бак с горючим, экипажу стало не до стрельбы. Водитель и пулеметчик попытались спастись через люк, но меткие партизанские выстрелы уложили их.
Вторая бронемашина уже не стреляла, застыв на обочине. Партизаны бросились сбивать пламя плащ-палатками. Огонь отступил. Партизанские механики и пулеметчики захлопотали у броневика, разворачивая его на врага.
— Немцы подтягивают орудия! — поступило еще одно сообщение от наблюдателя.
Прячась за орудийные щиты, артиллеристы продвигали свою грозную технику все ближе к партизанским окопам. И вот из орудийных жерл вырвалось пламя. В то же мгновение с воем взорвались снаряды, расшвыривая землю, срезая кусты, ветви на деревьях. Еще залп — и перед глазами Андрея Стоколоса вырос черный столб. Вместе с землей, листьями, ветками в воздух поднялся моток провода и обломки радиостанции.
«Рация!» — с ужасом подумал Андрей, безнадежно посмотрев на командира.
— Не расстраивайся, — сказал ему Опенкин. — Не понадобится она теперь штабу нашего фронта. Наши отступают… Послушайте меня все! — поднялся командир. — Отсюда нам ближе к орудиям, нежели их автоматчикам. Возьми, Андрей, человек сорок, и атакуйте орудия!
Андрей мгновенно выскочил из окопа и побежал вдоль бруствера:
— На батарею немцев! За мной! Впе-е-е-ред!
— В атаку! — крикнул и Иван Опенкин, поддерживая раненую руку.
Еще минуту назад немецкие артиллеристы издевались над бессилием партизан. Но Стоколос с бойцами так стремительно преодолел эти триста метров, что немцы растерялись. Одни побежали с поля боя, другие подняли руки вверх, третьи пытались защищаться. Андрей то стрелял, то бил прикладом или ногой, то хватал артиллеристов за грудь, швырял их на ящики из-под снарядов. Партизаны, оставшиеся на позиции, открыли огонь по вражеской пехоте, чтобы отсечь ее от артиллеристов, не дать ей подойти к батарее.
— Развернуть орудия на сто восемьдесят градусов!
Среди освобожденных из плена красноармейцев были и артиллеристы, даже один командир батареи, который тут же хрипло скомандовал:
— По пехоте — прямой наводкой!
Три пушки и два пулемета с броневиков, где распоряжались хлопцы Колотухи и Мукагова, ударили по неприятельским рядам. И вновь, как и три минуты назад, снаряды поднимали в воздух комья земли, но теперь уже во вражеском стане.
В этот день немцы больше не беспокоили партизан. Но это не утешало. Завтра они снова придут с еще большими силами, а отбиваться уже нечем: патроны к отечественному оружию почти израсходованы. Много убитых и раненых. Вокруг ни лесов, ни болот, куда бы не могли пробиться со своей техникой вражеские части. Да и не в оружии только дело — его можно добыть в бою. Отряд не может вести разведку для партизанского штаба, для Красной Армии. Без радиостанции не передашь разведданных, нельзя вызвать самолет с минно-подрывным снаряжением для дальнейшей работы. Без рации тут не обойтись отряду.
Андрей корил себя: почему не спрятал радиостанцию под деревом, не укрыл ее дерном? Нужно было, наверное, навьючить ее на себя. Только где гарантия, что осколок или пуля не прошили бы радиоаппаратуру и на спине? Он тяжело вздохнул. «А разве послал бы меня Опенкин в атаку на фашистских артиллеристов, если бы я был с рацией? Да ни за что на свете командир не послал бы меня в рукопашную! А если бы мы не пошли на артиллеристов, то через десять минут они сделали бы месиво из нашей позиции». Но факт остается фактом — рация разбита немецким снарядом, а без нее отряд все равно что человек без ушей и без глаз.
Командиры групп сошлись на совет, уселись на ящики из-под снарядов, на лафеты, окружив Опенкина.
— Большое спасибо, хлопцы, за мужество в бою! — сердечно поблагодарил командир. — Наше положение критическое. Что вы все думаете о завтрашнем дне?
— Мелкими группами можно идти вслед за немцами, где-то пересечь линию фронта и выйти к своим, — первым предложил Колотуха.
— Правильно, группами к позициям нашей армии!
— Другого выхода нет.
— И я так думаю, — подытожил мысли товарищей комиссар Рубен.
— Ну что же, — согласился Опенкин. — Другого выхода у нас, видимо, действительно нет. Одну группу поведут Шмель и Устим, вторую Андрей и Колотуха, третью — комиссар, а четвертая пойдет со мной.
— Ты же ранен, Иван, — возразил Рубен. — Нужно, чтобы третья группа пошла с Максимом и Андреем. А мое место сейчас рядом с раненым командиром.
Иван Опенкин виновато опустил голову. Это правда, он очень ослаб после ранения. «Спасибо тебе, друг!» — мысленно поблагодарил Артура.
— До свидания, Андрей! — Артур положил руку на руку Стоколоса. — Свейке, Шмель, Устим, Максим!.. Вы настоящие друзья. Лай дзиву драйзиба! Я сказал: «Да живет дружба!»
Устим Гутыря снял свою пилотку и подал ее командиру:
— Может, махнем, товарищ командир?
— Махнем! — улыбнувшись, согласился Опенкин.
Гутыря отдал командиру пилотку, а тот ему — свою фуражку.
4
Партизаны одолевали последние километры украинской земли. Идти дальше не было сил. Измученные жаждой, голодом и ранами, бойцы Опенкина оказались среди дня у затерянного в степи хуторка, укрылись в забурьяненном саду. Не успели перевязать раны, как часовой сообщил:
— Какие-то красноармейцы идут к нам!
Группа людей в красноармейской форме направлялась к саду. Рубен, приготовив в кармане гранату-«лимонку», ступил им навстречу:
— Кто такие?
— Партизаны!
— Какого отряда?
— «Красный партизан». А вы?..
— Мы окруженцы, — осторожно ответил Рубен. — Отстали от своей части. Возьмите в свой отряд? — Выжидающе прищурил голубые глаза.
Однако во взглядах незнакомцев он не уловил ни радости от встречи, ни сочувствия к несчастным окруженцам, наоборот — какое-то нетерпение, даже злорадство. Рубен неожиданно выхватил гранату, выдернул кольцо, крикнул:
— Руки вверх!
В это время на обессиленных партизан, лежавших в траве, набросились каратели, стреляя из автоматов. С другой стороны тоже бежали и стреляли на ходу солдаты — и переодетые в красноармейцев, и в зеленых мундирах. Граната Рубена взорвалась среди вражеской цепи. Но за спиной комиссара фашистская команда уже расправлялась с партизанами, так глупо, не сделав и выстрела, попавшихся в плен.
На Артура прыгнуло несколько солдат. Напрягшись он отшвырнул их. Но каратели, видимо, не хотели убивать пленника с орденами Красного Знамени и Красной Звезды на гимнастерке, и вновь, как волки добычу, окружили комиссара, навалились на него, прижали к земле, связали веревкой.
Схваченных в коварной и неравной стычке партизан отправили в лагерь военнопленных. Опенкина ранило в другую руку, и теперь он был совсем беспомощным. Пока их вели, договорились называть себя красноармейцами…
Однако они не знали, что за партизанами-парашютистами Опенкина и Рубена охотился штурмбаннфюрер СС Вассерман. Не знали, что каратели не спускали с их отряда глаз вот уже восемь месяцев, что отряд рассекретил себя своими боевыми действиями, взрывами на железной дороге, что «почерк» Опенкина и Рубена был давно известен немецкому командованию.
Опенкина и Рубена заперли в отдельной камере. Вечером к ним зашел вахтман, одетый в теплый жилет. Он все время держался за поясницу. Зоркий глаз пограничника остановился на жилете. Вроде бы где-то видел Артур эту одежку… Кусал губы, припоминая, и вдруг заморгал от изумления… «Неужели это жилет, отобранный Пужаем у связного из Малой Обуховки?!»
Вахтман, видимо, поймал на себе пристальный взгляд Рубена, потому что некоторое время тупо смотрел перед собой, ничего не понимая, а потом внезапно ударил Артура здоровенным, скользким от пота кулаком под челюсть. Комиссар дернулся. Тело его так напряглось, что бечева, которой были связаны его руки, лопнула. Освободившаяся рука нанесла такой мощный удар, что надзиратель распахнул своей головой тяжелые двери.
Когда фашист быстро запер их на засов, Артур наклонился над раненым Опенкиным…
— Ваня! Этот жилет, который на вахтмане, один тип отобрал у связного из Малой Обуховки.
— Что-то я не понимаю, — покачал головой Опенкин.
— Ты тоже встречался с этим липовым командиром — Пужаем. «Помилуй бог» — все говорил он…
— А-а! — припомнил Опенкин.
— Тогда Пужай еще и предал нас перед боем. Андрей даже хотел прикончить его…
— А как же жилет мог очутиться на немце, — не понимал Опенкин. — Ты хочешь сказать, что немцы взяли Пужая в плен еще под Миргородом?
— Возможно, — пожал плечами комиссар, взявшись за щеку.
— Больно?
— Этого вахтмана хорошо вышколили, — вздохнул Рубен и выплюнул кровь. — Но сдачи он получил.
Разгадка «тайны» настала утром. Рядом с надзирателем, все время державшим руку на пояснице, стоял в поношенной гимнастерке, но в новых галифе и хромовых сапогах с подвернутыми голенищами (очевидно, они, как и валенки, не налезали на толстые, как груши, лытки) Пужай. Он о чем-то тихо переговаривался с новым владельцем жилета. Рубен понял: Пужай отдал жилет новому хозяину, вахтману, а сам, наверное, снял с какого-нибудь пленного командира сапоги и галифе. Не подыскал только гимнастерки: слишком толста и коротка шея.
— Не смотри на него, — предупредил Опенкин.
