4
Я внимательно рассмотрел записку: простой блокнотный листок в клеточку, слова вписаны ровно, гладенько, правый верхний угол надорван.
Гнат, увидев, что Варвара притихла, успокоился в своем углу. Он принялся напевать, ожидая, когда мы наконец вернем ему ватник и отпустим в лес.
Я дал почитать записку Глумскому, затем Попеленко. "Ястребок" читал долго, по складам, шевелил толстыми губами, морщил лоб.
– Складно, - сказал он и удивленно покачал головой, глядя на Варвару, повторил про себя имя: "Ясонъка".
Хорошие имена дают возлюбленным на Украине, ничего не скажешь.
– Вы писали? - спросил я у Варвары.
– Чего отпираться? - сказала она и не отвела глаз.- Чего зря брехать?
– Так...
Надо было бы составить протокол, акт, что ли, но я не знал, как писать офицальные бумаги. Да и времени не хватало.
– Про Абросимова тоже вы писали?
– Какого Абросимова?
– Про которого Попеленко тогда рассказывал. Комсомолец. Мальчишка, ну... Из района ехал,
– А... Пацанчик тот. Я писала. Так я ж не думала, что так выйдет!.. С этим-то...
Вот ведь как - и фамилию своей жертвы забыла.
– Я и сама не знала, кто такой. Мне сказано было все сообщать, что слышно.
– Ты что, только через Гната посылала? А сам приходил?
–Давно не приходил.
– Чего ж затаился?
– Не знаю. У него свой ум. Не мое дело.
– Боялся, что ль?
– Да не. Может, уехать надумал. По-тихому. Никто б и не заметил. А тут вот такая дурость! - Она сокрушенно покачала головой.
– Где у тебя блокнот?
– Какой блокнот?
– Откуда странички вырываешь.
– А-а... Что это вы удумали? Вот еще!
Кокетливым взглядом она обвела всех нас троих. Голос ее звучал нежно, почти воркующе. Неужели она действительно не понимала, что натворила?
– Ты скажи, где блокнот, Варвара, поскорее, - вмешался Попеленко. - А то сейчас начну рыться, так весь порядок тебе нарушу, ты ж знаешь, я незграбный.
Он был психолог, Попеленко. Варвара посмотрела на его короткопалые корявые руки, в цыпках и ссадинах, с неотмытыми следами сажи. Страшно было подумать, во что может превратиться чистенькая хата, если Попеленко начнет в ней хозяйничать.
– Возьми под периной, - сказала Варвара. - Только не ройся. В ногах он.
Попеленко исчез в спальне и тут же вернулся с блокнотом. Это был довоенный блокнотик, огромная ценность по нынешним временам. На обложке - парашютист. Десятка два листочков были вырваны, от них остались лишь корешки.
Попеленко принес огрызок карандаша, он уже присмотрел его под кружевной накидочкой на этажерке. Я проверил карандаш, почеркав им в блокноте. Да, этим огрызком были написаны аккуратные строчки. Вырвал еще один листок из блокнота.
– Садитесь и пишите.
Варвара отвернулась:
– Вот еще! Никакой брехни я писать не буду. Мне самой попадет. Горелый брехни не прощает.
–- Садитесь и пишите.
– Нет.
Горелый оставался для нее самой сильной и значительной фигурой в округе. Может, так оно и было.
– Пишите.
– Не-е, - спокойно отвечала она. - Я из-за этого жизни могу лишиться.
– Пиши, Варя, у тебя ж пять классов, ты грамотная,- попробовал по-хорошему Попеленко.
– Не-е.
Ну что нам с ней было делать?
Сидела она аккуратно поджав ноги, суконная юбка открывала круглые полные колени, грудь круто изгибала цепочку пуговиц на жакете. Да, красивая она была, Варвара. Не кричать же на такую... Я посмотрел на Глумского и Попеленко. "Ястребок" сделал едва уловимое движение прикладом: мол, если разок дать по спине, что получится? Я погрозил ему кулаком.
Гнат напевал в своем углу: "Вот он ходит к ней, вот он ходит к ней, все у клуню, там, где сено... Ой, там темно и тепло, на сене высоком..."
Глумский вдруг зашевелился, закряхтел.
– Значит, так, - сказал он. - Если ты не напишешь, я тебя пристрелю как бешеную собаку, и точка.
Варвара резко обернулась к нему. У Глумского были глаза-щелочки, челюсть выпятилась вперед и отвисла, обнажая зубы, он и вовсе ссутулился от своих нелегких дум, стал как горбун.
Известно, Глумский слов на ветер не бросает, а то, о чем сказал, сделает, даже если себе во вред. Это не пустая угроза. Слишком многое стоит в глазах-щелочках. Он сегодня насмотрелся на разрушенный заводик, на Семеренкова, Кривендиху. Он на многое насмотрелся с того дня, как немцы прошили автоматными очередями его сына.
– То есть как пристрелите? - Варвара растерянно взглянула на меня. С глаз ее исчезла поволока, матовый сливовый налет. И пуговицы на жакетике заходили ходуном. - Это нельзя. По закону не имеет он никакого права... Скажите ему, Иван Николаевич!
Глумский смотрел мимо нас. Одна рука с красной широкой ладонью свисала почти до полу, вторая придерживала карабин.
– Вы скажите ему, Иван Николаевич! - повторила Варвара, вставая. - Как же это можно? - Она водила глазами то в мою сторону, то в сторону Глумского.
