Во время перерыва члены суда Иванов и Паскалев ушли в буфет. В судейской комнате остались судья Младенов и прокурор Николов.

Младенов прекрасно понимал, что суд идет не так, как того хотели его организаторы. Высокие начальственные лица, беседовавшие с ним, прежде всего требовали, чтобы процесс не стал для Заимова политической трибуной. Но одновременно они подчеркивали, что Заимов — фигура не рядовая, популярность этой фамилии в стране огромна, и поэтому суд над ним должен быть неуязвимым с правовой стороны — все должно выглядеть законно.

— Все-таки получается, что не он идет за судом, а мы за ним. На каждый вопрос он отвечает пространным и преступным разглагольствованием, а мы это покорно выслушиваем, — сказал прокурор Николов то, что и без него судье было известно.

— Этого следовало ожидать, — не сразу ответил Младенов. — Конечно, основа его преступления политическая, и отделить его конкретные преступные действия от этой основы суду крайне трудно, если не невозможно. Замечу, кстати, что такого разграничения нет и в подписанном вами обвинительном заключении. А это дает ему формальное право прибегать к политическим мотивировкам своих поступков. Наша общая задача теперь — свести это к минимуму.

Младенов понимал, что оказался в опасной ситуации, особенно он боялся полицейского атташе германского посольства Виппера, который уже давно был главным судьей для всех болгарских судей, — карьера или крушение зависели главным образом от него.

До суда Младенов считал, что отношения с Виппером у него хорошие. Не без его содействия он был назначен на этот процесс. Последний раз они виделись неделю назад и проговорили тогда около часа в полном согласии.

— Я недоволен тем, как проведено следствие, — сказал Виппер. — Они попросту не поняли, что такое Заимов, и работали с ним примитивно и пошло. Вместо того чтобы внушить ему мысль о тщетности его замыслов и отсюда о бессмысленности всего с ним случившегося, они ожесточили его, довели даже до попытки самоубийства. Не повторите их ошибки.

— Я боюсь, что Заимов использует трибуну суда для недозволенных речей, — сказал Младенов.

— Во-первых, ваша трибуна в суде гораздо выше, — жестко ответил Виппер. — И не так уж трудно с помощью идей великой Германии расправиться с идеями, которые движут предательством. От вас зависит, чтобы это почувствовал и Заимов. Он человек умный.

Сейчас было видно, что Младенов не выполняет рекомендаций Виппера — убедительной демонстрации превосходства великих идей Германии не получается. Он уже пробовал один раз напомнить Заимову о священном антикоминтерновском пакте, но тот с убийственной иронией сказал в ответ, что увидеть в этом пакте святость могут только великие грешники.

Размышления Младенова прервал телефонный звонок.

— Мне докладывают, что процесс идет плохо, — не здороваясь, сказал Виппер. — Видимо, вы абсолютно не поняли сути дела. Скажу предельно ясно: заткните рот Заимову! Это вам понятно?

— Я вынужден оперировать материалами следствия, — стал торопливо объяснять Младенов, — а оно, как вы сами признали, со своей задачей не справилось.

— Но разве так трудно быть умнее функционеров господина Драголова? — ядовито спросил Виппер; не ожидая ответа Младенова, задал новый вопрос: — Когда вы займетесь берлинским эпизодом?

— Сегодня... сейчас... — неуверенно ответил Младенов.

— Мы должны знать, с кем он встречался в Берлине? Предупреждаю — это очень важно.

Младенов положил трубку.

— Виппер? — спросил Николов.

— Да.

— Что?

— Требует заткнуть рот Заимову.

— Я давно пытаюсь это сделать.

— Но нельзя все же, чтобы протокол суда состоял только из ваших реплик, — заметил Младенов.

— Во всяком случае, моя совесть чиста.

Младенов сделал вид, будто не заметил намека.

— Сейчас займемся поездкой Заимова в Берлин, надо выяснить его связи там, — сказал он.

— Работа за господина Драголова, — проворчал Николов.

Возобновляя после перерыва судебное заседание, Младенов чувствовал себя неуверенно, он не был хорошо подготовлен к эпизоду поездки Заимова в Берлин.

Когда выходили судьи и комендант провозгласил «суд идет!», Заимов встал, и в глаза ему ударило солнце.

— Заимов, расскажите суду о вашей поездке в Берлин в 1939 году, — начал допрос Младенов.

З а и м о в. Что именно вас интересует?

М л а д е н о в. Зачем вы туда ездили?

З а и м о в. Коммерция... Коммерция и еще любопытство.