Но это предупреждение было уже ни к чему. Пужай узнал их обоих, подался назад. Перемену в лице Пужая сразу же заметил вахтман и быстро спросил:
— Вас ист лос?..
Все может случиться на войне. Но встретить в лагере старых знакомых, да еще и недругов, каковыми считал он Опенкина и Рубена, Пужай не ожидал никак. Его перекосило. Отвел от них глаза, но наткнулся взглядом на жилет, который пришлось подарить вахтману, потому что тот жаловался на радикулит. «Может, прикинуться, что не заметил? Черт с ними, этими пограничниками! Им все равно не жить! А если выживут? Если Красная Армия вернется и мне придется мотать от немцев? Жизнь, она такая…»
Однако Пужай не выдержал пронзительного взгляда вахтмана и крикнул:
— Помилуй бог! Какая встреча!.. Славные пограничники стали, понимаешь, на немецкое довольствие! Ха-ха-ха!
После завтрака в лагерь прибыл штурмбаннфюрер Вассерман. В сторожке вахтмана он учинил допрос пленным, на которых указал Пужай.
— Я армейский старшина, — ответил Опенкин на первый вопрос Вассермана и назвал вымышленный номер военной части.
— Мы попали в окружение, — подтвердил Рубен.
— Вы очень похожи на немца, — внимательно присматривался к нему Вассерман. — О, вы с орденами? Неужели генерал Шаблий посылает к нам парашютистов с наградами? Сюжет!
— Мы красноармейцы! — повторил Рубен.
— У нас есть основания утверждать, что вы Опенкин, Герой Советского Союза, что вы были командиром полтавских отрядов.
— Вы с кем-то спутали меня. Я обычный армейский старшина, — ответил Опенкин.
— О, вы необычный! Вы чекист Опенкин! Вы посланы сюда уже второй раз генералом Шаблием и инженером Веденским. Вы причастны к радиоминам в Харькове. Неделю назад вы захватили артбатарею. Вы… Вы… У меня пальцев не хватит перечислять ваши бандитские преступления против великой армии фюрера! А вы не немец? — Вассерман вновь уставился на белобрысого голубоглазого Рубена.
— Может, и немец! — загадочно ответил Артур по-немецки.
Тем временем вахтман принес охапку палок и приказал Опенкину лечь на широкую лавку, недавно вымытую, но в пятнах крови, пропитавшей ткань дерева.
Вахтман начал зверски избивать командира. Из ран Ивана прямо на лавку заструилась кровь. Рубен с болью смотрел на своего командира и вздрагивал от каждого удара, словно били его. В глазах Ивана поразительное спокойствие, будто бы и не ощущал он нечеловеческой боли, ни одного стона не сорвалось с его окровавленных уст.
— Будешь говорить? — тыкал взбешенный Вассерман дулом парабеллума в грудь Рубена. — Это Герой Советского Союза?.. Вы посланы генералом Шаблием?
В это время в сторожку зашел Пужай.
— Позвольте, господин Вассерман, несколько слов, понимаешь… Врут они, что красноармейцы или старшины. Простых не посылают по нескольку раз в тыл к немцам. Это Опенкин, он майор, а этот, с орденами, — капитан. — Им все равно умирать, думал Пужай, а немцам не хочется, чтобы пленные были рядовыми, и потому решил «присвоить» им звания повыше. — Фамилию знать не могу точно — у них все под секретом. Но когда-то называли его дружки Артуром… Так что бросьте прикидываться бедными, понимаешь. Рядовым в вашей армии таких орденов не дают. Вот так, понимаешь.
— Один майор, второй капитан? Оба чекисты? Оба партизаны, то есть бандиты? Почему раньше не сказали? — окрысился Вассерман на Пужая.
— Помилуй бог! Я думал, что они сами, понимаешь, признаются…
— Ваша настоящая фамилия? Скажите все, что знаете о генерале Шаблии, о партизанском штабе. Скажи, капитан, это майор Опенкин? — показал Вассерман рукой на замученного командира.
Рубен не сводил взгляда с друга — искорки в его светлых глазах медленно гасли. У Артура потекли слезы.
— Чекист плачет! Вот это сюжет! Композиция, в которую не поверит рейхсфюрер СС! — весело выкрикнул штурмбаннфюрер.
— Теперь все равно, фашист! Да, плачу! Человек, которого считаете Героем Советского Союза, умер.
— Что? Перестарался, идиот! Ах ты ж сволочь! Нечего было дуть ром! — разбушевался Вассерман.
— Одним меньше… — попробовал оправдаться вахтман и оскалился на Рубена: — А ну ложись на лавку! Шнель!
Вассерман отстранил надзирателя рукой:
— Хотя бы этот мне нужен живым!
Через окно сторожки был виден клочок чистого неба, отражавшегося в озерке крови, в застывших глазах командира.
5
Сталинград — вулкан. В Сталинграде — непрерывный гром.
В августовском небе роятся армады «юнкерсов», «хейнкелей», «мессершмиттов». С исступленным ревом и воем пикируют они на растерзанный город, и тысячи бомб летят на заводские корпуса и жилые кварталы, на площади и скверы, на Волгу, заполненную большими и малыми судами с ранеными, беженцами, войсками, техникой, провиантом.
За два месяца на Сталинград не пролилось ни капли дождя, и все вспыхивало порохом, город слился в один сплошной гигантский пожар. Горела даже Волга — это из разбомбленных хранилищ растекалась по воде пылающая нефть. Столбы огня и дыма смерчами подпирали небо, поглотили солнце. Монотонно, не затихая, тататакали зенитки.
Таким увидели Сталинград, добравшись до берега, работники штаба Шаблия. В пути генерал Шаблий старался держаться поблизости от автофургона с рацией. Ведь из этой радиорубки на колесах была переброшена в неприятельский тыл единственная ниточка связи с партизанскими десантами, с отрядами, посланными за линию фронта накануне и во время наступления советских войск на Харьковском и Изюмском направлениях.
С болью в сердце Шаблий вот уже на протяжении двух месяцев вслушивается в горькие сообщения дежурных радистов: в эфир не выходит то первый, то второй, то десятый, то уже и пятнадцатый позывной. Замолк и «ЗСТ-5»…
Генерал понимал, что партизанские отряды и группы в восточных областях Украины столкнулись с многочисленными воинскими частями, подтягивавшимися к линии фронта, и попали в расположение вражеских дивизий, что в оврагах и редких лесах спасаться невозможно, а в степи партизанам против регулярных войск не удержаться.
Такого резкого поворота событий на южном крыле советско-германского фронта в июле сорок второго года никто не ожидал. В представлении большинства людей уже вырисовывались контуры победы.
Однако вместо победного наступления — потеря Севастополя и Керчи, трагедия на Изюм-Барвенковском направлении, отступление наших войск с тяжелыми боями до самой Волги. Так Сталинград стал центром всех событий на советско-германском фронте.
Шаблий добрался до блиндажа, в котором на рации дежурила Леся Тулина. Тут же был майор Перекалов, представитель партизанского штаба на Сталинградском фронте.
— Что нового? — с надеждой спросил Шаблий у радистки.
— Выходил в эфир «Красный десант», — ответила Леся.
— Это в районе Таганрога, — уточнил майор Перекалов.
— Откликались также «За тихий Дон» и «Отважный», — добавила дежурная радистка.
— Эти два отряда вблизи Ростова, — объяснил майор.
— Что же передают из «Красного десанта»?
— Просили обождать несколько минут. Есть важная радиограмма, — ответила Леся.
— Наш штаб передислоцируют в Москву, — задумчиво сказал Шаблий, обращаясь к Перекалову.
— Логично. Ближе к Ставке и партизанским отрядам на Днепре и Правобережье, которые должны сказать свое слово, когда армия двинется на запад.
Тем временем Леся всем своим вниманием углубилась в эфир, который высвистывал, разноязыко выкрикивал позывные. У Леси еще таилась надежда, что вот-вот среди этого шума и треска объявится «ЗСТ-5», и это будет означать — на рации Андрей или Артур. Пусть бы их слышно было чуть-чуть, на два балла, пусть бы Лесю сняли с вахты и заменили оператором номер один, мастером по приему азбуки Морзе в засоренном звуками эфире. Пусть!.. Лишь бы отозвался «ЗСТ-5»!
В этот миг засигналил далекий радист из «Красного десанта». Леся приготовилась к записи, поправив наушники, посаженные в байковые гнезда, чтобы меньше мешали посторонние звуки, стрельба и грохот над блиндажом.
Радистке пришлось самой расшифровывать текст. На это ушло еще с полчаса. Но генерал Шаблий не покинул радиорубку, пока не прочел сообщение.
— «Провели налет на штаб 375-го полка 544-й немецкой пехотной дивизии, захватили документы. Как только переведем, сообщим. К нам с Украины пришла группа партизан Шмеля и Устима. Их отряд в безвыходном положении разделился на три группы. Первую повели раненый командир и комиссар, вторую — радист Андрей и старшина Максим. Перешли ли они линию фронта? Устим тяжело ранен осколком гранаты, пристроили его у местных рыбаков. Есть надежда на поправку…» — прочитал вслух Шаблий и поднял голову:
— Вот и отозвались наши.
Как ни ждали вестей от «ЗСТ-5», радости эта радиограмма не принесла, наоборот, посеяла тревогу. Выживет ли Устим? Что с Опенкиным и комиссаром? Где старшина Колотуха и Андрей со своими?
В блиндаже воцарилось гнетущее молчание. Слышен лишь гул над перекрытием.
6
Ночью партизаны Андрея Стоколоса и Максима Колотухи увидели на востоке кровавое зарево, которое разливалось по далекому горизонту. Там был Сталинград… Однако идти дальше, утомленные и истощенные, со сбитыми в кровь ногами, люди уже не могли.
— Впереди большая балка. На той стороне кусты. Лучшего места не найти! — доложил партизанам Максим Колотуха, возвратившись с двумя бойцами из разведки.
Вся группа — полтора десятка бойцов — забралась в терновник. Опустились на опаленную жарой траву. Земля была теплая, пахло полынью и чебрецом.
