ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Судья Младенов зачитывал показания Флориана. Это было чудовищное нагромождение злоумышленной лжи. Заимов испытывал жгучее чувство — боже, какую черную работу может избрать себе человек!
Когда во время следствия Флориана привели на первую очную ставку, у Заимова похолодело сердце — Савченко ошибался, он не провокатор!!! У курьера был истерзанный вид, лицо в синяках, он падал и не мог сидеть прямо, когда его посадили на стул. Заимову в голову не могло прийти, что гестаповцы так «приготовили» своего агента для новой провокации. Заимов смотрел на него и благодарил судьбу за то, что они не убили этого человека.
— Вы знаете его? — спросил следователь, указывая на Заимова.
Флориан посмотрел оплывшими глазами и твердо произнес:
— Нет, я не знаю этого человека.
— А вы его знаете? — спросил следователь у Заимова.
— Нет, — не сразу ответил он. И в самом деле, он не знал этого человека, только три дня назад впервые увидел.
— Когда и при каких обстоятельствах вы арестованы? — обратился следователь к Флориану.
— Меня арестовали двадцать второго марта, на улице, вместе с... одним человеком...
— Накануне ареста вы с тем человеком встречались?
— Нет.
— Беспощадная ложь, — сказал следователь. — Человек, вместе с которым вы арестованы, — Чемширов, племянник сидящего перед вами преступника.
— Я ничего этого не знаю, — тихо произнес Флориан.
Его увели. Заимов в полном смятении смотрел ему вслед, не замечая, с каким напряженным интересом следователь наблюдал за ним.
Гестаповцы начали новую провокацию, они хотели убедить Заимова, что Флориан не провокатор, тогда он не сможет оспаривать его показания.
Вскоре была вторая очная ставка. Сначала все происходило, как и в первый раз, — оба подследственных отрицали, что знают друг друга. Но Заимов вдруг заметил какую-то, пока неуловимую, фальшь в поведении курьера.
Следователь стал разъяснять, что ложные показания усугубляют и без того тяжкую вину обоих, а соответственно усиливают меру наказания.
Флориан вдруг свалился со стула и на коленях подполз к Заимову:
— Простите меня... Умоляю, простите... Я больше не мог... Я сам проклинаю себя... Меня били... хотели убить... Я все рассказал, — бормотал провокатор, цепляясь за него руками.
В эту минуту Заимов обратил внимание на то, что следователь наблюдает эту сцену совершенно спокойно. «Все это фальшь, игра», — подумал он.
— Скажите, что вы простили меня... умоляю... мне легче будет умереть, — продолжал, ползая на коленях, Флориан.
Он притворяется. Лжет. Боясь смерти, он все рассказал охранникам, а теперь вдруг захотел честно умереть и умоляет о прощении. Ложь! Он выдал себя окончательно!
Следователь, вскочив из-за стола, бросился к Флориану.
— Встань, мерзавец! — крикнул он.
Два охранника уволокли Флориана.
Следователь вернулся на свое место и сказал брезгливо:
— И вы, генерал, вступили в сговор с такими типами. Не стыдно вам, генерал?
— Стыдно должно быть вам за эту позорную комедию, — ответил Заимов.
Сейчас в суде Заимов слушал показания Флориана, которые уже не оставляли никакого сомнения в том, что он провокатор.
Флориан излагал свой разговор с Савченко. И снова он гнусно лгал, будто советский разведчик в припадке откровенности рассказал о всех своих тайных делах в Болгарии и о связях с подпольем в Чехословакии. Ложь о его русском друге переносить было труднее, чем ложь о себе самом. Заимов резко поднялся.
— Я требую предоставить мне возможность задать вопросы господину Флориану. — Заимов не мог подавить гнев, и его голос прозвучал напряженно и громко.
Судья Младенов переговорил с другими судьями и ответил:
— Суд рассмотрит ваше ходатайство.
Вскочил Чемширов.