Н и к о л о в. Ваша коммерция нас не интересует. Поговорим о любопытстве. К чему именно вы проявляли любопытство?

З а и м о в. К Германии.

Н и к о л о в. География, климат?

З а и м о в. Нет, ее люди... атмосфера жизни.

М л а д е н о в. Какие люди, конкретно?

З а и м о в. Самые разные.

Н и к о л о в. А военные предпочтительно?

З а и м о в. Нет, военные меньше всего.

М л а д е н о в. Как же так? Сами вы человек военный, и вполне естествен ваш интерес именно к военным.

З а и м о в. И все-таки особого интереса к военным у меня не было.

М л а д е н о в. Может быть, мы поймем вас, если вы расскажете нам, с кем же вы там встречались?

З а и м о в. Мне уже трудно вспомнить.

Н и к о л о в. У вас прекрасная память, мы в этом убедились. Отвечайте!

З а и м о в. Ну право же, самые разные люди.

М л а д е н о в. Припомните хотя бы одного.

Заимов прекрасно понимал, что им нужно, и сразу решил, что ни одной фамилии не назовет. Главное же, он на их вопросы отвечал правду.

— Ну что, бе-Заимов, будем называть вещи своими именами? — вдруг закричал прокурор. — Не хотите выдавать своих сообщников по шпионажу?

— Никаких помощников в Германии у меня, к сожалению, не было, — твердо ответил Заимов.

— Помощников в шпионаже? Да? — Прокурор ударил кулаком по столу.

— Еще в начале процесса мы установили: то́, что вы называете шпионажем, я называю иначе, — ровным голосом ответил Заимов.

— Дело не в названии, бе-Заимов, а в сути! — кричал прокурор. — А ваше «к сожалению» означает, что вам не удалось создать в Германии свою шпионскую сеть. Конечно, великая Германия — это вам не Болгария с ее подонками!

— Кого вы имеете в виду, говоря о болгарских подонках? — громко спросил Заимов.

— Оглянитесь! Они сидят с вами на скамье подсудимых! — закричал, багровея, прокурор, на его худом желтом лице проступили темные пятна.

Заимов обратился к Младенову:

— Разве теперь в задачу суда входит оскорбление подсудимых?

— Прокурор имеет право не скрывать свое мнение о вас, — ответил Младенов и продолжал: — Вернемся к вашей поездке в Берлин. Скажите суду более определенно о ее целях.

— Я уже ответил: коммерция и личное любопытство.

— Да, да, вы уточнили — любопытство к Германии, — кивнул Младенов. — Но согласитесь, что в краткий срок вашей поездки удовлетворить всеобъемлющее любопытство было немыслимо. Видимо, были предметы любопытства более локальные?

— Я ответил точно: Германия и ее люди. — Заимов устало опустился на стул, давая понять, что разговаривать он больше не намерен.

И он сейчас снова сказал им правду. Он мог бы рассказать, что произошло тогда в Берлине, рассказать все подробно, ничего не утаивая.

...Он поехал тогда в Германию действительно для того, чтобы своими глазами посмотреть обстановку в стране. Но одновременно он собирался выяснить возможность создания там антифашистской группы, на помощь которой можно было бы потом опираться.

Он бывал раньше в Германии и считал, что знает определяющую черту жизни этой страны, она была в характере самих немцев, в их педантичности, трудолюбии, в их во многом мещанской психологии. Ему казалось невероятным, как такой немец вдруг пошел за Гитлером с его бесшабашным авантюризмом. Он довольно хорошо знал многих немцев лично и не мог себе представить никого из них орущими «хайль Гитлер!».

Он верил, что большинство немцев понимают, насколько враждебен Гитлер самой Германии. А раз так, то их долг протестовать против безумных замыслов фюрера, которые приведут Германию к катастрофе. Когда ему говорили, что вся Германия сошла с ума, он возмущенно протестовал и говорил: этого не может быть, любая нация, любой народ исповедует здравомыслие, а любое временное заблуждение излишне доверчивых людей непрочно, если им разъяснить, чем это угрожает им самим в их стране. И он напоминал крестьянскую мудрость: если река у твоего дома мутная, иди вверх по течению и найди, кто мутит воду. Вот он и едет туда, откуда растекается ядовитая муть.

В Берлине он начинает с давно живущего там Друга. Он не немец, он болгарин, коммерсант с широкими связями в Германии, а главное — думающий, честный человек, с которым он сразу найдет общий язык, и они вместе будут устанавливать связи с немцами. Тем более что сам Друг, приезжая как-то в Софию, рассказывал, что среди его знакомых немцев есть немало таких, которые не терпят Гитлера. Лиха беда начало. Они начнут с малого — создадут небольшую группу противников фашизма, которая, расширяя круг своих связей, станет со временем центром, объединяющим честных немцев.