Андрей лег рядом с Колотухой и протянул руку, чтобы ощущать локоть друга. Так они привыкли за два месяца скитаний во вражеском тьму.
— Может, охрану поставить? — прошептал, привыкший еще на границе к порядку и дисциплине, Колотуха.
— Какой черт полезет в эти колючие кусты? — усталым голосом ответил Стоколос. — Пусть ребята выспятся.
Андрей смотрел на потемневшее небо. «Где ты сейчас, Леся?..»
Он подложил под голову обе руки, смежил веки. «Вот так бы проснуться, а вокруг — ни немцев, ни войны! Настанет же когда-то день Победы, и доживут же до него самые счастливые из тех, кто воевал на фронте, партизанил. Когда это будет?.. Первого мая Верховный Главнокомандующий сказал, что решающим в разгроме фашистской Германии должен стать сорок второй год. Конечно, товарищ Сталин имел в виду, что союзники откроют второй фронт в Европе в этом же году. А что вышло? Где же этот второй фронт?.. Немцы уже на Дону, у Волги, в степях и предгорьях Северного Кавказа. Ох, как долго еще до того желанного дня Победы, сколько кровавых километров надо преодолеть, сколько жизней отдать проклятой войне!»
— Максим, ты спишь? — прошептал Андрей и, не дождавшись ответа, сказал сам себе: — Удалось ли Опенкину и Артуру, Шмелю и Устиму пробиться к своим?
Постепенно сон брал свое, и Андрей заснул. Он не слышал, как проснулся Колотуха, как он потом укрыл его трофейной плащ-палаткой. «Вот так, Андрей, и будем по очереди дежурить», — вздохнул Максим.
Вдруг послышался нарастающий гул. «Танки и тягачи», — определил Колотуха, не поднимаясь. Гудение моторов и лязг гусениц разбудили всех бойцов. Не сговариваясь, несколько человек пошли с Колотухой из балки вверх.
Это была пора, когда ночь уже умирала, а утро еще не родилось. На востоке серело. Выйдя из кустарника, партизаны увидели, что недалеко от них в овражек, поросший по краях кустами, направились полтора десятка немецких гусеничных тягачей и несколько легковых машин. Потом тягачи остановились, солдаты отцепили от них длинноствольные орудия и покатили их к котлованам. Орудий было двенадцать и занимали они позицию ломаной линией. Из кузовов других тягачей артиллеристы переносили в блиндажи ящики со снарядами.
— Гляди, какие длиннющие стволы! — обратил внимание Колотуха. — Таких мы не встречали.
Заря на востоке разливалась, охватывая полнеба. За позициями немецких батарей балка тянулась на север, и в ней за километр или полтора к обоим берегам степной речушки скромно прижался хутор. Дальше за ним виднелась железнодорожная насыпь, а возле нее — поваленные телеграфные столбы. Колотуха нацелил бинокль на хаты и хлева, на садочки и копенки сена — там всюду стояли танки. Повел биноклем по степи и увидел беспорядочно разбросанные по всему полю черные силуэты — сожженные танки. Перед партизанами было поле вчерашнего танкового сражения.
А когда совсем рассвело, все увидели на близком горизонте село, которое курчавилось деревьями, как островок в степном море.
— И надо же! — нарушил молчание Стоколос. — Не дошли к своим каких-то четыре километра.
— Уверен, что там наши? — засомневался Колотуха.
— Наши! И половина подбитых танков на этом поле из того села, — рассудил Андрей. — Сегодня бой продолжится, по всему видно.
— Странно, — сказал кто-то из бойцов. — Наши рядом, а мы думали, фронт в Сталинграде, за шестьдесят километров.
— Чего удивляться. Немцы привыкли двигаться клиньями. Жала свои гадючьи выбрасывают вперед! — пожал плечами Максим.
— Пока солнце не взошло, проберемся полем, между сожженными танками и воронками, если, правда, там свои, — предложил один из бойцов.
— Нужно сообщить о танковом пополнении и об арт-батареях! — поддержал мысль второй партизан.
— Нас много. И немцы могут заметить, а потом накроют минометным огнем, а то и пару танков пустят, Надо ждать до вечера, — сказал третий.
— Именно так, — вмешался четвертый боец.
— Да не очень… Ты можешь гарантировать, что они придут или не придут в наш овраг копать котлованы? Да еще я и сон видел.
— Что же за сон ты видел? — иронически поинтересовался Колотуха, напряженно обдумывая что-то свое.
— Да бабенку какую-то видел. И обнимался с нею.
— Знакомая бабенка-то?
— Не-е, — смущенно признался парень, будто бы речь шла не о сне. — И была она в чем мать родила.
— Тогда порядок! — насмешливо бросил Колотуха. — Тут останемся, к своим ли поползем — свидание состоится… с фрицем в ближнем бою. Обниматься будем! Сон этот проверенный уже не раз. — Колотуха решительно обернулся к Андрею: — Запомни расположение орудий. Таких длинношеих еще не встречали у немцев. Попробуешь, Андрей, прорваться один, предупредишь наших. А мы перебудем в этих кустах до вечера.
— А может, товарищ командир, всем вместе туда? — искал еще один боец лучшего варианта.
— Нет, — возразил Колотуха. — От Изюма мы идем на восток не потому, что нам не было где или с кем воевать, а потому, что без рации мы обычные окруженцы. А посланы-то были на большое дело. Говорите, всем идти к своим на завтрак?.. А заработали его? Вот так-то!
Это был приказ. Максим сожалел, что не пойдет вместе с Андреем, не хотелось ему отпускать парня от себя. Но солдатским чутьем понимал: лучше всего послать именно Стоколоса. Он понимал, через какое «сито и решето» пропускают по ту сторону фронта тех, кто пришел из немецкого тыла. И правильно, откуда нашим знать: с открытым и чистым сердцем пришел к ним окруженец или подослан врагами с фальшивыми «ценными сведениями» для дезориентации? Так что частенько такие сперва попадают в СМЕРШ для выяснения личности. Андрей из тех, кто умеет доказывать, да и отец у него генерал. Быстро разберутся.
— Может, у кого возражения?
Все молчали…
Андрей Стоколос полз к селу, за которым уже поднималось большое красное и как бы настороженное степное солнце. Как можно скорее нужно сообщить своим о танках и противотанковых пушках над яром! Андрей волновался. И не потому, что могут заметить его немцы и накрыть огнем. Уже на первых метрах этого поля Андрей понял: пройти будет не так трудно. Тут много подбитых и сожженных танков, еще больше — воронок от бомб и снарядов. Никакой пехоты вокруг не было, как не было и линии фронта. Просто сошлись две танковые армады броня на броню. Фашисты во что бы то ни стало хотят прорваться на северо-восток, ближе к Сталинграду, а советские танкисты изо всех сил стараются сдержать этот натиск, чтобы обеспечить фланг войскам, обороняющим город на Волге.
Но, возможно, сообщение Андрея поможет командованию принять единственно правильное в этой ситуации решение, поможет выстоять. Только этим и жил сейчас Андрей, переползая от одного подбитого танка к другому, от одной ямы к следующей. Временами он поднимался и бежал пригибаясь. За время, что он был в тылу врага, Стоколос передал свыше ста радиограмм на Большую землю, среди них были и такие, которые читали в Ставке Верховного Главнокомандования. Но за эти последние три месяца самыми важными данными из тыла противника Андрей считал сегодняшние.
— Стой! Руки вверх!
Андрей остановился и, зашатавшись, вытер рукавом пот со лба, который осветили первые лучи солнца. Он снял пилотку.
— Здравствуйте, родные мои! Наши…
Перед ним стояли два красноармейца в новых зеленых касках, с автоматами ППС. Один — совсем юный. Он и отозвался первым.
— Нашел наших! — иронично хмыкнул. — А может, ты шпион?
— Я свой. У меня важные сведения. Ведите в штаб.
— Так тебе и поверили! — скептически сказал юный красноармеец.
— Хочешь, чтобы я сказал пароль? — уже начинал сердиться Андрей и показал вылинявшую пилотку со звездочкой. — Вот, видишь? От самого Изюма и Барвенкова несу. Дайте напиться.
Другой, который был постарше, снял фляжку с ремня. Андрей жадно пил. Вытер губы, поблагодарил, сказал коротко:
— Ведите к командиру.
Красноармейцы нерешительно переминались с ноги на ногу, и Стоколос отдал им свой автомат.
— Поймите, и минута дорога!
— А может, спровадим его в СМЕРШ? Там разберутся, какой он «наш» и почему из ихнего тыла, — обратился молодой к напарнику.
От этих слов жесткие волосы на голове Андрея встопорщились. «Еще не хватало! — подумал он. — Там пока разберутся, кого к ним привели… Дорого ведь каждое мгновение!»
— И где только ты такой умный взялся! — рассердился Стоколос. — Командир сам отправит меня в СМЕРШ если нужно. А сейчас каждая минута… И чем больше вы тут о шпионах болтать будете, тем больше у вас шансов самим попасть прямехонько в военный трибунал!
Подействовало. Старший приказал молодому:
— Отведи на КП, к комбригу.
Возле большого бункера с несколькими накатами колод, под обтесанным осколками деревом, сидел на табуретке черноусый человек в комбинезоне. Шея его была обмотана белой салфеткой, треугольником опускавшейся на грудь. Возле больного топтался врач с блестящими щипцами в руке. Черноусый разинул рот, а стоматолог, щуря глаза, примерялся, как бы поудобнее ухватить больной зуб. Андрей невольно вздрогнул, и в тот же миг перехватил молящий взгляд черноусого пациента, полковника.
— У села задержали. Убеждает, что свой, а шел из ихнего тыла! — стал докладывать красноармеец. — Говорит, пришел с важными сведениями.
— А ты, мучитель мой, нашел время зубы рвать! Вон видишь, привели «языка» наши славные мотострелки!
