ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГРАНИЦА
1
В сердца двух молодых пограничников — ефрейтора Ивана Оленева и рядового Андрея Стоколоса — вползала тревога.
Они стояли в наряде и вслушивались в грохот танков и тягачей, который доносился с западного берега Прута. Неспокойным был и их верный друг Каштан. Он сидел, опираясь на передние лапы, и водил острыми ушами.
Оленев и Стоколос пытались разобраться, что происходит на том берегу. Особенно настораживали команды на немецком: хлесткие, зычные… Тревогу создавало и неровное, завихряющееся течение реки, и ночная тьма, в которую они вглядывались до боли в глазах.
На рассвете за рекой стало тихо и напряжение несколько спало. Внезапно в безоблачном, сине-багряном от утренней зари небе загудел самолет.
— На всякий случай «Фокке-Вульф-190» пожаловал, — определил Андрей, прищуривая глаза и прислушиваясь.
«На всякий случай» у Андрея всегда что-то выражало: недовольство, утверждение, насмешку, иронию и даже искреннее восхищение. Все зависело от настроения парня. Сейчас же Андрей был раздражен наглостью немецких летчиков, вот уже который раз за прошедший месяц вторгающихся в воздушное пространство Союза ССР.
— Вот именно! Снова, проклятый, летит через границу! И не проучат его наши! Просто зло берет! — в в сердцах сказал Иван.
Рокот моторов уже растаял, а они еще смотрели вслед исчезнувшему самолету, прищуривая натруженные за ночь глаза. Пограничники надолго замолчали. Тревожно на сердце. Неспокойно на душе…
Такой тревоги, естественно, нет в это тихое утро в наших воинских частях, которые расположены здесь, вблизи границы, и тем более в гарнизонах глубинных районов. Не чувствуется подобного беспокойства ни в колхозах, где вот-вот начнется жатва, ни на заводах, шахтах, где, как еще вчера в последних известиях сообщало радио, «рабочий класс кует экономическое могущество страны». Работы хватает, и ею живет вся страна от Карпат до Владивостока. Все убеждены, что граница на надежном замке и Красная Армия даст отпор любому захватчику. А у пограничников тревожно. Уже неделя, как у них боевая готовность номер один. А сколько перекопали земли за весну вокруг заставы, сооружая блокгаузы, доты и соединяя их ходами сообщения!
В долине Прута защебетали птицы, как будто хотели разогнать седой туман и скорее встретить солнце, которое вот-вот выглянет из-за далеких холмов. От заставы донеслись позывные Москвы — «Широка страна моя родная».
Андрей Стоколос еще раз взглянул на чужой берег. Он увидел, как к мосту подошли двое в черных мундирах. Андрей вышел из засады. В бинокль разглядел чужих солдат. У одного на щеке шрам. Заметив советского пограничника, солдат погрозил кулаком.
— Ты посмотри на него! Какой храбрец! — хмуро сказал Оленев.
— Не храбрец, а наглец! — рассудительно заметил Стоколос и закончил мысль своими словами: — На всякий случай.
— Вот именно! — согласился Иван Оленев.
Прибыла смена, Стоколос и Оленев, вскинув на плечи винтовки, пошли сквозь камыши и ивняк дорожкой, о которой знали только пограничники. Впереди Каштан. Время от времени пес оборачивался, задирал голову, будто ожидал распоряжений, и снова трусцой бежал вперед, принюхиваясь.
Вышли из камышей. В этот час на заставе пограничники всегда делали физзарядку, и ветерок доносил команды: «Подтянуться… Вот так. Еще раз… Хорошо… Теперь можно и отдохнуть…»
— А когда мы, Андрей, отдохнем? — спросил Оленев. — Вот поймаем лазутчика с радиостанцией, и капитан Тулин выхлопочет нам отпуск хотя бы на недельку. До Сибири я не доберусь за это время, а вот к Наде Калине можно и махнуть.
— К Наде? — переспросил Стоколос. — А как же быть с подлогом?
— И не говори! — недовольно ответил Оленев. — И все из-за Колотухи! Диверсантом ему быть, а не старшиной заставы!
Андрей засмеялся.
— Тебе что! Ты девчатам нравишься, — с завистью сказал Оленев. — А письма какие сочиняешь за ребят! Да такого сочинителя не найти на всей границе. Смеешься! А мне, бедняге, как выкрутиться из ловушки, в которую попал, точно баргузинский соболь?
А случилось вот что. Пограничник Терентий Живица с Черниговщины дал адрес своей двоюродной сестры Нади Калины сибиряку Ивану Оленеву. Первое письмо Иван не решился написать сам и попросил сделать это Андрея Стоколоса. Андрей так горячо и красочно рассказал о далеком и родном Ивановом крае, что Надя сразу согласилась переписываться с ним. Оленев был не столько рад этому, сколько озадачен и даже напуган. Он стал просить Андрея, чтобы тот продолжал писать письма. А когда Надя попросила выслать фотокарточку, Максим Колотуха, отвозя почту с заставы, распечатал конверт и заменил фотографию Оленева на фотографию Стоколоса. Подлог выяснился совсем недавно, когда Надя написала, что Оленев очень понравился всем девушкам в селе. «Волосы белые, брови черные, глаза ясные, будто заглядывают прямо в душу». Это вроде бы так говорили Надины подруги. Да только Оленев догадался, что это ее слова. Значит, Наде понравился парень, настоящее имя которого — Андрей Стоколос. Вот и происходит теперь словесная дуэль между Оленевым и Колотухой. «Какой же ты олень, когда побоялся написать ей письмо! — подначивал Максим. — Телок ты безрогий, а не енисейский олень!» С тех пор и прилипло к Оленеву прозвище Телок. Иван и правда запутался, не знает, как выпутаться из этой истории…
— Молчишь? — еще раз переспросил Андрей.
— Как-то надо выкрутиться еще до демобилизации, — озабоченно сказал Оленев. — А как Колотуха стибрил у тебя фото?
— Взял незаметно из моего альбома.
— Слушай, Андрей! Пиши и дальше ей вроде от меня, пока чего-то лучшего не придумаю! Тебе что! Леся Тулина так и ест глазами, как увидит тебя. Таня из-под Белой Церкви неравнодушна. Я по почерку вижу, что любит тебя.
— Не удивлюсь, если ты по медвежьему следу сможешь определить, сколько зверю лет, — пошутил Стоколос. — Но точку над «i» нужно тебе, Ваня, поставить!
— Какую точку? — не понял Оленев.
— Открыться нужно Наде, — посоветовал Андрей. — Будь посмелее! На всякий случай!
— Тебе легко говорить, — с горечью сказал Оленев. — Верно старшина называет тебя телком… А мне еще ни одна из девушек не понравилась!
— И твоя Таня? — удивился Оленев.
— Не знаю еще, моя Таня или не моя.
— Не знаешь? Почему же?
— Потому как за ней ужом увивается химик.
— Какой химик?
— Учитель этой премудрой науки. Молодой, а шустрый! Даже мне ставил «отлично».
— Подкупить тебя хотел? — спросил с возмущением Оленев.
— Нет. Заставил меня штудировать эту проклятую химию. Представь себе. Вызывает меня к доске и говорит: «А напиши-ка формулу мыла…»
— А разве у мыла есть формула? — удивился вдруг Оленев. — Про формулу воды и соли я слышал. А вот мыла…
— Вот вызовет меня химик, — вел дальше Андрей, — а я ни бе ни ме. Поэтому и учил химию, чтобы не краснеть ни перед учителем, ни перед Таней.
— А спирт тоже имеет формулу? — поинтересовался Оленев.
— Конечно: це два аш четыре о аш, — весело ответил Андрей. — А для чего тебе эта формула?
— Знаем для чего! Повтори еще! Так. Так! — загадочно улыбнулся Оленев, как будто повторял какой-то шифр, и, с удовлетворением хлопнув рукой по прикладу винтовки, тихо добавил: — Проэкзаменуем одного умника!
Они подходили к заставе. Стоколос взял на поводок Каштана.
— Иди, Каштан! Пора завтракать! — похлопал Андрей по мускулистой шее собаки.
Юноша взглянул на веранду домика, разделенного на две квартиры, в которых жили начальник заставы капитан Тулин и его заместитель. На веранде возились жена и дочка Тулина. Обе чернявые, красивые.
Увидев пограничников, Леся выбежала им навстречу.
— Что нового на том берегу? — спросила она озабоченно.
— Суета у них, — неуверенно ответил Андрей. — А из вашего дома даже сюда доносятся запахи.
— А мы пироги печем. Сегодня же выпускной вечер в школе! — напомнила Леся. — Приглашаю и вас обоих.
— Спасибо. Но…
— Вот именно! Рады в рай, да грехи… — сказал Оленев. — Ваш отец не отпустит в город.
— А если я попрошу его дать вам увольнение? Сегодня же суббота! — не сдавалась Леся.
— Пожалуй, не поможет и ваша просьба, — ответил Андрей.
— Так тревожно на том берегу? — снова спросила девушка, взглянув вдаль, за реку, где виднелось чужое село.
Андрей перехватил взгляд черных глаз, в них отражались лучики утреннего солнца.
Ее смуглое, с румянцем лицо излучало радость, которой девушка жила в этот торжественный, неповторимый в жизни день, когда пришла пора расставаться со школой.
— Вы какая… какая-то вроде солнечная, Леся, — задумчиво сказал Андрей, все так же глядя на девушку.
— Это вы серьезно?
— Вы как будто вобрали в себя его лучи и вся сияете…
Леся смутилась и сказала неуверенно:
— Может, это потому, что я жила в Туркмении, которую называют солнечной. Там папа служил целых три года. Я успела загореть! Да и «Крыша мира» — Памир близок к солнцу. А мы и там жили… — Девушка встретилась с его взглядом и сказала смущенно: — А теперь вот здесь, на реке Прут.
— И излучаете радость для нашей заставы, — приподнято и как-то торжественно сказал Андрей и повернулся к ефрейтору Оленеву. — Что на это скажешь, Ваня?
