Книга: Каштаны на память
Назад: ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЭХО СТАЛИНГРАДА
Дальше: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ТРЕТЬЕ ЛЕТО

11

После похорон Шаблий раненую Таню взял к себе доктор Миронович. Наверное, впервые за время своих победных походов в Испании, Франции, Греции Вассерман пошел на уступку людям, позволив Мироновичу взять девушку. Но тут же приказал Перелетному быть все время при Тане, прислушиваться к каждому ее слову.
И вот Перелетный приставлен к раненой девушке. Таню температурило, лицо было как огонь, она все время бредила: «Бабушка Софья, бабушка Софья». А потом: «Никаких лейтенантов я не люблю. Это я так. Глупой была. Ты… ты мой, Андрей! — Слова эти она шептала пересохшими губами, металась по подушке, разбрасывая золотистые волосы. — Мама! Мама!»
— Шаблий, Андрей, мама… Вот вопрос, Миронович, — издевательски бросил Перелетный. — Кто будет четвертым?
— Наверно, уж ты… Ты же, хлопцы говорили, бегал за нею…
— Замолчите, а то…
А четвертым Таня вспомнила какого-то пограничника. Не Андрея, а того, с которым будто бы встретилась у колодца, когда пришла набрать воды. Перелетный напряг слух, не сводя глаз с больной.
Вдруг девушка ужаснулась: «Да у вас же рана через все плечо!..»
— Кто он? Как его имя? — лихорадочно спрашивал Вадим. — Имя товарища Андрея?
— А я и не знаю, — усталым и безразличным голосом проговорила девушка, не приходя в сознание.
Потом она вздрогнула, словно очнулась, и замолчала надолго. Ее лицо, бледное, обескровленное, оросилось холодным потом. Глаза глядели как из глубокого колодца, о котором вспоминала она, разговаривая в забытьи.
— Все! — сказал Перелетный. — В горячке ты выкрикивала имя друга Андрея, с которым встречалась в нашем селе.
Девушка вздрогнула, прикусила губу.
— Кто он? — с угрозой спросил Перелетный.
— Вам лучше знать, что я говорила во сне!.. Ни с кем я не встречалась. Что вы сделали с бабушкой? Кому я нужна с искалеченной ногой?
— У тебя нога заживет, Таня! — вмешался Миронович. — Я все сделал, чтобы спасти ногу. Ты будешь ходить прямо и гордо. И люди о тебе скажут, что наша Таня — тоже герой Сталинграда!
Девушка улыбнулась. Легче стало и на душе у Мироновича. Тревожило его только то, сколько времени будет околачиваться тут Перелетный. Тревожило и то, знает ли она что-нибудь о сабле. «Ключ к тайне — в той встрече старой Софьи с боевым другом Андрея, — подумал Миронович. — Таня даже запомнила, что у него через плечо краснела незарубцованная рана… Но ищите ветра в поле, паны немцы!»
В тот же день Вадим поехал в Белую, к штурмбаннфюреру, чтобы сообщить о встрече Тани и Шаблий с каким-то раненым пограничником. «Был бы жив этот пограничник — и сабля найдена, — думал Перелетный, подъезжая к домику, где остановился Вассерман. — Немного не так вышло, как думалось. И все из-за упрямства старой Шаблиихи. Вот взялась на мою голову! Теперь все село видело меня вместе с командой господина Вассермана, хотя я ничего не делал».
Выйдя из машины, Перелетный вдруг засмеялся над собой: «Да чего это я должен кого-то бояться! Все они будут стерты в порошок, погибнут, как погибла старая Шаблий. А я буду жить, я буду идти по земле за десятерых убитых, за сотню сожженных и казненных. Таков закон жизни. Выживают те, кто лучше приспособился к условиям биологическим, географическим и политическим».
Вассерман внимательно выслушал Перелетного, а потом спросил:
— Когда могла произойти встреча?
— Летом или осенью сорок первого.
Мгновенно глаза у штурмбаннфюрера Вассермана заискрились, а губы искривила самодовольная, надменная улыбка:
— Я знаю одного фанатика! Он пограничник и мог проходить через это село. Это капитан Рубенис.
Он посмотрел в окно. На улице сыпал густой снег.

12

Леся Тулина не поехала в Москву, куда по приказу Ставки Верховного Главнокомандующего передислоцировался еще в конце октября штаб генерала Шаблия. Она служила в разведке штаба 62-й армии, обороняющей Сталинград. Непосредственным начальником был майор Перекалов, служивший когда-то на заставе ее отца в пограничном отряде Шаблия. Майор старался держать Лесю при штабе как уже опытную радистку. Но девушка была не из тех, чтобы сидеть по эту сторону фронта, хотя в сталинградском аду в эти зимние дни сорок второго года было труднее, чем где-то. В тыл врага Лесю гнало чувство мести и желание сделать как можно больше для армии, для фронта.
Леся и ее боевая подруга Аленка, одетые в пальто с меховыми воротниками, в теплые платки, перешли ночью линию фронта. У Леси была новая портативная рация «Север».
Девчата выбрали место связи — руины какого-то завода. Леся была уверена: новая рация, которую хвалили в штабе, не подведет, на то она и новая. К тому же она специально предназначалась для работы во вражеском тылу.
Между разрушенными стенами, металлическими балками девушки раскинули антенну, и Леся стала работать на передачу. И как же удивилась, когда приняла от своих, что ее еле слышно, что придется повторить большую часть цифровых групп. И это надо отстучать пальцами на морозе в двадцать градусов, да еще при бешеном ветре с юго-востока! Леся нервничала, заледеневшие пальцы не слушались, даже когда Аленка растирала их шерстяным платком. Девушке казалось в эти минуты, что слышат ее плохо из-за того, что вокруг стреляют из пулеметов, минометов, что движению радиоволн мешают осветительные ракеты, которые немцы бросают в звездное небо, и даже шаги Аленки, скрип ее сапог…
И вдруг ей представилось: лютый мороз, где-то в заснеженном лесу, на поваленном дереве, сидит Андрей и выстукивает на своей рации чрезвычайно важную программу. Мороз жжет, пальцы скрючились, кажется, что кровь застывает в жилах. Радиопитание иссякает. Еще с полчаса работы — и все, конец: Андрей сможет лишь принимать, а не передавать, У радиста Стоколоса другого выхода нет: он просит, чтобы там, в штабе, где тепло и уютно, где не дует и не стреляют, на прием посадили оператора номер один, чтобы Леся, его верная любовь, уступила свое место другому, более опытному. Только теперь Леся поняла, как прав был Андрей: и тогда, когда при матери требовал замены, и тогда, когда в Ворошиловграде не стал извиняться за свое решение, которое так обидело ее. Она кусала губы от своего бессилия, стараясь выжать из «Севера» все, что можно.
— Прости меня, Андрей! Прости, — шептала она, — я виновата была тогда…
— Это, Леся, оттого, что мы не можем поднять и растянуть как следует антенну в этих развалинах, — сказала Аленка, стараясь как-то успокоить подругу. — Доберемся до своих и все расскажем!
— На черта же мне майор дал этот «Север»? Эту же рацию только испытывают. Вот так положила бы ее на кирпич и кирпичом сверху — бах! — сердилась Леся.
— Хоть что-нибудь приняли?
— Сказали, что да. Наверно, для того, чтобы я тут не нюнила.
— Раз сказали, значит, приняли, Леся. Идем.
Они прошли еще несколько километров мимо опустевших хуторов. Скрип от их сапог, казалось, летел к самым звездам, блестевшим в вышине. Вдруг откуда-то раздалась автоматная очередь. Девушки упали. Леся из предосторожности, а Аленке пуля ожгла ногу. Леся склонилась над подругой.
— В ногу, — сказала Аленка, поморщившись от боли.
— Вон недалеко какой-то сарай, — сказала Леся. — Берись за шею, пойдем, а то замерзнем.
Девчата добрались до сарая, который был без крыши, но со стенами и мог защитить от ветра. Под стеной куча соломы.
Леся отбросила вещевой мешок Аленки, чтобы не мешал, и стала бинтовать ногу подруге.
Вдруг в темноте что-то зашелестело. Леся выхватила пистолет. В этот миг кто-то тенью метнулся к вещевому мешку и, схватив его, бросился в соломенную кучу. Леся выстрелила наугад и услышала испуганный крик:
— Гитлер капут! Нихт шиссен! Не стреляйт!
Леся и Аленка переглянулись.
— Не стреляйт! Мы хочем хлеп. Бутер!
Леся достала фонарик и нацепила луч в уголок на солому. Там сидели два немецких солдата, обросшие, худющие. Они пытались разломить замерзшую буханку. Руки их дрожали, а буханка была как кирпич, никак не поддавалась. Солдаты стали жадно грызть хлеб с обеих концов. Даже свет фонарика не всполошил их.
— Смотри ты, — прошептала Аленка. — Как шакалы! Еще и замерзнем из-за этих троглодитов, я от ран и холода, а ты от голода!
Тем временем Леся отобрала оружие у этих вояк. У обоих были автоматы, но без рожков. «Наверно, давно выбросили, чтобы сдаться в плен, да что-то помешало, и они спрятались…» Немцы грызли мерзлую буханку, как собаки кость, жадно подбирали крошки. У одного на голове женский платок, другой весь обмотан каким-то тряпьем.
— Погаси фонарик, противно смотреть на эти морды! — скривилась Аленка.
— Просто невероятно, что летом в этих степях жара свыше тридцати! — проговорила Леся, припоминая переход партизан от Ворошиловграда до Сталинграда.
Ей припомнилось письмо Виктора Майборского, полученное в Сталинграде.
«Милая Леся! Уже несколько дней я начинаю письмо, но все что-то перебивает, и приходится начинать сначала. И вот вчера произошла неожиданная встреча. И с кем бы ты думала?.. Ни за что не догадаешься…»
Эту часть письма Леся знала наизусть. Всегда, когда мысленно читала его, казалось, что сама она побывала в той степи, где в жестоком бою сошлись танки.
«Андрей интересовался, давно ли ты писала мне, — всплывали в памяти строчки. — Я ответил, что Леся писала и о вас обоих, и о том, что вы ее не взяли с собой. «Хватит еще и на ее долю войны! — сказал Колотуха. — А вообще, вы счастливы, Виктор, что вам есть кому писать. Я многое бы отдал, лишь бы переписываться с Галей…» Я сказал тогда Колотухе: «Это хорошо, старшина, когда на свете есть ОДНА!»
«Хорошо, когда на свете есть ОДНА!» — повторила Леся, стараясь шевелить пальцами в сапогах.
«Ну нет чтобы надеть валенки! Проклятая оттепель подвела… Хорошо, что есть ОДНА. А если у одной есть двое?..» Девушка даже испугалась такой мысли. А письмо все дальше бежало строками перед глазами.
«Вот так и окончилась наша встреча. Вместе с ранеными и обожженными танкистами отправили в госпиталь и наших — Андрея и Максима. Сколько пройдено ими от границы по вражескому тылу, а вышли на нашу сторону и надо же — тяжело ранены…»
Что там дальше?
«Ты одна у меня, Леся, на всю жизнь. Только это я имел в виду, когда так сказал нашему старшине. И если я еще жив, то потому, что люблю тебя, Леся!»
— Холод сумасшедший, Лесенька! — пожаловалась Аленка. — Щеки мерзнут, а ноги вроде уже и нет.
— Будем как-то выходить, Аленка, а то и впрямь замерзнем!
— А немцы? Что с ними делать?
— В расход! — решительно сказала Леся, припомнив письмо Майборского и слова о ранении Андрея.
— Может, эти птицы понадобятся нашим? — возразила Аленка.
— Птицы? — скептически отозвалась Леся. — Кому они нужны, когда сотни и тысячи наших людей гибнут каждый день! Прикончим!
— Гитлер капут! — воскликнул один из немцев.
— Вот черти! Я думала, задремали, — сказала Леся и обратилась к солдатам: — Пойдете в плен?..
— Гитлер капут! — сказал один.
— Яволь! — ответил другой.
— Придется взять с собой, — вздохнула Леся. — Но как же мне с вами справиться?
— Зольдат помогать!
— Яволь! Солдат вам помогай!
Немцы смастерили из двух палок и плащ-палатки носилки и положили на них раненую Аленку. Они же и понесли девушку. А Леся шла, неся рацию и оружие. Вспыхивали осветительные ракеты, иногда коротко строчили пулеметы. Немцы мгновенно клали носилки и падали на землю. Стрельба утихала, и солдаты поднимались, несли дальше раненую Аленку заснеженной, изрытой снарядами, бомбами и минами равниной.
До наших позиций оставалось каких-то семь-восемь километров, а Лесе казалось, что перед ними простирается бесконечная, как тундра, снежная пустыня.
Когда рассвело, увидела арбу, запряженную волами и до предела нагруженную какими-то непонятными вещами. Волов погоняла женщина в кожухе, укутанная в теплый плат. Леся решила подождать, пока подъедет ближе.
— Цабе, серый! Цабе! — погоняла женщина быков. — Девушка милая! Куда ехать, чтобы в плен этих вояк сдать?
Теперь Леся поняла, почему издали груз показался странным. На арбе, съежившись, сидели итальянские и румынские солдаты. Было их около сорока.
— А вы уверены, что они живы? — спросила Леся.
— Были живы, дочка! Я их в балке нашла. Там вроде бы затишно, вот они и сгуртовались как овцы. Я побежала на хутор, запрягла арбу — и к ним. «Садитесь, — говорю, — да повезу вас в плен!» Кто мог, уселся. А увидела тебя с двумя фрицами и подумала: знаешь, где позиции наших. Передаю тебе этих вояк. Они вроде еще теплые. Хотя и враги, а люди все-таки… Бери волов и погоняй к своим. Передай, чтобы скорее выметали с нашей земли этих проходимцев!
Женщина еще отдала раненой Аленке свои рукавицы и пошла обратно. Солдаты подвинулись, освободив место для раненой, и Леся крикнула:
— Цабе, серый! Ленивый ты какой!
Напротив всходило солнце — большое, красное, как и летом, но холодное… «Светит, но не греет солнце золотое», — припомнились слова из детского стишка.
Но вот и последние метры до позиции, где стояли гаубицы, накрытые маскировочными сетями. Оттуда прозвучал желанный, долгожданный выкрик:
— Стой! Кто идет?
— Не идем. Едем на волах! — ответила Леся.
— Ну и груз! — схватился за голову красноармеец. — Да твои же пленные фрицы и адольфы в чурки превратились! Так поработал мороз!
Раненую Аленку бойцы понесли в медсанбат, а Лесю и пленных провели в землянку.
Над самодельным столом, сбитым из ящиков, склонились над картой два офицера. В другом уголке два бойца грелись над большими «сковородами» — противотанковыми минами, используемыми как печки, — взрыватели из них, понятно, были вынуты. Пахло горящей серой. Над минами-«сковородами» бойцы держали мерзлый хлеб.
Леся обернулась, отыскивая взглядом пленных немцев, которые ночью ели замерзшую буханку. Они словно ждали этого взгляда, вытянулись и назвались, обращаясь к командиру батареи:
— Ефрейтор Карл Вебер. Второй батальон триста семьдесят пятого полка четыреста пятьдесят второй пехотной дивизии.
— Обер-ефрейтор Отто Герман, штаб триста семьдесят пятого полка.
— Видно, что обер, раз платком укутался! — заметил командир батареи старший лейтенант Петр Заруба и обратился к Лесе: — Вы ранены?
— Что-то с ногами.
Старший лейтенант посадил Лесю на нары и стянул с ее ног сапоги.
— Принесите снегу! — приказал артиллерист и стал растирать Лесины ноги. — Как же это вы без валенок?
— Выходила в тыл, была оттепель, — ответила, оправдываясь, Леся. — А потом ударил такой лютый мороз.
— Так посмотреть на вас, ни за что не скажешь, что вы партизаны, — заметил Заруба. — Привели пленных, о которых ничего не знаете.
— Не было нужды и условий для знакомства. Разведданные я передала по рации.
— А между тем эти два субчика принесли в своем «сидоре» много документов, писем, не отправленных в Германию. Ценны они и как живые «языки», — вмешался в разговор командир огневого взвода, который знакомился с пленными, пока командир батареи спасал девушке ноги.
— И все-таки не верится, чтобы полковник Шаблий послал в тыл противника своих бойцов, будто на концерт, — покачал головой командир батареи.
— Вы Семена Кондратьевича знаете? — удивилась Леся.
— Я-то знаю. Но пока что неясно, знаете ли вы его, — сдержанно ответил старший лейтенант Заруба.
— Нас послал майор Перкалов. Его я и уговорила надеть эти пальто и сапожки. Да холод подвел! — обиженно объяснила Леся. — Это во-первых. А во-вторых, Шаблий уже давно не полковник, а генерал-майор.
Старший лейтенант Заруба накрыл ей ноги байковым одеялом, которое подал кто-то из артиллеристов, и заметил вздохнув:
— Странно, какие вы люди, партизаны-разведчики.
— Это вы странный, товарищ старший лейтенант. Говорите, что хорошо знакомы с товарищем Шаблием, а людям не верите! Как это понимать? — с сердцем проговорила Леся. — Свяжитесь с майором Перкаловым, и он ответит, кто такие Аленка и Леся.
— Я действительно знаю Семена Кондратьевича. Вместе были под Киевом. Я найду вашего майора… А когда вы в последний раз виделись с Шаблием?
— В октябре. Наш штаб передислоцировался в Москву. Но не весь. Часть людей осталась с майором Перкаловым при Сталинградском фронте, — ответила Леся.
— А, случаем, таких хлопцев, как Максим Колотуха, Андрей Стоколос, Иван Оленев, вы не встречали? — спросил командир батареи.
Кровь краской плеснула ей в лицо: этот старший лейтенант знает бойцов пятой заставы!
— Это ребята с нашей заставы. Я дочь погибшего капитана Тулина, начальника заставы.
Они посмотрели один другому в глаза.
— Вот какая ты, Леся, мечта Андрея, — промолвил задумчиво Заруба.
— Откуда вы знаете? — вздрогнула девушка.
— Знаю…
«Так вот ты какой, Андрей! Рассказал командиру артиллеристов обо мне, говорил ему, что я твоя любимая. Наверно, подружился с этим Зарубой. А между друзьями неправды быть не может. На войне ребята не станут первому встречному раскрывать душу, а уж если откроют, то только настоящему другу».
— Андрей сейчас в госпитале, — наконец сказала Леся, закрыв лицо руками.
Старший лейтенант Заруба не знал, что и говорить. Ему помогла сама Леся.
— Хватит об этом! — подняла голову. — Давайте я покажу вам, где расположены вражеские огневые точки.
Командир взял карту.
— Вот тут… Это от вас в семи километрах… Достанете? — спросила Леся, наклонившись над картой.
— Гаубица — универсальное орудие. Бог войны! — заверил старший лейтенант.
Она называла оборонительные объекты и огневые точки и показывала на карте, а лейтенанты советовались между собой. Девушка слышала артиллерийские термины: «дирректация угла», «подготовить репер», «магнитный азимут». И тут же Заруба спрашивал, сколько у них еще снарядов осколочно-фугасных, бризантных, кумулятивных… А дальше Леся уже ничего не слышала. Ее голова склонилась на чью-то руку. Старший лейтенант Заруба уложил ее на свои нары.
Когда она проснулась, в землянке был только Заруба.
— Извините, — виновато улыбнулась Леся. — Мы с Аленкой три ночи не спали.
— Ничего, — успокоил Заруба. — Главное — успели показать огневые точки.
Леся вспомнила, что этот старший лейтенант друг Андрея, какая-то теплая волна разлилась в ее груди, и она вдруг спросила:
— Расскажите о себе.
Старший лейтенант Заруба невесело улыбнулся:
— Что там рассказывать? Окончил Киевское артиллерийское, был на фронте, в окружении. Осенью проходил у родного села и даже не смог заскочить к матери. Еще брат младший есть, торпедистом на подводной лодке служит на Балтике… Когда вышли к своим, полковник Шаблий предлагал идти к вам, партизанам. Но мое место в армии, в артиллерии. Это Семен Кондратьевич понял и согласился со мной. Он сам такой, потому что знает, что значит, когда человек на своем месте, да еще в войну.
— Мы знакомы несколько часов, а мне кажется, я знаю вас давно. Война научила меня разбираться в людях.
— Это потому, что на войне души людские как бы на поверхности. Вот и видишь, чем они начинены: честью или подлостью, — сказал Заруба.
— Теперь знаю, почему вы считаете своими друзьями Андрея, Оленева и Колотуху, почему вас хотел оставить у себя генерал Шаблий.
Усталость брала свое. Леся вновь смежила веки. Еще минута — и она крепко заснула.
Старший лейтенант осторожно вышел из землянки и шепотом сказал командиру огневого взвода:
— У меня прямо сердце сжимается, когда вижу девчат на войне. А сейчас идем поработаем…
Никто не может на войне сравниться с артиллеристами-трудягами. Сколько лишь накануне 19 ноября 1942 года пришлось им перекопать земли, промерзшей на полтора метра, чтобы установить орудия на позициях. Копали только ночью, укрываясь от глаз противника. Не копали, а долбили землю кайлами и ломами, откалывали глыбы, как каменный уголь. А потом привезли пушки. Батарей к началу наступления было столько, что орудия стояли через три метра одно от другого на десятках километров линии фронта. За два часа артиллеристы батареи старшего лейтенанта Зарубы выпустили свыше трех с половиной сотен снарядов. Это был каторжный труд.
Вот и сейчас батарея гаубиц должна ударить по целям, обнаруженным партизанками-разведчицами. И вот так из этих залпов, из тех боев, в которых еще примут участие и танки, и пехота, и авиация, как из многих-многих нитей, сплеталось кружево победы.
— Товарищ старший лейтенант! Вас хочет видеть майор Перкалов! — доложил дежурный боец.
Майор Георгий Перкалов, побратим Шаблия по заставам Дальнего Востока, теперь представлял партизанский штаб на Сталинградском фронте. Узнав, что вернулись его разведчицы, Перкалов сначала посетил Аленку в госпитале, а затем отправился на позицию старшего лейтенанта Зарубы, прихватив буханку хлеба, граммов сто сахару и немного жареной картошки.
На позиции как раз ударили в гильзу. Это был сигнал боевой тревоги. Через считанные секунды прозвучала команда:
— Наводка!.. 35-17… Батарея! Огонь!
Артиллеристы работали с четверть часа, а потом пушки умолкли. Командир батареи Заруба и майор Перкалов вместе пришли в землянку. Леся сидела уже умытая и причесанная.
— Здравствуй, Леся! — поздоровался Перкалов. — Аленка сейчас в санчасти. Плохо у нее с ногой. Как у тебя?
Леся развела руками и показала на Зарубу:
— Вот мой доктор.
— Я привез тебе письма. От матери, еще одно с нашего фронта, — сказал Перкалов, подавая конверт и треугольничек.
— А больше нету? — нетерпеливо спросила Леся.
— Нету, — развел руками майор.
«Обижается Андрей, не хочет писать. А может, рана такая серьезная, что боится сказать о ней? А может…» Она пробежала глазами письмо матери и сказала сама себе:
— Все жалуется, что редко пишу.
Спрятав конверт, развернула треугольник и объяснила Зарубе, стоявшему в задумчивости и не спускавшему с нее глаз:
— Это от нашего пограничника, теперь командира танкового батальона. Из Котельникова.
«Наконец-то!» — сказала про себя Леся, дойдя до строк об Андрее и Колотухе.
«Обоим я написал в госпиталь. Они ответили, что отремонтируют их там на совесть, а чтобы не заржавели, то они едят гусятину, которую раздобывает им через няню наш комбриг, что няню ту Колотуха называет матерью. С таким старшиной, конечно, не пропадешь. Да еще если рядом наш комбриг Гуменной…»
На позиции дежурный артиллерист ударил в гильзу — боевая тревога!