— А когда же у вас время будет? — сердито спросил доктор. — Надо мной куры смеются, что не могу одолеть ваш зуб. Все нету времени, а точнее, вы просто боитесь! — откровенно выпалил стоматолог.
— Ты потише! Храбрый какой! Прилетят «юнкерсы» — первым в щель вниз головой… Из какой дивизии? — строгим голосом спросил полковник Андрея. — Окруженец? Где твоя часть?..
— Я партизан-парашютист. В сорок первом служил на границе, — ответил Стоколос, глядя полковнику в глаза.
— Туда, значит, направили быстро, а назад топаешь долго?
— Наш отряд действовал на Харьковщине. Там большинство и погибло. Снаряд разнес мою рацию. И вот топаем.
— Что же это за сведения такие важные?..
— То, что на хуторе танки, вы знаете, — Андрей показал рукой на запад. — А на рассвете пришло еще с тридцать машин. А вот там, в первой балке от хутора, с час назад немцы расположили двенадцать противотанковых орудий. Котлованы были вырыты заблаговременно. Стволы у этих пушек, товарищ полковник, какие-то необычные, слишком длинные… — докладывал Стоколос, считая, что и такая деталь пригодится танкистам, ибо в разведке не бывает несущественных мелочей.
— Вон как! — воскликнул недовольно полковник. — «Гадючки» немцы прикатили. Целых три батареи?..
Андрей не ответил, лишь кивнул головой, хотя толком не понимал, что это за «гадючки».
— Ага, — вслух раздумывал комбриг, — значит, они устроили нам ловушку. Они, значит, уверены, на хутор к насыпи мы не пойдем, там сосредоточены батареи, там главные силы их танков, а через балку — пожалуйста, идите прямо на «гадючек»! — Он решительно повернулся к танкисту, стоящему рядом: — Скажи радисту: комбатов сюда!
— Есть! — козырнул тот и побежал на КП, придерживая висевший на груди автомат.
— Где ваши люди? — спросил полковник у Андрея.
— Там, под кустами, еще пятнадцать человек, вечера ждут. Хотели вместе ползти, да побоялись всполошить немца. Так я один.
Командир танковой бригады похлопал Стоколоса по плечу.
— Сейчас иди на кухню, пока немцы не начали новый «сабантуй». — Он обернулся и крикнул: — Капитан Майборский! Твоя кухня ближе, накорми партизана. И переодень его.
Андрей Стоколос окаменел: не почудилось ли?!
— Какие еще там партизаны? — удивленно откликнулся знакомый голос.
Андрей слышал шаги капитана и все не мог шевельнуться. «Он или не он? Наш Майборский или танкист-однофамилец? А ведь Виктор Майборский оканчивал танковое училище, на границу пришел потому, что не захотел идти в кавалерию», — припомнил Андрей.
— И еще, Виктор, — назвал полковник комбата по имени, — учти: на твоем направлении появилось двенадцать «гадючек». Нужно что-то придумать.
Андрей решительно обернулся и увидел чернобровое, смуглое, опаленное не только жгучими донецкими ветрами, но и огнем лицо командира танкового батальона. Да, это был бывший политрук заставы Виктор Майборский. Это он писал Лесе письма, от которых она была в восторге. «Ну еще бы! Политрук, комиссар — да не напишет таких писем!» — не раз говорил Андрей, когда речь заходила о переписке между Майборским и Лесей.
— Это ты, Андрей?! — наконец радостно произнес Майборский, пожимая ему обе руки. — Живет все-таки наша пятая застава! Живет, как ни трудно. Недавно от Леси письмо получил. Тут она, где-то поблизости, — с отцом твоим Семеном Кондратьевичем. Я это по номеру полевой почты понял.
— Спасибо за добрую весть, — облегченно вздохнул Андрей. — Как ни велик мир, а мы встретились.
— Для нас этот мир не так и велик, — возразил Майборский. — Мы сейчас в центре всего мира! Тут решается судьба войны.
— Что тут у вас за террариум? «Гадюки» какие-то.
— Не у нас, а у немцев. Они сконструировали новое противотанковое орудие, от него пока что спасения нет — даже за броней КВ. А этот танк еще два-три месяца назад не брала ни одна их противотанковая пушка. Снаряд «гадючек» особенный, кумулятивный, он как бы ввинчивается в броню, прожигает ее, плавит металл. Да и снаряд не 37, как в прошлом году, а 75 миллиметров. Под Воронежем они уже дали это почувствовать нашим танкам.
7
Комбриг Гуменной давал распоряжения командирам танковых батальонов. Стоколос услышал лишь то, что касалось капитана Майборского.
— Когда начнем контратаку, взвод твоих машин пойдет левым флангом с автоматчиками на броне. Подкинь их к балке поближе, но незаметно.
— Есть! — ответил Майборский.
— А рота ваших автоматчиков, — обратился полковник уже к командиру мотострелкового батальона, — должна проползти до этой балки, — показал он по карте в развернутом планшете, который держал в руке. — Там вас ожидают партизаны — пятнадцать бойцов.
Командир батальона мотострелков удивленно, даже с недоверием взглянул на командира бригады:
— Какие партизаны? Откуда взялись? Откуда знают, что мы будем идти к балке?
Полковник Гуменной не ответил комбату, потому что вперед решительно выступил Андрей Стоколос:
— Я… Я проведу ваших автоматчиков к позициям артиллеристов!
— Добро! — сказал полковник. — Расчеты «гадючек» нужно уничтожить непременно. Задача ясна?
— Так точно! — козырнул командир мотострелкового батальона. — Рота автоматчиков садится на броню танков Майборского.
Нарастал гул вражеских самолетов, и комбриг, посмотрев на западный небосклон, крикнул:
— На КП! Передать экипажам: при бомбардировке двигаться! — И повернулся к комбатам: — По коням, товарищи! Во время атаки мой танк — КВ старшего лейтенанта Тернистого. И не забудьте о дымовых шашках.
Зенитный артдивизион, прикрывавший расположение бригады с воздуха, работал в полную силу, наполняя степь резкими оглушительными выстрелами. Самолеты носились над полем, сбрасывая бомбы на расположение батальонов, и десятки танков в поле маневрировали, то срываясь вперед, то внезапно останавливаясь, то давая задний ход, то разворачиваясь, чтобы броситься в сторону. Под одним КВ взметнулся целый сноп выброшенной земли. Бомба вырыла такую воронку, что тяжелый танк, который сполз туда по инерции, скрылся с башней.
— Тысячекилограммовая! — обронил кто-то из присутствующих на КП командиров.
Андрей с замирающим сердцем следил за полем, над которым воронами кружили самолеты. Один танк вдруг вспыхнул огнем, смешанным со струями черного дыма. Стоколос взглянул на комбрига Гуменного и увидел, как потемнело его лицо. Тем временем двое вытаскивали из подожженного танка третьего, охваченного пламенем. Положив раненого на землю, один из танкистов снял танкошлем и стал сбивать им пламя со спины товарища.
Один за другим задымились еще несколько танков. Андрею стало не по себе. Он никогда не видел, чтобы летчики могли так точно метать бомбы. Андрей вообще не очень доверял пилотам, считал: раз уж они не способны точно сбросить парашютистов, то попасть в какой-нибудь объект могут лишь случайно. А тут танки в движении. Повалил густой серый дым от нескольких танков в селе, дымился и КВ, который комбриг назвал своим танком.
Андрей боязливо, украдкой, будто бы он был виновен в такой трагедии, посмотрел на Гуменного. А у того под прищуренными карими глазами морщинки, а на губах хитроватая улыбка. Только теперь Стоколос понял, для чего перед нападением неприятельской авиации Гуменной что-то напомнил о дымовых шашках: «Так вот почему над танками серый дым!» — прикусил губу Андрей. Но и «свой» дым лез в глаза, и все присутствующие на командном пункте начали чихать и кашлять.
— Уже сорок дымов! — доложил кто-то из командиров, наблюдавших за обстановкой в стереотрубу. — Задымилось еще несколько машин.
— И сам вижу! — припал к стеклам прибора комбриг. — Это уже перебор! Заставь кое-кого, как говорят, богу молиться, так он и лоб разобьет! — недовольно буркнул Гуменной, а потом резко опустил руку. — Хватит!..
— Товарищ комбриг, самолеты сбросили весь бомбовый груз, возвращаются назад, — доложил наблюдатель. — Остается только «рама». Кружится.
— Это она фотографирует результаты бомбардировки, — сказал Гуменной.
Командиры батальонов доложили по радио о последствиях вражеского налета. Пострадало пять машин. У двух повреждена ходовая часть, разбиты гусеницы, выбиты катки. У одного выведена из строя пушка. Одна тридцатьчетверка подбита серьезно, а судьба экипажа КВ, который сполз в воронку, еще неизвестна.
— Молчит рация КВ… — закончил доклад штабист.
— Помолчал бы и генерал Гот, пока пилоты с «рамы» не передадут ему результаты своей съемки. Хотя бы они задержались с атакой, — сказал полковник Гуменной.
Андрей еще не понял, почему комбриг так хотел паузы в этом бою. Одно знал точно: первыми в наступление пойдут немцы, а бригада будет обороняться. Это означало также, что огонь «гадючек» сюда не достанет, что они предназначены для советских танков, которые пойдут в контратаку.
— Должны бы поверить «раме», — сказал кто-то из штабных офицеров.
— Пилоты Геринга — народ хвастливый, заставят и самого Гота поверить, что их налет и в самом деле был удачным.
«Вот почему хочет полковник паузы! Пауза — это внезапное изменение обстановки, когда сорок «подбитых» танков враз ударят из пушек по машинам врага, идущим в атаку!» — догадался Андрей.
