Мы несли Семеренкова по глинистой дороге, скользя и оступаясь. Мимо разбитых бронетранспортеров, вдоль склонов карьеров. Дождь сек наши лица.

Горелый. Горелый. Мы узнали теперь, почему он так упорно держался около Глухаров. Дорогой ценой, но мы узнали его тайну. Стала ясна самая важная и самая темная страничка в его биографии - история со сгоревшими бронетранспортерами.

"Горелому, конечно, было известно, какой груз конвоирует он со своим отрядом, - размышлял я. - Быть может, у него было секретное задание от своего бандеровского начальства- постараться прибрать деньги и документы для нужд многочисленной агентуры, которую националисты оставляли в нашем тылу? Кто знает! В ту пору, говорят, эти бандиты начали проводить "самостоятельную" политику. Поняли, что на прежних хозяев - гитлеровцев - полагаться уже нельзя. Но этот самый абвер, наверно, еще полагался на Горелого".

Я посмотрел назад. Две разбитые бронированные машины выделялись на фоне леса ржавыми пятнами. Да, здесь все и разыгралось. Горелый и дружки сумели спасти два мешка. Немцев из экипажа, должно быть, добили. К чему свидетели? Мешки конечно же надо было срочно спрятать. Рядом находилось немало немецких подразделений: абвер проводил эвакуацию своих секретных складов и архивов. К тому же Горелый был ранен, получил ожоги. Силы его были на исходе. А он не настолько доверял дружкам, чтобы вручить им на хранение бумажные мешки с ценностями.

Мы шли по краю карьеров, медленно приближаясь к гончарне. Сапоги месили рыжую грязь. Этой же дорогой поздней осенью сорок третьего шагали полицаи, поддерживая раненого начальника. Почему Семеренков оказался в тот час на заводике, непонятно. Печи стояли холодные, глухарчане прятались в хатах... Но ведь Семеренков не мог жить без гончарного круга!

Безжизненное, покрытое каплями дождя лицо Семеренкова покачивалось сейчас передо мной на туго натянутом брезенте. Оно выстывало под дождем, и в обострившихся скулах уже угадывалась твердость и холодность камня.

Что ты делал в тот несчастливый час на заводике, гончар? Крутил босыми ногами спидняк, вытачивая диковинной формы глечик?.. Или собирал червинку для Антонины, лепившей своих зверей? Наверно, Горелый даже обрадовался гончару. Ведь это был отец Нины, человек, находящийся в полной зависимости от полицаев. Старшая дочь, которую Горелый увел в лес, превращалась теперь в заложницу. "А жива ли она? - мелькнула мысль. - Если бы она была жива и оставалась вместе с Горелым, тот не осмелился бы убить гончара".

Голова Семеренкова со слипшимися, мокрыми прядями полуседых волос покачивалась на брезенте. Антонина... Как я скажу тебе об этом? Чем смогу помочь? У меня даже не будет времени, чтобы побыть рядом, разделить горе, его первый, самый острый приступ. О старшей сестре я ничего не скажу. Наверно, вскоре после того, как полицаи увели Нину в лес, она пришла в себя и попыталась убежать или убить Горелого. В любом случае бандюги не могли выпустить ее из УРа: она знала расположение их убежищ. Горелому важно было, чтобы Семеренков все-таки считал старшую дочку живой. Чтобы она оставалась вечной заложницей.

Горелый. Ловкий, изворотливый полицай Горелый. Всех хотел перехитрить... Пальцы мои намертво вцепились в края дождевика, на котором мы несли гончара. Идти было тяжело. Гимнастерка липла к телу ледяной коркой. Пулемет впивался железными гранями в спину. Но я ощущал это, только когда возвращался мыслями из прошлого.

Итак, Горелый писклявым своим голоском приказал зарыть, упрятать до поры до времени бумажные мешки. Семеренков, едва ушли полицаи, растопил печь в сушильне и... Наверно, его взял страх при виде мешков с фашистскими орлами и надписями. И он сжег их - словно открестился от нечистой силы.