13

Немало воды утекло с тех пор, как Артур Рубен попал вместе с командиром отряда в фашистский плен.
Артура Рубениса, как звали его в лагере военнопленных и тюрьмах, то пытали, то задабривали рюмкой коньяка, особенно накануне разговора с высоким гестаповским начальством. Фашистам необходимо было докопаться до некоторых подробностей деятельности штаба партизан, которым руководил генерал Шаблий, от которого и посылался в тыл к немцам отряд Героя Советского Союза Опенкина и комиссара Рубена.
В этот день Рубена повели к железному крюку, свисавшему с блока. Двое заломили пленному руки назад, связали их. Третий взял крюк. Потом зацепили крюк за узел, которым были связаны руки, и подвесили тело. Артур заскрипел зубами, подавляя боль.
Закурив сигарету, эсэсовец в жилете тихо приговаривал:
— Это ты следователей мог утомить, а нас не удастся! Герр Вассерман далеко, и твой полный и всесильный владыка я!
Он подал знак рукавицей, и палачи с помощью лебедки подняли крюк еще выше.
В камере Рубен тупым взглядом смотрел на котелок, из которого несло гнилой капустой и картофельными очистками. Однако есть что-то нужно, и Артур хлебал теплую бурду.
Он знал, что от его имени и даже с его портретом гестапо заготовило листовку, в которой «бывший партизанский комиссар» якобы раскаивался за свою прошлую связь с партизанами и призывал прекратить бессмысленную борьбу против немцев. Гестаповцы говорили, что эту листовку они еще не сбросили на партизанские леса Украины, Белоруссии, Смоленщины, Ленинградской области и его родной Латвии, надеются, что он все-таки расскажет правду. Но Рубен уверен, что его имя уже проклинают свои люди по обе стороны фронта. Не все, конечно. Генерал Шаблий не поверит немецкой фальшивке. Ну а другие…
Артур тяжело опустился на нары. И представились ему густые еловые леса родной Курземе, ласковые волны Балтийского моря, вставали перед глазами ребята с родной пятой заставы, из партизанского отряда, в котором Рубен дважды был комиссаром…
На следующий день в камеру вместе с дежурным явились два штурмовика и вывели Рубена на плац. Там стоял вахтман Эккариус. К нему приближался Пужай с охапкой прутьев. Он положил их у ног вахтмана и опасливо спросил:
— Мне можно уйти, господин?
— Нет! — бросил Эккариус и стал давать объяснения монотонным голосом: — Это не обыкновенные розги, а из орехового дерева. Ценное дерево. Гордитесь этим, капитан. Розги гибкие, не ломаются, долго служат.
Рубен знал, что служат эти розги долго, потому что вымочены в крови.
— Рассказал бы лучше все о своем проклятом штабе! — вмешался Пужай.
— А что же я могу знать, если уже столько времени в плену? — процедил сквозь зубы Артур.
В это время перед Эккариусом появился запыхавшийся эсэсовец и подал телеграмму.
Эккариус молча прочитал:
«Немедленно доставить в сопровождении усиленного конвоя Рубениса в мое личное распоряжение. Вассерман».
Потом обернулся к пленному:
— Как здорово, что у тебя, капитан, спартанское здоровье. Ты силен, как чемпион Олимпиады в Берлине, которому я аплодировал в тридцать шестом году. Вставай! Сеанс окончен! Ты, капитан, нужен сейчас в другом месте.
Прошла неделя, и Артур Рубен в сопровождении эсэсовцев вошел в хату доктора Мироновича. Кроме хозяина и девушки на кровати, он увидел еще полицейского и штурмбаннфюрера Вассермана. Это было неожиданно. Артур считал, что его перевозят в новую тюрьму, может, даже в Германию. Но чтобы его привели в аккуратную украинскую хату — этого Рубен никак не предвидел. Он сдержанно поздоровался с больной и пожилым мужчиной, стоявшим у кровати.
— Свейке. Здравствуйте.
«Чего от меня хочет этот немец? — думал Рубен, гневными глазами глядя на Вассермана. — Какой еще сюжет выдумал этот живописец смерти?»
Штурмбаннфюрер смотрел на девушку, а рукой показывал на Рубена:
— Этот пограничник заходил к Шаблий?
Девушка не ответила, и Вассерман обратился к пленному:
— Капитан Рубенис… Ты знаешь генерала Шаблия, ты друг Опенкина. Ты должен знать, куда делась сабля тетки генерала!
Только тут Рубен понял, зачем его привезли в это село. О какой-то сабле Андрей рассказывал ему на заставе.
— Раздевайся! — приказал Артуру Вассерман. — До пояса.
Но Артур не сводил взгляда с девушки: бледное, точно мраморное лицо, голова словно в золотой солнечной короне, синие глаза смотрят с печалью, тоскливо. «Сколько же ты выстрадала, бедная! — подумал Артур. — Такая красота — и пытки…»
— Один момент! — выпалил Вассерман. — Вы отрицаете, что встречались, а смотрите друг на друга как старые знакомые.
— Это все легенда, ни с кем я не встречалась, — ответила Таня слабым голосом.
— Капитан Рубенис! Раздеться! — повторил Вассерман приказ.
Артур разделся и грудью повернулся к Вассерману. На его руках были шрамы от ран. Штурмбаннфюрер приказал повернуться спиной к Тане. И между лопатками был рубец, и на плече, да и вся спина в свежих полосах от ореховых розог, в глубоких ранах от крюка Эккариуса.
— Боже милостивый! — не выдержал доктор Миронович. — Сколько ран на теле у человека!..
— Он? Этот пограничник? — свирепым голосом спросил Вассерман у Тани, кивнув на Артура.
— Нет, нет… Никого я не видела у бабушки Софьи!.. Может, в горячке что-то и говорила. Но это все от книг, от писем, от снов. Я правду… — она не договорила, устало откинув голову на край подушки.
— Но вы же посмотрели один на другого, словно уже встречались!
— Я никого не знаю! Не он! Не он! — решительно ответила девушка.
— Не он? — переспросил Вассерман. — Значит, кто-то тут был?
— Господин Вассерман, неужели вы еще не убедились в том, что девушка меня никогда не видела до этого часа?.. Я тут никогда не бывал! — произнес Рубен.
Штурмбаннфюреру очень хотелось, чтобы пленный, с которым ему пришлось столько повозиться, все-таки бывал в этом селе, встречался с Софьей и знал о сабле. Это было бы вознаграждением за его терпение к Рубенису, которого он раздавил бы собственной рукой как воплощение ненавистного духа большевизма, интернационализма, которыми вооружена Красная Армия и даже раненая украинская девчонка, и этот доктор с хитрыми и дерзкими глазами.
Вассерману стало жарко, и он подошел к скамье, на которой стояло ведро с водой.
— В хате тепло, — сказал доктор, глядя на штурмбаннфюрера. — Чугунка маленькая, два совка неперегоревшего шлаку — и пышет как домна в Запорожье.
Но в этих словах Вассерман ощутил что-то подозрительное, вдруг подумал, что вода отравленная, и остановился в нерешительности с кружкой в руке.
— Сюда! — махнул он рукой Мироновичу. — Выпей первым!
Хозяин хаты достал с полки чистую чашку и подал Вассерману, а сам взял у него кружку и набрал воды.
— Господин Вассерман, позвольте мне обработать раны на спине и руках вашего пленного. Я же доктор, а не политик, — вдруг попросил Миронович.
Вассерман выпил воды, обтер губы и ответил:
— Нет! Пока капитан Рубенис не скажет о сабле, никакого лечения! — И к Артуру: — Мы довольно долго создавали вам условия в плену, а результат?
— Важен результат! — ответил Рубен словами Вассермана.
— Так. А ну давай поставим себя на место вашего генерала Шаблия, когда в его руки попадет листовка с показаниями капитана Рубениса.
— Разрешите выпить воды? — спросил после долгой паузы Рубен у своего палача.
Штурмбаннфюрер кивнул головой, Артур пошел к скамье, у которой еще стоял Миронович, и сказал:
— Спасибо, что вы человек! Мне жить, наверно, осталось очень мало, но я рад, что встретил вас и эту девушку.
— Я хотел вам помочь.
— Молчать! Говорите о сабле! Где сабля? — выкрикнул рассвирепевший Вассерман.
Рубен шел медленно. Ему хотелось, чтобы эти несколько шагов превратились в длинные километры, которые преодолеет он без мук, с мыслью, что еще живет на свете и сейчас напьется чистой воды, которая прибавит ему сил, чтобы идти дальше. Куда?.. Снова поведут пытать, снова Эккариус будет применять «зондербехандлюнг». А тут еще угроза, что сбросят с самолета листовки за подписью капитана Рубениса… Что скажут свои, когда прочитают? Поймут ли, что это фальшивка, провокация!
«Провокация! Ложь!» — чуть не выкрикнул Артур и в это мгновение увидел кота, беззаботно гревшегося у чугунки. Артур наклонился и хотел погладить кота, но тот отпрыгнул к Вассерману и стал тереться о его хромовые сапоги с гладенькими голенищами.
— Знает кот, у кого доброе сердце! — заметил доктор Миронович.
Усмехнулся и Вассерман от такой остроты.
— Кот, кети по-латышски, — задумчиво проговорил Артур.
«Живет себе кети!.. А мне жить не хочется. Еще один «зондербехандлюнг» — и я покончу с собой. Перережу себе вены осколком от стекла…» Он выпрямился, и его горький взгляд с угасающими огоньками перехватил Миронович.
— Раны у вашего пленника уже гноятся. Он медленно умирает. Я доктор. Позвольте, господин Вассерман, обработать раны? — еще раз обратился к эсэсовцу Миронович.
— Еще один сюжет картины. Юмористы вы тут все, — с иронией проговорил Вассерман. — У вас черта национального характера — юмор? Так, кажется, писал ваш Гоголь, — и бросил конвоирам: — Отведите пленного!
Конвоиры уткнули стволы автоматов в грудь Артура.
Таня зарыдала, Рубен посмотрел на нее теплым взглядом.
«Нет! Врет этот железный комиссар! — следил за каждым движением Артура штурмбаннфюрер. — Он знает эту девушку!»

