Книга: Сибирь. Монголия. Китай. Тибет. Путешествия длиною в жизнь (великие путешествия)
Назад: Гумбум. Монастырь Цзонкавистов
Дальше: Театральные представления и религиозные празднества в Китае

Утай

(Из путевых заметок по Китаю)

Именем Утай называется горный хребет, который ограничивает пекинскую равнину с запада. В южной части этого хребта, в одной из его долин, находится целое собрание буддийских монастырей, частью соединенных в одну группу, частью рассеченных по соседним ущельям. Это святое место, лежащее на юго-западе от Пекина, пользуется большой славой у буддистов как китайских, так и монгольских. У монголов Утай пользуется даже большей славой, чем у китайцев; между халхасцами и дурбетами, кочующими на Дальнем Севере, у самой границы Сибири, не найдется человека, который не слыхал бы об Утае, и немало найдется между ними отдельных лиц, которые ходили туда на поклонение. Это как бы Афонская гора монголов. Лежит это место вне Монголии за двойною стеной; чтоб дойти до него, монголам приходится пересечь два или три высоких хребта и миновать немало больших китайских городов, не говоря уже о многочисленных китайских деревнях.

Китайские буддисты утверждают, что в Утае являлся один из великих учителей буддизма Маньчжурии, или, как его зовут китайцы, Вэнь-шу-пуса, представитель знания; это лицо скорее, может быть, мифологическое, чем историческое, у буддистов Северного Китая занимает такое выдающееся место, как у южных китайцев богиня милосердия, Кван-ин-пуса. Этим объясняется уважение китайцев к Утаю. Почему монголы так облюбовали эту святыню, неизвестно.

Задолго до того, как мы, двигаясь по дороге из Пекина, достигли до этого места, мы уже начали чувствовать его близость. Еще где-то около города Баодина, всего в 150 верстах от Пекина, мы видели, как по дороге, по которой и мы ехали, странным манером передвигался человек: он воздевал руки к небу, становился на колени, потом ложился на землю ничком, вытягивался во всю длину тела, затем подтягивал под себя колени, вставал, вновь воздевал руки и т. д.; наш слуга, Цуй-сан, первый обратил на него наше внимание с пояснением, что это пилигрим, идущий в Утай; если, действительно, этот «калика перехожая» выдержит свой искус, то едва ли, двигаясь таким образом, на манер известной гусеницы – геометра, он к зиме увидит утайские святыни. Впрочем, это, может быть, была догадка Цуй-сана, что странник шел в Утай. Зато около города Фупина, который лежит уже на свороте в горы с большого пекинского тракта, уже нельзя было сомневаться, что попадавшиеся пилигримы или ламы явились здесь, благодаря Утаю.

Чем дальше от Фупина, тем эти знаки близости Утая стали становиться чаще. В гостиницах стали попадаться монгольские или тибетские надписи на стенах или особых дощечках; по дороге чаще попадались ламы в засаленных желтых халатах, пешком или верхом на животном; вновь услышали мы монгольское приветствие: «Амур сай-хан байну». За день до Утая стали попадаться монастыри, обнесенные стенами, из-за которых выглядывали золотые острия, украшающие обыкновенно коньки крыш кумирен. Все кумирни обыкновенно скрывались в тени больших деревьев. Нередко и весь скат горы, к которой прислонен монастырь, был одет лесом. Впрочем, тут только и лес, где кумирня; остальные же горы и дно долины совершенно голы; деревья встречаются только около деревень. Едешь по долине, впереди начинает показываться профиль горы, покрытой лесом; верхнюю часть его видно, а подошва еще загорожена; уже вперед можно сказать, что, когда подошва раскроется, тут увидишь какую-нибудь обитель с красной стеной и сверкающими маковками.

Деревни чередуются с монастырями до самого главного святилища; горы были почти сплошь распаханы до самых верхушек, а равно и на дне долины мало осталось невозделанного пространства; камни, которые когда-то покрывали сплошь долину, собраны, почва расчищена, унавожена и распахана, а из камней поделаны изгороди или стенки, ограждающие пашни от скота. Скучный вид безлесных гор еще скучнее становился оттого, что пашни на горах не были еще покрыты зеленью и представляли оголенную взрытую почву.

За полверсты до группы главных монастырей долина суживается; две высокие горы образуют при входе в верхнюю часть долины узкие ворота; на левой горе, более высокой и крутой, построена кумирня; она стоит на самой верхушке горы, точно рыцарский замок. Когда обогнешь последний мыс, загораживающий вид на верхнюю часть долины, открывается живописная картина. На первом плане большая китайская деревня; фигурные городские ворота с двумя кровлями, одна над другой, служат для въезда в деревню; из-за черепичных кровель ее на втором плане вздымается куполообразный холм, доверху покрытый постройками и садами; это – утайские монастыри; наконец, вокруг всего этого амфитеатром поднимаются горы, одни выше других, и сзади всех плоская гора, на которой еще видны полоски нерастаявшего с весны снега, это – Пейтай, самая высокая гора во всем Утайском хребте.