— Прошу суд вызвать... чтобы... — начал он сбивчиво. — На улице князя Бориса в доме номер один проживает Петр Тодоров. Он засвидетельствует, что я давно был связан с германским атташе полковником Брукманом.
Заимов, еще не справившийся с гневом, не понял просьбы племянника. Он сидел, выпрямившись, смотрел на портрет царя и думал: «Боже мой, все, все здесь построено на бесстыдной лжи!»
Судьи посовещались, и Младенов объявил скороговоркой:
— Суд считает, что присутствие здесь Петра Тодорова не вызывается необходимостью. Что же касается ходатайства подсудимого Заимова, то оно не может быть удовлетворено в связи с тем, что господин Флориан является подданным другого государства.
Заимов встал.
— Я не понимаю... В материалах суда имеется ложное свидетельство, касающееся меня и других лиц. Кто этот человек для суда? Провокатор из полиции? Свидетель обвинения? Так или иначе его показания зачитаны на суде, и я имею право увидеть этого человека здесь, задать ему вопросы, получить ответы и уличить его во лжи. Если же суд, как объявлено, не может его вызвать, тогда я требую изъять его показания из судебного дела. — Заимов уже овладел собой, и его мысль работала ясно, голос звучал спокойно и твердо.
Судьи снова стали совещаться. В зале стояла мертвая тишина.
— Вы не лишены возможности опровергать показания данного лица, — объяснил Младенов. — Что же касается вызова данного лица, решение суда остается прежним.
— Однако во время предварительного следствия, — возразил Заимов, — другой свидетель, тоже иностранный подданный, был даже доставлен из-за границы в Софию, и мне устраивали с ним, как и с Флорианом, очную ставку. Я имею в виду Стефанию Шварц.
— По этому вопросу суд уже объявил свое решение и возвращаться к нему не будет, — ответил Младенов.
Младенов имел тщательно продуманный план процесса, в котором все было подчинено одной задаче — не дать Заимову возможности углубляться в политическую суть дела, заставлять его отвечать суду на конкретные вопросы, помогающие установлению факта его шпионской деятельности. В план судьи входило и строгое предупреждение секретарю не вносить в протокол политические высказывания Заимова.
После письменного ответа Заимова на обвинительное заключение было ясно, что генерал не признает предъявленное ему обвинение. Оглашение показаний Флориана именно теперь, сразу после обвинительного акта, судья считал хитрым маневром для осуществления своего плана. С одной стороны, он как бы вынужден нарушить процессуальный порядок, потому что не мог вызвать данного свидетеля в суд. С другой стороны, отсутствие в обвинительном акте данных из показаний Флориана, как и отсутствие самого свидетеля, дает основание не вдаваться в обсуждение этих показаний. Они оглашены, и только потому, что Флориан передал их суду, который не имеет права не включать их в документацию процесса.
Главное уже сделано — показания Флориана, прозвучав сразу после обвинительного акта, сводили все дело к вульгарному шпионажу, и теперь Младенов может начать допрос по своему плану.
— Когда, где и кем вы были завербованы в шпионы? — спросил Младенов.
Заимов нетерпеливо встал и отчетливо глуховатым голосом произнес:
— Прежде чем ответить на ваш вопрос, я должен многое объяснить, чтобы суду стало понятно, почему то, что вы называете шпионажем, для меня было выражением моего патриотизма, моей любви к родной стране и ее народу и, наконец, моего твердого убеждения, что фашизм — это смертельная угроза всем народам.
Прокурор Николов вскочил и закричал с яростью:
— Слушайте, бе-Заимов! У вас спрашивают, когда вы стали московским шпионом? Кто вас завербовал? Вопрос более чем ясен! Отвечайте!
Заимов опустился на стул и стал перелистывать лежавшие перед ним бумаги.
— Вы будете отвечать на вопрос? — спросил Младенов.
Оскорбительное прокурорское «бе» хлестнуло по самому сердцу, и Заимов изо всех сил старался не чувствовать эту боль, мешавшую ему сейчас сосредоточиться.