14

От гостиницы «Москва» до Тверского бульвара, где в одном из дворов в двухэтажном особняке разместился партизанский штаб, у Шаблия был постоянный, словно пограничная тропа, маршрут. Военные патрули и дежурные милиционеры издали узнавали его по генеральской папахе, высокой фигуре, по быстрому и твердому шагу и даже по скрипу сапог. И поздней ночью, и ранним утром в морозную погоду этот скрип эхом отзывался между громадами серых домов затемненной московской улицы.
Начальник партизанского штаба не злоупотреблял ездой на «эмке», если у него было время. Любил ходить пешком. За двадцать лет службы на государственной границе он, наверное, не один раз «обошел» Землю по экватору.
Уже март, дни весеннего равноденствия. Ночь заметно убавилась. В эти минуты приближался рассвет и угасало яркое звездное небо, очищенное от облаков весенним, свежим ветром. Солнце пойдет на лето. Каким оно будет для Красной Армии? Для партизан? Шаблий знал, что лето сорок третьего будет очень горячим и для партизанских отрядов Украины.
Советские войска прошли от Сталинграда до Лозовой и Павлограда. Но не дальше. Танковые корпуса требуют немедленного переформирования, пополнения, войска сильно устали, тыл армий отстал от передовых частей на сотню километров. На Украине сейчас бездорожье, распутица. Гитлер перебросил из Западной Европы на Украину 23 дивизии, из них — несколько танковых. Командующий группой войск «Юг» генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн уже собрал танковый кулак и начал контрудар на Харьков и Белгород, и эти города он может захватить. Шаблий успокаивал себя: «Это временный успех немцев, тактический успех, но не стратегический. Дальше Белгорода они не пройдут. У нас сейчас больше танков, самолетов, чем у немцев. У нас возмужали, закалились в боях способные и талантливые командующие на фронтах, у нас настоящие полководцы в Генеральном штабе и Ставке».
Шаблий не заметил, как подошел к зданию штаба, как поднялся в свой кабинет на втором этаже. Он включил свет, снял серую папаху и рядом с ней повесил на вешалку шинель. Потом сел за стол и стал писать ходатайство о присвоении звания генерал-майора шести командирам, ветеранам партизанского движения, соединения которых прославились своими историческими рейдами из Сумской области через Десну, Днепр, Припять на Правобережье Украины и новым рейдом из той же базовой Сумской области на юг, через Днепр в район Кировоградской области.
Он посмотрел записи в настольном календаре:
«Встретиться с делегацией связи и командно-начальствующим составом Белорусского партизанского штаба».
«Подготовить знамена для соединений товарищам К., Ф., С., М., Б.».
«Проверить, как обеспечиваются семьи партизанских командиров».
«Проверить состояние учета боевой деятельности партизанских отрядов».
«Проверить, как готовятся оперативный, диверсионный, разведывательный, связи, территориального снабжения, медицинский и финансовый отделы штаба — для доклада о развертывании партизанского движения»
«Дать радиограмму в отряды об усилении диверсионных действий на коммуникациях противника, изложив последние указания ЦК КП(б) Украины в этом главном вопросе».
«Встретиться с десантом Мукагова — Гутыри».
«Написать письмо Степаниде (Стеше), жене трагически погибшего в немецком плену Героя Советского Союза Ивана Осиповича Опенкина».
«Написать письмо родным партизана-парашютиста Киселева»…
Семен Кондратьевич поднял голову и потер рукой лоб. Пальцы теребили негустой светло-русый чубчик. «Опенкин погиб. Киселев погиб. Десятки бойцов-десантников погибли, так как десантировались на случайно идущих на запад самолетах. А какова судьба Артура Рубена?»
Шаблий взял из сейфа главный документ штаба — «План диверсионных и боевых операций партизанских отрядов в весенне-летнюю кампанию Красной Армии 1943 года». План должны утвердить в Ставке, одобрить. А начнется новое наступление Красной Армии на Украине, штаб представит командующим тех фронтов «План боевого взаимодействия партизанских отрядов с частями Красной Армии в битве за Днепр и Киев».
Семен Кондратьевич посмотрел в окно. Уже рассвело. Во дворе группами стояли партизаны и переговаривались. Они одеты в фуфайки, в кожаные и меховые куртки-штормовки, тулупы. Все обуты в сапоги, из-за голенищ сапог широкой меховой каемкой выглядывали чулки-унты, присланные партизанам в подарок с далекой Чукотки. Почти у каждого партизана из-за голенища торчал кинжал. Здесь толпились, закуривая «Казбек», «Беломорканал» и «Пилот», бывалые командиры и комиссары, начальники штабов отрядов, возвращающиеся в тыл врага из госпиталей, из командировки в штаб, и новички, но мастера своего дела — радисты, минеры, медики. Были здесь и журналисты, писатели, несколько кинооператоров. У многих за плечами — автоматы ППШ и ППС.
Во дворе стоял гомон, словно это была Запорожская Сечь. Гомон этот доносился в кабинет через открытую форточку.
Генерал посмотрел на часы. В этот миг открылась дверь и прозвучал знакомый голос:
— К вам можно, товарищ генерал-майор.
В кабинет вошли Шмель Мукагов и Устим Гутыря. Шаблий обнял за плечи обоих партизан, указал рукой на стулья.
— Времени сегодня у меня в обрез, — словно извиняясь, сказал Семен Кондратьевич. — Остальное договорим на аэродроме.
— И теперь будем лететь на бомбардировщике? — с опаской спросил Мукагов, и его черные глаза вспыхнули огоньком.
— На «Дугласе». С ДБ-3 вас сбрасывали как бомбы, а в этом вы будете сидеть и ходить как в вагоне! — подмигнул Семен Кондратьевич. — ГКО и Ставка дали нам полк транспортной авиации. Многие пилоты уже знают дорогу в партизанские отряды, как в свой клуб на аэродроме. Командует полком одна из прославленных женщин страны — Валентина Степановна.
— Слышали о ней еще в 1939 году, — заметил Гутыря. — Славная у вас союзница, товарищ генерал-майор!
— Вы приземлитесь в соединении Сидора Артемьевича. Поблагодарите его за хлеб-соль, и… как говорят партизаны, ноги и мины на плечи — вперед, на юг. Пересечете три железнодорожные ветки на Киев с запада и юго-запада. По пути ставьте мины замедленного действия вместе с партизанами, которые будут вас сопровождать. Вы должны научить местных подрывников, как применять эти мины. Мы с полковником Веденским считаем МЗД грозным оружием в борьбе с вражескими эшелонами на железных дорогах.
— Еще бы! — сказал Гутыря. — Нам бы еще в войне на рельсах использовать радиомины. А здорово мы подорвали штаб генерал-лейтенанта Брауна в Харькове!
— Да, к слову. Ваш пленный гауптман Гейден, которого вы взяли под Миргородом, подтвердил взрыв радиомины полковника Веденского в Харькове.
— А нашей радиограмме не поверили? Да я сам был на руинах по Дзержинского.
— Гейден был послан в Генеральный штаб. С ним говорил и товарищ Сталин.
— Такое недоверие было к радиомине? — спросил Гутыря.
— Радиомина не только оружие, но и осуществленный на практике факт управления по радио аппаратами за сотни километров. Это же открытие! Радиомины у вас, партизан, пока в будущем. Сегодня главное у вас оружие — мины замедленного действия с химическими взрывателями.
— Понятно.
— И еще вам одно задание и моя личная просьба к вам, хлопцы мои, — тяжело вздохнул Шаблий. — Сделайте все, чтобы увести из села мою тетку Софью Шаблий. Узнайте также, где она хранит саблю моего предка — запорожского полковника Шаблия. Немцы сейчас развернули тотальный грабеж исторических реликвий, картин, музейных ценностей, церковной утвари. Подпольщики сообщают, что только в киевском Русском музее они упаковали для отправки в Германию восемьсот картин. В описи фашистских ценителей чужих ценностей значится и сабля наших славных предков — запорожских казаков, сабля рода Шаблиев. Не должна она попасть в грязные руки Гитлера. Сабля должна остаться на Украине — она народная реликвия.
— Почему в сорок первом не эвакуировалась ваша тетка? Немцы, видимо, сразу узнали, чья она родственница, — спросил Гутыря.
— «Если случится умереть — умру на своей родной земле», — сказала она нашим товарищам, которые упрашивали ее эвакуироваться. Не могла Софья поверить, что мы можем отступить так далеко и так надолго. И болит сейчас у меня за нее сердце. Как она там сейчас? — будто у самого себя спросил Шаблий и добавил со вздохом: — Если еще жива…
— Все сделаем, чтобы спасти ее, — пообещал Гутыря и тоже добавил: — Если еще жива…
Они помолчали, глядя друг другу в глаза.
— Будьте же осмотрительны, товарищи, — предупредил Семен Кондратьевич. — Помните: посылаем вас внедрить в практику применение мин, от которых зависит успех битвы на рельсах. Это задача не только нашего штаба, но и Ставки Верховного Главнокомандующего. Поэтому не ввязывайтесь в стычки с паршивой полицией, если фашистские прихвостни прямо не мешают вашей работе, главной работе. Ваше дело — железные дороги, станции, узлы. Вот там и разговаривайте с противником, — напутствовал он своих минеров.
— Недостает в десанте еще Андрея да Максима Колотухи, — сказал Мукагов. — Вчера я был в партизанской школе, встречался с ними.
— Как они там?
— Старшина Колотуха говорит, что убивают двух зайцев — раны залечивают и партизанскую науку постигают, — ответил Шмель. — Андрей тоже повеселел, скоро выпишут.
— Да-а, у них еще будет работа. И Андрей, и Максим, и Леся не останутся без дела. Будут они на самых ответственных местах, на самых первых рубежах!