— Вот именно! Леся — наша радость и чья-то, естественно, любовь! — ответил Оленев и подумал: «Солнечная девушка! Сказать бы так Наде Калине, когда встретимся!..»
— Пусть сбудутся ваши мечты, Леся, на новой дороге жизни! — пожелал Андрей.
— Спасибо! — тихим голосом ответила Леся и, обернувшись, увидела Колотуху. — За вами уже соскучился старшина. Рукой машет, зовет.
— Успеет с козами на торг! — недовольно буркнул Оленев.
— Тогда я побежала! Если вы не придете в школу, я постараюсь пораньше вернуться на заставу, — пообещала девушка. — У нас же сегодня концерт.
Оленев расправил гимнастерку под широким ремнем, чтобы грудь была колесом, как этого требовал старшина, дотронулся пальцем до фуражки — на месте ли звезда. Иван не хотел лишней перебранки с Колотухой о выправке, белом воротничке, заправленной гимнастерке и начищенных до блеска сапогах.
Свободные от нарядов красноармейцы белили тир, где завтра, в воскресенье, должны были состояться соревнования по стрельбе, и ставили мишени. Два пограничника заметали дорожки между клумбами, а Терентий Живица, «сват» Оленева, вслед за ними посыпал дорожки белым песком. И на спортивной площадке оживление. Красноармейцы упражнялись на брусьях, турнике, а главный силач заставы, раздетый до пояса богатырь Артур Рубен, командир отделения, в котором служили Оленев и Стоколос, выжимал штангу. Он был борцом классического стиля и готовился к спартакиаде округа.
Возле казармы в кругу пограничников наигрывал шотландскую застольную баянист, повар Сокольников. Он будет аккомпанировать вечером. А отвечал за концерт вездесущий старшина Колотуха. Он давал указания, бросал упреки. Максим был горд и воинствен, как важный петух.
— Почему не застегнулся на верхнюю пуговицу, рядовой Стоколос? — сделал замечание Андрею. — А еще сын полковника Шаблия.
Стоколос сразу же вспыхнул:
— Прошу тебя, старшина! Когда говоришь о пуговицах или каком-нибудь пустяке, то не вспоминай, чей я сын!
— Извини, — быстро попросил прощения Колотуха, что случалось с ним чрезвычайно редко.
— Ты же знаешь, что у меня большой кадык. Выпирает! — сказал, уже усмехаясь, Стоколос. — В моряки мне нужно было идти. И никакой бы старшина не упрекал за расстегнутый ворот! Еще будешь цепляться, напишу рапорт отцу, чтобы помог мне перейти в морской флот! — Андрей громко рассмеялся, застегивая ворот гимнастерки.
— Вот уж мне эти десятиклассники и студентики! В печенках вы у меня сидите. Пока не брали вас, умников, то все было хорошо. У того кадык выпирает, а тому, видите ли, трехлинейка наша не нравится.
— Если задушусь от этой пуговицы, ты сам за меня споешь на концерте! — пошутил Андрей.
Оленев захохотал. Известно, что старшине медведь на ухо наступил и он только умеет командовать под песню. Колотуха поморщился:
— А ты тоже…
— Что тоже? — не понял Оленев.
— Пилотка поперек головы! — серьезным тоном заметил Колотуха. — Ты не Наполеон!
— Да я же в фуражке, а не в пилотке! — с возмущением сказал Оленев.
— Все равно подтянись, товарищ Оленев. На заставу прибыл начальник Управления пограничных войск. Может в любой момент вас обоих вызвать.
Стоколос недоуменно посмотрел на старшину:
— Почему же не сказал сразу, что приехал отец?
— Не хотел, чтобы ты вот такой растрепанный попался ему на глаза! Полковник Шаблий интересуется каждым шорохом на той стороне границы.
— Мы с Андреем смотрели и слушали внимательно, а кое-кто в свое время даже задержал трех нарушителей границы.
— Тебе, Оленев, просто повезло, — с деланным равнодушием заметил старшина.
Несмотря на то что Колотуха и Оленев служат вместе уже третий год, относились они друг к другу как старослужащий и новобранец. А после того как Максим подменил карточку Ивана, отношения между ними, казалось, разладились навсегда.
— Андрей! Как ты считаешь, спросить у старшины формулу спирта? Или не стоит, потому что все равно не знает. Ведь знать формулу спирта — вещь более сложная, чем его попивать.
— Что-то я тебя не пойму! — сказал Колотуха, приложив руку ко лбу Оленева. — Может, температуришь?.. А пить я люблю не спирт, а молдавское вино. Что касается формулы, то могу сказать, — глубокомысленно продолжал дальше старшина.
— Скажи на всякий случай! — подзадорил старшину Андрей.
— Вот именно! Говори… — не терпелось услышать ответ Оленеву.
— Одним словом? Или можно по слогам? — спросил Колотуха, хитровато прищурив глаз. — Так слушайте: ал-ко-голь…
Стоколос захохотал, а Оленев ошарашенно заморгал глазами, удивляясь, что старшине удалось выкрутиться.
— Скажешь, что неправильно? — озорно прищурил глаз старшина. Но в это время с крыльца канцелярии громко позвали Стоколоса и Оленева, и уже мирно Колотуха добавил: — Идите!
2
Всегда будет помниться Андрею та страшная и долгая, как полжизни, ночь. Отец прибежал с заставы и отдал матери винтовку и мешочек с патронами.
— Может, и не придется стрелять, Марьяна, но с винтовкой как-то уверенней!
Мать уже давно просила его, чтобы принес винтовку и побольше патронов. Всюду по Амуру рыскали остатки белогвардейских банд, то и дело через реку пробирались контрабандисты, шпионы.
В ту же ночь отец с конниками отправился преследовать банду. А шестилетний Андрей и мать остались в избе, стоявшей на околице села. Во дворе был их верный пес.
Бандиты узнали, что начальник заставы Стоколос поехал в тайгу, и подкрались к его дому. Каштану кинули кусок мяса. Пес яростно залаял. Тогда кто-то выстрелил ему в голову.
Началась настоящая осада избы. Вскоре вылетели все стекла. Мать Андрея стреляла то из одного окна, то из другого, то из дверей. Один из бандитов прокрался вдоль стены и бросил через разбитое окно гранату. Раздался взрыв… В эти страшные минуты Андрей прятался в углу за мешком с гречихой. В мешок впилось несколько осколков, но зерно они не прошили. Он остался жив и, когда развеялся дым, увидел сквозь оконный проем неестественно большой месяц, а на полу в луже крови неподвижную мать с раскинутыми руками. А утром на подводе привезли из похода мертвого отца. Мальчика взял к себе начальник соседней заставы Семен Кондратьевич Шаблий. С тех пор и остался Андрей в семье Шаблиев названым сыном.
Андрей относился к Семену Кондратьевичу как к родному и называл его отцом. А вот жену его матерью не называл, хотя она всем сердцем стремилась к мальчишке и любила его так же, как свою дочурку Лиду. Не мог называть матерью Полину Шаблий, потому что когда смотрел на нее, то почему-то всегда перед его глазами стояла родная мать…
Может быть, Андрей считал ближе, роднее Семена Кондратьевича еще и потому, что любили его все пограничники, и это понимал и видел мальчуган. Семена Кондратьевича не раз отмечали на оперативной работе, и зарекомендовал он себя как вдумчивый и смелый чекист, способный выполнять любое боевое задание, обезвредить, разоружить группу нарушителей или заманить их банду в ловушку. Командование выносило благодарности Шаблию, премировало его ценными подарками, а во время конфликта с белокитайцами он был награжден именным оружием — саблей. Шаблия всегда посылали служить туда, где было трудно.
В начале тридцатых годов Семена Кондратьевича послали учиться в Москву, в Высшую пограничную школу. Полина с Андрейкой и Лидой жили во Владивостоке, который Андрей считал самым лучшим, самым величественным городом на свете. Вернулся из Высшей школы Шаблий уже командиром маневренной группы войск Наркомата внутренних дел, и его направили служить в Даурию. Больше трех лет здесь не служили, учитывались тяжелые условия. На этом плоскогорье схватывались ветры из монгольской степи, Сибири и Арктики. Вихри эти неистовствовали, принося летом песок, а зимой нестерпимые холода. Вблизи заставы не было даже пресной воды. Воду привозили в бочках.
В ту пору фашистская Германия упорно готовилась к войне. Необходимо было укреплять западную границу СССР, и туда направили служить многих опытных начальников застав. Перевели на Днестр и Шаблия начальником штаба отряда. Когда Андрей перешел в восьмой класс, Шаблий отвез мальчика в село под Белую Церковь, к своей тетке Софье. Поэтому и учился Андрей три последних года до призыва на военную службу в селе. Семен Кондратьевич тем временем стал начальником пограничного отряда, а осенью сорокового года его отозвали в Киев — в Управление пограничных войск округа.
Одноклассники Андрея пошли осенью сорокового года в армию и на флот. Андрей в это время помогал колхозу, работал на комбайне. А когда землю сковало морозами, устроился на работу в радиоузел. Весной — снова в поле. Рассыльный из сельсовета принес ему повестку в тот день, когда боронили, закрывали влагу. А потом Андрей попал на западную границу, в отряд, которым еще недавно командовал Шаблий.
Нынешняя встреча Андрея с отцом была первой с тех пор, как он пришел на службу.
Всю неделю полковник Шаблий ездил вдоль границы. Был на Западном Буге, на Сане, в Карпатах и вот заглянул в бессарабские степи, в свой родной пограничный отряд.
На этом участке заставы Шаблию все знакомо: и здания бывшей таможни, в которых разместилась застава, и тропки в плавнях, и деревья на дворе, и даже клумбы.
— Обстановка напряженная — это очень общо! — обратился Шаблий к начальнику заставы Тулину. — А конкретней?
— В трех местах на том берегу расквартировано две дивизии. За последние три недели мы задержали двадцать пять лазутчиков. Непрошеных гостей интересует дислокация частей Красной Армии, аэродромы, типы самолетов, а также степень технического оснащения войск.
— Ведут себя наши соседи довольно нахально, — заметил Шаблий.