— Вы будете отвечать? — повысил голос Младенов.
Заимов молчал. То, что мог он ответить и что было единственной правдой, не содержало в себе никакой преступной тайны.
— Стыд сковал ему язык! — крикнул прокурор.
Стыд?.. Это было, может быть, самой светлой страницей его жизни, когда понимание происходящего вокруг и любовь к своему народу помогли ему сделать шаг, которым он будет гордиться до последней минуты своей жизни.
Его никто, никогда не вербовал. Это было совсем не так.
Начиная с весны тридцать пятого года, когда Гитлер объявил воинскую повинность, Германия все громче говорила о своей решимости силой оружия устранить несправедливость Версальского договора. Первый шаг она уже сделала — вернула себе демилитаризованную Рейнскую область. На фронтах Испании она уже провела испытание своего оружия. В 1938 году она захватила Австрию. Ровно через год при содействии Англии и Франции захватила Чехословакию.
Всем своим существом Заимов ощущал приближение большой войны. Будучи высокообразованным военным человеком, умеющим мыслить масштабно, он вглядывался в карту мира, понимал, что Гитлер создает стратегический плацдарм для большой войны, в которую может быть втянут весь мир. Но куда нанесет Германия свой первый удар? Он каждый день слушал берлинское радио — гитлеровская пропаганда обрушивала свои угрозы и на Запад, и на Восток. Однако, куда бы ни ринулись немецкие войска, Болгария не сможет остаться в стороне. Гитлеровцы уже хозяйничали в соседских Балканских странах, они упорно лезли и в Болгарию. Катастрофа виделась ему неотвратимой и близкой. Гитлер уже поджег запальный шнур и не сегодня-завтра бросит свою страшную бомбу.
Заимова поражали беспечность и равнодушие окружавших его людей. Даже военные, которых все это касалось непосредственно, проявляли необъяснимую фатальную, что ли, апатию. Один генерал сказал ему: «Да, катастрофа неизбежна, но разве мы можем ее остановить? Зачем бесполезно рвать себе нервы?» Многих сбивали с толку болгарские газеты и радио, которые кричали о несокрушимой мощи Германии и серьезно рассуждали о неизменности болгарской политики нейтралитета. Люди успокаивали себя и друг друга: «Даст бог, минет нас чаша сия».
Ему хотелось крикнуть: «Вы помните, чем кончился наш нейтралитет в прошлой войне?!» Но что толку кричать в пустыне равнодушия? И только коммунисты, загнанные в глубокое подполье, пытались подать голос тревоги, но ему казалось, что их тоже никто не слышит.
Глубокие, традиционные в его семье симпатии к русским были широко известны, и никого не удивляло, что он поддерживал дружеские отношения с работниками советского посольства. С тех пор, как он познакомился там с полковником Сухоруковым, он бывал в посольстве довольно часто. Не было ничего удивительного и в том, что он, до мозга костей военный человек, общался главным образом с русскими, работавшими в военном атташате посольства.
Особые отношения сложились у него с новым военным атташе полковником Бенедиктовым. Заимову всегда нравились военные, для которых избранная ими профессия была не просто службой, а самой жизнью. В полковнике Бенедиктове все обличало истинно военного человека: и ум, и характер, и даже манера держаться.
Как-то незаметно их отношения переросли в глубокую сердечную дружбу. Владимиру Заимову было по душе спокойствие Бенедиктова. Все, что случалось в тревожном мире, казалось, не вызывало в нем эмоций, обо всем он думал спокойно, подолгу, молча и всегда отыскивал очень точную, твердую оценку событиям. Он не умел удивляться, ничто не выводило его из себя, и, вероятно, это было не только характером, он заставлял себя быть таким. Однажды он сказал Заимову: «Удивление всегда мешает точному видению. С выходом на мировую арену Гитлера, с его глобальным авантюризмом поводов для удивления стало более чем достаточно, и я все чаще думаю — не хочет ли Гитлер, все делающий с расчетом, так поразить мир, чтобы тот замер с открытым ртом и сложил руки в ожидании новых удивлений?»