15

Генерал Шаблий сидел в приемной Председателя Государственного Комитета Обороны. Он держал папку — «План диверсионных и боевых действий…». Этим планом, в частности, предусматривалось из полесских районов Украины, где была образована партизанская зона, соседствующая с зоной белорусских партизан, послать 15 соединений и отрядов в рейд на юг и юго-запад Украины, к железнодорожным уздам Козятин, Жмеринка, Шепетовка, Здолбунов, одновременно усилив удары по Ковельскому, Сарненскому и Коростенскому узлам. Штаб Шаблия детально разработал мероприятия по активизации деятельности небольших отрядов и разведывательно-диверсионных групп в степной части Украины — в Запорожской, Николаевской и Одесской областях, куда полетят десятки партизанских десантов, вооруженных новыми минами, надежно обеспеченных радиосвязью. Семен Кондратьевич на память знает необходимые цифры, о которых он будет говорить. Чтобы перебросить из Москвы в партизанские отряды Украины людей и грузы, потребуется более двухсот пятидесяти самолето-вылетов транспортной авиации. Это значит: каждую ночь в течение трех недель к партизанам должно прилетать по дюжине самолетов.
— Семен Кондратьевич! Товарищ генерал!
Голос этот показался знакомым, и Шаблий быстро поднялся, расправив полы кителя.
Перед ним стоял генерал-полковник Федоренко и рядом с командующим бронетанковыми силами — майор Майборский.
Они только что вышли из кабинета Председателя ГКО. Шаблий крепко пожал руку танковому генералу, а Майборского обнял за плечи, не находя в это первое мгновение слов: такой неожиданной оказалась встреча.
Он хотел было поблагодарить и командующего и Майборского за то, что раненные в бою под Сталинградом Андрей Стоколос и Максим Колотуха были помещены в госпитальной палате вместе с комбригом Гуменным, поблагодарить вообще за братское отношение танкистов к партизанам в те страшные дни августа и сентября сорок второго года. Однако сказал Шаблий совсем другие слова:
— И вы здесь, Виктор?.. Таки добился своего — не захотел в кавалерию, когда не было тридцатьчетверок, а пересел на танк.
— И правильно сделал, — ответил за майора генерал-полковник.
— И как? — обратился Шаблий к бывшему старшему политруку.
— Вопрос не в бровь, а в глаз… — снова заговорил за Майборского генерал Федоренко. — Привез ваш и наш теперь Майборский в Москву на железнодорожной платформе живого «королевского тигра». Это новинка, шедевр немецкого танкостроения.
— Молодчина!
— Не спешите хвалить, Семен Кондратьевич! — предупреждающе поднял руку Федоренко. — Эти «королевские» сожгла почти весь танковый батальон Майборского под станцией Томаровка, вблизи Белгорода.
— Было дело, — тяжело вздохнул Виктор и виновато опустил голову. — Наши Т-34 и КВ не смогли пробить броню «королевского тигра», даже когда подкрадывались к нему на четыреста и меньше метров. А он поджигал нас за километр…
— Вот, чтобы оправдаться, майор со своими танкистами взял в плен «королевского тигра» вместе с экипажем и притащил этого зверя на налыгаче, как сказали бы у нас на Украине, в Москву — на полигон, дескать, попробуйте, командующие артиллерией и бронетанковыми частями, какова крепость брони этого «тигра».
— И что же?.. — заинтересовался Шаблий, сочувственно посмотрев на Майборского.
— Попробовали. Уже есть решение… — Федоренко продолжил почти шепотом: — В темпе надо перевооружить Т-34 и КВ, заменив на них орудия новыми, большего калибра. Знаете, конструкторы наших танков будто бы предвидели и такую ситуацию. Башни наших танков примут орудия и удвоенной силы.
— Молодцы ваши конструкторы, — похвалил Шаблий. — Выходит, Виктор Петрович, что «королевский тигр» спас вас от больших неприятностей? Вот так история!
— Важно то, что на всех танках, и какие в строю, и что будут построены, ставятся надежные пушки, что появятся САУ — «тигробои». А снаряды этих самоходок будут щелкать «тигров» как грецкие орехи! — со страстью битого не раз и потому бывалого воина сказал Майборский.
— Верно, — подтвердил командующий. — Успеть бы нам все это сделать к летнему наступлению немцев на юге.
— А вы думаете, Яков Николаевич, что и нынешним летом немцы начнут наступление? — озадаченно спросил Шаблий.
— Непременно! Но это будет их последнее наступление летом. Наши танковые войска докажут Гитлеру под тем же Белгородом, где несколько дней назад Манштейн и Гот намылили шею майору Майборскому, да и не только ему, но и мне, что лето сорок третьего будет за нами!
— А не только зима со своим «генералом морозом» согласно немецкой военной теории, — добавил Майборский.
— Рад за вас, Виктор! Рад этой встрече. Ведь мы увидимся завтра? А? — спросил генерал Шаблий.
— Майборского можно поздравить, — сказал Федоренко. — Я назначаю его командиром отдельной танковой бригады. Правда, ситуация?! Его батальон истреблен «тиграми», а ему — отдельную бригаду. За такого битого, как он, можно и десять небитых отдать. Так я сказал и товарищу Сталину…
— Правильно сказали, — согласился Шаблий.
Шаблия пригласили в кабинет.
— Я ознакомился с вашим «Планом диверсионных и боевых действий…». Разве «диверсионные» не «боевые действия»?
— Наш штаб выделяет диверсионные как главные, решающие действия в партизанском движении в данный момент. Наши минеры, подрывники — это бойцы передовой линии партизанского фронта, — ответил Шаблий.
— Верно. Мы за такой «План», и партизанам надо сделать все, чтобы превратить его в реальность… — Сталин подошел к карте, висевшей на стене. — Наши же информаторы сообщают, что командующий группой «Юг» Манштейн в эти дни выдвинул идею создания «Днепрлинии», то есть оборонительного вала. И это в то время, когда тот же Манштейн взял Харьков и Белгород, потеснив нас. Стало быть, немцы сами ждут нас на Днепре уже в этом году. Для Красной Армии Днепр — тяжелый рубеж, — Иосиф Виссарионович посмотрел на Шаблия. — В операции на Днепре своей армии должны серьезно помочь украинские партизаны.
— Думаю об этом день и ночь, — сказал Семен Кондратьевич. — Когда наши войска будут подходить к Днепру, партизанские отряды с обоих берегов подтянутся к Днепру, Десне и Припяти, захватят плацдармы, переправы и удержат их до подхода Красной Армии.
— Сколько, по вашему мнению, партизан может принять участие в этой операции?
— Пятнадцать-семнадцать тысяч хорошо вооруженных бойцов. Действия отрядов будут координировать оперативные группы нашего штаба.
— Это севернее Киева?
— Главным образом на Днепре, севернее Киева, а также на Десне и Припяти.
— А дальше на юг у вас же нет партизанских соединений в степной части Украины по берегу Днепра?
— На юге есть небольшие отряды, есть множество подпольных партийных и комсомольских организаций, с которыми держат связь партизаны. Там действуют десятки партизанских групп, посланных и посылаемых в настоящее время нашим штабом, согласно вот этому плану, который мы предлагаем утвердить. Наконец, мы поднимем всех старых рыбаков, жителей прибрежных сел! — сказал генерал-майор Шаблий.
— Верно, товарищ пограничник и партизан! В битве за Днепр, за Киев будет участвовать весь народ!
Шаблий повернул голову на этот голос и встретился с добрыми серыми глазами Калинина, который одобрительно кивнул головой и сказал:
— После заседания прошу вас как депутата Верховного Совета, Семен Кондратьевич, зайти в Президиум. Надо подумать, как передать семьсот правительственных наград партизанам Украины.
— Спасибо, Михаил Иванович.
— Мы утверждаем ваш «План…», — сказал Сталин после паузы. — У вас есть вопросы?
— Да! — Шаблий вынул из папки лист бумаги и подал Сталину. — Ходатайство в Совнарком СССР о присвоении шести командирам партизанских соединений воинского звания генерал-майора. Четверо из этих командиров возглавляли исторический рейд партизанских отрядов из Сумской области на Правобережную Украину по приказу Ставки Верховного Главнокомандования. Пятый командир рейдом вывел свои отряды из той же Сумской области в Кировоградскую, форсировав неделю назад Днепр в районе Чигирина. Шестой командир, он же начальник областного партизанского штаба в Ровенской области, первый секретарь подпольного обкома партии, депутат Верховного Совета СССР от той же области, в тыл врага послан ЦК ВКП(б).
— Этого мало для генеральского звания, — сделал замечание нарком иностранных дел. — На фронте мы отдали немцам Харьков и Белгород, застряли на Таманском полуострове, а количество генералов в армии все растет!
Сталин, смотря в глаза Шаблию, развел руками, дескать, слышите возражение?
— Я постараюсь доказать, что это очень важно для развития партизанского движения.
— Доказывайте.
— Генерал, командир соединения, — это будет означать высокую, как в регулярных войсках, воинскую дисциплину среди партизан. Командиры отрядов, генералы, для немцев будут означать, что в их тылу действуют целые партизанские дивизии. Со своей стороны мы сделаем все, чтобы немецкое командование и администрация знали, что в их тылу воюют советские генералы. Конечно же, об этом будет знать все население. Товарищи Бегма и Федоров не только командиры, но и секретари обкомов партии, депутаты Верховного Совета. Они сражаются сейчас вместе со своими избирателями против фашистских оккупантов. Это важно с политической точки зрения. Это также подтверждает руководящую роль в партизанском движении Коммунистической партии.
Все смотрели то на Шаблия, то на Сталина. Верховный стал набивать трубку новой порцией табака. Наконец он зажег спичку и сказал:
— Я думаю, товарищи, возражений не будет. Уточните, товарищ начштаба, рост и размеры одежды этих шести командиров. Генеральскую форму отошлете.
— Я и сам могу повезти им эту форму! — поспешил сказать генерал Шаблий. — Дело у меня там неотложное. Надо разъяснить многим командирам вопросы стратегии и тактики, поставленные сейчас самой жизнью и только что утвержденным планом партизанских действий.
На это предложение ответа не последовало, и Шаблий пошел к выходу.
Так закончился этот мартовский день 1943 года, один из важных в работе генерала Шаблия.

16

Экипаж самолета втащил трап, закрыл дверцу. Самолет взревел моторами, поднимая бешеный ветер, тронулся, а затем и оторвался от московской земли. Полузатемненный огромный город растаял среди необозримого простора под крылом самолета. Поля, укрытые снегом, блестели, словно летние озера в лунном свете. Чернеют издали боры. Городки и села прифронтовой полосы молчаливы, в сером сумраке. В окошечки видны вспышки зенитных снарядов. Самолет набрал высоту.
Истек час, другой, и вдали появилось зарево. Уже хорошо видны костры. В небе загорелась ракета. Внизу, под крылом, широкое поле. Кто-то из пилотов открыл дверцу и стал выбрасывать вещевые мешки, над которыми тут же взрывались парашюты, словно сизые облачка. Дошла очередь и до людей. Первым должен прыгать Мукагов, за ним кинооператоры, потом бойцы партизанской группы, последним — Гутыря.
— Пошел! — раздалась команда штурмана.
— Пошел! — отозвался Мукагов и бросился вниз головой. За ним — партизаны. Шмеля дернуло так, что клацнули зубы. Оглянулся по сторонам, держась за парашютные стропы. Видел — то тут, то там вспыхивают зонтики. Шмель насчитал уже с десяток парашютов, появившихся в небе после него. Наконец последний — Устима Гутыри. «Это не то, что с ДБ-3, как в прошлое лето!» — подумал Мукагов. Он коснулся ногами земли и упал. Парашют угас, словно парус на поваленной мачте. Не успел Шмель освободиться от лямок, как к нему подбежало несколько человек.
— Пароль?
— Вот чудак! Он у тебя должен пароль спросить!.. Неужели думаешь, что немцы выбросили десант на наши огни? — сказал другой партизан. — Лучше бы табачку попросил!..
— Тебе сразу и дам табачку. Видно, что человек ты смышленый. А твой приятель слишком бдительный! — засмеялся Шмель. — Здравствуйте!..
В свете костра он увидел, что к ним бегут люди в фуфайках, шинелях, с автоматами и карабинами в руках. На шапках — красные звезды и ленты. Мукагову показалось: всех их он давно встретил на пятой заставе, в армейских частях или в партизанах где-то под Миргородом или на Сталинградском фронте.
Гутыря и Мукагов искали глазами командира соединения.
— Он там! — двинулся Шмель к самому большому костру.
На колоде сидел человек в длинном кожухе с большим воротником, в шапке-чапаевке, дымил табаком. К этому костру партизаны сносили парашюты и мешки с грузом.
Увидев десантников, командир поднялся и пошел навстречу.
— Мы вас уже несколько дней ждем, — сказал он, пожимая руки Мукагову, Гутыре, другим парашютистам, и назвался: — Артемович.
— Погода была нелетная, Артемович! — ответил за всех Гутыря.
— Вот так-то. Соколы, а ждут у моря погоды! — заметил командир соединения.
— Да еще вот один товарищ выступал на всеславянском митинге, — пояснил кинооператор, кивнув на Гутырю.
— Вот как! Видать, выдающиеся люди опустились с небес! — добродушно пробурчал командир. — А это что за музыка у вас за плечами? Не новая ли рация? — обратил он внимание на кинокамеры в футлярах. — Может, это и есть ценный груз, о котором передавал генерал Шаблий?
— Это кинокамера, фильм будут снимать! И о вас, Артемович, тоже, — объяснил Гутыря. — И еще прибудет к вам ценный груз с другим десантом: прилетит депутат Верховного Совета и вручит вашим людям ордена и медали.
— И это дело. Да я думал, ценный груз — это патрончики к автоматам и мины, — сказал, прищурив лукавые глаза, командир соединения. — Так выходит, что ценный груз — это вы все, хлопцы?
— Выходит! — засмеялись десантники.
Санный обоз двинулся в сопровождении конников. Скрипели полозья, поскрипывал чистый снег под конскими копытами. Лес пышно кудрявился инеем.
На окраине села обоз стал. Кинооператоров забрал к себе комиссар отряда. Мукагов и Гутыря пошли за Артемовичем.
На столе парила картошка, стояли миски, наполненные квашеной капустой, огурцами. Достали консервы из своих припасов и парашютисты, а Устим и Шмель поставили на стол две бутылки «Московской».
— О, с сургучом! Настоящая «Московская»! — не верилось хозяину хаты. — Угощайтесь, товарищи!
— Об орденах и медалях не забыл передать генерал Шаблий. Это хорошо. А он ничего не говорил об объединении всех отрядов накануне весны? — вдруг поинтересовался командир.
— Какое объединение? Помню, под Миргородом мы объединялись, чтобы вместе обороняться против карателей. Но партизаны существуют для того, чтобы нападать, а не сидеть в обороне. Раз выдержишь такую оборону, второй, а на третий бой некому уже и обороняться будет, — ответил Гутыря.
— Все это так, но… — развел руками Артемович.
— Наоборот! Крупным соединениям, особенно перед весной, надо выделять отдельные отряды и посылать их в рейды на железнодорожные узлы. Так же говорил генерал Шаблий? — вмешался Мукагов.
— Оно-то так… — согласился Артемович. — А познакомьтесь-ка с этим обращением. Тут, как говорят, программа наших действий… — Он достал из полевой сумки бумагу и подал Гутыре, сказав: — Такие листовки разбросаны в партизанских лесах.
Гутыря и Мукагов придвинули керосиновую лампу и склонились над листовкой.
«Смерть немецким оккупантам!
Товарищи партизаны и партизанки!
Враг усилил свои полицейские силы в лесах Западной Украины, Украины и Белоруссии. В ряде городов и сел, временно захваченных оккупантами, гитлеровские молодцы в своем разгуле уничтожают десятки, сотни героев-одиночек — партизан и партизанок, отдающих свою жизнь за освобождение нашей социалистической Родины. Мелкие героические отряды наших славных партизан, к сожалению, не могут противостоять крупным отрядам гитлеровских бандитов. Настал момент, когда все силы должны быть направлены на организованное контрнаступление по тылу гитлеровских отрядов, одновременное нанесение удара с фронта и тыла. Помня и не забывая об этой задаче, прилагайте все усилия для накопления огромной могучей народно-партизанской силы к решающей битве с врагом. Мелкие героические усилия истощают и обескровливают наше народное движение…»
Гутыря и Мукагов переглянулись, потом посмотрели на Артемовича. Тот мастерил новую самокрутку и словно не замечал этих взглядов.
«Товарищи партизаны! Вы должны стать сильнейшим и передовым отрядом нашего победоносного похода на Берлин. Будьте бдительны и выдержанны. О времени и месте сбора нашей армейской ударной группы вам будет своевременно объявлено. Время вашего отдыха используйте для сбора оружия. Залегайте на базах и выжидайте. Вам нужно оружие для решительных боев за социалистическую Отчизну.
Объединяйтесь вокруг командиров, которых мы вам послали. Не распыляйте действия. Ожидайте приказа на выступление уверенно и спокойно. Сейчас всякие мелкие действия равнозначны самоубийству. Только враги Советского Союза и провокаторы болтают сейчас о немедленной победе. Объединяйтесь в лагерях и ожидайте там приказа к решительным действиям. Приказ будет дан, как только урожай, который мы в этом году хотим использовать сами для себя, будет уже в засеках, а реки и озера снова покроются льдом.
Ждите спокойно. Красная Армия и наши славные партизаны и партизанки очистят советскую землю от гитлеровской нечисти.
Победа будет за нами!
Командующий армией прорыва.
Прочитай и передай другому».
— Вот так почитаешь, можешь подумать, что листовку составил кто-то из наших комиссаров, — проговорил Артемович. — Тут и «смерть немецким оккупантам», и «гитлеровские бандиты», и «наша социалистическая Отчизна». — Он стал загибать пальцы.
— Но тут есть и «гитлеровские молодцы», а не «молодчики», — заметил Гутыря.
— Тут есть и «залегайте на базах»! — выкрикнул Шмель.
— Гм… Собираться в поход на Берлин… — ироническим голосом добавил Артемович. — Некоторые партизанские командиры уже гадают, кто ими командовать будет. — Он невесело усмехнулся. — Вот тебе и «немец разумный картошечку садит», как писал Тарас Григорьевич.
— Вы передавали в штаб содержание листовки? — поинтересовался Гутыря.
— Пока что хлопцы до ветру с ней ходят: мягкая бумажка. Да и радиобатарей жаль. Это же радисту придется клевать не меньше часа.
— У нас есть свежие батареи, — сказал Гутыря. — Мы завтра передадим генералу Шаблию… И завтра же выходим.
— Тогда ясно, — многозначительно проговорил Артемович.
В хате еще долго шли разговоры о Москве, о Кремле, о встрече партизанских командиров с членами правительства в начале сентября 1942 года.
— Дать вам проводников до Киева? — спросил командир объединения у гостей.
— Спасибо. Но нам нужны бойцы, чтобы помогли нам поставить мины замедленного действия, — ответил Гутыря.
— Я тоже слыхал об этих минах, но что это за штуковина, еще не видел на практике, — заметил Артемович.
— Осенью сорок первого перед отходом из Харькова наших войск саперы полковника Веденского поставили несколько радиомин и свыше двух тысяч мин замедленного действия на аэродромах, на железных и шоссейных дорогах вокруг Харькова. Гром был что надо!.. — сказал Гутыря.
— Я так и понял, что эти мины действительно вещь! Мы дадим вам взвод или больше бойцов. Они и помогут. А вы их научите своему ремеслу. Договорились?
— Для того сюда и прилетели! — ответил Мукагов.