В день нашего въезда в Утай было пасмурно, и вершины самых высоких гор были закрыты облаками; но тем эффектнее выходит вид на холм с монастырями, который попал под луч, прорвавшийся сквозь густые темные облака, и освещенный этим лучом представлял контраст с остальными окрестностями, погруженными в тень от облаков; особенно яркое пятно делала белая высокая ступа, поставленная на передней стороне холма. Набожному буддисту эта картина могла бы показаться внушением свыше о торжестве буддизма над мраком, в котором живет остальное человечество.

 

 

Ворота ввели нас в узкую улицу селения, которое состоит из сотни домов. Селение это называется Утай. Лавочники и другие местные жители смотрели на си-ян, т. е. на «западных заморцев», с неодинаковым любопытством: некоторые выбегали на улицу, торопились забежать вперед, сгибали дугой спину, вытягивали шею и делали большие глаза, точно прицеливались в нас; иные, увидев нас, пускались бежать вперед с целью оповестить своих домашних о событии и, исчезнув на несколько мгновений в широких воротах какого-нибудь дома, выходили из них снова на тротуар с целой толпой зрителей. Другие, напротив, не выходя из своих лавок, спокойно смотрели на нас, облокотившись на прилавки. Какой-то приказчик, пока мы ехали мимо, так был занят пересчитыванием чохов на ладони, что все время простоял на тротуаре, не отвлекаясь от своего дела и не поднимая глаз, и упустил единственный случай в жизни видеть «западных заморских чертей».

Остановились мы, по обыкновению, в дяне, т. е. гостинице, или, лучше сказать, на постоялом дворе, где, несмотря на три двора, занятые постройками и стойлами, была такая теснота, что мне, ехавшей сзади каравана, пришлось, по крайней мере, пять минут стоять на улице, дожидаясь, пока во двор поместились все наши мулы и дали нам, ехавшим позади, проезд в ворота. Пока мы стояли на улице, около нас собралось человек до пятидесяти зрителей. Густо стояли они на обоих тротуарах и созерцали нас, стоявших на мостовой; мостовая эта была шириной – только одной телеге проехать и ниже тротуаров более, чем на полфута, что напомнило мне помпейские улицы.

В толпе были люди различных возрастов: старики, молодые люди и дети, даже очень маленькие, какой-то крошка в прическе, делавшей его рогоносцем, стоял на мостовой; заметив, что все стоят на тротуаре, а на мостовой остался он один, он почувствовал одиночество и начал веньгать [хныкать] и до тех пор плакал, пока кто-то из толпы не схватил его за руку и, как щенка, приподнял и пустил на тротуар. Один молодой человек наблюдал нас с разинутым ртом и с широко раскрытыми глазами, в которых было так мало живого блеску, точно это был приговоренный к смерти, смотрящий на свою виселицу. На противоположной стороне улицы, на пороге ворот, за спиной других зрителей, или, правильнее, за их пятками, сидел старик в бедной, старой и сотню раз переплатанной одежде и смотрел себе в ноги, склонив голову. Он был уже слишком стар, чтоб наравне с молодежью бросаться на небывалое зрелище, и, может быть, только прислушивался к разговорам толпы; с него и этого было довольно.

В дяне нам дали три комнаты: одну – для нас с мужем, другую – М. М. Березовскому и третью – А. И. Скасси. Комната, занятая нами, в другое время, очевидно, служила кухней; пол около стен был заставлен деревянными ларями и корчагами, в которых китайцы держат зерно; к потолку на длинных веревках были подвешены большие решета, но в наше распоряжение был предоставлен обширный кан, покрытый новой циновкой. Кан был освещен огромным, во всю его длину, окном, заклеенным бумагой. Через нашу комнату был ход в другую, небольшую, которая была образною; в ней стояли киоты с изображением богов; перед ними стояли подсвечники и курильница; с потолка висели фонари, употребляемые во время процессий. Эту китайскую образную г. Березовский обратил в чучельную лабораторию. Г. Скасси занял комнатку с отдельным ходом в особом приделе, прилепленном к нашему флигелю; на крыше его спальни была его астрономическая обсерватория.

Туда же мы лазили иногда с биноклем полюбоваться на вид утайских монастырей. Вообще мы устроились здесь с таким удобством, какого давно не видели. Зрители приходили на двор, но не стояли по целым дням и, главное, не облепляли окон, не сдирали с них бумагу и, за некоторыми исключениями, не лезли в двери. По крайней мере, изо всей дороги, сделанной нами до сих пор, Утай не оставил по себе памяти как злополучное место.