Когда Заимов узнал про советско-германский пакт о ненападении, он был изумлен, если не сказать, потрясен. Сбивало с толку то, как подавали эту новость болгарские газеты, давно снискавшие его презрение своей лакейской беспринципностью. Они кричали о Германии и России, нашедших общий язык перед лицом угрозы со стороны англо-саксонской плутократии; о двух великих державах, вступивших в далеко идущее согласие; о том, что отныне исторические замыслы фюрера получили мощную гарантию на Востоке, и прочее и прочее.
Он позвонил Бенедиктову и предложил съездить прогуляться на Витошу. Бенедиктов охотно согласился, отлично понимая, чем вызвано это внезапное предложение.
Стоял добрый зеленый болгарский август, но день был уже нежаркий. Над горой Витошей, еще не тронутой желтизной, в высоком бледно-голубом небе плыли прозрачные облака.
Миновав дачные поселения с маленькими домиками в садах, машина по тенистой дороге стала подниматься в гору. Бенедиктов, наклонясь вперед, смотрел прямо перед собой на дорогу, плывшую с горы под колеса. Не нарушая молчания, Заимов обдумывал предстоящий разговор, нервничал и старался не показать этого. Еще один поворот, и вдруг сбоку, глубоко внизу, в зеленой долине открылась София. Заимов тронул Бенедиктова за локоть.
— Никогда не устану любоваться отсюда городом.
— Пейзаж вполне идиллический, — рассеянно отозвался Бенедиктов, мельком взглянув в окошко машины.
— Однажды я был на Витоше с отцом, — продолжал генерал. — Мы долго смотрели вниз, на город... солнце шло к закату... тишина первозданная... настроение какое-то... И я сказал, что сами вечные горы охраняют нашу столицу. А отец ответил: горы всего лишь вечные свидетели.
И снова они долго молчали. Размытая потоками, дорога становилась все хуже, машина шла медленно.
— Трудно было бы отцу сегодня, — сказал Заимов.
— Мне тоже нелегко, — ответил, не меняя позы, Бенедиктов.
Вскоре машина остановилась.
— Дальше дороги нет, — сказал шофер.
— Пойдем к реке, на камни? — спросил Бенедиктов. Он знал, что это любимое место его спутника.
Они вылезли из машины и пошли вверх по тропинке, извивавшейся в кустарнике. Бенедиктов шагал легко. У Заимова заныла раненая нога, и он отстал. Бенедиктов пошел медленнее и, когда услышал за спиной дыхание друга, сказал:
— Зря не лечите ногу.
— Некогда, — ответил генерал.
— Не верю. Правду говорит ваша жена — небрежность к своему здоровью. А для военного — это все равно что нерадивое отношение к оружию.
— Хорошо, хорошо, займусь.
Бенедиктов остановился, повернулся к нему и сказал серьезно:
— Очень прошу вас, Владимир Стоянович.
Наконец тропинка вывела их в затененное лесом ущелье, где между огромными каменными валунами сверкала быстрая хрустальная вода. Поднявшись на взгорок, они сели на поваленное дерево и долго смотрели вверх, где по склону ущелья громоздились серые камни.
— Эти каменные глыбы огранил сползший с гор ледник, — задумчиво сказал Бенедиктов. — И было это невесть когда. Ледник растаял, а результат его чудовищной работы мы видим сейчас. Нечасто человек имеет возможность столь явственно увидеть то, что было совершено тысячелетия назад, и даже попытаться представить себе, как все это было...
Заимов удивленно смотрел на собеседника, а Бенедиктов, улыбнувшись, продолжал:
— А когда ледник еще полз, его работа не была видна.
— Я, Александр Иванович, не понимаю происходящего на моих глазах, — сказал Заимов печально.
— Стратегический маневр, и больше ни-че-го, — ответил Бенедиктов, не отрывая взгляда от каменного водопада.