— В дотах на том берегу устанавливают пушки и пулеметы. Дней десять тому назад начали выселять местных жителей с прибрежной полосы. Только против участка нашей заставы — пехотный полк, пограничный батальон, три артиллерийских дивизиона.
— Вот это уже довольно конкретно, хотя для нас и неутешительно, — сказал Шаблий.
— Их силы нам известны, — продолжал капитан Тулин. — А вот намерения…
Двери в канцелярию открылись, и, чеканя шаг, вошли ефрейтор Иван Оленев и рядовой Андрей Стоколос.
— Товарищ полковник. По вашему приказанию явились… — начал докладывать Оленев.
— Вольно! — радушно, по-отцовски сказал Шаблий и усмехнулся. — Здравствуйте!
Полковник подошел к Оленеву и пожал ему руку. Потом прижал Андрея к груди.
— Сын мой!
Сняв с Андрея фуражку, Семен Кондратьевич провел рукой по ершистому чубу Андрея. Каким дорогим был для Шаблия этот названый сын, не по летам задумчивый. Шаблий был не из тех, кто стыдился своего чувства на людях, потому что было оно искренним, и он не прятал его от других.
Еще раз взглянув на сына, Шаблий подошел к карте. Он как будто собирался с мыслями. На лоб спадала прядь русых волос. Серые глаза смотрели будто из глубины и были задумчивые и грустные. На гимнастерке орден Красной Звезды и серебряная медаль «20-летие РККА». Полковник был, как всегда, подтянутый и стройный.
— Что скажете? — обратился он к пограничникам, кивнув на карту.
— На той стороне реки подозрительная возня, — ответил Андрей.
— Вот именно! Только чуть стемнело, так и начали греметь танки прямо до утренней зари, — горячась, добавил Оленев.
Стоколос заметил, что в канцелярии, кроме двух телефонных аппаратов, стоял еще и высокий ящичек, на котором блестела панель с черными ручками. Это рация. Еще взгляд — и перед ними карта. План участка границы, за который отвечала перед страной их застава, все бойцы знали хорошо. А вот полосу государственной границы всего отряда с укреплениями, уже построенными, и теми, что строятся, Андрей видел на карте впервые.
— Их техника сосредоточивается вот в этом урочище, — показал на карте Андрей. — Тянули ночью и гаубицы — на перекатах тягачи шли на первой скорости.
Капитан Тулин и полковник Шаблий переглянулись, скрывая улыбки. Им понравилась в ответах бойцов убедительная доказательность.
— Да вообще солдаты на том берегу ведут себя слишком нагло. Один жандарм из их пограничной службы, заметив меня и Оленева, погрозил кулаком, — продолжал докладывать Стоколос. — А на рассвете через Прут перелетел немецкий «Фокке-Вульф-190». А вот почему наши не шуганули его — неизвестно!
Наступило долгое молчание. Стоколос ругал про себя зенитчиков и пилотов-истребителей, не шевельнувших пальцем при виде чужого самолета. Оленев удивлялся умению Андрея вот так четко формулировать доказательства. Большое дело — погрозился кулаком солдат. А Стоколос представил это так, что теперь придется и спать с винтовкой. Иван Оленев не думал, что беда может случиться, хотя и жила застава напряженно. Перемелется. Существует же договор с Германией о ненападении.
Стремительно вошел старшина Колотуха. Присущим только ему лихим движением правой руки он козырнул и, щелкнув каблуками, четко отрапортовал:
— Товарищ полковник! Личный состав заставы построен.
— Хорошо, — ответил Шаблий, — сейчас идем.
— Разрешите? — все еще держал руку под козырьком Колотуха, искоса поглядывая на Оленева: дескать, вот как нужно говорить с командиром.
— Идите!
— Есть! — Колотуха молодцевато повернулся, чуть качнувшись, и прошагал так, что даже эхо четко прошагало по комнате.
— Вот служака! Такому хлеба не давай, лишь бы маршировать да командовать! — прошептал Оленев Андрею, выходя из канцелярии.
Оба стали в строй, когда к бойцам подошли полковник Шаблий и капитан Тулин.
— Товарищи пограничники! — обратился Шаблий. — Скрывать от вас не стану, да вы и сами видите, что на той стороне границы собираются черные тучи. Люди вы стреляные, видавшие виды, и мне нет необходимости доказывать, что в случае нападения врага вам сразу же придется встретиться с ним один на один. Сражаясь с противником, думайте, ищите выход даже из безвыходного положения. Выжимайте из своего оружия все, на что оно способно. И еще одно: народ верит в вас. Оправдывайте это доверие в любой обстановке и до последней возможности. Помните: никто за меня, за каждого из вас лично воевать не будет, если я, все мы смело не пойдем в бой. Не в чьих-то, а в наших руках судьба Отечества. Почувствуйте это сердцем, помыслами, и тогда не будет страшен никакой враг. Бдительной и доблестной вам службы по охране границы!
— Служим Советскому Союзу! — ответил строй пограничников.
Серьезные и задумчивые, расходились бойцы. Как-то не укладывалось в голове то, о чем говорил полковник Шаблий: неужели с того берега могут напасть?!
Не спешил в казарму и Оленев, которому нужно отдохнуть, и Стоколос, который ожидал, пока освободится отец, чтобы хоть немного побыть с ним. Он ожидал его, стоя у канцелярии. Шаблий вскоре подошел к сыну и сказал:
— Пойдем к речке. У меня целый час свободен.
— А потом?
— На аэродром. К вечеру нужно быть в Киеве.
— Как Полина Ивановна? Лида? — спросил Андрей.
— Как и писали тебе. Лида рада, что закончила пятый класс, а Полина Ивановна приняла последний экзамен по литературе у десятиклассников. А как ты? Возмужал, вытянулся, — сказал Шаблий, приглядываясь к парню.
— Это так кажется, потому что виделись последний раз давненько, — Андрей вдруг притворно весело засмеялся. — А все-таки возмужал!
— Что же тут смешного? — удивился Шаблий.
— А разве вам капитан Тулин не рассказывал?
— А что случилось?
Андрей поспешил сменить тему разговора:
— И я, и тетя Софья ждали, что приедете на мои проводы в армию.
— Виноват. Я так занят границей, что и вверх некогда взглянуть, — извинился Шаблий.
— А тетя Софья все смотрит на наше семейное фото и разговаривает то с вами, то с Полиной Ивановной, то с Лидой, будто вы все перед ее глазами.
— Старенькая уже.
— У вас необыкновенная тетя. Она большой художник. Как стены, печь разукрасила! — увлеченно сказал Андрей.
— Верно. Хата у нее как цветок, что вобрал все цвета людской радости. Да и с улицы тоже: цветет бузина, жасмин, шиповник, розы, георгины, флоксы, астры, — вспоминал задумчиво Шаблий. — Тебя хвалила. Еще бы! Заработал столько хлеба, арбузов, которые она очень любит.
— Не жалею, что летом пошел в поле. Узнал целый мир от зернышка и колоска до звезд. Мы ведь работали и по ночам. А зимой я подменил радиста на радиоузле. Тоже интересно! Радиоузел был штабом для парней, которые жили в селе и в заводском поселке. Мы даже «Разлом» Лавренева поставили на сцене. Идея зародилась у нас на радиоузле, — горячо рассказывал Андрей.
— Я рад, что тебе понравилось наше село. Хорошо, что радио заинтересовался. Оно нам сейчас вот как… — провел он пальцем по шее. — Тулин пошлет тебя учиться на радиста.
— Работать на том ящике, что стоит в канцелярии, я и без учебы могу. Главное — знать принципиальную схему.
Андрею показалось, что отец не обратил внимания на эти слова. И не потому, что они были хвастливыми. Семен Кондратьевич смотрел куда-то за реку, где расположилось румынское село, и думал о чем-то своем. Потом окинул взглядом наш берег.
Только за последний месяц бойцы и местные жители построили на заставе шесть блокгаузов и огневых точек. А в полосе двух километров, что охраняет отряд, семьдесят блокгаузов. Это хорошо… Поставить бы еще доты, заминировать обочины дорог. Минированием бредит и заместитель начальника заставы лейтенант Василий Рябчиков, известный своей находчивостью и изобретательством. Он изготавливает мины из консервных банок, начиняет тротилом ведра, снаряжая их взрывчаткой собственной конструкции. С десяток таких мин уже было поставлено возле самой границы. На одной из «консервных банок» конструкции Василия Рябчикова подорвалась… корова из соседнего села. Об этом «чрезвычайном происшествии» узнало командование пограничного округа. Лейтенанту Рябчикову да и капитану Тулину, который разрешил ставить «мины», грозили неприятности. Но вмешался полковник Шаблий и сказал, что конфликт этот должны мирно разрешить застава и хозяин коровы.
Рябчиков и Тулин заплатили деньги за корову ее владельцу, а повар Сокольников забрал ее на гуляш и котлеты. Еще и сегодня Семен Кондратьевич ел жареную говядину.
Шаблия радовало, что ни неугомонный Рябчиков, ни хладнокровный Тулин не очень переживают, получив нагоняй. Им некогда думать о неприятностях, потому как действительно нужно ставить мины против возможного врага и его нападения и строить не только блокгаузы и ходы сообщения, но и дзоты, а то и доты. Шаблий уже выхлопотал наряд на арматуру и бетон.
— Расскажи, Андрей, как тебя провожали в армию? — попросил Шаблий, обняв парня за плечи.
— Хорошо провожали. С музыкой. В моряки и в пограничники провожают шумно. А дядька Филипп еще и напутственное слово сказал.
— Вижу, немало у тебя впечатлений осталось, — сказал полковник.
— Особенно от сабли знатного турка, которого положил ваш пращур. Везет вашему роду на сабли. Вам подарили саблю за бои с бандитами, а в сундуке бабуси Софьи лежит еще одна, цены ей нет: вся в драгоценностях. Даже бриллианты и рубины на ней. А главное — память о героическом прошлом вашего шаблиевского рода. И не от слова ли «сабля» ваша фамилия?
— Видимо, так, — сказал Шаблий и стал напевать «По долинам и по взгорьям», одну из любимых своих песен.