И немецкие танки пошли. Решительно, один за другим выползли из села, разворачиваясь в боевые порядки. Вражеские танкисты осмелели. Они, видимо, уже знали сообщение пилотов, да и с наблюдательного пункта можно было через дальномер посчитать дымы на советских позициях. Комбриг Гуменной дал команду подпустить танки противника на верный прицел. И, словно по команде, дымовые шашки на сорока машинах были погашены мгновенно. Случилось чудо: танки, из которых только что вились дымы, танки, которые немцы считали подбитыми, сожженными, теперь ударили из сорока орудийных стволов, из пулеметов по бронированным машинам и немецким автоматчикам, бегущим за ними.
Такого в лагере противника не ожидали. Несколько минут боя — и вспыхнули настоящим огнем, задымились черным дымом десятки немецких танков. Как ошпаренные выскакивали танкисты из подбитых машин, метались по полю, хватались руками за головы, бежали не зная куда, попадая под шквальный огонь автоматов. Уцелевшие немецкие танки разворачивались и уходили назад.
— О! Дрогнули немчики, как зайцы! — весело выкрикнул полковник Гуменной. — По машинам!
— По машинам! — повторили команду командиры танковых батальонов и рот.
— Ты, Андрей, держись с той группой! — показал Майборский на группу бойцов в касках.
Среди красноармейцев Андрей узнал и совсем юного автоматчика, на которого он вышел сегодня утром.
От села и от железнодорожной насыпи начали бить противотанковые батареи врага. Снаряды высекали огонь из брони, взрывались между танками. Стреляли по неприятельским орудиям и тридцатьчетверки, и КВ, останавливаясь иногда, чтобы схватить цель. Выстрелив, машины снова бросались вперед, набирая скорость. Но вот одну из них потряс взрыв. В последний раз из выхлопной трубы вылетели кольца дыма и, тая в воздухе, поплыли над полем. Еще несколько машин расстелили перебитые гусеницы.
Батареи врага били не умолкая. Своей огневой завесой они должны были создать условия для решительного броска своих танков. Артиллеристы понимали: стоит тридцатьчетверкам ворваться на их позиции — и тогда смерть под гусеницами, а от пушек останется металлолом…
Напряжение росло. Остановилось еще несколько наших машин. В эфире прозвучал хриплый голос полковника Гуменного:
— Не узнаю вас, гвардейцы! Чего топчетесь на месте?!
В это время навстречу атакующей бригаде, рассредоточившись, шли фашистские танки.
Все свои танки Гуменной уже бросил в бой, ни одной машины не оставив в резерве. Как же хорошо, что помогли партизаны, сообщив о батареях, стреляющих кумулятивными снарядами, — иначе потери были бы значительно больше.
— Тернистый! — крикнул комбриг командиру танка. — Немедленно знамя сюда!
Гуменной открыл верхний люк. КВ уже мчался сквозь боевые порядки фашистских машин, стреляя из пушек, пулеметов, при случае тараня легкие танки врага. Гуменной высоко поднял древко знамени. Стяг заполоскался на ветру, его уже секли осколки вражеских снарядов. Два или три осколка впилось и в руку полковника Гуменного. Но пальцы не разжались, а еще крепче охватили древко.
О том, что танк комбрига идет под знаменем, старший лейтенант Тернистый сообщил всем экипажам в тот момент, когда расчехлил и передал самую дорогую реликвию бригады самому командиру.
Перед машиной комбрига шло несколько танков, прикрывая танк-знаменосец. Неприятельская колонна смята, десятки танков пылают факелами, остальные панически поворачивают назад.
Но бой еще не окончен. В эти минуты три танка из батальона капитана Майборского уже достигли балки. Автоматчикам не пришлось спрыгивать с танков, чтобы отыскать партизан; из колючих кустов выскочило полтора десятка людей в пилотках, в вылинялых и выцветших гимнастерках, даже в немецких френчах, а один — в морской тельняшке.
— Что за братия? — воскликнул командир мотострелков, который вместе с Андреем Стоколосом был на первом танке.
Красноармейцы были удивлены не столько видом партизан, сколько тем, что один из бойцов размахивал знаменем, держа в руках неровное, вытесанное из ветки глода сучковатое древко. Андрей припомнил, что один из окруженцев шел с ними от самого Донца, обмотавшись знаменем своего полка. Теперь же, увидев на поле боя знамя над машиной комбрига, быстро сориентировался.
Танки оврагом быстро двинулись на позиции «гадючек». А они уже выплевывали смертоносные жала в машины батальона капитана Майборского. Еще полминуты — и танки Майборского попадут под точный прицел «гадючек». Но именно в эти полминуты три тридцатьчетверки с десантниками на броне вихрем налетели на позиции артиллеристов.
— Гранаты к бою!
— Вперед! Ур-ра! — дружно закричали автоматчики.
Десант словно ветром сдуло с брони. Десятки гранат полетели к пушкам, в ящики со снарядами. Гитлеровцы заметались. Некоторые пытались развернуть орудия, чтобы встретить танки с десантом, но было поздно. Гранаты взрывались уже среди расчетов. Танки Майборского, мчавшиеся по фронту, с разгону налетели на пушки, раздавливая их.
Андрей Стоколос вел бой в котловане рядом с парнем, который утром задержал его. Куда и делся у того юношеский румянец — был он бледен, глаза неестественно бегали.
— Ты горлань! Кричи! Не так страшно будет! — посоветовал ему Андрей.
В этот миг где-то сбоку затрещал автомат, и Андрей схватился рукой за левое плечо! Еще мгновение — и почувствовал, как обожгло грудь. Но сознание его не покидало. Он видел: несли раненых на плащ-палатках, приспособленных под носилки, в брезент заворачивали убитых красноармейцев и партизан.
— Будешь со старшиной Колотухой, он тоже ранен, на моей машине, — сказал капитан Майборский, помогая санитару перевязать раны Андрея. — Ты потерял много крови. Проклятый фашист всадил разрывной.
— Я же партизан. А по партизанам — они разрывными. Видно, и тут меня узнали… — невесело пошутил Андрей. — А что, могут немцы снова броситься в наступление?
— Не бросятся. К такой битве готовятся неделями, а то и месяцами. Не пойдут. Не с чем идти. В том и стратегия нашего Гуменного — бросить сегодня, в этот час, в эту минуту, все, чтобы уже не пошли они ни после обеда, ни вечером, ни завтра. Бригада свое сделала, хотя и наших машин немало подбито. Но еще продержимся! — решительно сказал Майборский и взглянул на небо. — А вот стервятники прилетят. Это точно.
Танки гвардейской бригады полковника Гуменного возвращались на исходные рубежи. Капитан Майборский сидел на броне возле раненого Андрея, поддерживал его обеими руками.
Танки с ранеными остановились в степной балке. Андрея положили на носилки, опустили на землю.
Сверху в балку мчался мотоцикл. Мотоциклист — среднего роста, широкий в плечах старший лейтенант в полевой форме, но в танкошлеме. Его серые глаза нетерпеливо бегали по лицам раненых, словно искали знакомого.
Андрей узнал старшего лейтенанта Тернистого. «Так вот какой Тернистый командовал танком-знаменосцем! Школьный друг!»
— Вот и встретились мы. Только не в сорок пятом, как договаривались на выпускном вечере, — грустно сказал Тернистый.
8
Шаблий сидел в приемной Государственного Комитета Обороны, ожидая, когда его вызовут. На коленях он держал папку с документами. Среди бумаг была просьба о предоставлении штабу транспортной авиации, был и перечень оружия, боеприпасов и другого снаряжения для партизанских отрядов.
Ни один из территориальных партизанских штабов, образованных решением ЦК ВКП(б) и ГКО в начале лета 1942 года, не испытал таких трудностей, как штаб, возглавляемый Шаблием.
Сотни километров довелось преодолеть штабистам и курсантам партизанской школы, чтобы добраться до Сталинграда, а потом до Саратова. То был переход под обстрелом вражеских батарей, под взрывами бомб, но Шаблию все же удалось уберечь триста специалистов для будущих партизанских операций в глубоком тылу противника.
Месяц назад через радиостанцию ростовского отряда «Красный десант» откликнулась группа Шмеля Мукагова и Устима Гутыри, сообщив, что их отряд «ЗСТ-5» попал в трагическое положение. Вестей от Ивана Опенкина и Артура Рубена, которые повели бойцов на восток, нет до сих пор.
— Товарищ Шаблий! Вас приглашают.
Он поднялся, большим пальцем привычно поправил ремень, одернул гимнастерку. У него еще минута-другая времени.
У двери Семен Кондратьевич встретился с русоволосым человеком с тремя ромбами на петлицах. Шаблий сразу узнал его — генерал бронетанковых войск Федоренко. Он совсем не изменился: так же очерчены стиснутые губы, волевой подбородок. Только на висках стало больше седины. Остановился и танковый генерал.
— Вы, Семен Кондратьевич? Идете отчитываться, земляк?
— Да, Яков Николаевич, — ответил Шаблий, заметно волнуясь.
— А я собирался сегодня же разыскать вас по телефону. Мне с юга передали утром, что вместе с комбригом полковником Гуменным в госпитале и ваш сын Андрей.
— Правда? Значит, живой! Все эти три месяца я был на колесах и на ногах. Даже адреса не было постоянного. Вот так весточка! Спасибо! — пожал обеими руками Семен Кондратьевич сильную руку генерала Федоренко.
— Рад за вашего сына. Живой! Мы еще поговорим, когда встретимся.
— Спасибо, Яков Николаевич!
Шаблий вошел в кабинет.
— Как проходит рейд на правый берег Днепра двух посланных соединений? — спросил Сталин после небольшой паузы.
— Получена радиограмма: оба соединения форсировали Днепр вблизи местечка Лоева, — ответил Шаблий. — Местные немецкие гарнизоны такого дерзкого броска от партизан не ожидали. Оба соединения уже прошли четыреста километров, пересекли пять железных дорог, реки Десну, Снов, Днепр, Припять. Взято несколько районных центров, разгромлены их гарнизоны. Везде отряды пополняются за счет местного населения.
— Какими средствами партизанам удалось форсировать Днепр? — поинтересовался Калинин.