— Невозможно видеть эти подписи вместе, они противоестественно объединили добро и зло, огонь и воду, алмаз и дерьмо, — негромко продолжал Заимов.
— Ледник еще движется, — улыбнулся Бенедиктов. — Движение истории ее очевидцам тоже бывает незаметным и непонятным. Вспомните нэп в нашей стране — не все понимали тогда, что это спасет нас от разрухи.
— Вы бы послушали, Александр Иванович, что говорят мне ваши друзья, — взволнованно сказал Заимов. — Что им отвечать?
Бенедиктов повернулся к нему — его тонкое, покрытое ровным загаром лицо было, как всегда, невозмутимо серьезным, светлые глаза смотрели внимательно.
— Отвечайте, Владимир Стоянович, то же самое: стратегический маневр, и больше ни-че-го. — Бенедиктов пригладил ладонью свои зачесанные на пробор светлые волосы и добавил: — Важно, чтобы вы сами это поняли. И вам это легче понять, вы человек военный и умеете видеть карту глазами полководца.
— Непереносим психологический аспект, — сказал Заимов, его крупное, сильное лицо выражало искреннюю растерянность.
Они долго молчали, слушая сердитое бормотание реки.
— Вглядитесь в события, — снова заговорил Бенедиктов. — Кто может остановить надвигающуюся на всех беду?
— Советский Союз! — взволнованно ответил Заимов.
Бенедиктов взглянул на него и, повернувшись к бурлящей среди камней реке, спросил:
— Почему трижды благопристойный Запад продал Гитлеру Рейн, Австрию и Чехословакию? Почему этот Запад спокойно взирает теперь на его явную всем подготовку большой войны? Не является ли эта позиция Запада вознаграждением Гитлеру за его обещание уничтожить Советский Союз?
— Нет, Запад не может стать союзником Гитлера, — убежденно возразил Заимов. — Сегодня там могут быть слепые политики, завтра они прозреют или придут к власти другие.
— Полагаться на «или — или» мы не можем, — сказал Бенедиктов. — И разве этот Запад два года назад не предлагал Гитлеру свое участие в его военно-политическом блоке?
— Но этого не произошло! — воскликнул Заимов.
— Как не произошло? — невозмутимо спросил Бенедиктов. — А сделка в Мюнхене, когда Запад открыл Гитлеру дорогу в Чехословакию? Мы же с вами не знаем, какие переговоры предшествовали этой сделке. Но еще тогда, помнится, мы с вами полагали, что главным векселем Гитлера в той сделке могло быть только его обещание дальше на Запад не лезть и обратить свое внимание на Восток.
— Но пакт делает вас его союзником против Запада, и это непонятно, непереносимо, — сказал Заимов.
— Нет, дорогой Владимир Стоянович. Вы видите в пакте то, чего в нем нет. Пакт для нас прежде всего отсрочка войны, нам сейчас головокружительно дорог каждый день мира, чтобы лучше подготовиться к неизбежной войне. А что касается вероломства Гитлера, оно уже известно всем, и нам в том числе. В общем, Владимир Стоянович, стратегический маневр, и больше ни-че-го.
Из ущелья потянуло холодом, и Бенедиктов предложил выбраться на солнце.
Когда они возвратились к машине, он сказал:
— А теперь, спустившись с высот на грешную землю, оглядимся внимательно: не горит ли уже угол вашего дома?
— В нашем доме плохо, очень плохо, — тихо отозвался Заимов.
События будут развиваться с непостижимой быстротой. Когда Гитлер захватит Польшу и немецкие войска встанут вплотную перед русскими, Заимов будет вне себя от волнения. Он понимает, как много значит для России представившаяся возможность выдвинуть вперед свою самую опасную западную границу, но он понимает и другое — Гитлер вышел на плацдарм для войны с Советским Союзом.