Андрей лег на спину. В бездонном синем небе плыли одинокие белые облака. Мотив боевого марша перенес его на другой конец Родины, и он сказал:
— Кажется, что не небо вижу, а бухту Золотой Рог. Когда я жил там с Полиной Ивановной и Лидой, то каждое утро ходил купаться в море. И весной, и летом, и осенью, пока бухта не покрывалась льдом. Умываюсь, а в ушах песня вашей юности:
Разгромили атаманов,
Разогнали воевод
И на Тихом океане
Свой закончили поход…
— Ты случайно стихи не писал на радиоузле? — усмехнувшись, спросил Шаблий.
— Нет. Писал пьесу о воссоединении Западной Украины с Советской, — серьезным тоном ответил Андрей. — А что?
— Да я так просто.
Вблизи зашелестело, и из кустарников выскочил высокий рыжеватый пес с оттопыренными ушами.
— Каштан! — ласково крикнул полковник. — Разбойник!
Собака уткнула морду в плечо Андрея и радостно завиляла хвостом. Вскоре за ней пришел чернявый, с быстрым взглядом темных глаз пограничник.
— Извините, товарищ полковник! Я не знал, куда так задал стрекача Каштан, потому и сам прибежал сюда, — быстро выпалил пограничник.
— Это, папа, Шмель Мукагов, напарник мой по боевому крещению на границе! — с иронией в голосе сказал Андрей. — Чего в жизни не бывает! Правда же, Шмель? — И к Шаблию: — В Северной Осетии Шмель был секретарем горкома комсомола, а тут пока что рядовой. Собрались хлопцы, у которых была отсрочка от армии. Вот и служим с Мукаговым в одном отделении, хоть мне только восемнадцать, а ему двадцать семь лет.
— Садитесь, Шмель, — пригласил полковник. — Имя какое у вас! Почти Шамиль.
— Это же оно и есть, товарищ полковник! — ответил Мукагов.
— Я очень люблю повесть «Хаджи-Мурат» Толстого, — сказал Шаблий. — Так какое же у вас было боевое крещение? Что-то мне не рассказывали ни Тулин, ни Рябчиков.
— А если бы расспросили старшину Колотуху, тот бы рассказал непременно! — засмеялся Мукагов. — История далеко не в духе Шамиля.
— А все-таки… Если и случился какой казус с вами, я никому об этом не скажу! — подморгнул Шаблий, заметив, что парни не очень хотят вспоминать прошлое.
Мукагов переглянулся со Стоколосом, и Андрей с неохотой, вроде ему приходится отвечать урок, который не выучил, начал:
— Мы, новобранцы, только что прибыли на заставу и еще не успели принять присягу. А тут тревога: три лазутчика шмыгнули в кусты нашего берега. Я и Шмель кинулись по заданному нам маршруту. Вскоре встретили мотоцикл с маленьким фургончиком, в котором возят продукты…
— Или зарезанных овец на шашлык, — добавил не без юмора Мукагов.
— Может быть, и овец, — согласился Андрей. — Мотоциклист и говорит: «Садитесь, товарищи пограничники, в карету, я вас мигом подкину куда нужно!» — И мы сели в прицеп. Водитель закрыл за нами дверцы, еще и на засов засунул, чтобы не открылись. И мы оказались в западне!
— Точно! — разгорячился Шмель и схватился за голову.
— А мотоцикл мчал, аж пыль поднималась, и наш прицеп вилял и подскакивал. Я и говорю: «А тебе, Шмель, не пришло в голову, что один из диверсантов, за которыми мы охотимся, сидит за рулем мотоцикла и везет нас, как овечек на шашлык?»
— Поверьте, товарищ полковник, — положил обе руки на грудь Мукагов. — В таком дурацком положении я не был за все свои двадцать семь лет. Дома я обижался, если кто-то меня немного критиковал на конференциях. А в фургоне почувствовал, что меня на пушечный выстрел нельзя допускать к руководящей работе как головотяпа. Уже хотел стрелять. Должен же остановить водитель своего черта!
— Закипела горячая кавказская кровь у Шмеля. Тогда я и говорю: «Сиди смирно, Шмель! Может быть, мотоциклист не враг. Может, он патриот! Подождем, что будет дальше».
— Точно, товарищ полковник! Я немного успокоился и подумал: «Мотоцикл Прут не переплывет. А через мост наши не пустят», — сказал приглушенным голосом Мукагов.
— Наши не пропустят мотоцикл! В наряде стоял латыш Рубен. Можешь представить, отец, что мы только не передумали, сидя в этом проклятом фургоне… Но тут мотоцикл остановился. Дверцы открыл водитель и сказал: «Пока ваши подоспеют, мы преградим дорогу лазутчикам! У них другого пути нет, нас не минуют». Чудесным парнем оказался водитель! Мы начали поиск, но нас опередил Оленев с Каштаном. Он-то и скрутил бандюгам руки.
— Что ж… Молодцы, что рассказали эту историю, — сказал Шаблий.
— Не очень она героическая, — заметил Шмель.
— Зато правдивая, — добавил, усмехнувшись, Шаблий и поднялся.
Они вышли на дорогу, где их ждала «эмка». Полковник обнял Андрея и подморгнул по-дружески.
— В июле я приеду с нарядом на бетон и лес для долгожданных огневых точек, — сказал полковник капитану Тулину и к Стоколосу: — Оставайся таким же жизнелюбом! И никогда не залазь в прицеп для баранов!
Поодаль стояла уже готовая ехать на свой выпускной вечер Леся Тулина.
Шаблий задержал взгляд на девушке, потом перевел на Андрея и не без лукавинки в голосе заметил:
— Лида говорит, что под Белой у тебя есть Таня…
— Не доросла еще Лида, чтобы говорить про девчат, — покраснел Андрей.
— Я тоже думаю, что не доросла еще Лида, — совершенно серьезно сказал Шаблий. — Садитесь, Леся! Зовите маму, я подвезу вас к школе.
— А вы не провожаете отца на аэродром? — спросила Леся у Андрея.
— Нет.
Шаблий тепло попрощался с сыном.
В глазах полковника и пограничника виделась грусть. Что-то недоброе предчувствовали и отец и сын. Но умолчали об этом. Андрей еще долго стоял, провожая взглядом «эмку», которая помчалась от границы, вздымая пыль. Глубоко вздохнув всей грудью, Стоколос пошел в казарму.
Разувшись и сняв ремень с подсумком, он взбил подушку и, взявшись руками за свою и соседнюю кровати, подпрыгнув, оказался на втором ярусе. Жара на дворе постепенно усиливалась и все больше чувствовалась в казарме. Но был приказ не снимать гимнастерок, когда ложишься спать.
Андрей расстегнул все пуговицы и положил руку на грудь. Уставился в потолок. Да разве заснешь после такой напряженной ночи, после встречи с отцом? «Гм… Лида говорила, что есть Таня под Белой…» Как ни пытался отец быть во время встречи беззаботным, да все вздыхал, поглядывая на чужой берег. Правда, Андрей пытался делать вид, что не замечает отцовского беспокойства, и потому с таким вдохновением упомянул о Далеком Владивостоке, а с Мукаговым рассказал целую новеллу о неудачливых пограничниках. «Ясно, что Лидка побывала у бабуни Софьи и уже разузнала что-то про Таню. Тоже мне, следопыт! — усмехнулся задумчиво Андрей. — Таня! Таня! Что же мне написать тебе завтра?»
В воскресенье бойцы чаще писали письма, и этим оно отличалось от других дней. Андрей сочинял в мыслях еще не написанные строчки: «Жди меня, Таня. Вернусь, что бы там ни было. Обнимаю, как в то утро под цветущей майской яблоней. Тогда мы говорили тише, чем пчелы, которые жужжали в цветах». И придумал же кто-то брать в армию, когда цветут яблони!.. Осенью другое дело, когда ушли друзья Стоколоса — Павел Оберемок в морфлот и Игнат Тернистый в танковое училище. Осенью яблони пахнут увядшими листьями, а в саду тишина. В небе падают звезды, отжившие свой век. В мае звезды не успеют посветить, как занимается утренняя заря, разбуженная птицами. Все цветет, все буйствует, и нужно идти в армию!
Андрей вздохнул.
— Вот именно! — вдруг послышался голос Оленева. — Вздыхаешь, спать не даешь.
— А ты не подслушивай чужие мысли.
— Бывало, после наряда сплю, как медведь зимой. А сегодня… Может, после встречи с твоим отцом не спится. Считаешь, я смогу быть находчивым в боевой обстановке?
— Необходимо. И красноармейцу, и лейтенанту, и генералу, и маршалу.
— А я с твоим отцом служил, еще когда он командовал пограничным отрядом на Днестре. Во время паводка река эта сразу выходит из берегов, затапливает улицы. Так случилось и тогда. Вода подхватила несколько человек. Кое-кого уже выносило на быстрину. И среди них — двое ребятишек, которые ухватились за горбыль. Ну что доска? Соломинка в море! Бойцы побежали готовить лодку. А Семен Кондратьевич вскочил на буланого — и галопом к реке. Конь ученый, но и ему не хочется в воду. Да все-таки наездника слушается, плывет наперерез быстрому течению. Схватил твой отец одного мальца, другого, а сам упал с коня. Только одна нога была в стремени. Но он держался на воде с детьми, которые вцепились в его плечо. С минуту так было или больше. Но когда я с бойцами подплыл на моторке, конь уже выбился из сил и тонул. Командира и ребят мы втащили в лодку… Мы поразились, когда узнали потом, что твой отец не умеет плавать. Не умеет плавать, а детей кинулся спасать. Как хорошо, что у нас есть такие командиры!
Больше не разговаривали. Оленев думал о родных краях, сопках, поросших хвойным лесом, думал о Наде Калине с Черниговщины. Его душу волновала первая встреча с девушкой, которую знал по письмам. А вот как же ему быть: Надежда имеет фото Андрея, а не его, Ивана?..