 

Поход на юг парашютистов и сопровождавших их партизан продолжался несколько дней. Наконец они добрались до железнодорожной магистрали, которую Устим Гутыря собирался заминировать. Как и было договорено, партизаны развернули активные действия на участке железной дороги в двадцати километрах от того места, где парашютисты должны были ставить свои мины. За два-три дня немцы перебросили в район, где появились партизаны, основные силы охраны, подняли по тревоге небольшие гарнизоны. И потому значительно уменьшилось количество патрулей на участке, где собирались работать минеры Гутыри и Мукагова.
Земля промерзла глубоко. Песок на насыпи был словно спрессован, и лопата скрежетала. Балласт минеры ссыпали на разостланные плащ-палатки и относили подальше от железнодорожной колеи. Мерзли пальцы, а потому трудно было вставлять детонаторы в тротиловые шашки. Эту работу Гутыря поручал самым опытным минерам, часть ее выполнял сам.
Гутыря и Мукагов разработали также тактику этой диверсионной операции. Парашютисты разделились на две группы и минировали участки по обе стороны от железнодорожной станции. Сначала ставили на полметра вглубь крайние мины, которые должны взрываться через восемь-десять дней. Постепенно минеры сближались, и срок взрыва мин в середине составлял уже два дня. Эти мины закапывались всего на глубину лопаты. По флангам заминированного участка поставили по нескольку противощупных мин, имевших заряд всего в двести граммов. На них должны нарваться немецкие саперы, если будут искать мины.
Гутыря установил мины так, чтобы после взрыва обломками эшелона и выкинутой землей заваливало сразу обе линии. Одни мины ставились под шпалы, другие — между шпалами, ближе к стыкам рельсов. Закапывались попеременно то под правыми, то под левыми рельсами.
С такими минами нужно обращаться умело, осторожно — этому парашютисты обучились в партизанской школе. Мины замедленного действия требовали высокой квалификации минера. Ни инженер Веденский, ни десантники не хвастались, что эти мины ставить легко. Но и не так уж трудно, если хорошо освоить дело. А легко ли ставить мины «на шомпол», «на шнур», когда линия охраняется?.. Это означает, как говорил Артемович, что одни ставят мину, другие партизаны сражаются с охраной. А эффект? Пустят ли поезда после такой свалки на линии?
После шести часов напряженной работы с шестью вынужденными перерывами (проходили немецкие поезда) минеры Гутыри и Мукагова рассыпали в местах, где были поставлены мины, тротиловый порошок в смеси с песком. Кое-где побрызгали керосином, чтобы обмануть овчарок, которые ходят по линии с солдатами.
— Ну, кажется, все, хлопцы! — разогнул спину главный минер. — Сигнальте прикрытию. Будем отходить.
Устим Гутыря снял шапку, вытер вспотевший лоб и подставил лицо весеннему ветру.

17

С киевских круч над Днепром в погожее время видно далеко-далеко на восток. Галина Цымбал жила на Печерске, вблизи родного «Арсенала», его израненных снарядами красных стен, под которыми погиб в январе 1918 года ее отец Михаил Федорович. Его замучили петлюровцы.
До войны Галя ходила на кручу с девчатами и хлопцами, с которыми училась в одном классе, с которыми работала потом в одном цехе. Ходила и одна ранним утром, когда дедушка тихо-тихо вставал со своей постели и старался незаметно выскользнуть из хаты, чтобы взять удочки — и на рыбалку. Разве могла Галя спать, когда через открытое окно дышал прохладой Днепр, когда просыпались птицы, возвещая новый день, а где-то над Славутой вот-вот должно взойти солнце. Она выбегала из своей хаты (семья Цымбалов жила в собственном домике, как и многие коренные арсенальцы), чтобы еще и еще увидеть это неповторимое зрелище — восход солнца.
В хмуром, придавленном ночью оккупации Киеве Галина Цымбал родила сына. И теперь ходила она на берег Днепра с ребенком на руках. Только нынче и солнце было не то, и даль на левом берегу окутана тревожным туманом. Всюду голод, расстрелы, виселицы… От недоеданий и нервного напряжения у Галины заболела грудь, вскоре пропало молоко.
«Пойду я что-нибудь выменяю, — сказала она матери. — Люди ходят…» — «В какую же сторону, дочка? На Черниговщину или на Житомирщину?» — «Туда!» — махнула рукой Галина на восток. «Резонно, — заметил дедушка. — Все туда тянет, где мы с тобой партизанили, внучка, откуда из огня возвратились?..» — «Тянет, дедушка. Кажется мне, что вот-вот загремят в той стороне пушки и на левый берег выйдут красноармейцы…»
Апрельским солнечным днем собиралась Галина в дорогу, захватив праздничный костюм деда, который тот надевал на Первомай, на Октябрьские и в годовщину январского восстания на «Арсенале». Костюм дед сам отдал. Правда, Галина не собиралась его менять — просто взяла на всякий случай. Прихватила и свое шелковое, в горошек платье. Еще дед дал с десяток зажигалок, которые смастерил сам.
Только сели перед дорогой, в дверь постучались. Старый Цымбал вышел в сени, вернулся с доктором Мироновичем, приехавшим из-под Белой.
— Здравствуйте, люди добрые! — поздоровался Миронович. — Вижу, Галя в дорогу собралась. Хорошо, что еще застал тебя. Давно хотел к вам приехать, да не мог. Больная у меня была, а около нее еще и охрану приставили немцы. Вот в чем вопрос!
— Что это за больная? — спросил Цымбал.
— Девушка. Раненная эсэсовцем. Соседка тетки Семена Кондратьевича Шаблия… А куда это ты, Галя, с мешком и с ребенком на руках?
— Малыш будет дома. А я туда, где солнце всходит, — с грустью ответила Галя.
— А дайте-ка я его сейчас посмотрю. Какой из него пограничник будет?
Доктор разделся, помыл теплой водой руки и занялся малышом, который уже мор сидеть, хотя и покачиваясь.
— Расти, хлопчик, таким, как твой отец, как друг отца капитан Рубенис, — приговаривал Миронович. — Вот в чем вопрос! Вассерман разыскал где-то в лагере для пленных или в тюрьме капитана Рубениса, который будто бы приходил когда-то к Софье Шаблий. Немцы хотели, чтобы пограничник подтвердил, что он бывал в нашем селе. Но если он и был, то не признался бы. И вдруг в ту же ночь — оказия: комиссар Рубенис бежал! Бежал из-под охраны трех эсэсовцев. Здорово! — горячо воскликнул доктор и обратился к матери: — Мальчику нужны сахар, масло. На одной морковке ему голодно. Езжай, Галя, за продуктами. Да и сама ты костями гремишь.
— Резонно! — подтвердил старый Цымбал. — Так что там случилось в Шаблиевом селе?
— Тетка Софья берегла семейную реликвию — саблю пращура Шаблия, трофеем взятую у турецкого паши. Немцы решили отобрать ее. Направили для этого дела эсэсовца, будто бы художника. Старую Софью мучили, но она ничего не сказала, и ее убили. А девушку ранили. Она тоже не призналась. Да и, видимо, не знала Таня, куда девалась сабля. Стали искать, кто мог из пограничников зайти к Шаблий летом сорок первого. Решили, что это комиссар Артур, которого немцы называют капитаном Рубенисом. А дальше вы уже знаете…
— Ишь ты, сабли иродам захотелось! — заметила мать. — Палачи они, а не художники.
— В чем и вопрос… А сколько, Галя, было пограничников в вашем отряде? — заинтересовался Миронович.
— Мой Максим, Андрей, сын командира Шаблия, и Иван Оленев. Еще знаю, что встретились они тогда же с осетином Шмелем и лейтенантом Василием… Кажется, Василием? — припомнила Галя. — Дядька Кот, Ваня Оленев и я остались тут, а пограничники пошли на восток. Потом Ваня ушел на Десну. Там у него была знакомая девушка, которой они писали еще с пограничной заставы.
— Ваня Оленев без руки?
— Да. На моих глазах он был ранен на том же поле под Яготином.
— А куда ты хотела идти?
— В ту же сторону. Все-таки ближе к своим.
— Пойди в село к этой девушке. Может, там и Оленев. Может, это он и был у Шаблий, Таня не знает его имени.
— Пойду и на Десну, если так нужно! И что сказать?
— Если встретишь Оленева, так и передай ему, что будут его немцы разыскивать. Если он и вправду был у Софьи, то из него вытянут все жилы, потому что немцы уверены: этот пограничник должен знать, где запрятана сабля… Боюсь, что мы встретились, Галя, слишком поздно. Во всей этой истории замешан мой земляк, который к немцам переметнулся, — Вадим Перелетный. Его тоже вызывали на этот розыск. Человек он хитрый, не без ума, как всякие приспособленцы. Чтоб выслужиться, сам постарается распутать дело. Вот в чем вопрос…

 

