6
В ночь на 22 июня полковник Шаблий так и не пошел домой. Ночевал в кабинете, потому что с пограничных отрядов периодически поступали тревожные вести. К тому же утром он собирался объявить о начале учения отрядов противовоздушной обороны.
В кабинете было душно, и Шаблий открыл окно.
Вдруг один за другим зазвонили телефоны. Шаблий протянул руку к столику с аппаратами, взял одну трубку, затем другую…
— На границу совершили нападение немецко-фашистские войска!
— Ведем бой с превосходящими силами немцев!
За пятнадцать минут он выслушал сообщения с нескольких пограничных застав. Всюду бои. Всюду жертвы. Это была война…
«Перебежчик сказал правду!» — подумал Шаблий, сообщая ужасную новость в ЦК КП(б) Украины. Сердце у него будто сдавило. Так оно еще никогда не болело.
— Война! — сказал Шаблий секретарю ЦК.
— Поднимайте всех по боевой тревоге!
А с границы все поступали сообщения:
«Немцы обстреляли заставу!», «Ведем бой. Держимся…»
Шаблий подошел к окну. Это было время, когда звезды угасали в розовом зареве, которое расплывалось по небу с востока.
Да, это последние звезды мирной ночи. Уже завтра они будут звездами тревожного неба войны. Может, завтра они уже будут не такими, как сегодня, как не будут такими и люди.
Перед глазами возникли жена, дочка. Сейчас они спят, и, конечно, им и не снится, что уже началась война, что пограничники уже отбивают бешеный натиск фашистских войск, что десятки и сотни красноармейцев уже никогда не увидят звезд на небе. «Андрейка! Сын! Как ты там?»
Снова разрывается телефон: сообщают пограничники о боях с огромными силами противника.
— Почему не разворачиваются наши войска? — спрашивают с границы.
— Выполняйте боевое задание по охране границы! Подойдут войска. Развернутся!
Еще и еще доносятся с границ сигналы, и снова Шаблий отвечает:
— Выполняйте задание по охране рубежей нашей Отчизны! Держитесь до последней возможности. Армия подойдет.
— Есть держаться!
Других слов не было у пограничников в тот день. Всего несколько часов назад по графику от станции Перемышль отошел в Германию эшелон. Дежурный по станции спросил у немецких железнодорожников, почему задерживается состав из Германии. Ему ответили, что эшелон нужно ждать утром. А в четыре утра на площади в Перемышле взорвался первый немецкий снаряд. Через минуту город начала яростно обстреливать фашистская артиллерия.
С другой заставы сообщили, что через границу перелетела немецкая эскадрилья бомбардировщиков в направлении железнодорожного узла Ковель. На Раву-Русскую двинулись четыре фашистские дивизии. Пограничники на Западном Буге перерезали дорогу фашистским пехотинцам. Враг стал окапываться на берегу реки.
Повсюду противник имел огромное преимущество в живой силе и технике. И везде, собрав все мужество, противостояли нашествию пограничники.
— Есть связь с заставой капитана Тулина? — спросил Шаблий у командира пограничного отряда.
— Снарядами повреждена телефонная линия. Но застава держится!
Полковник Шаблий вспомнил командиров, красноармейцев заставы капитана Тулина и своего сына. «А все ли я сказал Андрею?» — спросил сам себя Семен Кондратьевич. А собственно, что он мог сказать? О том, что фашистская Германия готовится к войне, на границе знали. Но разве мог повернуться язык, чтобы сказать о войне как о неизбежном. Кажется, достаточно и того, что сказал он перед строем пограничников про чувство ответственности перед народом и историей. А как смеялись Андрей и Шмель, рассказывая про погоню в фургоне за диверсантами. «Нет, эти ребята — смелые, мужественные и улыбчивые — не могут быть сломлены. Они умеют шутить и быть стойкими. Андрейка, сынок мой! Как ты там?» — подумал Семен Кондратьевич, глядя на всходившее утреннее солнце.
«Отец! Когда же придет помощь? Когда развернутся наши войска, чтобы изгнать захватчика?» — мысленно спрашивал Андрей, поглаживая Каштана, прибежавшего к нему, несмотря на взрывы и стрельбу.
— Ну скажи!
— Ты меня? — отозвался Оленев.
— Не тебя. Отца вспомнил, — ответил Андрей. — Где ты, наш вчерашний день?
— Вот именно. Даже удивительно, что сегодня и сказать нечего, а вчера говорили не останавливаясь. — Он помолчал и более бодрым голосом сказал: — Колотуха с Терентием и красноармейцами бегут…
Это уже была помощь Стоколосу и Оленеву, окопавшимся в пятистах метрах южнее заставы.
— Вас тут аж трое! — Старшина оглядел всех вроде бы с удивлением, хотя и видел, когда Каштан мчался к Стоколосу. — А ты что? Ранен?
— Да так. Царапнул медведь лапой.
— Мы слышали, как вы тут отстреливались. Капитан Тулин так и сказал: «Молодцы Стоколос и Оленев». Обещал передать в Киев Шаблию! — подморгнул Колотуха, снимая с плеч ранец. — Перекусить принес.
Иван радостно улыбнулся, запустив руку в ранец, и вытащил гранату. В растерянности моргнул, посмотрел то на Андрея, то на старшину.
— Что, правда неплохая закуска? Граната — это как «каша-шрапнель» у нашего Сокольникова на второе! — раздавал Колотуха ручные гранаты. — По шесть на брата. Жить можно!
— А есть-то принес? — в сердцах спросил Оленев.
Старшина вытащил бутылку вина, две банки консервов, полбуханки хлеба.
— Это тебе не какой-нибудь спирт с глупой формулой, а натуральное красное молдавское вино. Дети его берут в школу вместо молока.
— Кончай травить! — принимаясь за еду, бросил Оленев.
— Ну как там, на заставе? Возле моста? — спросил Андрей.
— Была заваруха. По деревянному мосту прорвалась почти рота солдат. Наш отряд перестреляли. Сокольникова не нашли… Даже не верится. Еще вчера он играл на баяне.
— Да и тут тоже проскочило немало по железнодорожному…
— Тебе бы, Оленев, на заставе обработать рану. Ведь заражение может быть, — на этот раз участливо посоветовал старшина.
— А кто здесь останется? Заживет как на медведе.
— Ну ладно, — не вступал в полемику старшина. — Пулеметчики, давай за тот бугорок. Двое на тропе. А ты, Андрей, бери трех парней и располагайся, чтобы можно было действовать гранатами. А вслед за вами слово пулеметам. Вопросы есть?
— А когда помощь придет? — с упрямством спросил Терентий.
— Обязательно придет помощь из комендатуры, и все будет в порядке! — потер руки Колотуха, вроде его знобило.
Передышка была недолго. Кустарниками напролом прямо на заставу двигалось два взвода гитлеровцев. Вначале показался дозор, осмотрелся и дал знак остальным. Медленно двигалась группа, за ней отделение. Стоколос с бойцами швырнули гранаты в хвост колонны. Автоматчики полоснули в ответ, но гранаты заставили их попятиться навстречу пулемету Колотухи. Однако это была лишь первая группа. Приблизилась вторая и стала вести густой огонь по красноармейцам. Несколько немцев подползли совсем близко и бросили свои гранаты с длинными деревянными ручками. Одна из них покатилась к старшине.
Максим не успел подумать об опасности: Каштан схватил гранату, как палку, и помчался к ползущим вражеским солдатам.
— Каштан! — закричал сквозь шум выстрелов старшина. Но пес даже не обернулся и приближался к гитлеровцам. Те были ошеломлены этой стремительной атакой собаки, а когда очнулись, то было поздно: Каштан бросил возле них гранату. Взрыв скрыл верного сторожа границы.
Колотуха выскочил из-за укрытия и крикнул:
— За мной! Бей гадов!
Пограничники бросились с криками «ура». Атака была стремительная и неожиданная.
— Бей их! — доносилось отовсюду.
— Вот именно!
— На всякий случай!
У каждого было свое любимое словцо, ругань или просто выкрики, которые придавали им какую-то солдатскую силу и уверенность, что так необходимы в бою. Гитлеровцы не выдержали и в беспорядке стали отступать, боясь окружения. Всюду лежали вражеские солдаты, скошенные пулями, осколками гранат. Андрей Стоколос наклонился и погладил холодеющего Каштана, вспомнив и того четвероногого друга, тоже Каштана, который погиб на Амуре от пули бандита.
Колотуха устало похвалил бойцов:
— Все молодцы! Видите, можно побеждать и малыми силами. Главное — момент.
Старшина был готов хвалить и хвалить своих бойцов, поднимавшихся в атаку, хотя и знал, что многие из них идут на верную смерть. Тяжелые то были минуты. Но и десятки врагов никогда больше не поднимутся. Какой-то час до прихода Красной Армии выигран. Он говорил, и говорил, и надеялся заполнить время, вытеснить тревогу и даже безнадежность, охватывающую бойцов. Враг же давил все сильнее, становилось ясно, что он неизмеримо превосходил их, а подкрепление все не подходило.
Андрей смотрел на убитых вражеских солдат: «Неужели несколько минут назад они думали, что должны убить нас?»
К нему подошел Колотуха с ребятами, подбиравшими трофейное оружие. Старшина снял планшет с убитого офицера и проверил, что в нем.
— Ты что такой хмурый? — спросил Колотуха Андрея.
— Да разве не видишь? — махнул рукой тот.
— Не падай духом! — подбодрил Максим. — Выше голову, дружище! У тебя фамилия какая! Стоколос! Не просто колос, а целая сотня — Стоколос! Значит, должно хватить силы и мужества на всех!
Колотуху слушали и удивлялись: человек изменился за несколько часов. Еще вчера он валял дурака, подначивал, ерничал, а сегодня все чувствовали его доброжелательность, рассудительность и доброту. Или проявилась его находчивость, которую еще вчера ребята называли хитростью? Сегодня они с ее помощью отбили врага.