3
Полковника Шаблия провожали командиры пограничного округа. Когда юркий самолет-разведчик Р-8 поднялся в воздух, пограничники, которые остались на аэродроме, приветливо помахали руками. Шаблию нравились эти люди, и он чувствовал себя так, будто оставил на границе частицу своего сердца. Это чувство возникало у него и тогда, когда его отозвали с поста начальника пограничного отряда и перевели на работу в Киев.
Прошло больше часа полета. Он спросил пилота, где они сейчас летят.
— Над Белоцерковским районом! — крикнул пилот, пересиливая грохот мотора.
Шаблий кивнул головой. Летели над его родной землей. Ведь у него две родины: здесь, на Украине, — Белая Церковь, и там, на Дальнем Востоке… тоже Белая Церковь.
С высоты птичьего полета горизонт заметно раздвинулся. «Какие дали! Какие просторы! И как все-таки отсюда далек родной Дальний Восток!»
Семен Кондратьевич взгрустнул, вспоминая рассказы матери, отца, братьев о том времени, когда они переселялись с Украины.
Человеческий гомон звучал на трапе, перекинутом с парохода на причал. Не спеша ступали на дальневосточную землю переселенцы с Украины.
— Ты смотри под ноги, а то бултыхнешься в воду! — предупредил свою жену Кондрат Шаблий. — Это тебе не Рось, а Великий океан. Упадешь — и поминай как звали…
— Да вижу, что не Рось и не Днепр. Уже в глазах рябит. Все внутренности перевернулись от этого океана, — сказала жена, поправляя мешок на плечах. — Завез на край света, да еще и насмехается.
— А что, плакать! Обживемся, и это будет наша земля! Гречку посеем. Может быть, и уродит. Здесь и охотиться можно, и рыбачить. Так вот здравствуй, чужая земля! Будь родной, как и наша украинская!
— Батько! Вон там господин в белом картузе машет рукой. Может быть, из переселенческого комитета! — сказал Матвей, старший сын. Он нес на своих плечах плуг, лемех которого сверкал, будто только что побывал в густом, жирном черноземе.
Семья Шаблиев направилась к чиновнику, который стоял с бумагами и громко кричал, называя населенные пункты, долины, урочища, в которых можно поселиться. Большинство из прибывших — работяги, которым не хватало земли на Украине и которые подались в далекое путешествие, на самый край света, чтобы там приложить руки к земле, взять от нее то, что она должна дать людям: и хлеб, и овощи, и фрукты.
— Народ вы, вижу, работящий, — сказал чиновник, ткнув пальцем в грудь Матвея Шаблия, который держал плуг. — Можете поселяться возле Ханки-озера. Рыбы там тьма-тьмущая. А вокруг лес с соболями, белками. И тигр будет заглядывать в ваши окна. Медведь тоже рядом.
— Ну а земля там есть?
— Посмотрите вокруг! — выкрикнул чиновник, усмехаясь. — Земли — сколько глаз видит.
Вдали, перед их глазами, тянулись холмы, на которых полыхали и зеленели взлохмаченные, как шерсть, леса. Отсюда, с берега бухты Золотой Рог, те холмы смахивали на спины исполинских тигров, про которых только что говорил чиновник.
— Да не про эту землю мы вас спрашиваем, господин! — сказал Кондрат. — Мы из-под Белой Церкви. А это значит, что наши предки за тысячелетие до того, как вылупились короли, цари, магнаты, уже сеяли ячмень, гречку, пасли стада быков. И у вас мы расспрашиваем про ту землю, ради которой вот приплыли на этот конец света. Сеять хотим, господин!
— А я уже догадался! — с иронией сказал чиновник в белом картузе. — Пахать. Сеять… И для этого вы притащили сюда плуги аж с того конца света! Ха-ха-ха… — притворно-весело хохотнул чиновник. — Странные эти люди с Украины! Что касается земли, то… тяжеловато в этих местах. Придется корчевать лес…
Из Владивостока переселенцы поездом поехали до Никольска-Уссурийского. Оттуда пешком добирались до озера Ханка. Шли почти не езженными и не хоженными дорогами. А вокруг шумела тайга, и вечером стало жутко. На ночь зажгли костры.
Небо было звездное, и старый Шаблий по стожарам определил, что в сравнении с Белой Церковью их обоз находится далеко на юге.
Природа вокруг буйствовала. Высились гигантские березы, кедры простирались своими пышными верхушками к самому небу. Матвей Шаблий принес из леса лопух, похожий на мешок.
— Папа! Лопух это или что? — спросил он. — Вот диво! Скажи нашим дома, что растут такие лопухи, так ведь не поверят. А вот листья дикого винограда. Деревья ими обвиты, как лещина хмелем. Вот диво!
— Лопухи и виноград растут, а приживется ли гречка? — спросил отец, словно сам себя. — А, мамо? — обратился к жене.
— Не знаю!
— Чего грустишь, мамо?.. Если и гречка будет расти, как лопух, то мы здесь заживем по-человечески.
— По-человечески, — повторила жена и укоризненно покачала головой. — Тяжело мне от разлуки с родным краем, Кондрат.
— Что поделаешь. Такая наша доля! А чтобы стало легче, пусть Андрей прочитает тебе «Катерину», — обратился он к другому сыну. — Почитай!
— Ну что ж… Пусть собираются все возле нашего костра, а то еще нападет тигр, — усмехнулся Андрей.
Переселенцы сгрудились возле костра, над которым висел котел. От костра на лесную стену падали человеческие тени. Кони теснились к людям, побаиваясь этой неведомой темноты.
Андрей достал «Кобзарь» и начал читать.
Сколько раз мать и все собравшиеся слышали эти строки. Женщины Украины не мыслят «Кобзарь» без «Катерины», в которой и их любовь, и их несчастье. И поэтому будут они слушать, читать эту поэму до глубокой старости, потому что в той доверчивой, чистой, с горячим сердцем Катерине сами они, женщины Украины.
Всхлипывают переселенцы. Угрюмо смотрят на огонь мужчины. Переглядываются парни. У каждого тоска по родному краю.
Настала тишина. Присмирела даже тайга. «А Ивана пыль покрыла…» Вот так и их жизнь на Украине уже покрыта пылью, а завтра их ждет новый день на новых берегах, далеких от земли дедов.
Утомленные дорогой, добрались они до Астраханска, куда еще в навигацию 1886 года из Благовещенска по Амуру и Уссури прибыли первые полсотни семей из Астраханской и Воронежской губерний. Здесь они и основали два села — Астраханку на берегу озера Ханка и Никольское на Уссури, из которого потом вырос город, таежная столица — Никольск-Уссурийский.
Село встретило очередных переселенцев неприветливо.
Старожилы давно освоились здесь и из обыкновенных селян превратились в хозяев. А психология собственников всюду одинакова — все, что было в них человеческого, отступало, пряталось в глубине души, а на поверхность выползала жажда к накопительству, желание, чтобы на них работали другие. Этими другими и были новые переселенцы. Вот и пришлось в это первое лето всему семейству Шаблия работать на чужих.
До осени Шаблии построили хату, собрали первый урожай гречихи, засеянной в июне. Это был настоящий праздник. Гречиха уродила на славу. Озеро Ханка кишело рыбой, и жить можно было. Только не так, как предполагали, переселяясь сюда, Шаблии. Лучшие земли уже были заняты первыми переселенцами, из которых выделились кулаки. Свободной, пригодной для возделывания земли было мало, и Шаблии решили стать ремонтными рабочими на железной дороге. Семья переехала на станцию Пограничную. В ту пору здесь прокладывалась Восточно-Китайская железная дорога, и работы хватало. Так вместе и работали — четыре сына и отец.
В 1903 году на станции Пограничная в семье Шаблиев родился пятый сын — Семен. Вскоре они переехали в Белую Церковь, небольшое село из сорока хат над речкой, и построились на его окраине. Как и раньше, на работу ходили на железную дорогу: поблизости была станция Свиягино. В дальневосточной Белой Церкви и прошли детство и юность Семена Шаблия. Там он пас коров, коней, учился в приходской школе, ходил с отцовским дробовиком в тайгу, увлекался книгами, особенно о путешественниках, похожих почему-то в его представлении на Шаблиев, которые отважились на путешествие из далекой Белой Церкви, что на Украине, в это маленькое село среди Уссурийской тайги.
«Как далеко то детство!..» Семен Шаблий прислонился лбом к холодному иллюминатору.
— Идем на посадку, товарищ полковник! — доложил пилот.
В Наркомате внутренних дел, как и всегда в субботний день, работа заканчивалась раньше. Все спешили на отдых, готовились к выезду за город, на Днепр, Десну, в лес. Кое-кто выезжал на дачу, в село, где можно заночевать на свежем воздухе и, как говорили в учреждениях, «выспаться за всю неделю». Каждый старался провести выходной день так, чтобы как можно лучше отдохнуть и в понедельник начать работу со свежими силами.
Как раз в пору разговоров о наступающем выходном и прибыл с аэродрома полковник Шаблий. Но не о воскресном отдыхе думал он. Шаблий был ответственный еще и за отряды местной противовоздушной обороны в Киеве. Он сказал сотрудникам, что завтра намерен поднять по тревоге бойцов противовоздушной обороны.
— А если перенести учения на 29 июня? Завтра же играют «Динамо» — ЦДКА! — посоветовал один из подчиненных, футбольный болельщик. — Матч сезона, Семен Кондратьевич!.. Неужели так тревожно на границе?
В это мгновение зазвонил телефон, и полковник Шаблий сказал:
— Я вызвал несколько пограничных комендатур. Сейчас узнаем… — Он взял телефонную трубку. — Из комендатуры Пряжева? Докладывайте, товарищ капитан… Гм… Какая наглость!.. Договорились о встрече с немецкими пограничниками? Что ж! Встречайтесь и выразите им решительный протест. О результатах разговора сообщите! — Семен Кондратьевич положил телефонную трубку. — Пойманы лазутчики с радиостанцией. О каком покое на границе речь? — задумчиво промолвил он. — Вам же всем желаю хорошего отдыха.
— Спасибо. Без лещей не вернемся!
Шаблий позвонил жене:
— Поля! Я задержусь. Надо!
