–Встань! - крикнул я Варваре, озлобясь больше всего против себя. - Что я тебе, Горелый, сволочь, холуй фашистский? Полицай? Кому ты кланяешься? Ты что, думаешь, я тебя выручаю? Только ты себя можешь выручить. Если ты нам сейчас не поможешь, тебя будут судить как окончательную мерзавку и до последней минуты пособницу бандитов. Как сознательного и зловредного врага, как Гиммлера какого-нибудь! Без всякого снисхождения, даром что красивая баба!

Попеленко с очевидным наслаждением слушал эту нечаянную речь. Гнат тоже приоткрыл рот, как будто что-то понимал. Как только я закончил, он взвыл: "Ой, они мирно, сладко жили, деток стали нарожать, хату шифером накрыли..."

Варвара поднялась, с обычным уже кокетством стряхнула и расправила юбку.

– А когда же до суда дойдет, Иван Николаевич?

– Скоро. И не радуйся. Клянусь тебе, что дойдет.

Она долго и внимательно, посерьезнев, смотрела мне в лицо. По-моему, сейчас она бешено работала каким-то невидимым никому безменом. Взвешивала. Я, Горелый, Глумский, Попеленко, Климарь, Санька Конопатый, Абросимов, Семеренков, Валерик, все мы, враги и друзья, погибшие и живые, проходили сейчас замер и завес. Кто больше потянет? Куда склониться? Все стычки, бои вчерашние, сегодняшние и ожидаемые - все она старалась охватить своим гибким умом, это я чувствовал почти физически.

Это не важно, что за нами с Попеленко и Глумским стояла власть. Здесь, в Глухарах, был иной расчет. Спокон веку.

И в эту секунду, как нельзя некстати, в хату ворвался Валерик. Бескозырка его сбилась на затылок, а чуб слипся то ли от дождя, то ли от пота и лежал на лбу черной Запятой. Вид у морячка был решительный и гневный.

– Валерик! - Варвара потянулась к нему, решив, что он явился на ее защиту.

– Ша! - морячок остановил ее протянутой ладонью.

– Ну что ж это они, ты посмотри, заявились сюда...

– Кореш дороже! - Валерик решительно отсек Варвару и посмотрел на меня: Морской закон. Все. Хватит. Я к тебе, Иван. Я там председателя встретил. Ты видал, оружия у него нету! Это чтоб у председателя колхоза оружия лишнего не было! А свой карабин не дает: "Иди, - говорит,- к "ястребкам". Я этих гадов сам найду, понял. Я их из-под земли достану. Дай! - Он ринулся к Попеленко и схватил автомат.

"Ястребок" покачнулся, но оружия не выпустил.

– Товарищ старший! - завопил он.

– Отстань, Валерик, - сказал я. - Автомат дадим другой, не бойся. Ты выйди на минутку.

Морячок посмотрел на меня, плохо соображая.

– Ты выйди, слышишь?

– Ладно. Помни, обещал! - Он взглянул на Варвару.,- А если она виновата в чем... Ну, смотри, Варька, если люди правду говорили!

Он опрометью, как и вбежал, бросился вон. Хлопнул дверью так, что портрет товарища Деревянко покачнулся и завис набок. Бывший супруг Варвары разглядывал нас как будто искоса.

– Решайте, гражданка Деревянко, - сказал я. - Сами думайте о своей судьбе.

Она поправила портрет, внимательно посмотрев на изображение покойного мужа, словно спрашивая совета. Но у товарища Деревянко были выпуклые, раскрашенные в пронзительный синий цвет и лишенные смысла глаза. Щеки раздувались, как у трубача, и алели розами. Это был парадный портрет, украшение стены. Варвара подошла к окну. Попеленко даже приступил следом за ней, поближе, как будто она намеревалась выскочить из хаты.

За окном в серой дождливой пелене медленно тянулись мокрые и усталые глухарчане, все вымазанные сажей и глиной. Председатель, нахохлившись, сидел у калитки с цигаркой в зубах. Валерик о чем-то толковал ему, размахивая руками, показывая на карабин, который Глумский держал между колен. Лес, последнее убежище Горелого, был отодвинут далеко-далеко кисеей дождя, колыхался зыбкой кромкой, как ряска на волнах.

– А что, если я соглашусь и напишу, чего вам надо, то, выходит, большую помощь окажу? - спросила Варвара.

– Да, - сказал я.

– Зачтется мне такая помощь?

– Да. Уверен.

Видно, мы теперь уже представляли силу, если Варвара думала о попятной. Попеленко весь сжался от ожидания. Хоть ей и непонятна была задуманная нами игра, но она сообразила, что мы и впрямь не страшимся Горелого, раз намерены вызвать его. И... кто знает? Нас уже четверо.