Минуты шли, атака не повторялась.
— Старшина! А подкрепление действительно идет? — спросил Андрей.
— Обязательно. Сам помначштаба приведет.
— Снова ползут! — предупредил кто-то.
— Приготовились! — скомандовал Колотуха.
Это был тяжелый бой с превосходящим противником. Убили двух красноармейцев, ранили в руку Максима. Группа старшины еще так-сяк пыталась сдерживать противника, отбиваться, но становилось ясно, что задержать врага уже не сможет. Силы были неравны. Из кустов появился Москвитянин. Он передал приказ Тулина: «Все на заставу!»
— А где твое подкрепление? Помощь? — истерично закричал Живица. — Нам же здесь всем смерть! — Закрыв лицо руками, Живица зарыдал.
— Замолчи! Ты считаешь, нам легче, чем тебе? А лейтенанту Рябчикову? У него же тройня ребят. Захватят заставу, всем им крышка. А ты закатил истерику! Успокойся, — Оленев положил руку на плечо Терентия. — А еще сват! Мы еще вместе поедем к Наде.
Грязным кулаком Терентий вытер слезы, а потом снова заплакал. У каждого на сердце стало горько и жутко. Страшно стало и за детей.
— Замолчать! А то… — что было силы крикнул старшина, успокаивая всех и себя.
Шестерка пограничников отходила к заставе. Красноармейцы ползли, чувствуя всем телом землю, за которую так упорно сражались.
7
Застава боролась, хотя силы были трагически неравными. После очередного артиллерийского и минометного обстрелов наступила тишина. Готовилась новая и, может быть, последняя атака. Пауза тянулась недолго… Немецкие солдаты снова ринулись на штурм. Вопя и стреляя, они устремились к воротам. Тут-то, за несколько метров от них, и взорвались самодельные мины лейтенанта Рябчикова. Боевой напор в атаке угас. Но десятки солдат все же ворвались на территорию заставы и кинулись к складам. Со всех сторон их встретили пулеметные очереди и выстрелы винтовок. Взрывались гранаты и мины Рябчикова. Двор заставы через несколько минут покрылся телами фашистов.
Капитан Тулин крикнул:
— В атаку! Вперед!
Противник не ожидал контратаки пограничников, и солдаты побежали назад. Рослый офицер поднял пистолет и остановил бегущих. Но тут с флангов, совсем уж неожиданно для немцев, выскочили, поддерживая атаку Тулина, две группы пограничников — отделения лейтенанта Рябчикова и младшего сержанта Рубена. Если несколько минут назад враг был убежден, что быстро расправится с заставой, то сейчас, отступая, немецкие солдаты уже спасались сами.
Артур Рубен догонял немецкого лейтенанта, тот вобрал голову в плечи, ожидая удара штыка между лопаток.
— Хенде хох! Стой! Руки вверх! — выкрикнул Рубен.
Тяжело дыша, немецкий лейтенант остановился и поднял руки. Обернулся к Рубену и, хватая ртом воздух, выдохнул: «Иван… Хенде… х… х… хох!» Его лицо перекосила злобная усмешка. Сильный удар сбил Артура с ног, на него навалились один за другим четыре солдата, заломили руки и связали. Ярость душила Артура: «Как он позволил, не оглянулся, увлекся. Хотел взять в плен, и вот сам в плену». Артура тащили вперед, но для врага там был тыл.
Офицер самодовольно похлопал по трофейной винтовке, которую заприметил еще раньше в блокгаузе:
— Аллес ин орднунг!
Рубен понял, что тот сказал: рядом с их хутором в Латвии было поселение немцев.
Он чувствовал терпкий запах пыли, соленость крови. Казалось, ведут его уже целую вечность, хотя и прошли-то всего несколько сот шагов. Да и не прошел он, а протащили солдаты его по этой земле. Артур сопротивлялся, они били его, подталкивали.
Кусты раздвинулись, и неожиданно из-за них выскочил Москвитянин. В руках он держал винтовку со штыком. С ходу он бросился на немцев. Один из них тут же рухнул, насквозь прошитый штыком, второй осел с проломленным черепом, третий пустился наутек, а четвертый успел поднять карабин. Прозвучало одновременно два выстрела. Усталость, плен, позор, смерть — все то, о чем думал минуту назад Артур, отошло на второй план. Он спружинил и бросил свое тело на офицера, нанеся ему мощный удар ногой в живот. Тот рухнул, как мешок. Артур напряг все мышцы, освобождаясь от веревок. Оглянулся, увидел Москвитянина, лежащего ничком на земле. Артур прикоснулся к лицу друга — тот не шевелился. Вот и не стало товарища. «Как же это? Это же несправедливо! Он же спас мне жизнь!» — растерянно и в отчаянии думал Рубен.
Мысль о том, что офицер придет в себя, отползет в кусты, не приходила ему в голову. До этого мгновения Артур действовал почти бессознательно, хотя и молниеносно. Все помыслы, каждая клетка мозга его были направлены на одно: как вырваться, ослабить веревки. И вот сейчас, когда он освободился, все в нем как-то расслабилось. В таком положении до беды был один шаг. Нужно было время, чтобы взять себя в руки, но ему это не удавалось: ведь воевал он всего несколько часов.
Артур по-детски навзрыд плакал над убитым товарищем. Судьба его спасла и на этот раз. Лейтенант Рябчиков уже отходил назад и обезоружил поднимающегося офицера.
— Артур! Голубчик! Дорога каждая секунда. Бери Москвитянина, а я поведу офицера.
Артур взял на руки Москвитянина, из груди которого сочилась кровь.
8
С пограничных застав в штаб отряда, а оттуда в округ приходили все более тревожные сообщения о вступлении в действие крупных сил фашистских войск. Связь то и дело нарушалась. Телефонные кабели разрывались снарядами и минами. Под линейным бешеным пулеметным огнем приходилось то и дело соединять провода, ликвидировать повреждения. И только с одной заставы передавали по рации в штаб отряда сообщения непосредственно с пограничного участка: «Всем командирам приграничных участков соединить наряды в один кулак. Все на заставу!»
«Все на заставу!» — такое боевое распоряжение было передано всеми способами связи еще в 4 часа 15 минут из штаба отряда. Централизованное управление боем уже исключалось. И не только потому, что ненадежной была телефонная связь, что использование конных связных и мотопосыльных требовало много времени на доставку распоряжений. Централизация в управлении боевыми действиями была нецелесообразной, потому что она обязывала «ждать команды» сверху, а обстоятельства требовали решительных действий. Дорога была каждая секунда.
Особенность охраны и обороны участка государственной границы: небольшие силы пограничников, отсутствие необходимых и оперативно подвижных резервов требовали от командиров всех рангов и особенно от комендантов и начальников застав разумных, инициативных и решительных действий. Настал час, когда нужно помнить лишь одну команду старшего: «Без приказа не отходить!»
Противник совсем не считался с потерями в первых своих атаках на мосты и заставы. Против позиции Тулина враг сосредоточил силы, которые многократно превосходили пограничников. Это позволило противнику форсировать Прут и захватить железнодорожный и шоссейный мосты. Попытка завладеть заставой потерпела неудачу. И тут снова со всей мощью на заставу обрушилась артиллерия. Паузы между артиллерийским обстрелом заполнялись новыми атаками противника. Но у пограничников после серии атак, которые они отбили на протяжении четырех часов с того момента, как началась война, оставалась еще вера в то, что вскоре подойдет подкрепление.
Вера эта была и в первые минуты боя, когда ефрейтор Иван Оленев и рядовой Андрей Стоколос громили вражеский десант, когда семерка пограничников рассеяла два взвода солдат и сдерживала натиск целой роты, когда пулеметы лейтенанта Рябчикова и сержанта Рубена перешинковали на деревянном мосту еще одну вражескую группу и обоз. Вера эта была и в рукопашном бою на заставе, в схватке Москвитянина с четырьмя фашистами, что вели Артура Рубена.
Да, пока еще подкрепление ни из комендатуры, ни из армейских частей не подошло. Но не угасла надежда на приход. А враг усиливал натиск, уже хорошо зная, что перед ним только горстка пограничников.
Вспомнился Андрею вчерашний разговор с отцом. Собирался Семен Кондратьевич проведать тетку Софью. Но, видимо, пока не сбудется мечта Шаблия побывать у земляков. А как искренне смеялся отец, услышав рассказ о том, как Мукагов и Андрей попали в фургончик.
Вспомнился и вечер.
Будет ли подобный ему в жизни Андрея? Удивительно. Ночью будут гореть те же звезды, что и вчера, а думы уже будут совсем другими и у него, и у Леси. На них легла печать войны. Звезды те же самые, а жизнь совсем иная! Жизнь! Как хочется Стоколосу дожить хотя бы до той минуты, когда бойцы застав с помощью армии восстановят границу! Как все-таки мало хочется. И это должно совершиться через несколько часов. Может быть, вечером. Может быть, завтра… Но тогда уже, наверно, может не быть ни Андрея Стоколоса, ни Ивана Оленева, ни Максима Колотухи, ни Василия Рябчикова, на плечи которых легло вот такое тяжелое бремя защиты Родины.
— Вот именно! — с досадой сказал Оленев, будто угадав, о чем думает Андрей.
— Ты, Ваня, не очень обижайся на меня, — сказал миролюбиво Максим Колотуха. — Теперь я убедился, что полковник Шаблий не зря тебя премировал часами!
Шум, поднятый вражескими солдатами, вдруг захлебнулся в протяжном «ур-уррр-а-а-а!». Дружно и на высшей ноте заговорили два станковых пулемета, поливая свинцом гитлеровцев.
— А что я говорил! А что я говорил! — воскликнул Максим Колотуха. — А ты, Живица, не верил!