...Итак, в Берлине его встречал Друг. Заимов знал его живым, веселым, общительным человеком, а на берлинском перроне не узнал его: он был угрюм, нервно напряжен, молчалив. Решив, что Друг, как всякий честный человек, встревожен происходящим в Германии, Заимов не стал ни о чем его спрашивать, и они направились в город.

Внешне Берлин, кажется, нисколько не изменился — Заимов увидел его знакомо грузным, каменно-серым, до блеска прибранным. Но, увы, это касалось только его внешнего вида. Совсем иной, незнакомой ему была толпа, другим было даже звучание улицы, другими были глаза людей. Все население как бы поделилось на две части: у одной — глаза выражали страх и покорность, у другой — пожалуй, у большей части, — в глазах была наглость, жестокость и еще что-то отвратительное, похожее на похотливость.

Они с Другом шли с вокзала пешком, и, чем ближе подходили к центру, тем все труднее им было разговаривать — навстречу и обгоняя их, по улице маршировали колонны мужчин, одетых в коричневую форму, с красными или черными повязками со свастикой на рукавах. Они шли с оркестром — бухал барабан, визжали флейты. Другие сами орали какие-то воинственные песни. А на тротуарах стояли берлинцы — у всех были умиленные лица. Даже у тех, глаза которых были полны страха и покорности.

Провожая взглядом орущую колонну, Друг сказал:

— Они все ошалели в предвкушении военных трофеев. Но я больше боюсь вот тех, перепуганных, они похожи на шакалов, — всего боятся, а к трупу бросятся первыми.

— А если победят не они? — спросил Заимов.

— Попробуй спросить это у них, станешь смертельным врагом. Только победа, обязательно победа, ничего, кроме победы.

— Неужели Гитлер за такой короткий срок успел приготовить сильную армию?

— Я ездил недавно в Мюнхен, — оглянувшись, ответил Друг. — Военные лагеря, аэродромы, казармы по дороге буквально на каждом шагу. Наци имеют все: и авиацию, и танки, и сколько хочешь солдат. Каждого в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет можешь считать солдатом. — В интонации, с какой говорил Друг, было что-то тревожное, раздраженное, будто он не просто рассказывал, но предупреждал его о чем-то.

Неделю Заимов занимался коммерческими делами. Сразу же возникла выгодная сделка — ему предложили оптовую поставку болгарского винограда для немецких госпиталей. Оптовый торговец фруктами, пожилой флегматичный немец, очень хотел оформить сделку, но требовал внести в условия свое право отказаться от своих обязательств в случае непредвиденных обстоятельств и не желал при этом назвать эти обстоятельства. Было совершенно ясно, что имел в виду его партнер, но Заимов хотел услышать это от самого немца.

— О каком винограде может быть речь, если война потребует всех наших средств? — сказал, наконец, немец.

Заимов согласился, сделка соответствующим образом была оформлена, и они, как заведено у коммерсантов, пошли в ресторан отметить соглашение. Разговор за столом не клеился. Немец отвечал на вопросы односложно: да, нет. И только после вопроса о семье он вздохнул:

— У меня два взрослых сына. В том-то и дело.

— Да, вам война опасна, — согласился Заимов.

— Она всем опасна, — тихо произнес немец. — Прошлая война разорила дело моего отца. Я начал с нуля.

— Я тоже знаю, что это такое, — сочувственно сказал Заимов. — Две раны.

— Странно, что сыновья говорят о войне как о празднике. Вся Германия точно сошла с ума, — угрюмо сказал торговец.

Мимо зеркальных витрин ресторана по улице с оркестром впереди проследовала колонна молодых немцев.

— Эти все тоже ждут своего праздника, — сказал торговец, кивнув на окно.

— Неужели вся Германия действительно хочет войны? — тихо спросил Заимов, но немец не ответил.

Этот торговец фруктами оказался единственным немцем, который вслух сказал Заимову о Германии, которая сошла с ума. Но Заимов прекрасно понимал, что за его словами стояла просто личная боязнь войны, которая один раз уже обернулась бедствием для его семьи.

На другой день, когда Заимов шел по улице, раздался вой сирены, и уличная толпа стала таять на глазах. Люди бежали к воротам, на которых белой краской были нарисованы стрела и буква Б. Эти учебные тревоги были почти каждый день, но первый раз Заимов решил пойти в бомбоубежище.