— Народными средствами, Михаил Иванович! Рыбацкие челны, колоды, плоты, бочки, даже ворота пригодились — все, что могло плавать и удерживать на воде партизана с его оружием, пошло в дело, — рассказывал Шаблий. — Партизанам на левом берегу помогли жители украинских сел, а на правом берегу Днепра — белорусских. Место для переправы командиры избрали не глухое, а у самого Лоева, что было неожиданным для врага. Днепр был форсирован ночью. Партизаны опыта набираются.
— Поздравьте партизан с этим успехом, — сказал Сталин, набивая пожелтевшим указательным пальцем табак в трубку. — Этот опыт пригодится и для армии. Что у вас еще, товарищ пограничник и партизан?
— Отрядам не хватает автоматического оружия, минометов, мин для борьбы с эшелонами. Здесь мы составили список необходимого. Вот. — Шаблий достал бумагу из папки.
— А за счет противника! — посоветовал кто-то строгим, даже недовольным голосом. Шаблий узнал этот голос, даже не повернув головы. Эту реплику бросил нарком, перед которым отчитывался Шаблий о пребывании в «киевском окружении».
— В гражданскую войну на Дальнем Востоке мы, партизаны, только и вооружались за счет Колчака или Семенова, — вспомнил Шаблий, поняв, что его слушают внимательно. — Но фашистская армия — не Колчак и не банды Семенова. У нас созданы Центральный и территориальные партизанские штабы, чтобы координировать действия, руководить и помогать партизанам. Конечно, партизаны стараются вооружаться и за счет врага. Однако обстановка требует развертывания масштабной диверсионной работы на коммуникациях противника. Необходима существенная помощь Большой земли. Партизанам уже сейчас нужно четыре-пять тысяч мин, взрывчатка, автоматы.
— Этот важный вопрос надо решить, — заметил Сталин. — Что у вас еще?
— Нашему штабу уже сейчас необходима также транспортная авиация. Мы просим полк транспортных самолетов! — сказал генерал Шаблий и положил бумаги на стол.
— Полк транспортной авиации? — раздался уже знакомый Семену Кондратьевичу голос члена ГКО. — Кроме вашего штаба, у нас есть еще пять территориальных партизанских штабов.
Но Шаблий будто и не услышал этого замечания. Он знал наперед, что такие вопросы, замечания и возражения будут. Главное для него — добиться транспортных самолетов, без чего невозможно посылать ни диверсионно-разведывательные группы, ни оружие и боеприпасы, ни вывозить из вражеского тыла раненых партизан.
— Во время отхода наших войск к Сталинграду, — продолжал Семен Кондратьевич, — наш штаб оставил от Азовского побережья до Харькова десятки разведывательно-диверсионных групп с радиостанциями. Этого мало. Приходится уже думать и о наступлении Красной Армии на запад, на Украину, к Днепру, еще и еще посылать за сотни километров от фронта партизан-парашютистов. Попутными самолетами это невозможно, а своих у нас нет.
— Это, конечно, верно, — подтвердил Сталин.
— Главные силы немцев сейчас под Сталинградом и на Северном Кавказе, юг немцы считают решающим своим фронтом вот уже второй год войны. Поэтому ЦК КП(б) Украины и наш штаб просят больше внимания уделить нашим партизанским отрядам, — сказал Семен Кондратьевич.
— Полк транспортной авиации мы дадим вам позже. Сейчас нет такой возможности. Хотя некоторый транспорт мы подбросим. Что там еще в вашем списке? — Сталин взял со стола бумаги. — А почему не вписаны пушки?
Вопрос был настолько неожиданным, что Шаблий даже растерялся и не нашелся что сказать.
— Обещанного союзниками второго фронта в Европе нет. В Сталинграде нам тяжело. На Северном Кавказе — тоже. Пока что вы, партизаны, — наш второй фронт. Если ваши отряды будут воевать на обоих берегах Днепра, да еще с орудиями, по тылам противника прокатится сильное эхо, — сказал Верховный Главнокомандующий и поднял руку, в которой держал трубку. — Непременно на первый случай получите и дюжину орудий вместе с другим боевым снаряжением.
В гостиницу «Москва», где Семен Кондратьевич жил вот уже неделю (с той поры, как штаб передислоцировался с юга в столицу), он возвратился далеко за полночь.
Сердце его тревожно билось от известий об Андрее. Все-таки нашелся сын в этом огненном вихре войны! И еще из головы не выходили слова Сталина: «Пока что вы, партизаны, — наш второй фронт. Если ваши отряды…»
В воображении Шаблия уже рисовались картины битвы за Харьков и Киев, за Днепр. Он видел участие в этих битвах и партизанских отрядов.
Он закрыл утомленные глаза, попытался заснуть, как вдруг зазвонил телефон. Быстро поднялся, подошел к столу и взял трубку.
— Товарищ Шаблий?
— Да.
— Доброе утро. Куда доставить орудия и снаряды? — спросили на противоположном конце телефонного провода…
После этого приятного звонка Семен Кондратьевич понял, что теперь уже не заснет…
9
Ноябрь сорок второго года был холодным. На безлистых веточках замерзали дождевые капли. Серая и неприветливая, скованная морозом земля. Между ветвями дубов завывает ветер.
Холодно было Терентию Живице и Ивану Оленеву в лесу. Они уже могли остановить несколько машин, промчавшихся по шоссе, но обоим хотелось дождаться более заметной «птицы» на легковой машине или на мотоцикле.
Прошел год, как Иван Оленев стал Лосевым и жил у Надежды Калины, как пришел из Молдавии тяжело раненный двоюродный брат Надежды и друг Ивана по пятой заставе Терентий Живица.
Друзья-пограничники еще прошлой осенью с помощью двух ребят-десятиклассников собрали детекторный приемник.
И протянулась к ним тонюсенькая нить из Москвы, из Саратова, откуда вела передачи радиостанция имени Тараса Шевченко.
Бывшие пограничники не только слушали радио из Москвы и пересказывали потом услышанное надежным людям. Навесив торбы с кукурузным зерном или какой-нибудь крупой, Терентий и Иван то и дело отправлялись в путешествие обменивать продукты на вещи, хотя выменянного товара у них так никто и не видел. И Надежда тоже. Она, правда, догадывалась, что «товар», видимо, стоил того, чтобы ходить за ним, потому что после возвращения настроение у хлопцев всегда было приподнятое.
А ходили они почти за сотню километров от села, на дорогу Киев — Харьков, вблизи которой еще в сентябре сорок первого шли ожесточенные бои между фашистскими военными частями и партизанским отрядом арсенальцев.
Места были памятны Ивану: тут он потерял руку, тут стояли насмерть красноармейцы и чекисты, возглавляемые Шаблием, всего двенадцать человек вышли тут из огня живыми. У края поля были вкопаны и наспех засыпаны длинные глубокие рвы. Из-под земли торчали черепа, кости.
— Сколько же наших людей тут расстреляно! — ужасался Оленев.
Листовок хлопцы не распространяли. Листовки, считали Терентий и Иван, — занятие для школяров. Им же нужно убивать фашистских солдат, офицеров тут, за шестьсот километров от фронта. Потому они и ходили к реке Трубеж, в лес, подступавший с обеих сторон к шоссе. Там у них была спрятана снайперская винтовка, послужившая Оленеву еще на границе.
Они залегали и стреляли в фашистов, ехавших по шоссе.
Оленев бил мотоциклистов без промаха, особенно тех, у которых на груди висели металлические подковы с фосфоресцирующими буквами, светившимися ночью: «Фельджандармерия». Это были эсэсовские патрули, убийцы, головорезы. Всякий раз после выстрела Оленев приговаривал: «Вот именно! Живет еще пятая застава. Это вам за рвы под Барышевкой!..»
— Потри мне руку, затекла, — попросил Иван друга.
Терентий снял рукавицы. Вдали затрещал мотор мотоцикла. Живица схватил бинокль:
— Они. Жандармы!
Терентий заметил в коляске мотоцикла немца в кожаном пальто, из-за его спины торчал штырь-антенна, который гнулся на ветре, словно камышина с распущенным султаном.
— Только не пробей, Ваня, их радиоаппарат!
— Вот именно! Подставляй плечо!
Оленев положил винтовку на плечо друга, который встал на колени, поймал в оптический прицел водителя мотоцикла. Секунда. Вторая… И мотоцикл ткнулся в кювет. Еще выстрел — и неестественно откинулся на спину второй жандарм.
Мотоцикл лежал в кювете и яростно рычал. Терентий оттащил трупы с дороги, а потом выключил двигатель, повел мотоцикл в кустарник. Оленев, положив винтовку на ветку, был наготове. В случае появления еще какого-нибудь транспорта он должен остановить машину, прикрыть Терентия.
Но других машин не было, и пограничники стали рассматривать трофеи. Больше всего их интересовала рация.
— Эту штуковину, Ваня, в мешок! — сказал Живица. — Все бумаги и полевые сумки закопаем.
— А как с этим? — кивнул Оленев на мотоцикл. — Может, поедем?
— Разве что до первого жандарма. Лучше забросаем хворостом, может, весной пригодится нам.
Они закопали убитых, а потом насобирали в лесу кучу ветвей и забросали ими мотоцикл.
— А когда же радио попробуем? — спросил Иван. — Может, оно и не играет.
— Отойдем подальше.
Через час они остановились у небольшого, чудом уцелевшего стога соломы. Посреди поля он был как лодка, затерявшаяся в волнах. Над головою ясные, крупные звезды.
— Холодно. Наверно, мороз градусов пятнадцать, да еще и без снега, — сказал Иван.
— Зато для нас везде дорога — и через болотце, и через речку. Подожди-ка, Ваня. — Терентий услышал в наушниках свист, писк, а потом и какие-то неразборчивые голоса.
Он стал крутить ручку настройки, ибо знал, что переключил рацию на «прием». И вдруг сквозь писк морзянки прозвучал чистый, уверенный голос Москвы: «В последний час…» Они затаили дыхание. Голос этого диктора знали еще со службы на пятой заставе. Сейчас он торжественно-празднично сообщил, что девятнадцатого ноября 1942 года после небывалой в истории войн артиллерийской подготовки войска Юго-Западного и Донского фронтов перешли в наступление на берегах Волги.