А Горелый вернулся. Отсиделся в лесу, залечил ожоги и вернулся к весне. Он не поверил Семеренкову, когда тот рассказал правду. Такого бывший начальник вспомогательной полиции просто не мог понять. Лжет гончар!.. Присвоил себе два миллиона. Что бы ни говорил Семеренков, бандюги ему не верили. И, страшась за судьбу дочерей, он стал темнить, изворачиваться, под разными предлогами оттягивать решающую минуту. Отсюда, видать, так удивившее меня выражение робости и заискивания. Страж и ложь изменили гончара. Он, наверно, и в последние минуты тянул время, указывал бандитам все новые места, как будто путаясь. Вот отчего они изрыли ямами гончарню.

Сейчас лицо Семеренкова разгладилось. Оно даже стало спокойным. Каменно-твердым, как слепок. Ушли все боли и заботы. Вместе с жизнью. "Успокоился". Вот ведь как точно говорили раньше. Успокоился... Неужели люди могут обрести полное спокойствие только со смертью?

– Глумский! - сказал я.

Председатель шагал впереди, согнувшись, сосредоточенно, с карабином за плечами.

– Постой, Глумский!

Мы осторожно опустили брезентовый плащ на обочину, где густо росли баранчики и подорожник.

– Ну? - Глумский глянул на меня через плечо.

– Почему Горелый тянул с этой операцией до осени? - спросил я. - Почему не постарался достать чертовы мешки раньше? Как ты думаешь?

– Что я тебе, ЧК? - сказал председатель. - Откуда мне известно? Да и какое это имеет сейчас значение?

– Имеет! - ответил я. - Сейчас все имеет значение.

Теперь он повернулся ко мне всем телом. Вниз, на дождевик, он старался не смотреть и поэтому как-то странно кособочился.

– Для себя, наверно, берег, - сказал он.

– Для себя?

– Выжидал... Если б он раньше деньги и документы взял, пришлось бы отдать начальству. А он выжидал, как дело пойдет. Может, немцы повернутся. Мало ли... А теперь дело к зиме, самое ему время с этими деньгами смыться. Рассосаться в народе. Может, домишко где купить. Без денег он кто?.. Пошли!

Мы подняли плащ. До гончарни оставалось совсем немного. Да, председатель смотрел в корень. Конечно же Горелый понимал, что бандитам, кроме пули, ждать нечего. Вот он и приберегал "свои" миллионы. Устроился получше и ждал. Семеренковы доставляли к роднику ежедневную дань. Варвара сообщала обо всем, что творится вокруг. Ловко устроился Горелый... Но дело шло к зиме, надо было думать об уходе. Он посылает в село Саньку Конопатого с заданием убрать нового "ястребка" и поговорить с гончаром в последний раз. Затем Климарь уводит Семеренкова в лес. Антонина - последнее средство воздействия на упрямого гончара. А дальше... бандюгам оставалось только отомстить Семеренкову, так и не выдавшему свой секрет. Все планы бывшего начальника полиции рухнули.

Рухнули?..

– Глумский, - сказал я негромко. - Подожди, Глумский! Кажется, есть для Горелого приманка.

Вернувшись в село, мы уже знали, что надо делать. Медлить было нельзя. И я оставил Антонину оплакивать отца, вручив ее заботам бабки Серафимы. Мы с Попеленко и Глумским отправились к Варваре,

Гната мы перехватили, когда он вышел из калитки ее садочка. Гнат напевал песенку о "ма-асковских сла-адких грушах" и бессмысленно улыбался. Косой беспощадный дождь перешел в заунывную морось, шапчонка Гната сбилась набекрень, и дождь бисером украсил грязную шевелюру дурачка.

– Пойдем, Гнат, - сказал я и взял его за локоть.

Продолжая улыбаться и напевать, он послушно зашагал обратно к Варваре. Стрельба, пожар на гончарне, гибель Семеренкова и Кривендихи - все прошло мимо сознания Гната. Он был самый счастливый человек в Глухарах. Он ничего не знал о второй мировой войне. Его кормили медные ободки со снарядов. Он был доволен: снаряды, как приблудные поросята, наводнили лес.

Мы без стука вошли в дом, оставляя мокрые следы на крашеном дощатом полу. Варвара тревожно смотрела на нас. Ее выпуклые глаза перебегали с одного лица на другое. Она тоже недавно вернулась с гончарни, но уже успела переодеться. На ней была "трофейного" цвета юбка и суконный жакет.

Мы стояли среди розовых "девичьих слезок", хорошо промытых фикусов с мясистыми листьями, среди чисто побеленных стен, рушников, среди вышивок, фотокарточек в рамочках. Со стены смотрел розовощекий товарищ Деревянно, первый хозяин дома. Почему-то мне казалось, что товарищ Деревянно увековечен здесь как первая жертва Варвары.