В тот же день Галина перешла по льду на левый берег. Мороз в этот день стоял не такой уж жгучий, солнце ощутимо поворачивало на весну, и с солнечной стороны уже капало с крыш.
С замирающим сердцем подходила Галина к хате, где жила Надежда Калина. Калитка не была заперта, и Галя поднялась на высокое крыльцо. Двери открыла высокая молодая женщина. Из-под платка у нее выбивалась прядь каштановых волос. Взгляд строгий, настороженный.
— Тут живет Иван Оленев? — тихо спросила Галина, поздоровавшись.
— Нету тут никакого Оленева!
Надя настороженно оглядела пришелицу: «Может, подослана такими, как Перелетный». Однако большие глаза Галины светились искренностью, и Надя пригласила.
— Заходи. Посиди в тепле с дороги.
В хате никого не было, кроме старой матери, которая охала на печи.
— Дитя у меня малое, молоко пропало. Есть-то нечего. Доктор сказал, сахару или меду нужно, — начала рассказывать Галина.
— А где отец ребеночка?
Галя молчала. Взгляды их встретились. Разного цвета были их глаза, но тоска и душевные искорки в них одинаковы.
— Отец — друг Оленева, — прошептала Галина, — Максим Колотуха. Вместе были на границе. Встретила их в партизанском отряде арсенальцев в августе сорок первого. Еще с ними был и сын полковника Шаблия Андрей. Вместе были мы в походах, во многих боях, уничтожали переправу через Днепр. А потом наши оставили Киев, и нам очень трудно пришлось. Последний бой — под Яготином. От отряда осталась горстка. Там Ване Оленеву и ранило руку. Повисла она на одном сухожилии, и тогда Максим, муж мой, кинжалом отнял Ване руку… Мы с ним шли до Борисполя. Я повернула на Киев, а он на Десну, куда-то сюда.
— Да, — как бы подтвердила Надя и таинственно добавила: — А со мной живет Лосев. Пошел с моим двоюродным братом Терешкой кое-что выменять у людей. Уже четвертый день нету.
— Я все сказала от себя. А теперь, что велено было другими передать… Ивана Оленева будут немцы искать, потому что был он будто бы под Белой у тетки командира пограничников Шаблий, а она рассказала Оленеву, где спрятана драгоценная сабля. Тетку немцы убили. И теперь ищут пограничника… И еще велено передать, чтобы остерегались какого-то Перелетного.
— Только Ваня не имел дела ни с какой саблей. Там кто-то другой был… — сказала Надя, а сердце тревожно забилось.
Этим другим был ее двоюродный брат Терентий Живица. Он рассказывал ей и Оленеву о картинах и цветах, которые видел в той хате. Но о сабле ни слова. Наверно, такая уж это большая тайна. Может, кроме Терентия, знает и Иван. Что же сказать этой милой, измученной женщине?..
— Сомневаюсь я. Но как только Терешка и Иван придут, все скажу им, что от тебя услышала… А сейчас тебе надо поесть, Галя!
Возле хаты вдруг пророкотал и заглох мотор автомобиля. Надя насторожилась. Шум этого мотора она узнала и скривилась, будто от боли.
— Ты побледнела, Надя? — со страхом спросила Галя.
— Есть от чего. Это приехал один из охотников за пограничниками, что остались по эту сторону.
Она не ошиблась. Вошел Перелетный — раскрасневшийся, возбужденный и уже под хмелем.
— Так кто твой муж, Надежда батьковна? Артиллерист из сто семьдесят третьего гаубичного полка, кашевар или, может, как и брат твой, пограничник?
— Сколько можно об этом плести, господин цугфюрер? — притворно рассердилась Надежда.
— Где твой Лосев сейчас?
— А где вы пропадали столько времени? — Кокетливо спросила Надя.
— Выполнял весьма важное задание под Белой… — многозначительно ответил Перелетный.
— Пошел Иван, как и вот люди, менять, — буркнула Надя.
— Что менять-то? Что у вас есть, чтобы менять?.. Чего он все время исчезает куда-то? Что там у него за дела? — горохом из мешка посыпались вопросы.
— А что вы так со мной разговариваете? Придет — поговорите с ним сами! Ревнует он меня к вам, вот и идет из дому, — ответила Надя, отводя взгляд от Галины, и примирительно спросила: — Что нового в Киеве?
— Что там нового? Разгромили коммунистическое подполье. Кто бы подумал, доктор Миронович из нашего села — их связной! Схватили его на горячем… На явочной квартире у какого-то арсенальца!
Под Галиной закачался пол. «Неужели Мироновича застали в нашей хате? Но он ведь ушел, еще когда я была дома!» Она притворилась, будто закашлялась.
— Что, девица, поперхнулась хлебом? Не нужно так жадничать… Верно, из Киева?
— Из Киева, — кивнула головой и вышла в сени.
— Судьбинушка моя! Дай силы не выдать себя! — шептала Галина, открыв двери и подставляя лицо ветру.
Наконец отважилась зайти в хату, приготовившись к самому страшному.
— Головокружение, давно крошки не было во рту, — объяснила, садясь за стол.
— Просто напасть с этим подпольем. Уже второй раз накрыли. Не понимаю: что это им дает, кроме смерти? — вслух размышлял Перелетный.
Надя тем временем прислушивалась к какому-то разговору на улице. «Неужели Иван возвратился? Надо предупредить о Галине!»
Набросив платок, выскочила на улицу, кинулась целовать смущенного Ивана на глазах у шофера, который привез Перелетного.
— У нас Галина с «Арсенала», — шепнула между поцелуями. — Она тебя знает! И Вадим тут…
— Вот именно, — спокойно заметил Иван. — И когда уж его не будет в нашей хате?
— Может, в том, что он есть, и наше спасение, — прошептала Надя. — Веди себя, будто ты ее не знаешь.
— Только бы она сама не выдала себя.
Оленев первым вошел в хату, поздоровался с Вадимом.
— Наконец-то, господин Перелетный, вы пожаловали не один, а со своей медхен! Хороша она у вас!.. — начал Оленев и быстро обратился к Галине: — Будем знакомы — Лосев Иван, бывший кашевар сто семьдесят третьего гаубичного полка.
— Я с дороги, — ответила Галина, поднявшись. — Пришла разжиться продуктами. Ребенок маленький.
— А я думал… Угу! — промолвил задумчиво Оленев, подмигивая Галине. — А я думал, вы с господином Перелетным. Это уже хуже, значит, господину, как и раньше, нравится моя Надежда. Другого выхода нет для меня, как оставить этот дом.
— Вот видала, милая, такого мужа? Человек зашел в гости.
— Вот именно… Это такие гости, что хозяевам ломают кости!
— А он со своей ревностью. Ну и иди себе прочь! — прикидывалась рассерженной Надя.
— Что наменял, Иван? — спросил Перелетный.
— Что наменял, то и пропил! — ответил Оленев.
— Смотри, Надя, его какая-то молодуха угощает. Всегда навеселе возвращается, — пошутил Перелетный. — Или, может, скажешь, выпивал с немецкими солдатами?
— Вот именно! Встретил добрых немцев, и они выпили с калекой. У самих тоже настроение, как у меня… Разве не слыхали, господин Перелетный, что они как в песне «Потеряла я колечко, потеряла золотое…». Триста тридцать тысяч немецких солдат накрылись в Сталинграде: одни убиты, другие в плену. Плачет шесть дней вся Германия. Как же солдатам не печалиться? А меня кручина берет от думки, что к любимой жене наезжает такой видный господин.
Оленев стегал словами Перелетного. Новость, о которой он сообщил, уже не была новостью для Вадима. Этому Лосеву или действительно рассказали солдаты, или же он где-то слушает радио. Конечно, не дома, а там, куда ходит с мешком. «Посмотреть бы, что у него в мешке… Может, рация?..»
— Что-то ты, кашевар из гаубичного, стал нахалом, если такое несешь в моем присутствии! А ну вытряхни мешок, что там у тебя! — приказал Перелетный.
— Вот именно! У меня одна рука. Вытряхивай сам!
Надя и Галина затаили дыхание. Но Оленев был спокоен. Он заложил пальцы единственной руки за борт пиджака и молча наблюдал за Перелетным. Из ранца выпал мешочек кукурузной крупы, с которым Иван носится уже давно, две банки консервов, фляжка с какой-то жидкостью. Ничего подозрительного.
Иван взял со стола мешочек, отдал Галине:
— Это вам.
— А консервы тебе тоже немцы дали? — подозрительно спросил Перелетный.
— Вот именно!
Это было поражение Перелетного — да еще и в присутствии двух молодых женщин.
«Ну, чего это все трое вытаращились на меня? — промелькнуло у Перелетного. — Издеваются, что ли?» В эту минуту он еще раз убедился, что воевать можно не только оружием — стрелять из автомата, бросать бомбы и гранаты. Можно воевать и взглядом. Именно такой бой протекал сейчас в хате Калины между ним и этими тремя. Рука Перелетного невольно полезла в полевую сумку и вытащила баклагу. Он взял кружку, стоявшую на скамье, налил и залпом выпил.
— Думаешь, Иван, если бы нашел в твоем мешке радиоприемник, то сразу же побежал бы к немцам заявлять?.. Нет. Я просто хотел узнать, откуда ты взялся на моем пути такой… — он искал подходящего слова, — информированный. Знаю, не сможешь подставить под удар человека, которого любишь. Жить нужно, а не воевать. Надежда батьковна, у тебя нету гитары?
— У Терентия есть мандолина. Еще до войны в струнном кружке бренькал, — ответила равнодушным голосом.
За эти слова ухватился Оленев.
— Принести, господин Перелетный? — предложил он свои услуги, чтобы выскочить из хаты.
— Принеси, Лосев. И не будем смотреть один на другого врагами, — кивнул Перелетный.
Иван поспешил из хаты: нужно предупредить Терентия об услышанном от Нади.
— Пусть придет и Терентий! — крикнул вдогонку Перелетный.
«Это уже хуже. Впрочем, скажу, что Терентия нету дома. Хожу на охоту за тридевять земель, а давно нужно бы подстрелить эту перелетную птичку».
Дома Терентия и в самом деле не оказалось: пошел к крестной. Иван взял мандолину, обернул ее платком и подался к крестной матери Терентия Евдокии, которую любил, как свою родную мать. Может, еще вернется Иван в родное село на Енисей, расскажет, как его спасали женщины, как он стал тут своим человеком…
Терентий рубил дрова на дворе, когда зашел Оленев.
— Что это у тебя под рукой?
— Твоя мандолина.
— Ну и даешь!
— Господин Перелетный возжелали поиграть. У них такое настроение… Обыскал мой мешок, остался в дураках перед Надей и еще одной молодой женщиной, а он же рыцарь…
— Рыцарь, да на ежа ему не сесть! — засмеялся Терентий.
— Не смейся, друг. Этот может пригвоздить и ежа. Его вызвали в то село, где жил Андрей. Они узнали о сабле. Бабушку Софью замучили. Досталось и одной девушке.
— Неужели Тане? — с силой вогнал топор в дерево Терентий и выпрямился.
Оленев рассказал все, что услышал от Нади.
— О месте, где закопана сабля, бабушка Софья сказала только мне. Таня не знает. Теперь будешь знать и ты. Нас двое. Но мало ли что может случиться — надо оставить где-то письмо генералу Шаблию и Андрею, — рассудил Терентий.
— Перелетный просил, чтобы и ты пришел, — припомнил Оленев.
— Пусть ждет! — фыркнул Терентий. — Сегодня с Перелетным я покончу, иначе завтра он может рассчитаться с нами. Пока он не побывал в своем селе, с ним еще можно было вести какую-то дипломатию. А сейчас… Неспроста же он вернулся, ищет пограничника, раненного в плечо, то есть меня. Я сейчас же иду в засаду. Граната, автомат. Хватит для одной машины? — спросил Живица.
— Хватит. Иди. Пусть тебе повезет! — Оленев пожал руку другу.
Перелетный встретил его насмешками:
— Ты что, играть учился? Тебя за смертью посылать! А где Терентий?
— Нету. Мандолину мать дала.
Перелетный развернул платок, повертел инструмент, подул на него и стал настраивать.
— Медиатор есть?.. Нету. Тогда мы сейчас найдем! — Перелетный вдруг выдернул из Галиных волос гребенку и отломил от нее уголок. — Извиняюсь…
Он стал побренькивать. Как-то сама собой поплыла мелодия «Катюши». Галине даже не верилось, что такой человек, как Перелетный, может сейчас наигрывать ее любимую песню. Потому что это же она, Галя, выходила на высокие кручи Днепра и смотрела в синюю даль, высматривая оттуда Максима, своих бойцов, которые должны прийти в Киев.
Галина заплакала, закрывшись руками. В эту минуту ей припомнились и первые встречи с Андреем, Максимом и Оленевым, и бои, и последняя ночь, подворье лесника, и тревоги: быть или не быть ребенку в такое грозное время, когда не знаешь, что будет с тобой.
«Разве можно рожать в такое время?» — отговаривали Галину подруги. «Не слушай, дочка, их, слушай свое сердце. Война не должна убить нашу жизнь! Что будет с миром, если не будут рождаться дети?» — говорила мать. А дед Цымбал поддакивал: «Резонно. Что же будет с революцией нашей, если не станет внуков и правнуков?!» И Галя родила сына — внука и правнука арсенальцев.
Пусть он землю бережет родную,
А любовь Катюша сбережет…

«Вот только где схватили доктора Мироновича? Неужели он был так неосторожен, что оставил за собой «хвост»? Спросить бы как-нибудь у этого перелетного типа». И осмелилась-таки.
— Так играете душевно, господин Вадим.
— Припомнил юность, школу, университет.
— Чуткий вы человек, хотя и в шинели с черным воротником… А в чем виноват тот доктор… Базилевич или как его?
— А-а!.. Разберутся там и без меня. Мое дело сторона! — равнодушно ответил Перелетный, оставаясь в плену у своих мыслей, воспоминаний. — А почему вдруг такой интерес?
— Как же! — удивилась Галина. — Вы же первыми начали о каком-то Базилевиче или Калиновиче, о подпольщиках. Так за что же хватают людей?
— Разберутся! — ответил Перелетный, словно отмахнулся от надоедливой мухи.
«А не твоя ли работа, что схватили Мироновича?.. — подумала Галя. — Такой слизняк, а еще играет «Катюшу»!»
Вадим словно прочитал мысли Галины и отвел взгляд, продолжая бренькать. В это время ему показалось, что на него смотрят такие же гневные глаза, какие были у Тани, когда Вассерман допрашивал Софью Шаблий, стрелял в ее искалеченные ноги, когда, напившись, Вадим в отсутствие Мироновича силой взял раненую девушку… Стоило, конечно, спровадить в жандармерию доктора Мироновича! Оттуда-то он живым не вернется. Зачем такой свидетель Перелетному?
Вадим перестал бренчать. «Весь изранен был партизанский комиссар Артур Рубенис, но то были раны от пуль, осколков, от пыток. Тяжело ранен и бывший кашевар гаубичной батареи Иван Лосев, но у него рана не через все плечо. Значит, у Софьи Шаблий был не Лосев, если даже он пограничник, а не кашевар или артиллерист гаубичной батареи».
Перелетный стал быстро мигать от нового открытия: а какие раны у брата Надежды Терентия Живицы?! «Что? А?.. Нет, не всегда водка ум туманит!»
— Что же вы не играете? — спросила Надя. — Вот так, закроешь глаза и чувствуешь себя будто в другом мире.
— Слушай, Надежда батьковна… А Терентий ваш раненый или нет?
— А кто его знает! Кто теперь из тех, кто воевал, не ранен?
«Молчи, Надя, молчи! — хотелось выкрикнуть Галине. — Ведь у того пограничника, который был у тетки командующего, глубокая рана на плече. Так говорил Миронович… Молчи, Надя!..»
— Так нету Терехи? — спросил Перелетный у Ивана.
— Нету! — буркнул Оленев, приметивший, как вдруг забеспокоился Перелетный.
«Какой же я лопух! — ругал себя Вадим. — Искали пограничника, приходившего к старой Софье, а ведь им же мог быть и Живица. Вот как бывает!.. Нашли даже капитана Рубениса, который ни сном ни духом о тетке генерала Шаблия и сабле не знает, зато своим побегом подкинул такую «композицию» для будущей картины штурмбаннфюреру Вассерману, что того могут понизить в чине… А тем временем Терентий Живица, который, наверно, и знает тайну сабли, сидел рядом со мной за одним столом. Надо немедленно в райцентр, за жандармами и забрать Живицу!..»
Перелетный решительно встал, отложил мандолину:
— Я и забыл, что мне нужно по делам.
Надя и Галина облегченно вздохнули. А Иван подумал: успел ли Терентий устроить засаду?
Через минуту машина помчалась от хаты Калины.
В это время Терентий лежал за стволом клена, перед дорогой.
Только теперь Терентий подумал, что его плечо повреждено и он может не добросить гранату или она ляжет неточно. «Вот тебе и засада!.. — думал он. — Ну и вояки мы с Оленевым! Он без руки, а у меня искалечена. И как я забыл об этом?.. Что же, дам сначала автоматную очередь, а потом на закуску цугфюреру брошу гранату».
Уже гудел мотор «мерседеса», взятого Вадимом «напрокат» у начальника, которому верно служил.
— Сейчас ты, полицай, забуксуешь! — громко сказал Живица.
Резко прозвучала автоматная очередь. «Мерседес» занесло, из кабины вылетели стекла. Живица метнул гранату, ее взрыв опрокинул машину в кювет.
Терентий уже хотел выбежать на дорогу, как вдруг с другого конца появилось несколько мотоциклов с немецкими солдатами. Времени для раздумий не было — Живица нажал на спуск. Мотоциклы завертелись волчками на скользкой дороге, свернули на обочину, а солдаты залегли, стали отстреливаться.
Этой короткой паники было достаточно, чтобы Терентий успел скатиться в овраг. Солдаты не стали преследовать партизана, а бросились к разбитому «мерседесу». Шофер был мертв. Пассажир, весь израненный битым стеклом, лежал у машины. Он был бледен, толстые маслянистые губы обескровлены, как у мертвого. Он что-то силился сказать, но не мог.
— Полицай… — презрительно процедил один из солдат.
— От него воняет! — скривился другой.
«Брезгуют? Пусть! — Перелетному было все безразлично. — Главное — живой!»

18

Первая мина замедленного действия, поставленная подрывниками Устима Гутыри, сработала под воинским эшелоном, в вагонах которого были фашистские солдаты. Во время взрыва паровоз сошел с рельсов, за ним завалился и весь состав. Местные жители сообщили, что убитых и раненых около трехсот. Движение на дороге остановилось на шестнадцать часов.
На следующий день несколько эшелонов прошли без происшествий. И вдруг около полудня за сотню шагов от места первой катастрофы подорвался поезд. И хотя после первого взрыва немцы стали пропускать поезда с малой скоростью, все же паровоз свалился с насыпи и увлек за собой дюжину вагонов.
Этот взрыв заставил оккупантов заменить местную охрану солдатами из воинских частей. Лес, подступавший к линии, прочесали наспех сформированными командами, в которые вошло до тысячи человек. Однако ни подрывников, ни мин вблизи железной дороги каратели не обнаружили. Пока они занимались поисками диверсантов, на третьей мине подорвался бронепоезд. На помощь ему подошел ремонтный поезд и взорвал еще одну мину замедленного действия, но скорость его была незначительна, и аварии не произошло. Движение на дороге прекратилось на сутки.
После взрыва под ремонтным поездом немецкие саперы внимательно обследовали линию щупами. Один солдат попал щупом на мину, поставленную для приманки. Произошел взрыв, погибло два сапера.
Взрывы продолжались. Каждый из них задерживал движение на десятки часов, пока команда ремонтного поезда не устраняла последствия аварии. Охрану усилили эсэсовцами, но и после этого подорвалось еще по два эшелона по обе стороны от станции.
Немецкое командование и гебитскомиссариат считали, что тут действует крупная группа диверсантов, которая постоянно устанавливает новые мины. Опасный участок железной дороги был обнесен колючей проволокой, чтобы партизаны не подобрались к линии. Не помогло: мины продолжали взрываться под паровозами.
В одной из стычек разведчиков Мукагова с солдатами охраны был убит офицер. В его планшете нашли неотправленное письмо:
«Уже две недели, как поезда тут не ходят, а один за другим терпят аварии. И теперь я должен сидеть в жалкой избушке и заботиться об охране железной дороги от бандитов… Страшно смотреть на местность: всюду остатки взорванных поездов. Русские установили какие-то адские мины, взрывающиеся, когда им заблагорассудится…»
Шмель Мукагов и Устим Гутыря уже могли составить отчет о своей работе. Детализации в отчете требовали и Шаблий и Веденский. Их интересовали не только результаты, но и то, как ставились мины, на какую глубину, как маскировали их, как действовали группы прикрытия минеров и так далее. Над передачей отчета радист потел три часа. Он принял также радиограмму, адресованную всем партизанским отрядам. Это был ответ на листовку, содержание которой Мукагов передал, когда еще был в партизанском соединении Артемовича.
«Немцы разбрасывают для партизан листовки за подписью «командующего армией прорыва», из которых видно, что они имеют намерение заслать в партизанские отряды лазутчиков под видом командиров от руководящих органов партизанского движения с целью возглавить «поход на Берлин». Для этого рекомендуют партизанам весну и лето использовать для отдыха, сбора оружия… Разъясняем: эти листовки явно провокационны, направлены на подрыв партизанского движения».