– Ведь то, что я раньше делала, то несознательно, по бабской слабости, сказала она. - А теперь сознательно могу помочь.

Она сказала это четко, как формулу, чтоб мы запомнили крепко. Неглупая получилась формула.

– Давайте карандаш!

Голос у нее стал тусклый, безразличный, в нем не было обычной серебряной напевности, кокетства и торжества. Сейчас она выполняла нудную обязанность.

– Пиши аккуратно, - предупредил я. - Все точно .так, как и раньше.

– Хорошо.

Я принялся диктовать, заглядывая в старую записку, а она старательно, закусив алую губу, выводила:

"Климарь убитый. Семеренкова привезли раненого. Потом скончался. "Ястребкам" указал место, где захоронил деньги и бумаги. Выкопали два бумажных мешка. Все село видело. Гончарня порушена. Чего это ты учинил такую дурость? "Ястребки" все прежние. Никакого прибытия сил с Ожина не слыхать. Говорят, пошлют за Сагайдачным подписывать акт. Потом повезут деньги и бумаги в район. Когда повезут, напишу завтра. Твоя подруга Ясонька".

Она все это написала, и почерк ничем не отличался от первой записки. Я надорвал у листка правый верхний угол.

– Прочитай, - сказал я. - Все правильно? Поверят?

– А насчет матросика у меня было, насчет Валерика,- сказала она. - Где же это?

– Заботишься?

– А чего ж. А то пойдет лесом. Мало ли что. Вон того ж вашего ухлопали, комсомольца...

– Валерика не тронут. Мы сами позаботимся. Да и длинно будет. Поверят?

– Написано все правильно. А поверят - не знаю. Вообще-то мне верили. А чего вы удумали, меня не касается.

Наш план был принят окончательно час назад, когда мы с Глумским стояли у мазанки Семеренковых и похоронные причитания доносились сразу с двух сторон. Я видел Антонину. Она замерла над телом отца. Не плакала даже. Бледная, прямая; у краев большого, в ровную ниточку растянувшегося рта застыли две незнакомые мне морщинки, две вертикальные строчки.

Она теперь осталась полной сиротой, Антонина. И старшая сестра, я знал, уже не вернется в дом.

Глумский, уткнув мощный подбородок в воротник суконной куртки, все двигал челюстью. Мы молчали. Каждый понимал, что, если сейчас Горелого оставить в покое, он, возможно, навсегда покинет эти места. Стихнут наконец выстрелы, перестанет литься кровь.

Но Глумский сказал:

– Давай решать. По-большевистски. Как комсомольцы и коммунисты решают.

– Ты разве партийный?

– Хотел бы, - буркнул он, обнаружив странную застенчивость. - Да, полагаю, не дорос. Но в данном вопросе имею верную точку зрения. Горелого, как фашиста, не имеем права прощать и отпускать. Других мнений нет?

– Нет, - ответил я.

На том и кончилось наше летучее собрание. Проголосовали единогласно, без воздержавшихся.

Мы отправились к Варваре, прихватив с собой Попеленко. Было ясно, что бандюги, получив от Варвары записку, постараются захватить наш груз. Горелому, конечно, он нужен позарез. Наверно, он хочет замаскироваться, принять иную личину, вынырнуть где-нибудь в другом районе Украины. Без денег и документов шансы на то, чтобы выжить, у него невелики. Конечно же Горелый поставит на карту все. В село, где организована оборона, бандиты теперь не пойдут - будут ждать "транспорт" на дороге, в засаде. Но вместе с нами незаметно лесом будет следовать группа бойцов. Для этого мне предстояло отправиться за помощью в райцентр. Я не сомневался, что Гупан, узнав обо всем, выделит хотя бы пяток автоматчиков. Ну, хоть двух-трех - хватило бы. Эти автоматчики и прихлопнут гореловских бандюг, когда они вступят в бой и выдадут себя. Главное - вытянуть их из лесных чащоб, заставить открыться.

Мы бросали Горелому крючок с наживкой. Однако бывший полицай вовсе не был глупой рыбкой. Чтобы пойти на решительные действия, он должен был окончательно убедиться, что мы нашли деньги. Нас мог выручить только один человек Сагайдачный.

Я еще раз внимательно перечитал записку Варвары. "Говорят, пошлют за Сагайдачным подписывать акт... Когда повезут, напишу завтра..." Вот мы и узнаем их намерения. Если они серьезны, Горелый откликнется немедленно и перешлет с Гнатом ответ сегодня же. Ждать оста- : лось немного.

Варвара вздохнула.

– Было б все спокойно, Иван, если бы ты не приехал. Как-нибудь уладилось бы между своими. А ты набаламутил...