В бункере было полно народу — сидели на скамейках, сколоченных из свежих досок и стоящих рядами, как в театре. Все стены были оклеены плакатами, наглядно объяснявшими, как надо действовать, если возникнет пожар или окажутся раненые. На стене был водружен огромный портрет Гитлера, и все сидели лицом к нему. В углах стояли ящики с песком и лопатами.

Заимов вглядывался в лица. И здесь он видел те же глаза, что на улице. Слышал отрывочные фразы:

— В нашем доме в бункере поставили радио, играет музыка.

— Стоит мне отправиться в магазин, обязательно тревога.

— А мой никогда не спускается в бункер. Я бегу, а он смеется.

— Когда упадет первая бомба, побежит.

— На Берлин никогда не упадет.

— А откуда вы знаете?

— Очевидно, вы не верите фюреру.

После этих слов долго молчали.

Сидевший рядом с Заимовым здоровенный рыжий мужчина громко сказал, ни к кому не обращаясь:

— Странные люди есть на белом свете: брюзжат, что продукты по карточкам, а когда им открывают дорогу к богатству, они брюзжат — война. У них есть желудок, но нет веры в нацию.

Люди сидели молча, поникшие, как провинившиеся ученики на уроке.

С каждым днем Заимову становилось все горше от сознания, что планы, с которыми он ехал сюда, были наивно беспомощными. Да, он не представлял себе, что сделал Гитлер с Германией и немцами. Найти честных немцев для борьбы он не мог, хотя по-прежнему был уверен, что они все-таки есть. Но попробуй найди их в этой атмосфере всеобщего психоза и страха, когда любой собеседник может сдать тебя в гестапо. Военный угар оказался столь сладким, что им надышались даже люди, которые еще вчера могли мыслить трезво. И еще страх. Он был частью этого угара, ибо он вызывал у немцев преклонение перед силой в любом ее проявлении, в том числе и в военном.

Теперь Заимов встречался главным образом с живущими в Германии болгарами. Ему хотелось с их помощью лучше во всем разобраться. Впечатление от этих встреч было тяжким.

Почти все его знакомые были из круга преуспевающих, обеспеченных людей. Они говорили, что Германия стала счастливым местом для приложения деловых способностей. Заимова поражало, что они не понимают страшного, — чтобы преуспеть в Германии, человек так или иначе должен включиться в главное разбойничье устремление этой фашистской страны. Адвокат, раньше прозябавший в Софии, здесь сколотил состояние на ведении наследственных дел погибших еврейских семейств... Мало чем приметный в Софии инженер сильно преуспел, приняв участие в разработке конструкции армейских канистр для бензина... Женщина, которую в Софии считали дамой полусвета, создала в Берлине салон — она устраивала браки невест из аристократических семейств с различными выскочками нового времени, желавшими заполучить голубое родство... Рядовой преподаватель истории Софийского университета в Германии стал фигурой, написав для ведомства Розенберга книгу об исторической подчиненности славянства германской расе...

Другие люди не сделали головокружительной карьеры, но жили здесь более прилично, чем раньше в Болгарии, в чем-то смыкались с теми преуспевающими. И прежде всего они тоже принимали все, что происходило теперь в Германии. Лишь один из всех высказал сомнение в правомерности антиеврейских акций. Только один!

Всех их равно объединял животный страх перед карающей десницей нацистов — гестапо. В общем, и эти болгары были похожи на немцев, ни на кого из них Заимов рассчитывать не мог.

Надо было уезжать. У него оставалась одна последняя надежда — Друг. Они встретились накануне отъезда, сидели в укромном уголке богатого ресторана «Адлон». Почти все столики занимали люди в военных мундирах. Оркестр непрерывно играл то сентиментальные, то бравурные мелодии. Когда он заиграл ставшую знаменитой в Германии песню, написанную в память о погибшем гитлеровском бандите Хорсте Весселе, все в зале встали и, подняв бокалы, трижды прокричали: «Зиг хайль!».

Заимов и его Друг вели тихий разговор.

— Такого единодушия Германия еще не знала за всю свою историю, — сказал Друг.

— Все это до первого серьезного испытания, — возразил Заимов.

— Ты не ошибаешься? — поднял густые брови Друг.

— Думаю — нет, и мой вывод основан на серьезных соображениях. Все это следует видеть, с одной стороны, в историческом аспекте, а с другой — в приложении к конкретному немцу с его личной судьбой, с его личными надеждами. И тогда в том, что ты называешь единодушием, обнаружатся серьезные трещины.

— Я этого не вижу.

— И какой же ты тогда делаешь вывод для себя? Капитуляция?