— Теперь наших не остановишь! — гордо сказал Живица. Он немного помолчал и спросил: — Как назовем наш отряд?
— Имени пятой заставы! — ответил Оленев не колеблясь.
— Ну и голова ты! — Терентий крепко обнял друга за плечи.
Возвратились они на следующий день под вечер, спрятав новый трофей в лесу. Терентий пошел к крестной матери, а Иван — домой.
К большому удивлению, Оленев увидел на столе чугунок с вареной картошкой, от которой еще шел пар, миску с огурцами и бутылку со странным горлышком, которую встречал у жандармов, подстреленных им на харьковской дороге.
Надя сидела спиной к порогу, ее растрепанные волосы густым снопом лежали на спине. Она обернулась, и Иван заметил на ее шее красные пятна, будто следы чьих-то ногтей. Щеки Нади мокрые, в слезах, а губы дрожат от обиды.
— Ну что, Лосев Иван? Наменял товара?.. — вдруг послышался насмешливый голос. Из горницы вышел, пошатываясь, Вадим Перелетный. — Что же ты смотришь? Ну ударь меня за то, что я попил немного крови из ее шейки.
— Кто же дерется без правой руки? — усмехнулся Оленев. — Несолидно мне драться, господин грос полицай!
— Это точно. Несолидно. Вижу рыцаря. Садись, выпьем! Не бойся. Только чмокнул ее в шею. Змея она у тебя! Ее и втроем не побороть.
Перелетный налил из своей бутылки с причудливым горлышком Оленеву:
— Пей! Чего же ты наменял на просо или кукурузу?
— А ничего, кроме вестей от немецких солдат, что в Сталинграде им таки дают прикурить, аж небу жарко!
— Что ты городишь, Иван! — насторожился Перелетный.
— То, что солдаты говорили… Так и сказали: «Пей, рус Иван! Ваша взяла в Сталинграде. Идем и мы туда на убой, как быки».
Иван говорил таким серьезным тоном, что Перелетный захлопал глазами.
— Да за такие разговорчики тебя завтра же на виселицу поведут! — выкрикнул Перелетный.
— Не мог же я такое выдумать?
— И ты понимаешь по-немецки?
— Среди них был такой, что по-русски мог…
— Может, какой-нибудь коминтерновец?
— Что ж тут удивительного? Не все же немцы зверье, как те, которые постреляли людей и закопали во рвы. Какой я для них противник, без руки-то?
Вадим Перелетный слушал Ивана и не мог установить, что в его рассказах было правдой, а что выдумкой. Одно он заметил: этот примак на удивление спокоен, будто совсем махнул рукой на свою русалку, вроде и все равно ему, целовал ее полицай или нет.
— Ну пей! — предложил Перелетный Оленеву.
— Вот именно. За здоровье Нади, за ее будущее счастье. Я ухожу от тебя, Надя, так будет лучше. — Иван взял чарку и выпил.
— Это ты взаправду? — как спросонья спросила Надя. — Да еще и при таком свидетеле?
— Взаправду. И при свидетеле, потомке запорожцев, писавших письмо турецкому султану, — дерзко сказал Иван (знал: Перелетный любил похвалиться своим казацким происхождением).
— Да его предки были где-то в лакеях панских! — простодушно, но гневно выпалила Надя. — Запорожец вот так не кусал бы женщину! Запорожцы за оскорбление женщин сажали своих бабников на кол.
— Откуда знаешь? — засмеялся Перелетный.
В это мгновение появился посыльный из управы:
— Пан! Вас разыскивают по телефону из самого Киева. Вам нужно ехать немедленно в родное село!
— Так уж и немедленно?
— Как велено, так и передано, — пожал плечами посыльный.
— Что там могло случиться? Отца убили?.. Да я… Я…
— Не говорили. Однако не на похороны же. Что сейчас человек? Плюнь и разотри. Не то время, чтобы вызывать на похороны. Дело какое-то. Сам вроде гебитс… велел ехать сразу же туда!..
— Пусть шофер готовит машину! Поеду утром. Так и передай. И еще скажи, чтобы не заморозил радиатор.
— Будь сделано, пан цугфюрер!
У Оленева похолодело внутри. Ведь в селе Перелетного, куда заходил Терентий по пути из Молдавии, живет тетка Семена Кондратьевича Шаблия…
Вадим Перелетный надел шинель и ушел. А Надя сразу же бросилась к Ивану:
— Это правда, что наши в Сталинграде перешли в наступление?
— Еще и как правда!
— Теперь не будешь так томиться душой, Ваня?
— Вот именно! Не буду, Надя.
— Сколько же я пережила за эти дни, сколько намучилась. Что стоило отбиться от этого Перелетного?.. Почему не расспрашиваешь? — расплакалась вдруг Надя. — Считаешь себя чужим, что ли?
— Нет.
— И ты правда хочешь уйти от меня из-за этого Перелетного?
— Не из-за Перелетного… Все, что ты пережила, все это мелочь по сравнению с тем, что можешь еще пережить из-за меня. — Он прижал ее к себе единственной рукой. — Я люблю тебя. И потому, что люблю, мы должны разлучиться до времени, пока придут наши… Ты пойми, что и я и Терентий не можем так ждать, томиться душой, как ты сказала. Я пойду отсюда за сотню, за две сотни километров для настоящего дела. Ты меня пойми…
— Я начинаю понимать, Ваня, — тихо ответила Надя и заглянула ему в глаза. — А ты меня извини. Не за Перелетного. Ты сам все видел. Просто я тебя еще плохо знаю.
10
Штурмбаннфюрер СС Вассерман получил благодарность лично от штандартенфюрера Мюллера за карательные операции против советских партизан, а особенно за разгром отряда Героя Советского Союза Опенкина и комиссара Рубена. И уж совсем выросли крылья у эсэсовца, когда, читая доносы на людей, проникнутых коммунистическим духом, узнал о сабле, которую хранила Софья Шаблий. Это сообщение написано было Вадимом Перелетным. Поэтому и вызвали его в родное село. Ради операции «Казацкая сабля» прибыл в село, где жила тетка советского генерала, и сам штурмбаннфюрер. Драгоценный трофей штурмбаннфюрер собирался подарить штандартенфюреру Мюллеру, а может, даже самому рейхсфюреру Гиммлеру.
Увидев у Вассермана свое письмо, в котором сообщалось о казацкой сабле, Перелетный догадался, зачем он нужен штурмбаннфюреру.
Вассерман подал ему холодную руку, словно милостыню.
— Настало время зайти в гости к Шаблий, хранительнице казацкой реликвии, место которой в великой Германии. Сходите к своим родителям, а потом вместе к этой старухе, — сказал Вассерман.
Дома Вадима встретили радостно и тревожно.
— Плохо, что тебя сюда привезли. Все-таки хотя и служишь у них, но от дома далеко и как-то на душе спокойнее, — рассуждала мать.
— Попал меж волков! — буркнул отец.
— Что я слышу от своего папочки, который, кажется, никогда не молился на большевиков? Что за перемена?
— Про Сталинград слышал? — хмуро спросил отец.
— Ну и что?.. Сталинград за тысячу верст от нас. Это во-первых. А во-вторых, немцы пошлют туда подкрепление — и капут!
— Ой, сын, вряд ли. Уж если в прошлое лето большевикам не дала жаба сиськи, то теперь не скоро конец войне.
— Ничего. Это все морозы виноваты. В такие морозы немцам воевать не с руки! — успокаивал своих Вадим.
Сын был удивлен таким разговором своих родных. Перелетные всегда держали нос по ветру. Неужели ситуация в Сталинграде настолько серьезна, что это почувствовали даже отец и мать. Об этом, наверно, они узнали от самих немцев.
Но стоило только выпить чарку самогонки, как настроение повысилось.
— Все обойдется! Главное — я жив и сыт и на своем месте в такую страшную войну. Вот в гости к вам приехал. У кого еще из такого большого села такие шансы, как у меня? Главное — выжить в этой войне… Я же не лезу даже в политику, и это нравится немцам. Зачем мне самостийная Украина? Мне бы выжить, а там будет видно! — разговорился Вадим.
— А как придут красные с той Волги?
— Земля велика, пойду дальше с немцами.
— А мы?
— А что вы?.. Как сын за отца, так и отец за сына не ответчик. Об этом даже большевики знают. Да чего это вы тут начинаете меня за упокой, когда во здравие нужно! — рассердился сын, снова берясь за чарку.
— Смотри, не много ли?
— Мне? Что вы?
— Не пей, сынок, с тобой, говорят, очень важный и сердитый начальник, — предупредила мать.
— А-а! Пан Вассерман? Он художник, а художники не могут быть злыми по своей натуре. Это дар божий — талант. Вот старая Шаблииха — добрая ведь женщина?
— Нет, она суровая сейчас, как судья. Я ее даже глаз боюсь! Вот так глянет на тебя, вся душа в пятки уходит! — пожаловалась мать.
— Наверно, и тебя привезли сюда, чтобы вытрясти из нее душу? — догадался отец.
— Нужна там немцам ее душа! Сабля запорожская им нужна с камнями драгоценными. До войны Стоколос, Оберемок и Тернистый что-то болтали об этой сабле. А вы что скажете?
— Есть такая сабля, хотя мне и не пришлось ее видеть. Софья может показать ее только своим людям, а мы с ней всегда будто на разных берегах. Сабля есть. Недаром у них и фамилия такая.
— А я в этом давно был уверен. Есть у Софьи сабля!
На улице прогудела сирена.
— Засиделся я, — спохватился Вадим. — Меня зовут.