Вместо слов Шаблий услышал тяжелый вздох. Полина знала это короткое слово «надо», по которому, как по закону, они жили с тех пор, как встретились.
— Хорошо, Сеня! Я буду ждать.
Шаблий погрустнел, услышав внешне спокойный голос жены.
— Спасибо тебе, — привычной фразой сказал он. — За то, что ты такая…
Он наклонился над схемами, списками командиров групп местной противовоздушной обороны. Потом, вроде что-то вспомнив, позвонил в Центральный Комитет КП(б) Украины.
— Уже вернулись? — спросил секретарь ЦК. — Какие новости?
— Разрешите изложить план учения отрядов МПВО.
— Учение не помешает. Порох нужно держать сухим. А какое настроение у пограничников?
— Уже дней десять, как на заставах повышенная боеготовность. Бойцы знают, что делается на той стороне границы.
— Вы думаете… — секретарь ЦК умышленно не закончил фразу.
— Только что позвонили с Волыни. Комендатура капитана Пряжева задержала двух лазутчиков с радиостанцией.
— Вот нахалы! Лезут и лезут!
— Наш капитан встретится с немецкими пограничниками, — продолжал Шаблий. — Пусть немцы объяснят свое поведение.
— Я здесь еще посижу. Работы хватит до полуночи, — сказал секретарь ЦК. — Ваш рассказ встревожил меня.
— На западной границе тревожно уже несколько месяцев. А сейчас особенно. Я буду вас информировать.
— Договорились.
«Спокойнее нужно относиться к событиям на границе…» — вспомнились слова одного работника наркомата, рыбака и болельщика футбола. Телефонный звонок снова встревожил Шаблия. Говорил капитан Пряжев:
— Как и договорились, нас встретил немецкий офицер с тремя солдатами. Я выразил протест, а офицер через переводчика сказал, что факты еще нужно проверить и расследовать.
— Они всегда так говорят.
— Я ответил офицеру, что мы можем как доказательство привести им лазутчиков с радиостанцией. Тогда офицер засмеялся и сказал: «Здесь, наверно, произошло досадное недоразумение». А потом посмотрел на небо и добавил, что ночью будет хорошая погода. Я ответил, что погода тихая, теплая. Козырнули друг другу и разошлись. Очень уж веселое настроение было у немецкого обер-лейтенанта!
— А у вас какое настроение?
— Тоже ничего… На четвертой заставе вечер художественной самодеятельности. Пели новую песню. Объединенный хор — пограничники и сельская молодежь.
«Это же на заставе Тулина тоже вечер отдыха, — подумал Шаблий. — А в Перемышле сегодня собрание, на которое приехали из Львова жены командиров…»
Снова звонок нарушил тишину.
— Может, это и не заслуживает внимания, — сказали по телефону. — Только что наряд сообщил… На той стороне Сана бабуся вела корову. Увидев наших пограничников, крикнула: «Хлопцы! Сынки мои! Берегитесь! Германец уже наводит мост на ваш берег!..»
— В нашей службе не может быть мелочей, — напомнил Шаблий.
— Я отдал приказ проверить, не провокация ли это, — ответил лейтенант, дежурный по заставе.
«Провокация»! Уже в печенках сидит это слово, что не сходит с языка ни у сотрудников наркомата, ни у пограничников…» — подумал полковник, снова склонившись над большой картой-планом Киева, на которой были обозначены штабы и пункты МПВО, а маленькими значками — зенитные батареи, прожекторные установки.
Снова раздался звонок.
— Что там за перебежчик?
— Солдат немецкой пехотной дивизии. Он родом из города Кольверк. До армии работал на мебельной фабрике. Он сказал, что считает своим интернациональным долгом сообщить советским властям следующее: «Немецкая армия получила приказ Гитлера в три часа начать войну против Советского Союза…»
— В три часа? — с тревогой переспросил Шаблий.
— По среднеевропейскому времени.
— Немедленно отправьте перебежчика в Киев. Усильте бдительность!
О подготовке немцев к войне, о продвижении новых дивизий к западной границе уже на протяжении двух-трех месяцев говорило немало фактов. Но в этот вечер информация была просто угрожающей. Шаблию показалось, что обер-лейтенант, который вел переговоры с капитаном Пряжевым, посмеивался и хвалил погоду неспроста. Хорошая погода нужна немцам, их артиллерии, авиации. Бабуся с того берега Сана, рискуя жизнью, крикнула пограничникам, чтобы те остерегались, потому как немцы готовят переправу. Что бабуся смыслит в провокациях? То был крик души. То было предупреждение о беде, которая ожидает тех хлопцев, которые стояли в наряде. Да еще эти сообщения немецкого перебежчика. До сих пор ни одна информация не определяла времени предполагаемого нападения немецко-фашистской армии. Об этом первый рассказал перебежчик. Три часа ночи. Это по среднеевропейскому времени. По московскому времени — это будет четыре часа утра 22 июня. До начала нападения, как утверждает перебежчик, осталось еще семь часов. Как раз начнет рассветать, и людям в такую пору хорошо спится…
Полковник доложил в ЦК КП(б) Украины о случае на границе. Оттуда ответили, чтобы Шаблий немедленно приехал в ЦК.
Вызвав дежурную «эмку», полковник вышел на улицу и сказал шоферу:
— Едем, Гриша.
Учащенно билось сердце. Шаблий посмотрел на часы. «Неужели солдат сказал правду?..» Почему-то перед глазами предстали неунывающая дочь Лида и те двое мальчишек, которых спас на Днестре. И тогда Шаблий тоже спешил, как сейчас. Тогда он бежал к своему коню, чтобы кинуться в водоворот к ребятам.
«Дети… Дети…» Шаблий отдал бы за них жизнь не раздумывая, только бы росли они без войны. «О чем сейчас думает Андрей на границе? Сидит на вечере отдыха или выступает… Неужели будет война?»
В Центральном Комитете Коммунистической партии Украины сообщение полковника Шаблия о перебежчике с того берега выслушали с настороженным вниманием. Посоветовавшись, решили позвонить в Москву. Оттуда ответили:
— Будьте начеку! Но не поддавайтесь на провокации.
Конечно же, в Москве хотели, чтобы переход немецкого солдата был только провокацией, инцидентом на границе, потому что Красная Армия летом 1941 года технически еще не была готова к войне с отмобилизованным, до зубов вооруженным да еще и опытным противником, каким была немецко-фашистская армия.
— Считаю, стоит задержать в Киеве хотя бы часть партактива, который не успел выехать из города, — предложил Шаблий.
— Верно. Сообщите об известиях с границы в штаб Киевского военного округа.
— Есть, — ответил Шаблий и пошел к выходу.
Автомашина стояла под высокими колоннами, облицованными под гранит. Смеркалось. К фуникулеру и Владимирской горке шла молодежь. Афиши сообщали об опере «Запорожец за Дунаем», о завтрашнем футбольном матче, о фильмах «Ошибка инженера Кочина» и «Танкер «Дербент». И вот вся эта мирная жизнь может разрушиться…
Обо всем этом думал Шаблий, и когда звонил командующему военным округом, и когда сидел над картой и списками. «А может быть, перебежчик сказал неправду?..» Посмотрел на часы. Чаще забилось сердце: «Как там завтра на заставах?..»
4
На заставе вечер художественной самодеятельности был в разгаре.
Повар Сокольников и рядовой Москвитянин исполнили песенку «Андрюша». Первый аккомпанировал на баяне, второй пел. Бойцам особенно понравился энтузиазм исполнителей. Сокольников даже прихлопывал ногами об пол в такт басам. Когда же доходило до «Эх, Андрюша…», то аккомпаниатор усмехался, подмигивал слушателям и исполнителю. А певец стоял неподвижно, заложив руки за спину, и смотрел куда-то поверх голов пограничников.
Разное поведение исполнителей веселило зрителей, и они аплодировали.
— Молодец, Москвитянин! — похвалил певца старшина Колотуха, обращаясь к соседу по скамейке, политруку Виктору Майборскому. — Я думал, он только бубнить умеет. Но «Андрюшу» выдал здорово!
— А что он бубнит-то?
— А! — не хотелось отвечать старшине. — Одним словом — грамотный очень.
— Разве плохо, когда грамотный?
— Почему-то ему оружие не нравится!
Старшина Колотуха не договорил: Сокольников и Москвитянин начали петь новую песню — «Раскинулось море широко…».
— Передайте после концерта Москвитянину, что он в двенадцать ноль-ноль пойдет со мной проверять наряды, — шепотом обратился к старшине Майборский.
— Выходит, вроде я на него вам настукал? — спросил Колотуха. — Нехорошо вышло! Я и так гоняю этих студентов и десятиклассников. Но чтобы жаловаться на них…
— Не волнуйтесь. Я вас не выдам. Москвитянин не один так думает о нашем оружии, — сказал Майборский.
Старшина, хоть и делал вид грозного «отца», все же защищал рядовых пограничников. «Разберемся сами», — говорил он в ситуациях, когда требовалось вмешательство старшего командира. О критических настроениях Москвитянина он сказал Майборскому опрометчиво, не подумав.
Виктор Майборский — танкист. Но пока в армейских частях танков Т-34 немного, и Майборскому предложили пойти в кавалерию, которую почему-то считали родней танковым частям. Виктор не захотел «пересаживаться на коня» и попросился в пограничники. Стал заместителем коменданта пограничной комендатуры по политчасти. В этот вечер он прибыл на заставу прочитать лекцию. И привел с собой два отделения пулеметчиков из резервной заставы и киномеханика Гаврюшу Шишкина, который в воскресенье будет крутить фильм «Танкер «Дербент».
Максим Колотуха посмотрел на Майборского. Тот держал на коленях завернутый в бумагу ящичек и, барабаня по нему пальцами, смотрел на импровизированную сцену.
— Если не секрет, что за ящичек, товарищ капитан? — вкрадчиво, обратился Колотуха.
— Шкатулка. Был на заставах в Карпатах и купил у одного мастера-гуцула, — тихо ответил Майборский, не поворачивая головы к старшине. — Стоколос будет петь?