— Хлопцы! Помощь пришла!
— Теперь мы зададим им перцу!
— А ты слезу пустил, Живица!
— Да я же не камень!
Это известие окрылило пограничников, прибавило им силы и стойкости. Максим почти бегом пошел на заставу за подкреплением.
А был седьмой час утра, третий час войны. На заставу прибыло два отделения из комендатуры, которые привел помначштаба старший лейтенант Постиков. Потом из расположения 72-го кавалерийского полка появились целых два взвода всадников и сразу пошли в бой уже вблизи железнодорожного моста. К соседнему селу тоже направилось подразделение кавалеристов из этого же полка, чтобы встретить врагов и преградить им дорогу к железнодорожной станции. Немало значили эти первые часы, которые выстояла застава, для положения здесь, на данном участке фронта.
Враг не смог уничтожить пограничников, с ходу оседлать мосты, которые контролировались пулеметным огнем. Превосходящие силы противника не смогли пройти в глубь левого берега. Сейчас же положение на заставе с приходом кавалеристов даже улучшилось.
Щуря от солнца глаза, из бомбоубежища робко вышли дети. Только у лейтенанта Рябчикова их было трое — два маленьких мальчика и старшая девочка, которой исполнилось пять лет. Увидев отца, детвора кинулась к нему. Один повис на шее, другой прижался к груди. Девочка целовала запыленные щеки отца. Так, обняв всех троих, и выпрямился отец.
— Наш папка!
— Мой!
— Что ж, Василий Михайлович! Тебе и отвозить ребят на железнодорожную станцию, — сказал капитан Тулин.
— Папочка! И я. Оседлаем сразу двух коней! — настойчиво предложила Леся. — Брички разбиты взрывами.
— Верно. Давай. Детей в мешки, чтобы больше поместилось за один рейс. Потом прямо через кустарник, а по открытой местности рысью, — изложил свой план лейтенант Рябчиков.
— Папа! Разреши, я помогу, — попросила Леся.
— Поедешь и ты с мамой. Есть приказ: женщин и детей отправить в глубокий тыл. Пришло подкрепление, Василий Михайлович. Ты тоже можешь оставить заставу.
Павел Тулин прощался с дочерью и женой, которым предстояла долгая дорога на восток. Жена вытирала слезы. Сколько дорог они прошли вместе! И Каракумы, и Памир, и степь над морем в Крыму, и Днестр, и вот еще Прут.
Сколько пережито и за прошедшие часы войны?! Да, настало время расставаться Маргарите со своим Павлом. Когда теперь встретятся? Как развернутся события на заставе после обеда, вечером?
Маргарита и Павел поцеловались. Поцелуй в их семье — это последнее прикосновение, проводы мужа в поход, вдогонку лазутчикам и диверсантам, в бой с бандой вооруженных нарушителей государственной границы и, конечно же, встречи из этих походов. Ни одно расставание Маргариты и Павла не было столь печальным и тревожным, как в это утро 22 июня 1941 года.
— Прости, что не всегда был внимателен к тебе. Все на службе. Все некогда. Прости меня, — вдруг прошептал Тулин.
— Что ты, Павлик! Это я, неженка, нюнила втихую, когда тебе было тяжело, всего побаивалась. Даже на коне не научилась ездить. И теперь на виду у всей заставы приходится садиться вместе с Василием Михайловичем на одного коня! — стыдясь, говорила Маргарита, обнимая мужа. — Леся! Где ты? — оглянулась мать.
— Она со старшиной собирает вещи, — ответил Павел. — Как много сейчас хочется сказать. Кажется, что у нас и времени не было поговорить. Не плачь. Надейся на лучшее, любимая моя!
— Павел, милый! Береги себя, — сдержанно всхлипнула Маргарита, прижавшись к груди мужа.
Максим Колотуха и Леся принесли два чемодана. У девушки был солдатский мешок, в который она положила кое-что из одежды, несколько книг и шкатулку, подаренную Майборским. Леся никогда еще не видела такими печальными и растроганными отца и мать.
— Если бы ты знал, Максим, — прошептала девушка, — как не хочется мне оставлять отца! А где сейчас Стоколос?
— В окопах, на берегу. Ты не волнуйся, — успокоил Максим, заметив, что Леся прислоняет ладони то к щекам, то ко лбу.
— Не понимаю, что делается со мной! Жаль отца, мать… В голове все перепуталось: мама, папа, детвора Рябчикова, все парни с нашей заставы и Андрей тоже. Хотела увидеть. Ты скажи ему, что я никогда его не забуду. — Девушка говорила не очень складно, волнуясь.
— Все скажу. Мы все тебя любим, Леся. Андрей не зря назвал тебя солнечной!
— Откуда ты знаешь? — вспыхнула Леся.
— Оленев говорил… Ну, счастливой тебе дороги! — попрощался Колотуха.
— Так договорились, Маргарита Григорьевна, — сказал лейтенант Рябчиков. — Поедете до Полтавы. А потом в Гадяч, а оттуда в Лютенки. Там с моей Зиной и детишками и перенесете невзгоды.
Полтора километра открытой местности оказались очень длинными. И люди, и кони напряглись. А вражеские минометчики били по косогору. Завыли, засвистели мины.
— Бойтесь не ту мину, что воет, — предупредил Рябчиков Маргариту и Лесю, — а ту, которая шелестит.
— Когда вы успели, Василий Михайлович, разобраться?
— Сегодня. Ну, детки! Не канючить! Вы ведь уже большие! — утешал всех и себя отец. — Скоро лесок, и тогда никакой черт нам не страшен. Все мины зацепятся за ветки!
В лесу остановили лошадей.
— А на станции купишь мороженое? — спросил кто-то из детишек, высунув голову из мешка.
— А как же! Эскимо купим. Только сидите спокойно. Не высовывайтесь!
В скверике возле станции люди с узлами и чемоданами. Когда подали вагоны, людская волна залила перрон. Все спешили, толкались и поглядывали на небо, откуда ежеминутно можно ждать беды.
— Спокойно! Успеете! — сдерживал толпу дежурный по станции старшина милиции.
— Да это же мой знакомый! Старшина Опенкин, — обрадовался Рябчиков. — Товарищ Опенкин! Помогите нам!
Опенкин подошел, взглянул на узлы и не поздоровался.
— Извините! Но вначале мне нужно посадить в поезд детей, женщин, ну а потом и ваши узлы…
— Да ты что? Не узнаешь меня? — поразился Рябчиков.
— Вы должны меня понять. Сначала в вагон пойдут дети и женщины, а потом уже и ваша жена с чайным сервизом и тульским самоваром, — мрачно кивнул старшина на узлы, которыми были навьючены кони.
— Сам ты тульский самовар! Откуда тебя такого взяли в милицию. Немедленно помоги поставить на землю узлы! И осторожно. Дети — это тебе не сервиз и не самовар!
Опенкин поморгал глазами, пожевал и с неловкостью промямлил:
— Изви… Извините. Что же вы сразу не сказали! Извините меня, Зина… Не знаю, как по отчеству…
— Я Маргарита Григорьевна. А Зина Рябчикова далеко от нас.
— Простите. Я жену Рябчикова не видел, вот и подумал, что это она, — совсем смутился Опенкин. — Что это я все время «не туда»?
— Я жена капитана Тулина, — объяснила Маргарита.
— Теперь понятно! — облегченно вздохнул Опенкин, осторожно помогая снимать поклажу, будто в узлах был действительно хрусталь или фарфор. — Ну!.. Путешественники! Живы-здоровы, родичи гарбузовы. — Старшина вынул из кармана конфеты и роздал детям. — А я своего сынка со Стешей уже спровадил. Поедут в Тульскую область к моей матери.
— Так вот откуда тульский самовар? — засмеялся лейтенант Рябчиков.
Леся держала коня за повод и думала о своем. Ей было до слез больно, что она не попрощалась с Андреем. Перед глазами все время его лицо, белые волосы, к которым прикоснулась ее рука, взгляд то задумчивых, то слегка лукавых глаз. «Ты солнечная девушка!» Неужели то была их первая и последняя встреча? «Нет, нет!..» — готова была крикнуть Леся.
— Чего ты стоишь как вкопанная? — прервала мысли мама. — Бери вещи — и к вагону!
— Да… Радио слушаю, мама!..
«…По поручению правительства Советского Союза я должен также заявить, что ни в едином пункте наши войска и наша авиация не допустили нарушения границы…» —
звучал голос наркома иностранных дел.
— Какой же подлец этот Гитлер! — зло проговорил Рябчиков. — Вы понимаете?.. Ты понимаешь теперь, старшина, почему наши не стреляли по их самолетам еще вчера и неделю тому назад? Гитлеру нужно было придраться и объявить нас агрессором!
— Еще бы не понимать! — ответил Опенкин. — Гад Гитлер, еще и прикидывается невинным перед миром. Ну, малыши, живее к вагону!
Леся Тулина никогда не была на таком распутье, как сейчас. Из семнадцати своих лет она помнит от силы двенадцать, с того времени, когда отец служил еще на заставе в Каракумах. Там Лесе странным казалось, что в страшную жару тамошние люди ходили в белых мохнатых шапках. И дома какие-то необычные, с плоскими, как пол, крышами. И солнце там ослепительно белое и совсем не ласковое, как в Могилеве-Подольском. И всюду песок, песок. А когда поднималась буря, то дышать было нечем. Песок на зубах, в глазах. И днем и ночью сквозь те пески ходят пограничные наряды, лежат в секретах, бегут по тревоге, ведя на поводу собак-овчарок по следу нарушителей границы. Еще помнит стрельбу. А потом похороны. Убитый начальник заставы Кравченко. И салют из винтовок. И вывеска: «Застава имени Леонида Кравченко». То был вообще первый убитый, которого видела маленькая Леся.