Он встал, начал надевать шинель с черным воротником и белыми металлическими пуговицами. Всунув руку в рукав, застыл, уставившись в старую сучковатую вешалку, на которую всегда вешал пальто или пиджак. И знакома эта вешалка, и будто чужая, да и сам он уже не тот, каким был в мае сорок первого, когда цвели яблони и в саду он встретил Андрея и Таню. Как завидно ему было тогда! Впрочем, чему завидовать, Таня сегодня же будет его! От этой мысли Перелетный даже закрыл глаза. «Плевать на все. Пусть там на фронте воюют, убивают друг друга, а я буду жить за десятерых и знать, что такое жизнь, что такое молодость!»
Возле хаты Шаблий стояла такая же машина, как и та, что подвозила Перелетного. Штурмбаннфюрер Вассерман прибыл в село с командой своих людей. День был пасмурный, серый, даже пролетал снежок, но хата стояла будто освещенная весенним солнцем: так лучилось это солнце и играли цвета росписи на стенах в горнице, с разрисованной печи.
Вассерман стоял несколько минут как вкопанный, рассматривая творения крестьянки. Перелетный, стараясь, уловить по глазам немца, понравились ли ему картины, поспешил отрекомендовать Вассермана:
— Пан немецкий офицер — сам живописец!
Тем временем Вассерман остановился возле одной из картин.
— Вот этот сюжет нам подходит! — показал рукой на нарисованную девушку, передающую саблю казаку, и удовлетворенно засмеялся. — А где оригинал? Натура?.. — обратился он к Софье Шаблий.
— Конь гривастый в степи бродит. Казак в бою пал. А девица тополем стала, — загадочно ответила художница.
— Господин Вассерман говорит о сабле, доставшейся вашему роду от казака Шаблия… — Перелетный решил помочь Вассерману и старой женщине скорее прийти к соглашению, да и самому хотелось увидеть, что же это за сабля.
— А тебе что до этого рода? — спокойно спросила Софья, в то же время гневным взглядом ожигая Вадима.
«А мать правду говорила, смотрит Софья как судья!» — подумал Перелетный, не зная, как вести себя в присутствии Вассермана.
— Ну-у… — протянул руку штурмбаннфюрер. — Нам нужна сабля. Для музея в великую Германию. Нам важно, чтобы вы передали саблю по своей воле. Об этом напишут все газеты.
— Да! Да! — подхватил Перелетный. — В этом факте проявится породненность двух наций — немецкой и украинской.
— Верно! — скептически покривил губами Вассерман. — Союз двух наций, о котором сказано даже в «плане Барбаросса»!
Господин Вассерман намекал, что согласно этому плану на Украине должно остаться лишь несколько миллионов украинцев, которые работали бы на фермах немецких колонистов, в шахтах, на рудниках, а остальные подлежали уничтожению. Старая Софья не знала о «плане Барбаросса», но хорошо чувствовала нутро оккупантов и спросила:
— А еще что нужно вам в Германию? В сундуке вышитые сорочки и жакеты. Можете забрать. За зеркалом ключ от сундука. Прислужите пану, Вадим!
«Это уж слишком! — злился Перелетный. — Как она смеет так себя вести! И чего этот немец не укоротит ей язык…» Однако ключ он взял и сказал Вассерману:
— Может, там сабля и есть!
Они подошли к сундуку. На крышке был нарисован казак, который мирно наигрывал на кобзе.
— Нету сабли! — сказала Софья.
— А ваш Андрей и Оберемок еще и контрольную писали о сабле, — напомнил Вадим.
— Мало ли что они могли писать! Писали с этой вот картины, с нашего запорожца. А тут и сабля, и конь, и кобза — все, без чего казак не казак. Тут на целую книгу писать…
— Говорите по делу, Шаблий, — решительно вмешался Вассерман. — Отдайте саблю, и сейчас же!
— С бриллиантами, серебром и золотом украшенную, — подсказал Перелетный.
— Такие сабли берутся в бою, а не из сундуков!
— Господин Вассерман! Сабля, наверно, в сундуке!
В сундуке оказались цветы — на женских и мужских рубашках.
— Это чьи же? Наверно, одна генеральская, а другая Андрея? — спросил Перелетный.
— А что, Семен уже генерал? — спросила Шаблий, и Перелетный снова не знал, что ей ответить в присутствии штурмбаннфюрера.
— Герр штурмбаннфюрер! У Софьи тут часто бывает одна девушка. Может, она знает?
— Приведите! — приказал Вассерман.
Перелетный опрометью выскочил из хаты.
— И вы думаете, это искусство? — говорил тем временем Вассерман, кивая на стены.
Теперь все в этой хате казалось ему примитивным, простым, как у первобытных людей, а хозяйка — автор всего нарисованного и вышитого — человеком неполноценным. И следовательно, она подлежит уничтожению, как и миллионы украинцев. «Если ничего не знает и девчонка, я прикончу эту ведьму…» — твердо решил Вассерман.
Перелетный привел Таню, которая была без пальто — время не ждало. Встревоженная, с румянцем на щеках, Таня беспомощно замерла у порога.
— Спрашиваю в последний раз, — решительно сказал штурмбаннфюрер, обращаясь к Софье. — Где сабля? Сейчас же веди нас!
— У меня ноги больные, — ответила Софья, кивнув на костыль, стоявший у порога.
— Подать!
Таня принесла костыль, губы у нее дрожали. Вдруг она жадно схватила воздух, как рыба, выброшенная на берег. Это замешательство заметил Вассерман и в тот же миг выкрикнул:
— Обе ведите нас! Вы знаете, где сабля!
— Нету сабли! — ответила Софья.
— Ничего я не знаю! Ничего! — воскликнула девушка.
— Ты же рассказывала, что Андрей писал контрольную о казацкой сабле, — вкрадчиво напомнил Перелетный, сейчас ему хотелось утихомирить гнев Вассермана.
— Это легенда. Ребята выдумали. Им эти сабли да винтовки во сне снились. Что, вы сами не играли с ними в войну? — простодушно посмотрела она на Вадима.
— С ними не играл! Скажи, где сабля, и все обойдется. Зачем она старухе?
Таня смотрела прищуренными глазами на Вадима, и ему казалось, что он чувствует ее горячее дыхание. Эта прекрасная, как сама юность, девушка дышала ненавистью к нему. В это мгновение штурмбаннфюрер выстрелил из пистолета в ногу Софье.
Таня бросилась к ней, закрывая ее собою.
— Не убивайте ее! Не убивайте! — закричала в отчаянии девушка. — За что вы так? За что?
— Отдайте саблю! — крикнул Перелетный, взяв девушку за плечо, чтобы повернуть лицом к Вассерману.
Прикусив губу до крови, Таня вдруг ударила Перелетного по лицу и тут же поняла: теперь смерти не миновать обеим. Она зарыдала, прижимаясь к Шаблий.
— Что им нужно от нас?
— Это они за Сталинград, дочка! За то, что мой племянник генерал, что бьет их нещадно! Позор вам и матерям вашим, породившим таких крыс! Сжальтесь хотя бы над девушкой!
«И тут Сталинград! Этот проклятый город на Волге, а дух его витает тут, над Днепром, и повсюду. Вчера Лосев говорил о Сталинграде, сегодня отец с матерью… И еще вот эта старуха стоит, как скифская каменная баба, и бьет его, Перелетного, и штурмбаннфюрера этим словом «Сталинград». Или уж и вправду там немцам так паршиво?»
Еще два выстрела. Стрелять штурмбаннфюрер умел. Вот в этом он художник. Этими выстрелами он еще раз прострелил ногу старой Софье, а заодно и девушке.
— Связать! Вести по улице, пока не покажут, где сабля! — приказал Вассерман. — Слышали? — обратился к Софье и Тане.
Подручные штурмбаннфюрера связали старой женщине и Тане руки веревкой и выволокли обеих на улицу.
И чудо: Шаблий, стоя на коленях, стала переставлять свои еще в детстве искалеченные, только что простреленные ноги.
— О, так, так! — выкрикивали солдаты.
За ней пошла Таня, качаясь из стороны в сторону. Она видела, как из дворов под прицелами автоматов выходили люди, застывали, пораженные этой немыслимой для человеческого рассудка процессией. Сейчас девушка поняла: все это представление офицер задумал еще раньше, так как не рассчитывал, что Шаблий добровольно отдаст саблю, добытую ее пращуром в поединке с турецким пашой. Таня смотрела теперь только на бабушку Софью. А та, превозмогая боль, переступала с колена на колено и гордо держала голову.
«За Сталинград, дочка! — звучали ее слова в Таниных ушах. — За то, что мой племянник генерал, что бьет их нещадно!..» Генерал Шаблий и, наверно же, его сын Андрей бьют фашистов в Сталинграде, а вот эти вояки истязают их, беззащитных женщин, в родном селе.
Они уже прошли несколько сот метров, оставив три ручейка крови на белом снегу. Всякого повидала на свете Софья Шаблий. Но то, что ей пришлось пережить сегодня, потрясло всю ее душу. Сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди: «Не видать вам, ироды, нашей сабли! Таня знает, что есть сабля, да не знает, где она. Один лишь человек на свете знает — друг Андрея, пограничник Терентий Живица. Он расскажет Семену и Андрею. А погибнет Терентий — пусть сабля останется в родной земле, под трехсотлетним дубом. Это наша сабля, это наша слава и гордость!»
Встретившись взглядом с Таней, Софья поняла, что можно поведать тайну и этой девушке. Таня не выдаст. И она тихо сказала:
— Крепись, девочка! Может, останешься жить. Расскажешь Андрею, как мы тут за Сталинград…
Она попыталась встать на искалеченные ноги и вдруг крикнула в толпу:
— Люди! Это нас за Сталинград!..
А потом перед глазами заколыхались цветы, которые видела она на лугах, в лесу, которые рисовала на своих картинах…
Штурмбаннфюрер Вассерман нацелил на нее пистолет, но она уже не видела этого. Софья жила в царстве цветов и улыбалась. Она поднялась на ноги, гордо вскинула голову, прощально взглянула на людей, а потом медленно упала в снег.