А пока он с негодованием наблюдал продажное лицемерие политиков в своей стране. Гитлеровцы лезли в Болгарию напролом. Их послушные слуги из болгарского правительства, да и сам царь Борис, делали вид, будто рады советско-германскому пакту. Но теперь он уже ясно видел — это было лицемерие. Все, что происходило в Болгарии до пакта, продолжалось и теперь. В эти дни продажные болгарские газеты писали, будто отныне все свои действия Берлин консультирует с Москвой. Болгарам, таким образом, предлагали поверить в то, что Советский Союз одобряет полное подчинение их страны гитлеровской Германии. И одновременно болгарские газеты и радио кричали до хрипоты: «Великая Германия!», «Новая Европа!», «Гений фюрера», «Счастье жить в одно время и в согласии с Гитлером!» Самое страшное — многие этому верили и не хотели понять, что еще шаг по этой дороге — и там пропасть...
Утром, встав очень рано и пройдя в свой кабинет, Заимов достал из шкафа военные справочники: немецкие, английские, американские, французские. Сел к столу и погрузился в чтение, делая выписки на листах бумаги.
Несколько раз к нему заходила Анна, звала его завтракать, но он каждый раз просил принести чашечку кофе.
— Что за дела у тебя? — не выдержала Анна.
— Да все проклятая коммерция, Аня, что ж еще, — не поднимая головы, ответил он.
Для всех теперь он был всего лишь коммерсант, торговый посредник, владелец скромной конторы на площади Славейкова. И для любимой жены тоже. Не объяснять же ей, что сейчас перед его глазами колонки цифр глобальной коммерции, название которой в о й н а, и что он занят подсчетом ее приходов и расходов. Она может спросить: зачем тебе это? Что тогда ответить? Сказать ей неправду он не может, это у них исключено. Итак, «коммерция».
То, что он задумал, для чего сидел с рассвета над этими цифрами, было для него глубоко личным, но невероятно большим делом; принятое им решение должно перевернуть всю его жизнь, но даже Анне он сказать об этом не может... не имеет права. Может быть, потом, позже он скажет или она поймет все сама, но сейчас нет.
Он продолжал работу. Теперь на основе своих записей он готовил документ, который назвал очень просто: «Мое мнение». Он включил в документ некоторые выписки в качестве обоснования своего мнения, что следующей целью Гитлера будет Советский Союз. Он даже высчитал, что это произойдет весной 1941 года.
Три раза переписав черновик документа, он отпечатал его на портативной машинке в двух экземплярах и, поставив подпись под последней строкой, позвонил по телефону Бенедиктову.
На этот раз они поехали в местечко Банкя. Это совсем недалеко от Софии — не больше двадцати километров. Там был пустовавший дом одного из друзей Заимова, которым он всегда мог воспользоваться.
Но Бенедиктов идти в дом отказался, ему хотелось побыть на природе. Оставив машину, они прошли в парк и присели на скамейку под раскидистым каштаном. У ног их бесстрашно разгуливали черные дрозды. Глядя на них, Бенедиктов усмехнулся:
— Посмотрите, словно дипломаты во фраках, только у молодых фраки в серую полоску.
Заимов был слишком погружен в свои мысли, чтобы сразу ответить. Какое-то мгновение он слепо смотрел на птиц, но потом рассмеялся.
— Похоже, похоже. — И без паузы сказал: — У меня к вам дело. Прочитайте, пожалуйста.
Он вынул из кармана аккуратно сложенные листы, протянул их Бенедиктову и потом, пока тот читал, пристально смотрел в его сосредоточенное лицо.
— Интересно... И очень серьезно, — сказал Бенедиктов, прочитав и возвращая бумаги.
— Это может вам пригодиться? — напряженным голосом спросил Заимов.
— Весьма, — Бенедиктов, улыбнувшись, добавил: — Ваше мнение очень ценно.
— Возьмите.
— Спасибо.
Они долго молчали.
— Да, к этому идет... именно к этому, — нарушил молчание Бенедиктов, — хотя я и не занимался столь скрупулезными доказательствами-подсчетами. Но на днях у меня был разговор с моим английским коллегой. Он твердо убежден, что на Англию Гитлер не бросится.