Гнат засмеялся и, указывая на карабин, произнес:
– Пуф-пуф! - Слово "стрелять" он знал и понимал.
– Вы же председатель, - попробовала Варвара урезонить Глумского. - Вы же отвечать будете!
– Когда спросят - отвечу, - сказал Глумский. -А пристрелю тебя сегодня же.
Варвара окинула взглядом его руки, сутулые плечи, ремень карабина. Посмотреть в лицо она не решилась. Ничего приятного для нее в этом лице не было.
– Уберегите, Иван Николаевич! - взмолилась Варвара, подходя ко мне. - Как же так? Если, что вы говорите, напишу- Горелый пристрелит, отомстит, а если не напишу - этот. Как же так?
Попеленко хмыкнул:
– А ты как думала? Промеж двух стульев мягко сидеть? Из шила подушку сшить?
В глазах Варвары стояли слезы. Похоже, она воспринимала все происходящее с ней как вопиющую несправедливость. То, что случилось со Штебленком, Абросимовым, Семеренковым, Кривендихой, как несправедливость она не расценивала. Попросту никак не расценивала. Ведь это произошло не с ней. Ну, так обстоятельства у людей сложились. И потом, один умнее, другой глупее.
Читать мораль и объяснять что-либо было бы смешно. Если человек, виновный в гибели другого, не ощущает раскаяния, словами его не вразумишь. Я чувствовал правоту и силу Глумского. Только так, да! С такими - только так. Других аргументов не может быть. И она тотчас сядет и напишет все, что мы скажем. Она все сделает. Она своего любимчика Горелого растерзает на части, лишь бы избавиться от нешуточной угрозы Глумского, лишь бы избежать гибели.
Стоило еще чуть-чуть поднажать...
Глумский ждал моего слова. И Варвара теперь смотрела только на меня, как будто ожидая приговора. Попеленко усмехался и глазел по сторонам. "Сейчас товарищ старший выдаст этой стерве, - было написано на лице "ястребка". Дождется она жалости". Между тем Попеленко внимательно осматривал утварь. Можно было смело полагать, что в голове его мелькали мысли о возможной реквизиции. В особенности часто его взгляд останавливался на двенадцатилинейной керосиновой лампе, предмете, который конечно же способствовал преступной деятельности хозяйки дома.
Я молчал, пауза затягивалась. Смутное пока еще ощущение, что мы, поддавшись чувству гнева и диктуемой интересами дела необходимости, совершаем нечто противостоящее Закону, опровергающее его, не давало мне говорить. Вот ведь как она сказала: если сделаю- Горелый пристрелит, не сделаю - вы! Она нас на одну доску поставила. С кем? С Горелым, палачом, выродком, для которого не только Закона, но и самых обычных человеческих понятий не существует.
Правда, кто сравнивает? Кто она такая, Варвара, чтобы воспринимать ее всерьез? Да, но все-таки сравнение родилось, и если бы оно было таким уж пустым, то не вызывало бы чувства сопротивления. Завтра еще кто-то скажет: ловко они с ней, молодцы! И мы сами, чего доброго, будем гордиться. Как мы, мол... Потому что незаконные действия принесут нам успех.
Сейчас - успех. Ну, завтра-успех. А потом? Не может ведь могучий и твердый Закон, о строгом соблюдении которого так истово толковал Гупан, быть применяем по обстоятельствам. Выгоден он тебе - стоишь за него горой, не выгоден проходишь мимо. Всегда найдутся оправдывающие обстоятельства. Но чем тогда все это кончится? Кто и когда будет расхлебывать? "Вот тебе Советская власть оружие дала, признак силы..."
Все ждали. Теперь на лице Попеленко была насмешливо-удивленная мина. "Ну и тугодум же ты, старший".
– Вот что! - сказал я, повернувшись к Глумскому. - Вы, товарищ председатель, действительно превышаете.
– А я у тебя не спрашиваю! - крикнул Глумский.
Он продолжал смотреть прямо, как будто не замечая ни меня, ни Варвару, и мне стало даже как-то не по себе от этого взгляда. Что он видел там, председатель? Чьи тени?
– Такие угрозы мы не вправе... - пробормотал я. - Это суд определяет... меру...
Я говорил медленно и неуверенно, боясь залезть в юридические дебри и сморозить глупость. Я нащупывал Закон, исходя из своего опыта, советов Гупана и представлений о справедливости.
– А вы, гражданка Деревянко, - сказал я, глядя в зардевшееся, вспыхнувшее радостью и ненавистное мне лицо Варвары, - суда дождетесь, не беспокойтесь. И все доказательства и свидетели будут налицо.
– Господи, спасибо товарищ Капелюх! - Варвара ткнула пальцем в сторону Глумского: - Вот, истинно говорит! - И неожиданно, от избытка чувств, что ли, бухнулась мне в ноги, припала к колену. - Спасибо, Ваня!
И вышло глупо, будто я ей личное одолжение сделал.
– Дурак! - сказал Глумский и вышел.
Попеленко пожал плечами и перекосил брови, как он делал в минуты наибольших потрясений. "Проворонили удачу, - мгновенно отпечаталось заглавными литерами на его лице, которое всегда и всюду предательски выдавало сокровенные мысли "ястребка". - Впрочем, мое дело сторона. Я в дела начальства не вмешиваюсь".