– Здравствуйте, здравствуйте, гости, - сказала Варвара слащаво. - Может, за самогоночкой на поминки? А что ж все сразу?

Ёе взгляд остановился на мне. Глаза у нее были властные и нежные, даже чуть грустные - свинец и патока. Но она уже не могла завернуть меня в кокон или бросить, как точанку, на гончарный круг. Я кое-что пережил за это время и кое-что узнал. Много крови запеклось внутри.

Гнат уселся на корточки под вешалкой, подпирая широкой спиной стену, и смотрел на Варвару по-собачьи преданными глазами.

– Попеленко, сними с него ватник и осмотри в сторонке, чтоб Гнат не видел, - сказал я. - А вы, Варвара Деревянко, садитесь.

– Вот как! - удивилась она. Глаза ее округлились, темные полудужья бровей поднялись. - А помните, вы по-другому заходили сюда, Иван Николаевич! Совсем по-другому.

Варвара посмотрела на Глумского: для него было сказано. Она нападала, но я видел, что это от стремления преодолеть растерянность, испуг.

– Да, я заходил по-другому, - сказал я. - Ни от кого не скрываю. Садитесь.

– Нашла чем хвастаться!-отозвался Попеленко, неся на оттопыренном пальце засаленный ватник. - Много перебывало, так хвастаешься.

И он скрылся в спальне, за занавесочкой из ситчика в горошек.

– Много не бывало, а был тот, кого любила, - сказала Варвара певуче.

Ее речитатив, я помнил, действовал на меня как горячий нож на масло. Красивая она была, Варвара, ничего не скажешь.

Сна смотрела на ситчик в горошек. Вдруг как будто опомнилась.

– Чего это вы тут хозяйничаете? Ходите, следите! Что ж это такое, а?

Гнат, услышав крик, испуганно поднял голову, перестал улыбаться. Как это у нее получалось, у Варвары? Глаза загорелись, щеки запылали.

– Сядьте, - сказал я. - Успокойтесь.

– Вот еще! - рассердилась она. - Командует в моей хате!

Глумский все молчал. Стоял, прислонившись к стене, держал карабин перед собой, в положении "к ноге", Варвары для него как будто не существовало, думал о чем-то своем.

– Есть! - Попеленко вышел из спальни, держа что-то в кулаке. Я недаром верил в его сообразительность и сметку.- Там такой вроде кармашек; я думаю: чего это два шва? А там оно сховано...

Попеленко раскрыл плотную квадратную ладонь. На ней лежала непромокаемая прорезиненная обертка от индивидуального перевязочного пакета, свернутая вдвое. Я раскрыл обертку, достал маленький блокнотный листочек. И едва успел убрать ладонь - Варвара сделала неожиданный прыжок. Ее ногти оцарапали мою руку. Попеленко оттащил Варвару на место и встал между нами пограничным столбом.

– Ай-ай-ай! - сказал он. - До чего баба себя распускает.

– Везучий ты, Капелюх, -сказала Варвара. - Два раза смерть заходила, а ты живой! Недаром я тебя сразу отметила. Есть в тебе за что бабы любят везучесть и башковитость. Я тебя тогда просила: живи здесь. Если б ты здесь остался, думаешь, я бы этим занималась?

Я смотрел на нее - лицо невинное и искреннее, голос звучит проникновенно. Ну кто ее разберет, эту бабью душу? Может, она не ведает, что творит? Как ребенок, проходит мимо смерти, не понимая ее смысла, не задумываясь, даже если сама виновна? Как вьюнок обвивает любую ближайшую веточку, делит с ней судьбу, а если веточка обламывается или выскальзывает под напором ветра, ищет следующую - и с той же преданностью и настойчивостью обвивает ее?

...В записке была цепочка слов: "Климарь убитый. Семеренкова привезли мертвого. Гончарня порушена. Люди обижаются. Чего это ты учинил такую дурость? "Ястребки" все прежние. Никакого прибытия сил с Ожина не слыхать. Не трогай матросика Кривенду. Скоро пойдет с отпуска. И так мать хоронит по той дурости. Когда выполнишь обещанное? Смотри не обмани. Жду. Подруга твоя Ясонька".

Такой был телеграфный текст.