— Его аргументы? — спросил Заимов.
— Он особенно не распространялся. Сказал: Гитлер превосходно понимает, что Америка от Англии не так далеко, как говорится об этом в школьных учебниках.
— И это, между прочим, правильно, — заметил Заимов. — Но раз все ясно, каждый думающий человек в моей стране должен... нет, просто обязан, уже сегодня спросить себя: с кем он? Хочу сказать вам: я с вами.
— Никогда в этом не сомневался, — ответил Бенедиктов.
— Спасибо, — наклонил голову Заимов. — Но мало сказать, с кем ты, надо еще найти свое место в схватке.
— Если иметь в виду вас, то на вашу жизнь войн было уже предостаточно. — Бенедиктов улыбнулся. — Вот когда вы пожалеете, что не лечили свою ногу.
Заимов протестующе поднял руку.
— Те войны, Александр Иванович, не в счет. Эта главная, в ней решается все, включая судьбу моей Болгарии. Ведь если наши политиканы, обезумев от любви к Гитлеру, втянут Болгарию в войну с Россией — это перечеркнет всю историю моей страны и отбросит ее назад к эпохе турецкого ига. Нужно будет начинать все сызнова.
— Вы верите в победу Германии? — спросил Бенедиктов.
— Ни в коем случае! — воскликнул он. — Никогда! Никогда! Но победа будет стоить России огромной крови — ей будет не до нас. А главное — немыслимый позор, который падет на наши головы, на головы наших детей, на головы многих, многих поколений! Об этом страшно даже подумать!
— Ваше правительство, судя по всему, думает об этом без страха, — заметил Бенедиктов.
— Проклятые богом изменники Болгарии, — тихо, с яростью произнес Заимов.
— Бог у них свой, карманный, — усмехнулся Бенедиктов.
— Царь? — спросил Заимов и взволнованно продолжал: — Он же немец по крови! Он не личность! Он меньше вашего Николая Второго.
— Но вы же не станете отрицать, что болгары почитают его как истинного царя.
— Я не собираюсь вместе с царем идти на плаху. Я до последнего своего дыхания предан Болгарии, ее народу и обязан доказать это делом. Всесторонне обдумав все, я решил посвятить себя борьбе с фашизмом. Только так я могу помочь Болгарии!
Бенедиктов смотрел на Заимова спокойно, чуть вопросительно, но ему все труднее было подавлять нараставшие в душе волнение, радость и гордость. Он давно знает этого замечательного человека, и именно ему этот человек доверяет сейчас свое сокровенное решение, фактически вверяет ему свою судьбу. В глубоких черных глазах Заимова он читал напряженное ожидание, но молчал. Он только чуть притронулся рукой к его локтю, и это прикосновение было яснее всяких слов. Заимов понял, что означает этот жест всегда замкнутого, никогда не допускающего в отношениях с ним даже тени фамильярности Бенедиктова.
— Дорогой брат мой, — тихо произнес Заимов и крепко сжал руку Бенедиктова. — Надо спасти Болгарию от позора, а для этого долг каждого болгарина помочь России. Другого пути, по крайней мере у меня, нет. Нет, — повторил он.
Не разрывая крепко сцепленных рук, Бенедиктов сказал внезапно охрипшим голосом:
— Я не смогу жить, если с вами что-нибудь случится.
Заимов улыбнулся.
— Мы оба военные, вокруг война, а это значит для нас обоих: на войне как на войне. Можно и погибнуть! Но в бою! Только в бою.
— Бе-Заимов! — кричал прокурор Николов. — Отвечайте суду: кто, где и когда завербовал вас в советские шпионы?
— Встаньте, когда с вами разговаривает суд! — потребовал судья Младенов.
Заимов тяжело поднялся, ощутив острую боль в спине. Он смотрел на судью и молчал. Всем своим существом он был еще там, в тенистом парке, где по зеленому лугу важно вышагивали черные дрозды...
Назад: ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Дальше: ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