«В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил Отечественной войной, и Наполеон потерпел поражение. То же будет и с хвастливым Гитлером, который объявил новый поход против нашей страны. Красная Армия, весь наш народ снова поведут победную Отечественную войну за Родину, за честь, за свободу…» —
доносилось из громкоговорителя.
— Леся! Иди к вагону! — снова крикнула мать.
«Иди к вагону…» Через несколько минут от перрона отойдет эшелон с женами пограничников, детьми, с работниками учреждений на восток, подальше от взрывов и выстрелов. Путь будет нелегким. Так и жди стервятников с неба. А здесь, на границе, бойся снарядов, и мин, и пуль. Бойся! И почему Леся Тулина, дочка начальника заставы, должна бояться? Она умеет стрелять. А если так, то должна остаться с отцом…
— Мама! Родненькая, единственная моя! Ты же знаешь, как я люблю тебя! — кинулась к матери.
У Маргариты Григорьевны екнуло сердце. Всегда, когда дочь принимает свое решение, хочет сделать что-то по-своему, то говорит с ней с чрезмерной ласковостью. А сейчас в ее словах тревога и взволнованность. Она почувствовала в словах дочки твердость решения.
— Мама! Я вернусь на заставу! Нужно! — задыхаясь от волнения, сказала Леся и сразу подняла голову, откинув со лба черную густую прядь волос. — Нужно, мамочка моя, любимая!
Маргарита Григорьевна побледнела, отшатнулась, хватаясь рукой за голову. Рябчиков поддержал ее.
— Успокойтесь! Старшина, принеси воды! Леся! Пожалела бы мать, — упрекнул лейтенант девушку.
— Я люблю маму, — прошептала Леся. — Но… — На глазах показались слезы. — Я должна остаться с вами!
«Враг будет разбит! Победа будет за нами!» —
Нарком иностранных дел закончил свое выступление. В репродукторе зазвучал военный марш.
— Быстрее в вагоны!
— Успокойтесь, Маргарита Григорьевна! — вмешался старшина Опенкин, почувствовав, что Лесю уже не переубедишь. — Все обойдется. Все будет в порядке!
— Мама! Не надо думать, что все, кто на границе, должны погибнуть. Мама! — Леся обнимала и целовала мать.
— Ты, как и отец твой… Да и от судьбы никуда не убежишь. А наша судьба то под пулями басмачей, то под пулями фашистов. Сердце мое разрывается, — всхлипывала Маргарита Григорьевна.
Детей и вещи внесли в вагон. Рассаживая своих, Рябчиков тоже не сдержал слез.
— А маму мы там встретим?
— Встретите!
— А ты скоро приедешь?
— Скоро!
— И Леся с тобой?
— И Леся. Прошу вас, Маргарита Григорьевна, умоляю, будьте им матерью, пока не встретите Зину! Маленькие же. Глупые. Так и стараются созорничать, — с комком в горле сказал он.
— Да они большие… — сказала Маргарита Григорьевна, бросив взгляд на дочку.
— Не надо так, мама! Я вернусь! — громко выкрикнула Леся, все еще держа мать за руку.
— Папа!
Эшелон дернулся. Клубы пара покрыли паровоз.
— Папочка!
— А мама нас встретит?
— Я не хочу ехать. Я хочу с папой! — неслись детские голоса.
Рябчиков и Леся спрыгнули с подножки вагона, в то же мгновение перед ними проплыло окно, сквозь которое было видно ребят с расплющенными о стекло носами. Над детьми — красивое в обрамлении черных волос лицо Маргариты Григорьевны. Она смотрела широко печальными, тоскливыми глазами.
Поезд набирал скорость. Стук колес сливался в единый шум. Рябчиков, Леся и Опенкин махали вслед руками. А по радио звучала песня:
Если завтра война, всколыхнется страна
От Кронштадта до Владивостока.
Всколыхнется страна, велика и сильна,
И врага разобьем мы жестоко…
9
Стоколос, Колотуха и киномеханик Шишкин быстро шли к заставе за боеприпасами.
На полдороге Андрей остановился, чтобы переобуться. Только сел, как из-за кустарника выскочил всадник. Андрей испуганно вскочил на ноги. Конь порывисто остановился, стал на дыбы. Чтобы не упасть, Леся припала к шее коня. Потом лихо соскочила на землю.
Перед Андреем стояла Леся, такая же солнечная, как и вчера утром, такая же задумчивая, как и минувшей ночью, когда вела его взгляд по небу к звездам Надежды, Любви и Юности. Она держала в руке повод, а другой гладила вспотевшую шею коня. Глаза у девушки были заплаканы, на запыленных щеках остались потеки от слез. Сердце ее еще щемило от разлуки с матерью. На сколько они расстаются? На неделю? На месяц? А может, на годы? Или навсегда?..
— Ты действительно необыкновенная… — тихо сказал Андрей, зная, что Леся отвозила детей.
— Ты это серьезно? — спросила она.
— Лучше бы ты поехала с матерью, и мы бы писали друг другу письма, чем вот это возвращение, — смешавшись, сказал Андрей.
— Не нужно! — ответила Леся. — Я обо всем подумала! Обо всем!
Ее волновали глаза Андрея, так много сейчас говорящие. Впервые в жизни девушка поняла, что глаза тоже могут говорить. Усмехнулась уголками губ. «Удивительно! Эти глаза могут много сказать…»
Глаза Андрея: «Вот так бы и смотрел на тебя».
Глаза Леси: «Будто всю свою жизнь ждала этой минуты».
Глаза Андрея: «Вижу себя в твоих глубинах».
Его руки легли на ее плечи:
— Я так хотел увидеть тебя перед вашим отъездом, да не смог…
— Любимый… — прошептала девушка и, очнувшись от треска пулеметов, вздохнула.
Андрей тоже вздохнул. Он взял коня за повод, вскочил на него и помчался к заставе. Но вдруг остановился, вернулся к девушке. Они посмотрели друг другу в глаза.
— Мы еще будем вместе! — сказал он. — Верь!
— Да… Да.
Им уже казалось, что они были знакомы очень давно.
Воронки от снарядов и мин, развороченные клумбы. В стенах зданий пробоины. На доме догорает крыша. Всюду валяются обгорелые доски, битая черепица. Такой увидел заставу Андрей.
Измазанные в саже бойцы готовили шланги и противопожарный инвентарь на случай очередного артналета. С ними был Иван Оленев. Киномеханик Шишкин и Колотуха выносили из кладовой мешки с тряпками и паклей.
«А-а! Вот почему ты задержался! — подумал старшина об Андрее. Он тоже был не менее удивлен, чем Стоколос, увидев Лесю. — Все-таки отважилась! Примчалась быстрее лейтенанта Рябчикова».
— Василий Михайлович повернул к железнодорожному мосту, — сообщила Леся.
— Тогда все ясно! А мы вот пришли за материалом, чтобы покончить с деревянным мостом! — со вздохом сказал Колотуха. — Вот тебе, Андрей, два письма! Одно от Шаблиев, а второе, второе… — не мог остановиться разбитной Максим. — А второе от Тани.
Андрей поблагодарил и с упреком глянул на старшину. Тот понял, что о втором письме сейчас говорить не следовало бы. Об этом свидетельствовал и румянец, который мгновенно разлился по Лесиным щекам.
— Что пишет Таня? — пытался выйти из затруднительного положения бывалый старшина. — Наверно, об экзаменах? Это же она, как Леся, закончила школу?
— Нет. Она только перешла в десятый! — ответил Андрей, почувствовав, что Колотуха шел на выручку.
— Хе! Еще совсем дитя! — бросил старшина, взглянув на Лесю. — Правда же, Леся?
— Смотря, о чем идет речь, — сказала девушка.
— Не о любви же, а вообще… понятия жизни в такую пору…
— «Любви все возрасты покорны…» А девятикласснице особенно, — добавила Леся наигранно-равнодушным голосом. — Может, я могу чем-то помочь вам? — обратилась к Колотухе.
— Спасибо за письма! — еще поблагодарил Андрей. — Но они уже устарели на целую эпоху, потому что писались в мирное время.
Стоколос спрятал конверты в карман гимнастерки.
Близился к концу первый и очень тяжелый день войны. Солнце садилось. Оно было страшным, светило каким-то кровавым светом и медленно скрывалось за горизонт на вражеской стороне и потому казалось совсем чужим, невиданно грозным. Таким Андрей видел солнце, может быть, раз в жизни, во время затмения.
Он успел прочитать письма. Душу его наполнили воспоминания о неповторимой и безмерно дорогой жизни, потому что цену всему увиденному, прожитому и пережитому по-настоящему он узнал в этот первый день войны. А каким же красивым было солнце в Белой Церкви… В ясный день Андрей всегда видел его восход: два окна их хаты выходили в ту сторону. Парень будто инстинктивно просыпался на зорьке, чтобы поприветствовать солнце, засвидетельствовать ему свое присутствие в хате старой Софьи Шаблий, а потом снова засыпал, пока не говорили ему: «Пора!»
А когда возвращался из школы домой, оно тоже светило ему в лицо. В минуты, когда солнце уходило на отдых, Андрей останавливался возле казацкого дуба в вишневом саду и провожал его взглядом, прощаясь с последними красноватыми лучами. Ему казалось, что солнце порой разделяет его настроение: то оно было веселое, то беспечное, то хмурое.
Он успел взглянуть на Танино письмо. Таня писала 17 июня.
«Жизнь у нас будничная. Приезжают на неделю-другую хлопцы-студенты, курсанты военных училищ. Если бы ты знал, какая у них красивая форма! И у будущих пилотов. А тебя не приняли в училище? Так и служишь рядовым?..»
Андрей горько усмехнулся. Наверно, каждой девушке хочется, чтобы ее друг был «не рядовым». А почему же Лесе все равно!