— Напарница не пришла. Будет петь один, — объяснил старшина. — Тоже мне, личность! Хоть кол на голове теши, не застегивает на верхнюю пуговицу гимнастерки. А еще сын полковника.
Майборский усмехнулся.
Баянист Сокольников подбирал музыку, потому как эту песню, наверно, ему играть приходилось нечасто. Баян попискивал, а мелодия не получалась. Это было видно даже по ужимкам аккомпаниатора. Пограничники прыскали со смеху.
— Пропала «нота» вместе с подливой! — съязвил Терентий Живица, особенно любивший картошку с подливой, которую Сокольников не дал сегодня на обед.
Больше всего переживал Артур Рубен, командир отделения. Он подбадривал повара и Стоколоса:
— Давай музыку! Давай песню, Андрей!
К Сокольникову подошел Стоколос, наклонился и начал напевать. Баянист обрадовался, что наконец-то поймал мелодию. Присутствующие замерли в ожидании.
В этот момент в помещение вошла Леся Тулина. Она была вся в белом, держала букет цветов. Старшина Колотуха первым ее заметил и подвинулся на скамейке, предлагая девушке место между собой и политруком Майборским. Леся кивнула, поняв Колотуху, и подошла к ним. Села, когда Стоколос начал петь:
Якби мені не тиночки
Та й не перелази,
Ходив би я до дівчини
По чотири рази…
— Ты как невеста, Леся. Как идет ромашка к твоему лицу, — прошептал Колотуха.
— Ой, я совсем забыла вытащить цветок из волос.
Голос Андрея был не сильный, но проникновенный, от которого на душе становилось как-то теплее. Он пел, будто рассказывал о своей любви, о том, как ухаживает за девушкой. Улыбался, не боясь, что другие узнают о его тайне. У Леси же сжалось сердце от неожиданного, совсем еще незнакомого чувства зависти к той девушке. Леся повернулась лицом к Майборскому. Виктор тоже смотрел на нее.
Галю, серце, рибко моя,
Що мені казати,
Хотів би я тебе одну
Цілий вік кохати…
«Почему мое имя не Галя? Сколько песен о Гале сложено!» Леся слышала от ребят, что Стоколос хорошо поет, но чтобы так его песня волновала ее…
Хотів би я тебе одну
Цілий вік кохати…
Обычная песня, а как берет за душу!.. Не очень веселая и не очень грустная песня. Да все же радостная, потому что обращена в будущее — «хотел бы я тебя одну целый век любить…».
— Лаби! Хорошо! — выкрикнул Артур Рубен.
Выкрики смешались с аплодисментами. Андрей взглядом обвел присутствующих и заметил, что Леся Тулина и Виктор Майборский не аплодируют. Леся смотрит на него, а он — на нее.
— Еще! Спой еще!..
Стоколос поднял руку и сказал:
— Как наш старшина не повторяет приказ, так и я дважды повторять не буду! — И засмеялся, идя к скамейке, где было свободное место.
Концерт закончился. Все вышли во двор. Выстроились. Пятнадцать красноармейцев, которые уходили на охрану железнодорожного моста через Прут, начали песню:
Стоим на страже всегда, всегда,
А если скажет страна труда,
Прицелом точным рази врага,
Дальневосточная,
Даешь отпор!
Краснознаменная,
Смелее в бой!..
Андрей Стоколос смотрел на ту сторону границы, на огоньки в румынском селе. Что-то тревожило его. Может, был неспокойный потому, что нынешний, самый долгий в году день оказался чересчур наполненным событиями и встречами. А тут еще политрук Майборский с двумя пулеметами пришел для усиления наряда.
А может быть, беспокойство оттого, что Сокольников забыл мелодию и Андрею пришлось немного поволноваться в ту минуту. А может, грустная песня тому причина? Как слушала ту песню Леся!
Неподалеку разговаривали Майборский и Леся. Андрей слышал их голоса.
— Поздравляю вас, Леся, с окончанием школы.
— Спасибо!
— Вот возьмите на память об этом дне шкатулку.
— Да что вы?
— Да берите, Леся! — поддержал лейтенант Рябчиков, который шел к канцелярии на дежурство.
— Такая ценная вещь! Ну что вы!
— Когда-нибудь положите свой дневник в эту шкатулку, — сказал, не зная, что говорить, Майборский. — Возьмите.
Леся взяла подарок, и Виктор Майборский, стройный, красивый, один из самых молодых командиров пограничного отряда, пошел в помещение канцелярии заставы.
— Вы вроде чем-то огорчены? — первой заговорила с Андреем Леся.
— В прошлом году мы гуляли на выпускном вечере до четырех утра. А вы вот уже успели и подарок получить. Я не подумал даже о цветах, лопух уссурийский! — выругал себя Андрей.
— Почему уссурийский? — засмеялась девушка.
— Там, да еще на Сахалине растут большие лопухи, — ответил Андрей и взял ее за руку. — Давай будем обращаться друг к другу на «ты».
— Хорошо. Скажи, пожалуйста, ты думал о ком-то, когда пел о Гале?
— А что?
— Так петь может лишь тот, кто любит.
— Пока еще мне это не угрожает! — немного рисуясь, ответил Андрей.
— И это серьезно?.. Галя — только образ, мечта?
— Мечта… — задумчиво сказал парень и посмотрел девушке в глаза. — На всякий случай…
— Это правда? — с детской наивностью спросила Леся.
Она стала застегивать пуговицу на воротнике гимнастерки Андрея. Он поймал ее руки, приложил к открытой шее.
— Не шути, друг! Смотри какой! Я застегиваю воротничок, а он расстегивает. Это несерьезно! — чуть громче, чем раньше, сказала Леся.
Ей припомнились слова, которые услышала она от Стоколоса вчера утром: «Солнечная девушка!..» Леся представила себя… солнечным лучом, без которого нет радости и счастья на земле. Замечтавшись, прикусила губу. Посмотрела на запад, где еще еле-еле светлело, точно напоминало о солнце прошедшего дня.
— Какой чудесный, неповторимый этот вечер! — сказала взволнованно Леся. — Видишь вот ту звезду?.. Глядя на нее, я думала об удаче на экзаменах. И мне везло. Звезда Надежды.
— А вот эта… прямо над головой, — показал Андрей. — Высокая и недосягаемая… Как счастье.
— Звезда Счастья, — мечтательно повторила Леся. — Далеко, но как же ярко светит! А где же звезда Любви?
— Еще не взошла, — пошутил Андрей.
— И я знаю почему. Потому что у тебя есть Таня, — заметила девушка.
Андрей действительно позабыл в эти минуты, что у него «есть Таня». Мгновенно представил майское утро в расцветшем яблоневом садочке, тихое гудение пчел и солнце, которое щедро льет потоки лучей сквозь розово-белый цвет. У изгороди стоят хлопцы, которые уходят на службу и прощаются с девчатами. Перед глазами встало и милое наивное лицо девятиклассницы, чуть раскрытые уста, которые только что вымолвили слова, написанные потом и в письме:
«Я верю. Ты будешь лейтенантом или военным инженером!»
В этот миг упала звезда, и Леся, думая о своем, сказала:
— Настоящая любовь не может угаснуть!
— А юность может угаснуть, так и не вспыхнув по-настоящему.
— Подожди, подожди… Звезда Надежды, звезда Счастья, звезда Любви и звезда Юности. Четыре звезды, как и четыре стороны света! — Леся обернулась: — Пусть будет звезда Юности самой яркой в созвездии Жизни! И тогда она не упадет! Правда?
Андрей прикоснулся щекой к ее щеке и поцеловал. Глаза девушки сияли от счастья. Он чувствовал ее горячее дыхание, и ему казалось, что это его дыхание.
— Андрейка!
— Люблю тебя! Веришь? — вдруг спросил он.
— Не знаю.
Прижимая его голову к своему лицу, Леся смотрела широко открытыми глазами в небо и видела на нем все звезды ясными, неповторимо большими.
— Веришь? — снова переспросил Андрей.
— Верю… — прошептала девушка в его пересохшие губы.
Сердце у Андрея почти перестало биться. Он лишь слышал: «Веришь?!» — «Верю!» Как это важно — верить! Это означало жить по-настоящему, честно. Верить — это быть уверенным и в своей любви. Верить — это жить верою о любимой девушке, куда бы ни забросила судьба.
— А я знаю, где звезда Любви! — вдохновенным голосом прошептала Леся, отбрасывая со лба прядь волос. — В том же созвездии, что и звезда Юности. Это — Полярная звезда. Веками она показывает дорогу людям, ведет их к желанному берегу, к оазису в пустыне. Сияет как центр вселенной!
— Звезда эта — ты!
5
Иван Оленев и Андрей Стоколос стояли в наряде у железнодорожного моста. На том берегу, казалось, было тихо. И вдруг Андрей прикоснулся к руке Оленева: сквозь предутренний туман донеслись приглушенные голоса и плеск весел.
Пограничники раздвинули камыши и увидели две надувные лодки с солдатами. Из сизой дымки вынырнула и третья. Вооруженные автоматами, карабинами и пулеметами, чужие солдаты, устремляясь к нашему берегу, гребли изо всех сил, воровски оглядываясь.
Даже у Ивана Оленева, уже видавшего виды, екнуло сердце: такого количества нарушителей границы ему еще не приходилось встречать.
На миг Андрей забыл, что он пограничник и что плывут враги. Успел их разглядеть. Ему показалось, что на первой лодке тот военный со шрамом на щеке, который вчера грозился кулаком. С опозданием промелькнула мысль: «Надо стрелять!» На размышление времени не оставалось. Андрей бросил быстрый взгляд на Оленева. Но Иван уже поборол волнение и приложился к винтовке с оптическим прицелом. Андрей почувствовал, как ему стало жарко, в висках стучала кровь.
— Бросишь гранату! — отрывисто сказал Оленев. — А потом я пульну им меж глаз!
— Есть! — прошептал Андрей, и ему стало легче, потому что он почувствовал уверенный и спокойный голос товарища.
Сейчас Стоколос думал не только о себе и Оленеве. Спокойно и безмятежно спят люди, не ведая, что через минуты может начаться война. Хотелось крикнуть так, чтобы услышали на Дальнем Востоке: «Люди, вставайте! Враг ползет на нашу землю!»