 

С холма, на котором поздно вечером остановились бойцы отряда Мукагова и Гутыри, виднелось село, растянувшееся цепочкой хаток на несколько километров. В этом селе родились родители Семена Кондратьевича Шаблия, учился последние три года Андрей Стоколос, живет Софья Шаблий, бабушка Андрея, о которой Мукагов узнал еще на заставе.
Шмель Мукагов и несколько бойцов двинулись к крайней хате, в которой, по рассказам Андрея, должен был жить дядька Филипп, участник Октябрьской революции.
Этих «агентурных» данных о Филиппе, считал Мукагов, достаточно, чтобы после многих месяцев оккупации безбоязненно постучаться в окно крайней хаты, словно специально стоявшей на отшибе, как дозорный партизан, поджидающий прихода своих.
— Добрый вечер, дядя Филипп! — поздоровался Мукагов. — Ты «Аврору» знаешь? И броневик, который и сейчас стоит на Финляндском вокзале?..
— Свои! Побей меня гром, свои! Разве ж такое придет на ум спросить вражьей морде? А не с вами Андрей, хлопцы? А может, Павлусь Оберемок или Игнат Тернистый?.. Это все мои юные братья по революции. Лично учил их по приказу самого главного пограничника Шаблия! — радовался Филипп, несколько преувеличивая относительно приказа Семена Кондратьевича. — Партизаны вы или разведка нашей армии?
— Мы те, что с неба спускаются.
— А-а! Архангелы божьи.
— Архангелы генерала Шаблия, — уточнил Шмель.
— Тогда что ж… — голос старого Филиппа задрожал. — Сообщаю вам три известия. Фашисты, ихний палач, какой-то там фюрер, замучил нашу славную Софью Шаблий, а Вадим Перелетный… вылупился же такой выродок в нашем селе!
— Вот гады! — выругался, не выдержав, кто-то из бойцов.
— А третья новость — на допрос был привезен из тюрьмы пленный капитан Рубенис. И как его ни мучили в лагере, в тюрьме, нашел в себе силы латыш этот — бежал ночью от фашистов.
— А зачем фашисты привезли сюда Рубениса? — спросил Шмель, волнуясь: слишком уж похож «капитан Рубенис» на комиссара Артура Рубена.
— Да все из-за сабли, которую немцы искали у Софьи. Славу нашего села им захотелось выкрасть. Ну не на тех напали, господа германцы! — погрозил кулаком дядька Филипп.
— Не нашли саблю? — Мукагов затаил дыхание.
— Не сказала им Софья. Крикнула напоследок людям: «Это они меня за Сталинград!»
— А где сейчас Таня?
— Пока не забрали доктора Мироновича в киевское гестапо, у него жила. А сейчас одна в хате Софьи, картины бережет.
— За что арестовали доктора?
— Кто-то донес на него, будто какие-то связи с Киевским подпольным горкомом партии имеет. Забрали такого человека! Не побоялся вооруженных эсэсовцев, которые мучили Софью и Таню, выхватил раненую девушку из-под ног самого палача. Бояться они таких людей, вот и арестовали.
— Вы проводите нас до хаты Шаблий? — спросил Мукагов.
— Проведу, может, отомстите за нашу Софью. Эх, раньше бы вам сюда да уговорить Софью уйти из села.
— Уговаривал еще в сорок первом Семен Кондратьевич, отказалась эвакуироваться, — припомнил Шмель. — Что сейчас говорить о том…
— Оно-то так. Если бы все поехали, где бы наши там, за Уралом, для нас всех хлеба набрали? Ну хватит о политике! Я мигом вернусь.
Через минуту он, одетый в полушубок, вышел. На голове шапка, уши которой торчали в разные стороны.
— Видно, не служил ты, дядюшка, у нашего старшины Колотухи, — заметил Шмель, взглянув на эту шапку.
— Видали мы и не таких старшин! Мне нравится так ее носить! — ответил проводник.
Огородами, цепочкой, один за другим пошли следом за ним партизаны.
— Вон там! За дубом хата. Только не сворачивайте к соседнему дому. Там-то и живет отец того Перелетного. Конечно, отец за сына не в ответе, да… Ну я пошел. Что передать Тане?
— Скажите, пришли друзья Андрея с пятой заставы. А поверит вам?
— А как же! Я же первый друг Андрея! — похвалился дядька Филипп.
Проводник пошел, а Шмель и хлопцы остановились у дуба. «Могучий какой!» — подумал Мукагов.
Филипп вернулся не один. С ним шла, прихрамывая, девушка в пушистом платке, в теплом жакете, с узелком в руках.
— Я знала, что вы придете. Поздновато только. Нету уже нашей бабушки Софьи, — сказала девушка и тут же зарыдала, сотрясаясь всем телом.
Все молчали. Шумел лишь ветер в верхушке казацкого дуба — и так тоскливо, будто плакал.
— Я с вами, командир! — наконец вытерла слезы Таня. — Если не возьмете, покончу с собой!..
Последние слова были сказаны почти что шепотом, но с такой решимостью, что человек, знающий цену горю, несчастию и смерти, не мог не поверить. Глубокая рана, которую носила в сердце эта красивая семнадцатилетняя девушка, все время кровоточила… Шмель Мукагов решительно отрубил рукой:
— Мы возьмем тебя, Таня!
Бойцы и дядька Филипп пошли тропинкой вниз, а Шмель с Таней на мгновение задержались у дуба.
— Таня, — тихо сказал Шмель, — нас послал сюда Семен Кондратьевич. Мы должны были узнать и о сабле.
— Я видела ее! — горячо сказала Таня. — Видела я саблю. А где она, не знаю… Бабушка не доверила мне этой тайны. А знает о ней только один человек. На третий месяц войны зашел к нам пограничник, тоже друг Андрея…
— Не может быть, чтобы это был Артур Рубен! — нетерпеливо перебил Шмель. — Артур тогда был в Харькове, а потом мы вместе… Подожди, Таня! Этот капитан Рубенис, случаем, не с нашей заставы?
— Да с вашей же! Не даете и договорить… — легко упрекнула Таня.
— Голова кругом идет. Рубен и Рубенис, Перелетный и тип, который сдался в плен в начале войны, тоже с такой фамилией. И еще пограничник, который должен знать о сабле. Говори, кто он?
— Что ж я, виновата, что ваша застава всюду успела на войне?.. Шел в сентябре из Молдавии еще один друг Андрея. Там он прятался у людей, рана у него была глубокая. Он еще и разделся при бабушке Софье, чтобы не подумала, будто он дезертир.
— А имя его, фамилия? — прямо горел Шмель.
— Почему-то не назвал мне. Но он больше с бабушкой говорил. А когда спросили, как его ранило, сказал, что один пошел на немецкий танк. Там у гусеницы и остался, а немцы не вышли добить или подобрать его, им было не до того. Спешили на переправу к Днестру.
— Таня! — взял девушку за плечи Шмель. — Кто бы мог подумать, что можно вернуться с того света! Я тоже был на той дороге. Неужели это наш Терентий? — Он вдруг засмеялся, показав ровные белые зубы. — Теперь можно не сомневаться, тайна казацкой сабли генерала Шаблия в наших руках. Мы знаем, где искать Терентия Живицу!

19

Когда штурмбаннфюрер Вассерман привез Рубена в село под Белую, чтобы выпытать там у него о казацкой сабле, в беспросветную жизнь Артура вдруг проник теплый, ласковый луч — им была украинская золотоволосая девушка, словно вышедшая из латышской сказки. Артур вдруг осознал, что жизнь была, есть и всегда будет, как бы ни силились растоптать, раздавить ее фашисты. Встреча с Таней, короткие взгляды измученных палачами людей, воистину героическая смерть народной художницы Софьи Шаблий — все это влило в истерзанное тело и душу Артура столько сил, энергии, что весь огонь, муки, через которые он прошел в плену, отступили, в сердце зародилась надежда выстоять, победить.
После допроса в доме доктора Артур лежал на обмолоченных снопах ржи, заложив руки за голову, и смотрел в верхнее окошко на звезды, которыми было усеяно небо. Он ждал поздней ночи, когда конвоиры крепко уснут после распитой во время ужина фляги шнапса.
Вскоре захрапел тот, который облюбовал себе место на кровати. Бормотал что-то сонным голосом и другой солдат. Артур решил, что настала пора, и притворно сонным голосом обратился к своему охраннику:
— Мне нужно выйти…
Конвоир стал будить другого солдата: один выводить Рубена не решался — знал, что это необычный пленный, что он нужен не только штурмбаннфюреру Вассерману, но и высшим чинам гестапо. Второй солдат недовольно пробурчал:
— Заставь его снять обувь, не давай шинель. Босой на морозе далеко не убежит.
Эсэсовец долго зевал, пошлепывая ладонью по губам, ругался, а потом, убедившись, что пленник разут, взял автомат.
— Давно бы тебя прикончить, проклятый латыш! Возятся тут с тобой! — толкнул конвоир в спину Рубена.
Пленный впереди, а за ним два солдата-эсэсовца вышли из хаты на крыльцо. Из дверей вырывался пар. Стоял небольшой морозец, в замерзших лужах отражались осколки звездного неба. Артур ступал по мерзлой земле босыми ногами, но не ощущал ни боли, ни холода. Он жил одним…
Все трое пересекли двор, стали у огородных ворот. Сюда привел их сам Артур. Эсэсовец, которого разбудил дежурный, все еще зевал и недовольно бормотал, ругая латыша и солдата. Второй конвоир стал рядом и поспешно стал расстегивать пуговицы на брюках. Рубен прикинулся, что тоже озабочен этим делом, а сам почти вплотную приблизился к охранникам.
— Осторожно! — ругнулся один на другого. — Доннерветтер! — И в это мгновение Артур схватил обоих конвоиров за шивороты, изо всей силы столкнул их лбами — раз, второй, третий… В эти удары вложил он всю свою злость на фашистов, всю ненависть к врагу. Охранники, даже не вскрикнув, упали на землю.
Артуру казалось, удары его сердца могут разбудить солдат, спавших в хате, и даже штурмбаннфюрера Вассермана, ночевавшего неподалеку. Он напряг слух, но ничего не слышал, кроме песни, которую пели пятнадцать красноармейцев, когда шли на охрану железнодорожного моста через Прут поздним вечером 21 июня сорок первого года:
Стоим на страже всегда, всегда,
А если скажет страна труда,
Прицелом точным — врага в упор!
Дальневосточная,
Даешь отпор!
Краснознаменная,
Смелее в бой!..

Он взял оба автомата и поставил их у забора. Подумал: «Заскочить бы в хату, где спит Вассерман, да прикончить гадюку!» Но вспомнил, что там с десяток эсэсовцев, даже на дворе караульные. Нужно спешить!..
Пленник сиял с высокого конвоира шинель и китель. Стянул было и сапоги, но их пришлось закинуть за сарай — оказались малы.
— Бюргеры несчастные! — выругался Рубен и, сжав кулак, погрозил в ту сторону, где квартировал Вассерман. — Я еще отомщу тебе, проклятый фашист, за моего Опенкина, за бабушку Шаблий, за мучения Тани…
На дворе было тихо. Артур повесил оба автомата на шею и бесшумно открыл калитку, которая вывела его в сад. Еще раз оглянулся на темные окна хаты и побежал тропинкой между яблонями на огород, потом на луг. Бежал, как олень, прыжками, с разбегу перескочил через замерзший ручей, извивавшийся между лозняком. Бежать было трудно: босые ноги больно ударялись о мерзлую землю, кололся прошлогодний бурьян. Еще труднее стало в поле на замерзшей пахоте, черные комья которой чуть-чуть поблескивали под тусклым светом далеких звезд. Плен, тюрьма, истязания подточили его силы, но мысль о том, что он УБЕЖАЛ, вырвался на СВОБОДУ, придавала силы.
Через полчаса Рубен остановился. Село уже совсем потонуло во мгле ночи где-то на дне балки, края которой рисовались на фоне звездного неба. Артур собрал сухой полыни, сложил в кучу и сел, чтобы надеть мундир эсэсовского солдата. Второй френч он разорвал пополам и стал обматывать ноги. Чтобы тряпки эти хоть как-нибудь держались, Рубен перевязал ноги ремнями, выдернутыми из брюк конвоиров.
К утру Артур преодолел еще несколько километров в направлении к Днепру, пройдя между двумя селами. Ему посчастливилось до рассвета добраться до лесу. Во что бы то ни стало хотел он перейти на левый берег Днепра, а потом повернуть на север или продвигаться дальше на восток, на Полтавщину. На севере село, откуда родом пограничник Живица. Может, у родственников Терентия он что-то узнает о своих, ведь хлопцы с пятой заставы переписывались с Надеждой Калиной, двоюродной сестрой Живицы. Артур даже помнит, как старшина Колотуха подменил в письме Оленева фотокарточку. Смеху тогда было, хотя Артур и не одобрял этой проделки. Еще осенью сорок первого года, когда Колотуха и Стоколос возвратились в Харьков, Артур узнал, что тяжело раненный Оленев остался в тылу и пошел в село, где жила Надежда. Встретился ли Иван с любимой? Да и жив ли он вообще? Как сложилась судьба двоюродной сестры бойца Терентия, погибшего на высоких кручах Днестра под немецким танком на вторую неделю войны?..
Только на левый берег — оттуда ближе к Десне, где Артур знает многие села, как свои курземские хутора в Латвии. Только на левый берег — он ближе к линии фронта, куда Артуру с Опенкиным так и не удалось дойти в то знойное и трагическое лето сорок второго года. «Таня! Я еще вернусь к тебе!» — шептал Артур. Он сам удивлялся, отчего так запала в его душу эта золотоволосая девушка из украинского села, и даже внушил себе, что, если б не Таня, он не рискнул бы бежать. Ведь ему тогда и не хотелось жить на белом свете.
А еще в воображении Артура рисовалась встреча с генералом Шаблием. Рубен расскажет ему всю правду.