«Еще приезжал на два дня с Балтийского флота Павло Оберемок. Умерла бабушка, и его отпустили. Павел говорил, что переписывается с тобой и что будет поступать в Высшее военно-морское училище. Девчата даже руками всплеснули, увидев Павла-моряка. Когда он был дома, то казался незаметным, обычным. А сейчас встретился с курсантами, они первыми отдавали ему честь…»
Андрей вздохнул.
«Мне так хотелось, чтобы ты был хотя бы лейтенантом. Или чтобы задержал нарушителя государственной границы и о тебе написали в газете…»
— Смотрите! На мост вывели Сокольникова.
Пограничники приподнялись в окопах, выбрались из блокгауза.
Сокольников в разорванной гимнастерке, со связанными руками подошел к берегу в сопровождении офицера и двух солдат. Один из них держал рупор.
— А сказали, что он убит!
— Тихо! — крикнул политрук Майборский. — Не пришел Сокольников, а привели его сюда.
— Посмотрите на его одежду! — не удержался Стоколос. — Его, видно, били.
Тулин вытер рукавом пот, а Майборский наклонил голову, подперев ее обеими руками.
— Заткнем им глотку! — обратился к начальству старшина Колотуха. — Или предложим обменять на немецкого лейтенанта.
— Замолчите, старшина!
— А чего же они!
На том берегу переводчик выкрикнул в рупор:
— Пограничники и красноармейцы! От имени вашего солдата заявляем, что ваше сопротивление бессмысленно. Ваша война уже проиграна. Доблестные немецкие войска и их союзники сегодня нанесли такой удар по Красной Армии, после которого она уже не опомнится. Немецкие войска почти что по всему фронту продвинулись на вашу территорию на десятки километров…
— А вы на сколько продвинулись? — выкрикнул Колотуха громче рупора.
— От имени вашего товарища предлагаем вам прекратить сопротивление. Сложить оружие. Дарим жизнь. Обещаем хорошее питание…
— Сейчас я из снайперской пальну ему в глотку! — сказал кто-то из пограничников.
— Не смей! — предупредил капитан Тулин.
Офицер и те, кто сопровождал пленного, начали переговариваться, все время обращаясь к Сокольникову. Тот кивнул и вдруг крикнул:
— Брешут фашисты! Сокольников никогда не изменит своим!.. Так и напишите в Москву моей маме!..
Сокольников рванулся в сторону, ударил головой в живот одного конвоира и кинулся к реке. Но второй солдат сразу дал очередь из автомата, и боец упал возле воды. А потом произошло непостижимо ужасное, чего не видели раньше пограничники. На берегу вдруг вспыхнула лужа из бензина, к тяжело раненному Сокольникову подбежали несколько фашистских солдат, схватили его и кинули в огонь.
Да, такова была беспощадная месть врага, месть человеку, который не изменил Родине, своим товарищам. Огонь бушевал, поднимались длинные языки пламени, из-за которых доносились последние, предсмертные выкрики Сокольникова. Но их заглушили пулеметные очереди с двух сторон…
В этот первый день войны бойцы, казалось, видели уже все: и смерть, и тяжелые раны, а вот такую жестокую казнь не мог представить никто. Столько ужаса, крови за один день! И сердце Андрея колотилось, возмущалось от невиданной расправы над Сокольниковым, который еще вчера считал, что попал в большую беду, забыв мелодию песни. Как все-таки ужасна эта война!
Все были потрясены увиденным.
В добрые сердца красноармейцев входила ненависть, они думали, как отомстить за сожженного Сокольникова, за погибших товарищей.
10
Вечером пограничники приготовили зажигательную смесь, облили керосином тряпье и отнесли все на берег. Там груз тихо взяла пятерка солдат и поползла к мосту. Преодолели первый десяток шагов. С того берега взметнулась ракета, осветив реку. Пятерка замерла, распластавшись на мосту.
— Еще проползем! — тихо сказал политрук Майборский.
На середине моста бойцы замерли. В напряженном ожидании прошли минуты. Наконец Майборскому передали конец бикфордова шнура.
— Зажигаю!
Шнур загорелся. Теперь надо как можно быстрее бежать в камыши. За спиной Майборского вспыхнуло пламя. Огненный смерч охватил мост на всю ширину. С вражеского берега ударили из пулеметов. Мост полыхал, но сырые доски не загорались. Тогда бойцы подкатили пушку и несколько раз выстрелили. Казалось, мост развалится и рухнет в реку, но он устоял.
Короткая ночь прошла в тревоге. То в одном месте, то в другом враг поднимал стрельбу и переправлялся на советский берег. На этот раз пограничники встречали его не таким уж плотным огнем, каким он был сутки назад.
На рассвете, вскоре после артиллерийской стрельбы, на западном берегу появились легкие танки. Теперь уже все пограничники и красноармейцы поняли, какую опасность представлял невзорванный мост. Да кого обвинять? Старшину Колотуху, который поверил, что мост загорится? Капитана Тулина, который думал, что нельзя обойтись без взрыва, но почему-то промолчал? Или помначштаба комендатуры старшего лейтенанта Постикова, которому сам бог велел знать, упадет ли в воду мост, если поджечь его?
Ясно было, что виновны все, потому что не приходилось им в жизни сжигать и уничтожать мосты. Да и меньше всего об этом думали, штудируя инструкции и не собираясь сражаться с врагом на своей земле.
Три танка с ходу ворвались на мост, стреляя из пулеметов. Выскочили на левый берег и помчались по шоссе. Внезапно под одним разорвалась «мина» лейтенанта Рябчикова. Второй танк притормозил. Третий старался обойти только что образовавшуюся пробку, повернул в сторону, но танкисты заметили ров и остановили машины. Этого промедления было достаточно, чтобы кто-то из красноармейцев подполз ближе и швырнул связку гранат. Танк вздрогнул и заглох с порванной гусеницей. Машина, которая была возле поврежденного миной танка, подалась назад, на насыпь. Теперь механик-водитель боялся и мин и гранат. Наверно, слишком волновался. На насыпи машина повалилась на бок. Два танкиста торопливо выскочили из нее, боязливо оглядываясь, побежали. Спасения им не было.
О танках, которые форсировали Прут, доложили коменданту участка, и он вскоре прислал к деревянному мосту противотанковую пушку и два станкача. Прибыл и эскадрон пеших кавалеристов.
Майборский был не из тех людей, которых неудача останавливает: снова повел пятерку на деревянный мост. Каждый красноармеец нес с собой килограммов по двадцать взрывчатки. Мощная огневая завеса позволила быстро заложить заряды возле самых свай. А когда Виктор Майборский собирался зажечь бикфордов шнур, на вражеском берегу вдруг ожили пулеметы. Шквал огня залил мост.
— К берегу! — приказал он красноармейцам. — Вот зажгу и тоже за вами.
Наконец вспыхнул долгожданный огонек. И в этот же миг пуля ударила Майборскому в грудь. Он не удержался на локтях и упал, прижав щекой бикфордов шнур. Тем временем красноармейцы уже добирались к своему берегу. Гаврюша Шишкин, киномеханик, сопровождавший по заставам политрука, первым заметил, что среди них нет Майборского, и пополз обратно.
— Ты куда? Сейчас же взорвется!
Но Гаврюша пригнувшись уже бежал к тому месту, от которого пятнадцать секунд тому назад он так торопливо уходил. Бикфордов шнур догорал, а возле огонька, который шипел, медленно приближаясь к заряду, лежал в луже крови Виктор Майборский.
— Товарищ политрук! — окликнул Шишкин и, подняв голову раненого, глянул ему в глаза. — Слышите?
— Слышу… — беззвучно пошевелил губами Майборский.
Гаврюша схватил политрука на руки. Чтобы спастись, нужно затоптать огонек, который уже подползал к заряду. На берег не успеть. Что важнее?.. Его собственная жизнь и жизнь политрука или вот этот трижды проклятый мост?! Но на раздумья, как и на спасение, не оставалось времени. Держа на руках комиссара, Гаврюша побежал по мосту. Он считал вслух.
До берега не было и пятнадцати шагов. В поисках спасения мысль работала четко. «Сюда! В речку!» — молнией пронеслось в голове. С разбегу он протаранил обгорелое перило и с комиссаром на руках прыгнул в воду.
Вспыхнул огонь, и тут же прогремел взрыв. Мост сгорбился и, разлетаясь на куски, рухнул.
Гаврюша Шишкин, обхвативший раненого Майборского, услышал взрыв и еще продолжал отсчитывать секунды: «Семнадцать… Восемнадцать…» А рядом плыли доски, брусья…
— Ребята! Сюда! Майборский тяжело ранен! — позвал Шишкин.
Несколько красноармейцев, среди них Гаврюша узнал и Стоколоса, бросились в воду.
Взрыв деревянного моста эхом докатился до пограничников и красноармейцев, удерживавших позиции возле железнодорожного моста. С того момента, когда они оттеснили вражеских солдат в урочище, которое огибала с трех сторон река, схватки не прекращались ни на час. Враг пытался расширить плацдарм на левом берегу. Но мост был пристрелян и покрывался пулеметно-винтовочным огнем, и никому не удавалось прорваться с правого берега на помощь группам, вторгшимся на советскую территорию. Однако и уничтожить их было нелегко.
Несколько танков пытались проникнуть на восточный берег. Один из них так и остался на середине моста подбитый. Остальные повернули обратно. Наши артиллеристы разрушили позиции вражеских батарей возле берега, и сейчас противник бил только из глубины.