Он выдернул кольцо из гранаты и швырнул. В тот же миг Оленев выстрелил трижды подряд, свалив двух солдат в воду. Андрей бросил вторую гранату. Над лодкой раздался взрыв. Снова полетела граната. Еще несколько снайперских выстрелов Оленева… Еще взрыв…
Вот так начали бой Иван Оленев и Андрей Стоколос. Над тихим доселе Прутом гулко прогремели взрывы, раздались выстрелы. В реку падали живые, раненые, мертвые. Еще раз содрогнулось утро: с того берега ударили пушки, минометы, а в небе заревели самолеты.
Стоколос не чувствовал страха. Не было времени его ощутить, лоб покрылся испариной. Оленев достреливал уже вторую обойму, поражая тех, кто барахтался в реке. Затем он перенес огонь на лодки, которые отчаливали от берега. С вражеской стороны не жалели патронов, стреляя больше наугад.
Бойцы меняли позицию, укрываясь то в камышах, то за бугорком. Но вот еще одну лодку закрутило — гребца сразил точный выстрел Оленева. Быстрое течение понесло ее к железнодорожному мосту. Возле опрокинутых лодок плавали фуражки убитых.
— Будем пробираться к заставе! — приказал Оленев.
Возле железнодорожного моста стоял неистовый гул. На мост был направлен один из главных ударов противника. Вражеские пулеметчики поливали частым огнем окопы и бункер на восточной стороне моста, где засели пограничники.
Пулеметный огонь с того берега вдруг прекратился, и на мост высыпали сотни вражеских солдат. Атакующие падали, вставали, снова рвались к бункеру и окопам. Некоторые так и застыли навсегда, не перейдя на нашу территорию. Огненная завеса пограничников была уже не такая густая, и многим фашистам удалось проскочить мост и прыгнуть в плавни левого берега.
Вражеские группы, которые ворвались в плавни, атаковывать блокгауз не решались и стали продвигаться к селу и к заставе.
Трагической была схватка на деревянном мосту, который соединял шоссейные дороги двух государств. Повар заставы Сокольников, который стоял здесь в наряде, был ранен, потерял сознание. Его напарник лежал мертвый. Рота вражеских солдат, издавая истошные крики и беспорядочно стреляя, кинулась на советский берег. Три вражеских солдата подскочили к Сокольникову, который лежал, уткнувшись лицом в землю, и перевернули его на спину.
Схватив за руки Сокольникова, гитлеровцы поволокли его по мосту на свой берег. Они ликовали: к ним попал пленный. Когда раненого тащили по мосту, дозорной тропкой из плавней выскочила шестерка бойцов политрука Майборского, который еще несколько минут назад проверял пограничные наряды. Пулеметчики сразу же заняли удобную огневую позицию и перекрестным огнем перерезали движение новым вражеским группам, бежавшим на левый берег вслед за первой, которая успела ворваться на советскую территорию и закрепилась возле сточной канавы. Взвод гитлеровцев кинулся к заставе.
«Все на заставу!» — такую команду согласно инструкции должен был дать Майборский в случае, если бы на границе возникла опасность номер один. Но в этот момент фашисты могли с ходу атаковать заставу. А там бойцы еще не успели занять огневые рубежи. Этим уже и так воспользовался противник и захватил первый блокгауз. Поэтому шестерка Майборского завязала бой с группой солдат у моста. Затем Майборский послал трех красноармейцев наперерез взводу противника, который пытался обойти заставу и ударить по ней с севера.
Тем временем от железнодорожного моста на север к селу продвигалась сотня немецких солдат. Вторая рота направила острие атаки на запад, на заставу. На пути роты было только два бойца — Андрей Стоколос и Иван Оленев. После отпора вражескому десанту на реке они и заняли здесь позицию, устроившись в ложбинке.
Гибель многих десантников, беспощадный огонь защитников железнодорожного моста заставили противника быть на советском берегу осмотрительным. Фашисты продвигались к заставе медленно, оглядываясь и прислушиваясь. Конечно, они не знали, что на их пути засели только два красноармейца. Зато хорошо помнили приказ: во что бы то ни стало разгромить заставу, которая лежала на пути к железнодорожной станции. Овладеть заставой они должны были за тридцать минут, объединившись с силами, которым предстояло наступать севернее от деревянного моста.
В первые же минуты боя противник ударил по заставе из пушек и минометов. Огненный смерч оглушил и тех, кто спал, и тех, кто дежурил. Кто мог, выскочил из казармы во двор.
— Мама! Папа! — крикнула Леся.
— Батюшки! А дети Рябчикова! — схватилась за голову Маргарита Григорьевна. — Бежим, Лесенька, к ним!
Леся бросилась к соседям. Застегивая на ходу ремень, выбежал из дому капитан Тулин. Плакали дети лейтенанта Рябчикова. Свистели, выли и взрывались мины и снаряды, разбрасывая комья земли. На одном из зданий загорелась крыша. Дико ржали раненые кони.
— Всем отделениям немедленно на огневые позиции! Старшина Колотуха! Бери Живицу и еще трех красноармейцев из резервной заставы и к Стоколосу и Оленеву! — отдал свое первое на войне распоряжение капитан Тулин.
— Есть!
Командиры отделений собирали оставшихся бойцов. Многие из них уже сражались с врагом на берегу, возле мостов. Некоторые погибли в первые же минуты боя.
Судьбу того или иного рубежа решали секунды. Да и жизнь измерялась в эти часы секундами, а бросок вперед или отступление — метрами. Все будто уплотнилось до крайности.
Никто, конечно, в те первые минуты войны не думал, что будут еще измерения и километрами, тысячами километров, и месяцами, и годами.
— Третье за мной! — приказал Рябчиков, заменив командира отделения, который был на железнодорожном мосту.
Пограничники заняли позиции во втором и третьем блокгаузах, в окопах вокруг этих огневых точек. А вот первый блокгауз возле деревянного моста успели захватить фашисты после того, как убили часового и взяли в плен Сокольникова, и теперь младшему сержанту Рубену с двумя бойцами пришлось выбивать фашистов из этого блокгауза. В подземном коридоре Артур увидел вражеских солдат, которые тоже бежали к первому блокгаузу. Расстояние между фашистами и Рубеном, за которым бежали красноармейцы, сокращалось. Артур швырнул две гранаты. Взрыв свалил нескольких гитлеровцев. Другие повернули назад, оставив раненых и пулемет. Нужно как можно быстрее ворваться в блокгауз, не дать опомниться тем, кто там засел, и Рубен крикнул:
— Скорее! Вперед!
Зацепившись за раненого солдата, Артур упал возле двери блокгауза. Оттуда высунулся офицер. Он еще не сообразил, что происходит. Артур выстрелил. Офицер вывалился из блокгауза. Изнутри кто-то попытался закрыть двери, но красноармеец, следовавший за командиром отделения, успел бросить в щель гранату. Присели. Вытерли пот, будто другого времени и не было отдохнуть, как только перед взрывом.
Секунды — тоже время! Сколько может промелькнуть в сознании за эти секунды. Артур мог вспомнить, как когда-то он бежал в Испанию. Тогда он боялся, что бои под Мадридом окончатся прежде, чем он доберется туда из Риги. Сейчас же война сама настигла его. Напряженные эти секунды ожидания. Ведь кто-нибудь из обреченных в блокгаузе может схватить гранату и выбросить ее через амбразуру или сквозь открытые двери.
В блокгаузе раздался взрыв. Но сюда уже бежало с десяток вражеских пехотинцев: крайне важная это была огневая точка. Непрошеных и страшных в эти минуты гостей встретил огнем из пулемета второй красноармеец, который прибежал с Артуром. Он стрелял стоя, как из автомата.
— Лаби! Хорошо! — выкрикнул Рубен.
Положение, в которое попали Рубен и два красноармейца, понимал и лейтенант Рябчиков. Необходимо любой ценой преградить путь противнику к блокгаузу Артура Рубена. Оставив в своей огневой точке наблюдателя, лейтенант залег с пулеметчиками на пригорке, откуда хорошо просматривался мост, по которому противник все время пытался переправлять подкрепление на восточный берег.
— С той стороны все бегут и бегут! — доложил наблюдатель.
По мосту уже продвигался полк солдат. За ними бежали еще и еще…
— Да стреляйте, товарищ лейтенант! Ведь выскочат на наш берег — и в кусты! — в тревоге закричал наблюдатель.
Первый ряд пехотинцев уже одолевал последние десятки шагов, что отделяли их от берега. Рябчиков нажал на гашетку. Внезапная и меткая пулеметная очередь повалила чуть ли не всех, кто бежал в передних рядах. Пулемет не смолкал. Задние шеренги, которые были на середине моста, бросились обратно. Натолкнулись на обозников, спешивших на левый берег с боеприпасами. Заржали раненые кони. Перевернутые возы мешали движению. Пулемет Артура Рубена ударил по задним шеренгам и по хвосту обоза…
Снаряды и мины вдруг перестали рваться. Капитану Тулину нетрудно было догадаться: вражеские артиллеристы прекратили стрельбу, чтобы не бить по своим, когда те будут штурмовать заставу. Застава становилась первой серьезной преградой у противника, тем опорным пунктом, которым во что бы то ни стало надо было овладеть как можно быстрее. Вот почему Тулин собирал пограничников, которых только можно было отозвать с других позиций, собирал бойцов в кулак, способный защищать заставу.
Пауза между схватками еще продолжалась, и из укрытия выбежала Леся.
— Папа! Папочка! А как же быть с детьми? — схватила девушка капитана за рукав. — Скажи…
Отец собирался с мыслями, чтобы ответить дочке, когда над их головами просвистели снаряды, завыли мины. Еще мгновение — и взвихрилась земля, загорелись конюшня, склад. Дым, смешанный с огнем, взвился над извилистым берегом реки. Все неистово задрожало, застонало, затрещало. А в небе напряженно ревели самолеты с черными крестами, неся смертоносный груз на восток.
Граница пылала…