 

Впереди между деревьями вроде посветлело. Артур осторожно вышел на опушку и увидел, как против звезд в ночной тьме холодно блеснул речной плес. Это был Днепр.
Рубен встал над кручей. Днепр был закован в лед. Хотя зима была малоснежной, морозами этот край она не обделила. Днепр надежно замерз в декабре, и март еще не успел растопить лед.
Артур спустился с кручи и сошел на лед, который весело затрещал. Он понял, под ним молодой лед, наспех выкованный ночными мартовскими заморозками на озерцах талой воды, и решил ползти. Так надежнее. Когда добрался до старого льда, пошел. У левого берега зачернела длинная и узкая, как сабля, полынья. Искать другого «брода» Артур не стал, зная, что левый берег пологий и неглубокий, а до песчаной косы с десяток метров. Он переложил зажигалку из трофейного френча под фуражку с большим козырьком, тоже отобранную у конвоира.
— Товарищ генерал! Семен Кондратьевич! Я дойду до вас, что бы там ни было! Вы же верите мне? Я не изменник! Я просто попал в большую беду! — горячо шептал Артур. Он пошел прямо по воде, чтобы навсегда утопить в ней свои следы от вассермановских ищеек.
И вот берег. Артур упал на затвердевший песок. Он понимал, что просто не имеет права лежать на холодной земле после ледяной купели, но ноги не шли — так закоченели. Тогда Рубен, выбиваясь из сил, начал растирать их. Наконец смог подняться и кое-как доковылять до ближайшего леса.
Его встретили ощетинившиеся кусты и одинокие сосны, выбежавшие на песок, да так и застывшие перед величием Славутича.
Под ногами похрустывали сухие ветки. Только огонь мог спасти. И Артур стал собирать хворост. Когда высек огонь из зажигалки, вдруг подумал, что дым от костра могут увидеть не только свои, но и враги. Что же, если придут каратели, Рубен будет биться до последнего патрона и теперь уж живым к ним не попадет. Но нужно высушить одежду и хотя бы немного согреться.
Огонь лизнул тонкие прутья и зашипел, борясь с влагой, которой была пропитана кора веток. Приятно запахло дымом. Артур лег на землю и раздул огонь, так как ветра в лесу не было, и на сердце у Рубена посветлело. Чего ему бояться, что кто-то увидит костер?.. Еще когда его везли из лагерной тюрьмы под Белую, Артур случайно узнал, что Красная Армия освободила Харьков. В такие дни ни немцам, ни их приспешникам не очень-то хочется гоняться за партизанами.
Когда совсем рассвело, Артур пошел дальше. Вскоре он услышал собачий лай, ветер донес запах дыма. Через несколько сот шагов увидел на поляне озера развалины дома. За сожженной хатой виднелся хлев с соломенной кровлей. В стене прорезано оконце, рядом с которым прямо из стены торчала железная труба, из нее шел дым.
На дворе играли два мальчика, одетые в ветхие фуфайки с взрослого плеча, обутые в огромные опорки.
— Немец!
— Деда! Немец пришел к нам! — крикнули испуганным голосом ребята и бросились к своему жилью.
Артур совсем забыл, что на нем эсэсовский мундир. «Досталось этим беднягам от фашистов, что так испугались», — подумал он, решительно открыв дверь.
На пороге, заслонив собой детей, выросла кряжистая фигура старца с длинной седой бородой. Дед был в полотняной рубашке, зашнурованной белым шнурком, в таких же полотняных штанах, обут в большие, как лодки, валенки, на которые натянуты галоши, выкроенные и склеенные из автомобильной камеры. Дед молча смотрел слегка прищуренными, давно выцветшими глазами на непрошеного гостя. В глазах ни страху, ни интереса, ни удивления, только ненависть. Не сказав ни слова, дед пропустил Артура в свое жилище.
Артур сел на скамейку, оперся локтем о край сбитого из свежих досок стола.
Из-за полога вышла старая хозяйка и уставилась на непрошеного гостя, испепеляя его взглядом и прижимая к себе внуков. Ее узловатые руки лежали на детских головках, словно крылья птицы, закрывающей птенцов от беды.
Глаза Артура слипались, голова клонилась на руку, которая гак удобно лежала на столе. Все тело насквозь пронизало домашнее тепло, а ноздри щекотал приятный пар от вареной картошки. Артур не заметил, как заснул.
— Гляди, Роман! — прошептала старуха, снимая горячий чугунок с плиты. — Немец, а без сапог. Бывает же такое?! И это после того, как они нас по миру пустили!
Она слила горячую воду из чугунка и положила с десяток картошин в миску. Потом слегка коснулась руки пришельца. Артур вздрогнул, рука его стремительно легла на автомат. Но тут же опомнился.
— Палдес. Спасибо! — поблагодарил улыбнувшись.
Дед и бабка переглянулись. Артур не обращал на них внимания. Он хватал горячую картошку, дул на нее, подбрасывал, чтобы скорее остыла, и жадно ел.
— Обожжешься, ненормальный! — не выдержала бабка. — Тебе и целого чугунка будет мало!
— Что ты не немец, человече, так это точно! — наконец заговорил и дед Роман. — Так кто же ты?
— Я латыш. Я убежал из немецкого плена. Был партизан, — ответил Артур. — Из-под Белой иду. — Он подмигнул мальчишкам, которые уже вышли из-за бабушкиной спины, хотя еще и держались за ее юбку.
Ребятишки в ответ заулыбались.
— За что немцы хату сожгли? — спросил Артур.
— За то, что я со старухой будто бы прятал партизан и подпольщиков, — пожал плечами дед. — Люди советовали нам уходить. Но куда я со своей земли, со своего Днепра пойду? Паромщиком я тут всю жизнь. А теперь без работы. Некого перевозить на тот берег. Ты, друг, оставайся у нас. Пойдешь дальше, можешь к жандармам из Хацкого попасть. Отоспишься на чердаке. После пожара немцы к нам не приходили!
— Спасибо, дедуня!
— На первый раз хватит, — сказала хозяйка, убирая со стола миску. — В другой раз, а то еще беда будет.
— Да. В другой раз, — согласился Артур и вопросительно глянул на деда Романа.
— Отоспишься, найдем тебе сапоги, может, встретишься с нашими людьми.
— Как вас по отчеству?
— Роман Аверьянович Шевченко, — назвался дед и оглянулся на угол, где висел портрет Тараса Шевченко. — Два сына в Красной Армии, а невестку немцы забрали в рабство.

20

Возвратившись в Киев в начале весны, Галина не застала ни дедушки, ни матери: обоих расстреляли фашисты за то, что они арсенальцы. Была б в ту пору дома Галина, не миновать бы и ей смерти.
Вот и пришлось теперь Галине Цымбал-Колотухе прятаться у знакомых то на Соломенке, то в Корчеватом. Летом, взяв на руки маленького Максимку, пошла, как и тысячи киевлян, в села — раздобыть продуктов, узнать о партизанах.
Шла Галина тропками и полевыми дорогами. Шла и вблизи большаков, на которых в это время ревела и грохотала немецкая техника.
К селу на Десне она приближалась с волнением. Остановилась на холме, заросшем кустарником. Отсюда село видно как на ладони. Вон и деревянная церковь, сероватая издалека, подперла своими куполами такое ясное и голубое в это утро небо. А вон и хата Нади Калины под двумя могучими кленами.
Галина вздрогнула, внезапно услышав крики, женские вопли и плач детей. Над селом, над Десной тревожно, как отчаянный зов на помощь, загудел колокол: «Бем… бем… бом… бем… бом…»
В селе творился настоящий ад. Кричали в отчаянии женщины, верещала перепуганная детвора, все это перебивалось выстрелами из автоматов, карабинов и пулеметов, будто тут проходил фронт. Из пулеметов немцы били зажигательными пулями, потому что канистр с бензином и керосином, с которыми носились солдаты, не хватало, чтобы поджечь все сразу.
Началось с расстрелов в хатах и дворах. Толпа людей — женщины, дети, старики — кинулась к храму, чтобы спастись. Кто-то влез на колокольню и ударил в набат, и от этого звона в селе сразу сделалось жутко. За крестьянами, вбежавшими в церковь, помчались солдаты с канистрами в руках. Двое из них затворили тяжелые церковные двери, подперли их колодами, другие стали обливать деревянные стены бензином. Еще мгновение — и солдаты в нескольких местах одновременно подожгли бензин. Языки пламени поползли по стенам. Церковь на холме сразу же вспыхнула, огромное пламя, жадно облизывая купола и кресты, взметнулось в небо.
Одна за другой вспыхивали и хаты в селе. Возле дома Нади Калины остановился автомобиль. Вышли двое — штурмбаннфюрер Вассерман и Перелетный.
Перелетный все-таки догадался, что пограничником, наведавшим старую Шаблий, был не кто иной, как Терентий Живица, и доложил об этом штурмбаннфюреру. И не потому, что он так уж стремился ему услужить, найти драгоценную саблю. Просто он был убежден: именно Живица обстрелял его автомашину, убил шофера, чисто случайно не попав в него, Перелетного. Вадим, как сказал начальник полиции, «отделался легким испугом». Испуг хотя и легкий, но злоба у Вадима большая. Теперь за этот испуг ответит все село. Нет, он, Перелетный, тут ни при чем. Просто в село ворвался батальон карателей, только что прибывший из Белоруссии, где сжег десятки сел. Забота же Перелетного — допросить с господином Вассерманом Надежду, арестовать ее.
Конечно, ни Терентия Живицы, ни Ивана Лосева в селе не было, но тайну сабли могли знать те же Калина, мать и крестная Терентия. Мать уже побежала вместе с другими спасаться в церковь и там доживала в муках последние минуты. Командир батальона гауптман Зиглинг не привык церемониться. А крестная попала в число двух десятков заложников, которых просил Зиглинга оставить в живых штурмбаннфюрер Вассерман. Ей уже сказали, что ее крестник Терентий Живица — комиссар партизанского отряда «Пятая застава», действующего на территории области. Заложников втолкнули в закрытый кузов, машину окружили эсэсовцы с автоматами наготове.
Село полыхало, словно на него упало с неба раскаленное преджатвенное солнце. Посреди площади, расставив ноги, стоял гауптман Зиглинг и невозмутимо наблюдал, как в огне гибли беззащитные люди…
Надя растерянно бегала взад-вперед по хате и не знала, как ей быть с больной матерью. Хваталась за голову, терла пальцами виски. Она даже не обратила внимания на то, что в ее хату пожаловали незваные гости — Вассерман и Перелетный.
— Мама! Мама! Да что же это такое творится! — наконец вскрикнула Надя.
Мать только стонала. Она сидела у окошка и видела все село, церковь, площадь вокруг нее, видела, как церковь вспыхнула свечкой, и у нее отняло речь.
Надя остановилась посреди хаты. В ее глазах застыли слезы, сквозь них, как через увеличительное стекло, она смотрела на Перелетного и Вассермана.
— Идите на фронт и воюйте! Воюйте с партизанами. А что вам нужно от наших матерей? — выкрикнула она с гневом.
— А где сейчас твои партизаны? Где твой Лосев? Где Терентий? — подступил к ней Перелетный.
— Наверно, пошли встречать Красную Армию. Они же солдаты, а не перелетчики к чужому берегу! — с вызовом бросила Надя.
Желваки заходили по лицу Вадима, но он сдержался.
— Тебе рассказывал Терентий о сабле?.. Где спрятана сабля?..
— Какая сабля?
— Очень ценная, старинная, в золоте и серебре.
— Терентий украл у вас саблю? — удивилась Надя.
Такого ответа не ожидали ни Вассерман, ни Перелетный.
— Прикидывается, что ничего не знает! — заметил штурмбаннфюрер. — Мы ее заберем с собой. Для нас важен результат.
— Может, Терентий еще знает, где царская корона? — с иронией спросила Надежда. — Вы что, господин Перелетный, так опились горилкой, что и разума лишились?
Штурмбаннфюрер решительно и сердито глянул на нее. Но она не смутилась. «Откуда у такой красивой женщины столько мужской отваги в глазах?» — спрашивал сам себя Вассерман. Он, коротко замахнувшись, ударил молодую хозяйку этой опрятной хаты, которая почему-то напоминала ему хату, в которой жила художница Шаблий, а еще раньше предки генерала Шаблия, хату, где Вассерман вычитал из томика Гоголя подчеркнутые чьим-то карандашом слова о запорожских казаках:
«народ воинственный, сильный своим соединением».
— Говори! Где твои пограничники? Куда спрятала саблю? — с яростью выкрикнул Вассерман.
Надя даже не охнула.
Вассерман вдруг услышал за спиной стон и оглянулся.
Возле окошка поднималась на больные ноги мать Нади. Вассерман выхватил парабеллум, резко вскинул руку и выстрелил. Как подрубленная, мать рухнула на пол.
— Сюжет! — пожал плечами Вассерман, пряча парабеллум в кобуру.
Надя бросилась к матери, та была уже мертвой. Резко обернувшись, женщина прыгнула к Вассерману, но Перелетный схватил ее за руки.
— Опомнись!
— Стреляй и в меня! Стреляй, людоед! — яростно бросила Надя в лицо палачу.
— Не-ет! Тебя мы берем как заложницу, — ответил, ухмыльнувшись, Вассерман. — Слишком дорога для нас сабля! А еще хотим знать, где твои пограничники.
Сказав, это, штурмбаннфюрер думал не только об Иване и Терентии, но и об Артуре Рубене. Вассермана прямо трясло, когда он вспоминал о латыше, сумевшем бежать в невероятной ситуации. Обвести двух эсэсовцев и отважиться уйти босым по мерзлой земле — просто в голове не укладывалось. Когда Вассерман услышал о партизанских действиях какого-то бандита в немецкой униформе, он сразу же понял, кто это. По всем комендатурам объявили награду за живую или мертвую голову Рубена. Кроме того, штурмбаннфюрер будет просить разрешения у шефа гестапо распространить уже давно напечатанную листовку с «признанием» капитана Рубениса.
В хату бодрой походкой вошел стройный, подтянутый гауптман Зиглинг и громко доложил:
— Операция завершается, герр штурмбаннфюрер! Осталась только эта изба.
— Выполняйте! — коротко приказал Вассерман командиру карательного батальона и кивнул Перелетному: — Ведите заложницу.
— Не пойду! Убейте и меня тут, в родной хате! Не пойду! — выкрикнула Надя.
В хату вскочили два солдата, облили керосином пол, стол, стены. Эсэсовцы подхватили Надю под руки и вытащили из хаты.
Калина в последний раз оглянулась на родную хату, из окна которой уже вырывались зловещие языки пламени, на два клена, печально склонившихся над пылающей крышей.
Солдаты втолкнули ее в легковую машину и связали ей руки.
Машина уже двинулась, когда огонь перебросился на испуганно затрепетавшие листья кленов…
Штурмбаннфюрер всю дорогу хмурился: так и не удалось развязать язык Калины. Анализируя ее поведение, он пришел к выводу, что эта молодая женщина не знает, где сейчас отряд «Пятая застава», который вот уже столько времени не дает покоя Вассерману. Так же назывался и отряд Ивана Опенкина. От воспоминаний об Опенкине настроение у штурмбаннфюрера еще больше испортилось. Еще бы, ведь выпустил из рук комиссара этого отряда Рубена, а вместе с ним надежду на успешные розыски драгоценной сабли… Неужели эта старая фанатичка Шаблий забрала тайну с собой в могилу?.. Нет, вряд ли. Такая не может жить одним днем. Она патриотка. Возможно, что тайну казацкой сабли знал Артур Рубен?.. Если это так, то его бегство — непоправимая утрата! А может, Перелетный небезосновательно стал показывать на Терентия Живицу?.. Тогда о сабле должна знать и Калина!
Вассерман немного успокоился. Автомобиль ехал дорогой, пролегавшей через кустарник, переходивший в в лес.
Заметив легковую машину, Галина спряталась за куст боярышника, росшего над самой дорогой. Автомобиль приближался. Галина уже видела шофера, какого-то офицера рядом. А за другим боковым стеклом… Там с разметавшимися волосами сидела Надя Калина, словно тисками зажатая с одной стороны Перелетным, а с другой — эсэсовцем.
А из села ветер доносил запах горелого, над полем нависла черная туча дыма…
Куда же теперь?..
Словно высеченная из камня, стояла молодая мать, прислушиваясь к биению изболевшегося сердца, которое вместило сейчас и ненависть к врагу, и тревогу за Надю. Из села еще доносились одиночные выстрелы — каратели заканчивали свою кровавую расправу. Галина крепче прижала к груди свое дитя: «Надо жить, сын!..»
Назад: ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЭХО СТАЛИНГРАДА
Дальше: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ТРЕТЬЕ ЛЕТО