Тем временем шла тщательная подготовка к уничтожению железнодорожного моста. Было подвезено четыре центнера тротила. А каким способом взрывать и с помощью какой взрывчатки, это поручено решить Василию Рябчикову. У Рябчикова был опыт. На его минах уже подорвалось немало вражеских солдат и немецкий танк. В течение дня Рябчиков хорошо изучил мост. Он считал, что заряды нужно заложить в опорах моста — два посередине и один ближе к берегу. И самое главное — взрыв должен произойти во всех трех точках одновременно. Бикфордов шнур отпадает. Использовать мину «на дерг», то есть выдернуть шнуром чеку взрывателя, — ненадежно, потому что нужно три длинных шнура. Оставалось электричество, но аккумуляторов возле моста не было, и Рябчиков направился на заставу.
Стоколос как раз возился возле рации, настраиваясь на Москву, чтобы послушать «Последние известия».
— Я к тебе, Андрей! — просто обратился лейтенант, будто Стоколос был ему ровесник, равный по званию. — Нужны батареи с рации. — Он коротко объяснил зачем.
— Понятно. Но к минам еще нужен электрический детонатор, — заметил Андрей.
— Все уже есть. А вот электропитания нет. Не успели освоить рацию, так хоть батареи послужат доброму делу, — сказал Рябчиков.
— Возьмите и меня на всякий случай с собой, — неуверенно начал Андрей.
— Это опасно!
— Кто-то же должен электродетонаторы вставлять в заряды.
— Это верно, — согласился Рябчиков. — Через час выходим. А сейчас пусть ребята послушают Москву.
Вот так еще раз в течение суток Андрей переквалифицировался.
В это время они увидели Лесю.
— Виктора Майборского отправили в далекий госпиталь, — еле сдерживая слезы, шепотом сказала она. — Очень тяжелая рана… А вы? — обратилась к Рябчикову. — Как?
— А нам придется железнодорожный мост уничтожать! — озабоченно ответил Рябчиков. — Трудно его строить. Но и разрушать под огнем врага не легче.
— И я тоже, — тихо сказал Андрей.
— Ты же не минер! — удивилась девушка. — Сколько уже раненых и убитых на том мосту и вблизи него! — Леся смотрела на Андрея печальными глазами.
Неподалеку от железнодорожного моста раздавались выстрелы. Это вели огонь вражеские подразделения, которые засели в плавнях. Напротив заставы стреляли реже, тут противнику было ясно, что на советский берег не прорваться.
В небе вспыхивали звезды.
— А какими были и небо, и звезды, и месяц в тот наш вечер!.. А ты в белом и с цветочком в волосах, как невеста! — поспешно сказал Андрей.
Он держал девушку за руку. Вокруг трассирующие пулеметные пули прочерчивали огненными пунктирами звездное небо.
— Говори. Говори… — шептала девушка.
— Стоколос! К лейтенанту Рябчикову!
От зычного голоса ясные звезды пригасли, уменьшились.
11
Возле железнодорожного моста бой не утихал. Красноармейцы из кавалерийского полка пытались уничтожить противника, который засел в плавнях. С правого же берега все время пытались перекинуть по мосту подкрепления на свой плацдарм, но натыкались на плотный огонь. Саперы под его прикрытием заложили несколько сот килограммов тротила на двух быках посреди реки и на крайнем, возле берега.
Теперь очередь за лейтенантом Рябчиковым и Стоколосом, которые должны поставить к каждому из трех зарядов электродетонаторы и соединить их проводами. По мосту разливался ливень пулеметного огня. Метр за метром продвигались на катках мешки с песком, а за ними — Рябчиков и Стоколос. Вначале они были безмолвной мишенью, потому что не могли отвечать. Но вот засвистели над головой снаряды, выпущенные нашими артиллеристами, которые били по вражеским пулеметным гнездам и огневым точкам. На душе у Андрея и Василия Михайловича стало легче.
— Вперед, Андрей! Уже скоро середина моста. Главное, чтобы сработали заряды на средних быках, — волновался лейтенант Рябчиков.
— Мощный мост.
— А нам вот теперь морока…. Чего молчишь?
— Пуля скользнула по каске. Даже в глазах зарябило.
— Не обращай внимания!
Наконец добрались до середины моста. Здесь заложена взрывчатка. Рябчиков и Стоколос приготовили электродетонаторы, подключили их к проводам. Пули звонко бились о рельсы, глухо входили в шпалы. Теперь можно спрятаться и за лонжерон.
Такой дерзости не выдержали на вражеском берегу и послали наперехват взвод пехотинцев. Но и из-за спины Рябчикова и Стоколоса ответили огнем. Это стреляла тулинская группа прикрытия. Теперь даже трупы врагов прикрывали минеров.
Немцы стали сбрасывать их в Прут.
С первым зарядом покончено. Теперь нужно переползать к другой опоре, заминировать и взорвать ее вместе с первой, чтобы секция после взрыва не скособочилась, а рухнула в воду полностью.
Группа прикрытия снова открыла стрельбу, засвистели пули.
Пот заливал глаза. Нервы напряжены до предела. Руки Рябчикова работали виртуозно. Андрей помогал не так уверенно, но настойчиво, цепко.
Наконец закончили они и эту сложную работу.
Время возвращаться назад. Тем же путем и тем же способом, что шли сюда. С западного берега еще одна атака. Но и ее встретила стена огня группы прикрытия. А двух гитлеровцев, проскочивших огненную завесу, встретил взрыв гранаты, кинутой Стоколосом.
— Скорее сюда!
Рябчиков и Стоколос не догадывались, почему их так настойчиво торопят. Фашисты подтянули еще отряд солдат, стремясь на этот раз уже наверняка ворваться на мост, перерезать провод и выскочить на левый берег.
Скорее! Рябчиков и Стоколос побежали. Прямо перед ними были установлены пулеметы, готовые каждое мгновение хлестануть огнем по мосту, чтобы остановить вражеских солдат.
Проскочили мимо пулеметов и упали возле колеи на насыпи. Но нужно спешить! К подрывному устройству надо подключить параллельно все три батареи и замкнуть цепь.
— В укрытие! — приказал лейтенант тем, кто был на мосту.
Андрей оглянулся и оцепенел: пограничники несли капитана Тулина.
— В укрытие! — еще раз крикнул Рябчиков и спросил Андрея: — Батареи не разрядились, когда слушали известия?
— Нет! — ответил Андрей, и тут какой-то клубок подкатил ему к горлу: что с Тулиным?
— Подам знак рукой, — сказал Рябчиков.
Ярко вспыхнула искра. Почернели концы проводов, которые соединил Стоколос. И в то же мгновение сработали детонаторы в трех зарядах. Прогремел взрыв. Эхо от него покатилось между лонжеронами и фермами, отозвалось в плавнях. Почти половина моста левого берега рухнула в воду.
— Здорово! — выкрикнули красноармейцы, которые уже третьи сутки держались в своем блокгаузе.
В небе клубились огненно-желтые тучи от сгоревшего тротила. Взрыв послужил сигналом к атаке красноармейцев на позиции фашистов, которые укрепились в плавнях. Теперь этим захватчикам на левом берегу придется туго. Нет ни единой переправы, по которой подошло бы подкрепление. Да и огневая поддержка с противоположного берега все слабела, потому что армейские артиллеристы пристрелялись.
Покатилось «ура» в плавнях. Противник был стиснут с трех сторон.
— Ура! — мощно неслось над Прутом.
В этот выкрик вплетались артиллерийские залпы. И все, кто был на берегу, думали, что так же гремят батареи и победный клич пехотинцев и пограничников звучит по всей границе от Дуная и Прута до последней скалы на материке, которая свисает над разбушевавшимся Баренцевым морем.
Пограничники шли от разрушенного железнодорожного моста на заставу. Шли, поддерживая раненых, унося убитых. Шли, понуро опустив головы. Каски и фуражки держали в руках. Среди тяжелораненых был и Павел Тулин. В грудь и живот попали две разрывные пули. Разрывными в этот день фашисты стреляли впервые. В первый вечер войны они сожгли Сокольникова. На третий вечер войны стреляли разрывными и тяжело ранили Тулина. И тогда и сейчас фашисты нарушили международную конвенцию, которая запрещала применять разрывные пули и жестоко, не по-человечески обращаться с пленными. Смешными и наивными выглядели сейчас гарантии этой конвенции.
Леся, увидев окровавленного отца, отступила, закрыла лицо руками. К ней подошел Рябчиков и обнял за плечи.
— Он выживет! Сейчас ему окажет помощь хирург из кавалерийского корпуса.
Леся не плакала и не отвечала на слова Рябчикова. Когда отца положили на нары в бункере, Леся склонилась над ним.
— Папа! Ты узнаешь меня?
Тулин застонал и прошептал губами, на которых застыла желтоватая пена:
— Доченька моя!.. — Лицо его перекосилось, наверное, он хотел улыбнуться. Обвел взглядом присутствующих. Узнал Рябчикова и тихо сказал: — Будешь за меня, Василий.
— Не надо об этом.
— Молодцы! Взорвали-таки мост. А как там граница, еще не восстановили? — спросил через силу. — Дожить бы до минуты, когда будет восстановлена граница на нашем участке. Вынесите меня. Хочу видеть Прут, плавни. Хочу слышать бой…
Раненого вынесли на клумбу. Отсюда видно и Прут, и руины мостов. Возле железнодорожного не смолкала стрельба. Гремела артиллерия, разбрасывая огненные снопы. Ярко багровел закат. Смеркалось.
Леся стояла и держала отцовскую руку.
— Как хорошо пахнут цветы, которые сажала ты с мамой. А почему ты плачешь?
— Папа! У тебя холодеет рука!.. — с ужасом сказала она.
— Леся! Не оставляй маму. Вам вместе легче будет… А где Андрей?
— Он еще на берегу.
— Сейчас появится врач, — сказал Рябчиков, успокаивая раненого, себя и товарищей.
— Не нужно врача.
Прибежали запыхавшиеся Стоколос и Оленев.