— Ты хочешь повторить подвиг Дон-Кихота? — спросил, в свою очередь, Друг.

— Дон-Кихот живет в памяти человечества как образец душевной чистоты и благородства.

— Что это дало ему, Дон-Кихоту?

— А он о себе не думал.

— Хорошо, что это дало другим?

— Образец честности, а это немало... — волнение Заимова становилось все больше — неужели он терял и Друга? — Оставим Дон-Кихота в покое, — сказал он и прямо спросил: — Будем мы поддерживать связь?

— Поймешь ли ты меня... правильно, — начал Друг.

— Ответь ясно, определенно, и я пойму.

— Ты знаешь, одну катастрофу я уже пережил.

— Финансовую, — уточнил Заимов.

— Да, финансовую. Ты знаешь, как я люблю свою жену, детей. Теперь, когда я вылез из ямы и дела идут хорошо...

— Теперь, конечно, можно плюнуть на родину. Плюнуть на собственную честь и стать на колени перед фашистами, поскольку сделки с ними выгодные. Так тебя понимать?

— Фашисты мне ненавистны, как и тебе.

— Но борьбу с ними ты поручаешь мне.

В это время в зале что-то произошло. Все вскочили со своих мест и под дикие крики «Хох! Хох! Хох!» устремились в центр зала. Там они встали в плотный круг, положили руки друг другу на плечи и дружно, громко, отрывисто стали кричать:

— Хайль Гитлер! Зиг хайль! Зиг хайль!

Раздались аплодисменты и восторженные крики. Оркестр заиграл «Хорст Вессель», и в зале громко, дружно подхватили песню.

Заимов наблюдал, как на все это смотрел Друг, — его бледное холеное лицо, прищуренные глаза, сжатые губы выражали злость. Он резко повернулся к Заимову.

— Что мы можем с этим сделать? Что?

— Давай расплатимся, — ответил Заимов.

Они долго молча шли по ярко освещенной Унтер-ден-Линден. Ветер играл пушистыми кронами лип, но шороха листьев не было слышно. По улице с ревом мчались военные машины.

Нужно было прощаться. Заимов сказал об этом и протянул руку Другу.

— И все же на меня ты можешь рассчитывать, — услышал он вдруг.

— Спасибо... Ты вернул мне надежду... — Заимов крепко сжал его руку.

В течение года от Друга приходила информация, иногда очень ценная. Но, когда Гитлер напал на Советский Союз, связь оборвалась. Заимов решил, что Друг схвачен гестапо.

Заимов бывал потом в Германии еще — это было неизвестно следствию. В первую же поездку он попытался выяснить судьбу Друга. И узнал, что с ним ничего не случилось. Но, когда они встретились, он увидел совершенно другого человека — сломленного, парализованного страхом, жалкого.

— Оставь меня в покое, — умолял его Друг. — Это же смешно — мы с тобой хотим голыми руками остановить то, что уже стало самой историей, что уже перевернуло судьбу целых государств.

— И все-таки это будет остановлено, — сказал Заимов и, не попрощавшись, ушел.

Тогда, после поездки в 1939 году, Заимов передал в Центр обстоятельную записку о положении в Германии. Это был образец анализа внутренних сил нации, подвергшейся психологической диверсии. Он писал: «Психологический и мыслительный сдвиг в аморальную сторону коснулся и вполне честных и умных людей и даже не немцев. Для всех незаметность сдвига обусловлена все тем же ощущением реального или ожидаемого благополучия, которое связано с новым курсом Германии. Иные из них ненавидят фашистов и фашизм, не обнаруживая при этом никакого противоречия со своей жизненной позицией. Таков главный итог воздействия на людей демагогии нацистов. И, наконец, страх, который можно выдать даже за мудрость, — весь мир, стоя на коленях, дрожит перед Германией, зачем же мне быть храбрым безумцем?»

М л а д е н о в. Заимов, мы не закончили ваш допрос. Встаньте, ответьте, вы оставались довольны вашей пен ездкой в Берлин?

З а и м о в. Нет, я вернулся оттуда подавленный.

Н и к о л о в. Вас подавила мощь Германии, на которую вы подняли руку?

З а и м о в. Нет, я был потрясен падением нации.

Н и к о л о в. Слушайте, бе-Заимов! Как смеете вы, изменник своей нации, оскорблять великую нацию немцев?

З а и м о в. Я не оскорбляю эту нацию, я скорблю о ней и думаю, сколь тяжелым для нее будет пробуждение.

Н и к о л о в. А мы скорбим, что нам приходится иметь дело с человеком без совести!

З а и м о в. У нас разные понятия о совести, господин прокурор.