— Товарищ лейтенант! — доложил Андрей, тяжело дыша. — Красноармейские части разбили вражеский батальон в урочище. Остатки удирают на лодках в Румынию!
— Вот именно!.. Из их батальона остались одни веники! — добавил ефрейтор Оленев. — Граница восстановлена, товарищ капитан!
— Я верил, что так будет, — прошептал обескровленными губами Тулин. — Андрей! Встретишь полковника Шаблия, передай ему: застава выполнила свой долг! Поднимите меня. Хочу еще раз посмотреть на Прут… Леся! Рита! Милые мои… Ми-и…
Рябчиков, Стоколос и Оленев подняли начальника заставы. Руки его безжизненно повисли. Андрей стиснул пальцы Тулина. Но они были вялыми, бессильными. Капитан Тулин умер.
12
Пыль, поднятая машинами, обозами, колоннами людей, стадами коров и отарами овец, не успевала оседать, клубилась вверху и надолго заслоняла солнце. Над раскаленной степью носились фашистские стервятники, уничтожая все, что двигалось. В запыленном и задымленном от пожаров небе завязывались воздушные бои. Самолеты неистово ревели, то падая в пике, то стремительно взмывая вверх. Нередко этот рев сопровождался взрывом и огненной вспышкой, после которой истребитель или бомбардировщик несся своим последним маршрутом, врезаясь в твердую и растрескавшуюся бессарабскую землю.
В составе армейских частей, которые с боями отходили к Днестру, были и пограничники. Держались они до второго июля, напрочь сорвав планы фашистского командования внезапным ударом уничтожить заставы на реке Прут, форсировать реку и захватить плацдарм на левом берегу.
В десятых числах июля, как это и бывает часто в период жатвы, небо заволокли тучи, пошли дожди. Вылеты вражеской авиации намного уменьшились, а машины буксовали в оврагах, вязли в черноземе. И все же в июле солнце брало свое, и через два-три дня степные дороги снова клубились пылью и дымом.
И днем и ночью гремели бои. Войска Красной Армии, сдерживая противника, бились за каждую пядь земли. В конце июля наши части подошли к Днестру, к переправам, которые наводили саперы. Спешили на левый берег, потому что там была укреплена полоса бывшей границы. Из дотов и дзотов на левом берегу Днестра можно было снова встретить огнем и задержать захватчиков.
Шли на восток и пограничники. В арьергарде — застава капитана Тулина, которого заменил лейтенант Рябчиков.
Больше половины личного состава заставы погибло.
Тяжело заболела Леся Тулина. Совершенно убитая горем, девушка еще простыла в дождь. Каждый, кто как мог, стремился помочь ей. Один приносил из села красное вино, чтобы девушка выпила его горячим, другой — молока и меда, какие-то лечебные травы, но ничего не помогало: Леся осунулась, на лице чуть пламенел остаток румянца.
Печальным шел и Андрей Стоколос. Болезнь Леси угнетала его. В душе он жалел, что она не поехала на восток в первый же день войны. Тревожил и непонятный отход наших войск. Стоколос еще мог объяснить это отступление как стратегический маневр, чтобы подготовиться к контрнаступлению. Сдержать на всем фронте все дивизии в первые часы и дни войны трудно. Враг находился в более выгодном положении: у него внезапность, наступательный порыв, опыт. Но Стоколосу казалось, что противника можно было задержать хотя бы дней на десять на первых ста километрах от границы, если бы все так стояли, как пограничники на Пруте, Сане.
Бойцы погибшего Тулина смотрели на противника вполне трезвыми глазами, потому что знали не только силу его ударов, но и свою силу тоже. Неделю удерживать границу, на глазах у врага взорвать мосты — это хоть и незначительный, но первый взнос в общую победу. И пограничники вынесли уверенность: фашистов бить можно!
Заставе лейтенанта Рябчикова выпало задание прикрыть армейцев, которые направлялись к переправе через Днестр, чтобы занять оборону на восточном берегу реки. В степи не так легко остановить вражеские подразделения. Здесь сходились к Днестру несколько дорог, и всюду нужно было поставить заслоны. Теперь почти каждый пограничник имел или ручной пулемет, или автомат ППД. Ребята довооружались за счет других подразделений и трофейного оружия, которое тоже пригодилось.
Когда до Днестра было рукой подать, лейтенант Рябчиков решил отправить на восточный берег раненого Рубена, старшину милиции Опенкина и Лесю. Их провожали все бойцы заставы.
— Когда же теперь встретимся, Леся? — спросил Оленев.
— А разве я знаю, — утомленно прошептала девушка. — Как хочется быть с вами!
Ее большие черные глаза стали еще темнее и с грустью смотрели на Андрея, который стоял рядом. Глаза не молчали, как и тогда, в первый день войны, когда девушка примчалась на коне со станции:
Глаза Леси: «Я останусь здесь. Боюсь, что мы уже никогда не встретимся».
Глаза Андрея: «Я бы все отдал, чтобы быть с тобой рядом. Но не сейчас. Поезжай. И как можно быстрее».
Глаза Леси: «У меня уже нет отца. И я не представляю, как быть еще и без тебя. Хочу всегда видеть тебя, слышать твой голос…»
Глаза Андрея: «И я…»
— Да, чуть не забыла, — прошептала Леся, будто разговор состоялся на самом деле. — Я буду обращаться к тебе через наши звезды.
Андрей положил руку на ее лоб и почувствовал, какой он горячий.
— Не хватало тебе еще и простуды, милая! — Он прижал ее голову к своей груди.
Колотуха уже торопил их.
— Хватит, Андрей! Дай и нам попрощаться с ней. Она же всем нам как сестра!
Пограничники подходили к Лесе, что-то говорили и отходили. Прощались они не только с Лесей Тулиной, но и с ее славным отцом, родной заставой, которая была для них родным домом, которая сплотила их, таких разных по характерам и национальностям, воспитала преданных и верных боевому товариществу, своему Отечеству.
Загромыхали автомашины. Поднялся людской гомон. Красноармейцы усаживали раненых в кузова.
К Андрею Стоколосу подошел Артур Рубен и виновато сказал:
— Не могу обнять тебя, друг. Рука как плеть. Но дружба наша будет жить! Лай дзиво драйзиба! — повторил по-латышски. — Но они… — погрозился кулаком на запад. — Они не пройдут. Но пасаран!..
— Береги Лесю, Артур! Ты один с нашей заставы с ней… Ты знаешь, кто она для меня!
— Хорошо. Лаби… Я все понимаю. — Рубен поцеловал своего товарища.
Машины двинулись.
Первые автомобили-тягачи уже спускались извилистой дорогой к Днестру. А с последней еще махали руками Опенкин, Рубен и Леся.
— Вот и разлетелись как птицы! — с грустью сказал Андрей. — И это на двадцатый день войны. А где мы будем, когда армия возвратится на нашу границу?
— Вот именно! — с иронией подтвердил Оленев. — Где? Зачем уходить так далеко, Андрей?.. Дожить бы до вечера. А сейчас давай в засаду на пшеничное поле!
— Да, ребята! — очнулся лейтенант Рябчиков. — В штабе стрелковой дивизии нам приказали поджечь пшеницу, когда наши пройдут на тот берег. Стоколос и Оленев! Приказываю это сделать вам!
— Есть! — ответил Оленев.
— Ну и приказ! — вроде хотел возразить Андрей, но больше ничего не сказал.
Терентий Живица и Шмель Мукагов остались на дороге возле кукурузного поля. Лейтенант Рябчиков и старшина Колотуха с группой бойцов оседлали грейдер, который тянулся от днестровской кручи в бескрайние бессарабские степи. Андрею Стоколосу и Ивану Оленеву досталась пересекающая золотистую стену пшеницы полевая дорога.
— Что, друг Шмель? — обратился Живица к своему напарнику. — Это тебе не в фургончике сидеть со Стоколосом. Тут дела, брат, посерьезней. Это у вас лезгинку танцуют? А?
— И у нас, — ответил Мукагов и неожиданно спросил: — Слыхал? Перед самым перевалом через Кавказский хребет есть город Беслан?
— Теперь буду знать.
— Приезжай в гости! — пригласил мечтательным голосом Мукагов. — С родственниками познакомлю. Их у меня немало…
— Спасибо. А ты, Шмель, приезжай ко мне. Мое село на границе Черниговщины и Киевщины, — тяжело вздохнул Терентий. — Там уж скосили сено, растет отава…
Мукагов слушал рассеянно, все оглядывался на переправу.
— Хотя бы скорей переходили на тот берег!
Врага долго ждать не пришлось. Это была вражеская разведка на мотоциклах. Затрещал пулемет Живицы и Мукагова. Первый мотоцикл сразу же повернул с дороги в канаву и там опрокинулся. Другой, сделав круг, тоже повалился на бок. Третий мотоцикл проскочил вперед. Но короткая очередь остановила и его. С коляски мотоцикла выскочили два солдата, поползли к придорожной канаве и стали отстреливаться.
Мукагов оглянулся: «Прошли наши?..»
— Да скорее! Идут, как ишак под гору! — выкрикнул он, будто красноармейцы, которые направлялись к переправе, могли его услышать.
— Действительно! — волновался и Живица.
Приблизилось еще несколько мотоциклов и за ними на полном ходу — тягач с пушкой. Мукагов и Живица дали очередь и по этим мотоциклам, и по тягачу. Теперь гитлеровские автоматчики стреляли непрерывно, а артиллеристы стали разворачивать пушку. Мукагов еще раз оглянулся.
— Не видно наших. — Он вытер вспотевший лоб. — Нам тут не удержаться. Ударят пушкой — и все!
— Но и до кручи нельзя пустить пушку. Еще ударят по переправе прямой наводкой, — сказал Живица. — Давай в кукурузу, еще подержим дорогу на прицеле.
Они поползли от холма. Кукурузное поле было от них в тридцати шагах. Между тем ливень пуль стегал по холму и его склонам. Одна царапнула ногу Живицы, и он вскрикнул.
— Ранило!.. Дай пулемет!
— Возьми. Давай еще продвинемся.
Вот и кукуруза, высокая, зеленая, пышнолистная. Здесь можно спрятаться. Но это не главное. Нужно выбрать новую позицию и задержать пушку, автоматчиков, к которым еще подойдет подкрепление. Слышно, как шелестит жесткая листва от тихого ветра.
Мукагов вдруг поднялся и врезался в заросли, ломая стебли. Поднялся на ноги и Живица и, опираясь на карабин, пошел за Шмелем, припадая на раненую ногу.
— Очень тяжело идти. Хочется пить, — скривился от боли Живица.
— Нет у нас и баклажки. Забыли. Все патроны и гранаты брали! — с горечью сказал Мукагов. — Может быть, снимешь ботинок? Я помогу…
— Снимай.
Распухшая нога нестерпимо болела, и Живица думал, что босиком ему будет легче. В момент, когда Мукагов осторожно снимал ботинок с раненой ноги, Терентий увидел двух парнишек, которые пригнулись в кукурузе.
— Эй, хлопцы! Идите-ка сюда! — позвал Живица.
Осторожно и боязливо, пригибаясь, ребята приближались к красноармейцам.
— Мы видели, как вы секли из пулемета ихних мотоциклистов! — сказал один из них, чернявый.
Терентий достал из противогазной сумки бинт и подал парнишке.
— Я не умею перевязывать раны, — сказал веснушчатый, с рыжими волосами.
— А я попробую. — Чернявый взял бинт.
— Это не для раны. Протрите бинтом пулемет. Ему еще палить и палить, — озабоченно сказал Живица.
Мукагов и ребята переглянулись.
— Перешли наши Днестр? — обратился Живица к ребятам.
— Не все.
— Ага… Значит, мы с тобой, Шмель, встретили гостей первыми. И они не прошли еще… — Живице казалось, что когда он говорит, то не так болит нога и не так хочется пить. Вдруг взгляд его остановился на початке кукурузы, русый чубчик которого свисал с зеленого стебля. «Может, пососать кочан?»
Ребята наломали початков. Они были еще мягкие, с молочными зернами.
Живица жадно сосал, и на губах у него проступало молоко.
Вдруг все вздрогнули. Вдали послышался напряженный грохот моторов. Впереди тягача с пушкой вышел танк, за ним автоматчики, и потом еще два тягача с пушками.
— Вот почему они смолкли! — сказал Мукагов. — Подкрепление ждали. Помогите, ребята, Терентию дойти до развилки дорог. Там наши пограничники. А я здесь побуду с пулеметом.
Живица без посторонней помощи поднялся на ноги и обратился к товарищу:
— С ручным пулеметом против танка — безнадежное дело. А остановить танк надо. У меня две противотанковые гранаты. Возьми одну себе, а с этой пойду я. Попробую. Не пропускай к переправе мотоциклистов!
— Куда же тебе! Давай лучше я. Слышишь? Ты же раненный в ногу!
— Не горячись! Здесь за старшего я. Вот и слушай.
Ребята переглянулись. Они уже знали, что значит в армии быть старшим и что значит приказ. В мирное время видели, как маршировали красноармейцы под команду старшины или лейтенанта. А здесь приказывал раненый боец. Приказывал другому идти через кукурузное поле и держать оборону на развилке дорог, где еще можно остаться живым, кинувшись с обрыва к переправе, если остановить танк хоть на несколько минут.
— Как вас зовут, хлопцы? — спросил Терентий.
— Я Никола, а он Петро, — показал чернявый на своего рыжеволосого и веснушчатого товарища.
— Не очень высовывайтесь из кукурузы, — посоветовал Живица.
Пересиливая боль, Терентий поднялся и пошел на грохот танка. Как мог прибавлял шаг, потому что казалось: идет слишком медленно. А здесь еще канава. «Какая глубокая! Хотя бы не убили раньше…» И все-таки выкарабкался, спотыкаясь и подтягивая раненую ногу.
С танка не стреляли. Почему?.. Перед автоматчиками, которые прилипли к броне, был только один красноармеец, и тот держал винтовку за ствол. Не сдаваться ли он идет?.. Послышались выкрики — немцы требовали, чтобы красноармеец бросил оружие. Потом успокоились, поняв, что раненый опирался на винтовку, как на палку.
Терентий отмеривал шаг за шагом к вражескому танку. Танкисты вылезли из башни, чтобы увидеть, как сдается в плен боец Красной Армии. «Только не опоздать. Только бы первым! — думал, стиснув зубы, Живица. — Иначе погибнешь ни за понюх табаку. Лишь бы первым!..
— Хенде хох! — насмешливо крикнул немецкий солдат.
— Не стреляйте!
Танкисты и автоматчики услышали, как им показалось, отчаянный крик и ждали, что будет дальше. Этого мгновения было достаточно, чтобы молниеносным движением руки, которая была поднята вверх, Живица выхватил гранату и кинул под чрево танка. А сам упал.
Застучали пулеметы. В плечо ударило будто огненным раскаленным железом. Еще мгновение… Громыхнул мощный взрыв. Танк содрогнулся, из-под него вырвалось пламя.
Терентий поднял голову, оглянулся. Вдали на грейдерной дороге тоже слышалась частая стрельба. Пограничники лейтенанта Рябчикова встретили вражеское подразделение, которое рвалось к переправе.
Мимо подожженного танка и Терентия Живицы, который лежал неподалеку, с грохотом пронеслись мотоциклисты.
Потом Терентий почувствовал еще один удар в спину, и все превратилось в сплошной гул. Его тело будто обожгло огнем…
Из подбитого танка валил черный дым, застилая солнце и горизонт. Вражеских солдат там уже не было — спешили к переправе, но еще на одно важное мгновение их задержал пограничник. Чернявый Николка и рыжеволосый Петрик ползли к дороге. Неподалеку от взорванной машины на обочине пыльной дороги лежал пограничник Терентий Живица, истекая кровью.
Глядя испуганными глазами на красноармейца, ребята боязливо дотронулись до него руками.
— Дядя? Ты живой?
Шмель Мукагов строчил из пулемета, непрерывно меняя позицию и продвигаясь к перекрестку дорог, где тоже клокотал бой между бойцами лейтенанта Рябчикова и вражеской группой.
Только на полевой дороге, куда пошли Стоколос и Оленев, было тихо.
— Андрей, слышишь? Задержка за нами. На тот берег уже переправились последние взводы! — промолвил Оленев, оглядываясь.
Андрей будто не слышал этих слов, гладил рукой тяжелые колосья. Ему казалось, что они позванивают от прикосновения его руки. А зерна, которые падают на землю, словно бьются о медь: «Дзень. Тилинь-тилинь».
Оленев вынул бутылку с бензином. Андрей съежился, будто ему стало холодно. Уничтожал Стоколос железнодорожный мост через Прут, не задумываясь над тем, что это творение сотен рабочих рук. Уничтожал, потому что нужно было задержать противника. Мост не послужил врагу, был выведен из строя на несколько недель, а может, и месяцев. Но поле же не мост!
— Пора поджигать! — поторапливал Иван.
Андрей медлил: «Почему это поле уцелело от обстрела, от налетов вражеских самолетов, которые шныряли над полями, и вот пришлось поджигать мне?..»
А колосья тихо о чем-то шептали, кланяясь земле, на которой выросли полнозерными и такими золотистыми, как лучи солнца.
Земля. Зерна. Солнце. Все слилось здесь как символ жизни. Что стоит одно солнце без земли? Или земля без солнца? А без земли и без солнца не вызреет и колос — самое благородное творение человеческого опыта.
О том, что ничего нельзя оставлять врагу, говорилось и в речах и в приказах. Оккупантам необходимо создавать невыносимые условия. Но ведь и в Молдавии, и на Украине остаются не только враги, но и свои люди, которые по разным причинам не смогли или не успели эвакуироваться: старики, женщины, дети, инвалиды. Кто их будет кормить?.. Может быть, с этого пшеничного поля ночью они соберут хлеб для своих детей, для себя?..
В плену тяжких, противоречивых мыслей находился Андрей Стоколос: «Почему это поручили мне? Почему? Как я не подумал тогда и не сказал Рябчикову, что у меня не поднимется рука поджечь хлебное поле!» А в селе под Белой Церковью Андрей осенью пахал зябь, весной поднимал травяной пар, чтобы через три месяца посеять на нем озимую пшеницу, которая так хорошо родит… «Хлеб всему голова. Святой хлеб…» — не раз приговаривала старая Софья Шаблий, садясь к столу.
Андрей глубоко вдохнул воздух, которого ему сейчас не хватало, расстегнул гимнастерку и положил руки на обнаженную грудь. Представил запыленные лица комбайнера и тракториста и услышал крик: «По-да-вай!», напряженное вытье барабана, который пожирал снопы…
— Ты что спишь? Давай спички! — почти крикнул Оленев.
А перед глазами Андрея лились ручьи золотого зерна в мешки…
— Да, нам пора, на всякий случай, — сказал Андрей. — Поджигай! Фашисты все равно не дали бы и зернышка нашим людям.
Оленев стал разбрызгивать из бутылки бензин. Потом поднес зажженную спичку к стене пшеничного поля. Огонь шагнул по стеблям и зашуршал по полю. Какое-то мгновение они стояли недвижимо и смотрели, как пламя пожирает золотые колосья.
— А теперь живее к своим! — первым спохватился Оленев.
Они побежали вниз полевой дорогой. Колосья, попав в пасть огня, потрескивали, будто плакали. Пламя неслось над полем вперегонки с черными клубами дыма. А колосья, которых еще не достиг ненасытный, как сама война, огонь, печально прижимались друг к другу.