На другой день по приезде в Утай, мой муж, взяв слугу Цуй-сана и проводника из местных китайцев, поехал осматривать монастыри, расположенные на холме или на горке. Тут помещается пять монастырей, из которых два принадлежат монголам, остальные три – китайцам. Это, впрочем, не все утайские монастыри; гораздо большее число монастырей размещается в других частях долины, при подошве гор, в вершинах оврагов или ущелий, в полугоре и на самых вершинах некоторых гор. Каждый монастырь известен под своим особым названием, и имя «Утай» ни к одному из них не прилагается. «Утай» по-китайски значит «пять священных горных вершин»; действительно, здесь указывают на пять более высоких вершин, из которых из долины видно только одну – Пейтай, т. е. северную священную гору.

На холме близ деревни Утай находятся самые главные монастыри. Самой старинной кумирней здесь считается так называемая «Медная» принадлежащая китайцам, а вершина горы занята монгольским монастырем, который в народ известен под именем Пусасы или Пусыдян. У южной подошвы холма видны следы бывшего здесь императорского дворца в виде куч из камней; в целости остался только выложенный каменными плитами вход на террасу, на которой стоял дворец. Прежде, рассказывают, китайские императоры посещали Утай ежегодно и проводили здесь лето; теперь прошло уже четыреста лет, как они не бывают здесь.

На следующий день еще нельзя было начать снимание фотографий; А. И. Скасси целый день был занят приготовлением пластинок и приведением в порядок фотографических аппаратов. На четвертый день нашего пребывания он отправился снимать фотографии с утайских достопримечательностей и пригласил меня сопутствовать ему. Мы поехали тотчас после утреннего чая, взяв с собою мула, нагруженного аппаратами, проводника, который уже служил моему мужу накануне в качестве гида, и своего слугу, китайца Тэна. Прежде всего мы поднялись к кладбищу, которое лежит за оврагом, к западу от холма. Отсюда г. Скасси снял общий вид на монастыри и отдельный вид большой ступы, которая стояла прямо перед нами; верхушка ступы была окружена бахромой из колокольчиков, мелодический звон которых доносился до нас при каждом порыве ветра. Как только нас заметили, из всех окрестных овражков на ту же горку, где мы стояли, полезли зрители.

Сначала это были мальчуганы, по-видимому, бывшие в поле: у многих были. корзинки в руках, у одних для собираемого удобрения, у других – для травы, которую они ковыряют по горам маленькой, как бы игрушечной, лопаточкой. Большинство мальчуганов были бритоголовые. Все это будущие ламы. Которые из них были крошечные, 5–6 лет, а муж мой в Пусыдян видел даже ребенка 4 лет, посвященного в монахи. Одни из детей были умыты и одеты почище, другие были отвратительно грязны и оборваны. Вся эта толпа вплотную обступила г. Скасси; мальчики перебегали и заглядывали в камеру со всех сторон. Я в это время пробовала было нарисовать ступу; меня тоже обступили, заслоняя мне вид. Я попросила одного посторониться; его место сейчас же заняли пять других и еще теснее обступили меня, рассматривая мой рисунок.

Чтобы отвлечь толпу от г. Скасси, я начала рисовать для мальчуганов маленькие картинки, рожицы, цветы и т. п. Это привлекло более маленьких, но к этому времени уже набралась и взрослая публика. Этим, конечно, было интереснее наблюдать странную процедуру фотографирования и рассматривать сложный аппарат, чем наблюдать то, как я чиню карандаш, как перочинный ножик исчезает где-то в моих кудзах (штанах) и, несмотря на отверстия внизу около ступней, не вываливается на землю. Приятно было наблюдать над детскими лицами, как любопытство сменялось на них ожиданием или удивлением и радостью, как мальчуганы постарше покровительственно держали свои руки на головах маленьких оборвышей; но запах чесноку, который обдает постоянно от всякой китайской толпы, иногда делался невыносим; я вставала и таким образом освобождалась на несколько минут от тесноты.

 

 

От ступы мы поехали в главное собрание монастырей, окруженное, как оказалось, целым городом, состоящим из домов частных обывателей. Сначала мы вошли в ворота; за ними было пустое пространство, за которым другие, по-видимому, более важные, по-нашему бы, святые ворота, потому что верхняя башенка этих ворот содержала в себе золоченое изображение какого-то божества. За этими воротами открылась вторая площадка, окруженная, как мне показалось, монастырскими зданиями. Между ними особенно поражало одно трехэтажное, как будто старой немецкой архитектуры, без всяких украшений, с одной кровлей, но не украшенной по-китайски выступами и выгнутыми узорчатыми краями. Направо от этой площадки тянется узкая и кривая улица, где торгуют китайцы разными мелочами для монахов: табакерками, чашками, чайниками, кушаками, четками, шляпами и пр. Улица эта зигзагами лезет в гору, как будто в каком-нибудь швейцарском городке.

Купцы мне показались все такие почтенные, подходящие к монастырской тишине; они оставались за прилавками, когда мы проходили мимо и спокойно смотрели на нас сквозь свои большие топазовые очки. Обычной торговой суеты на этой улице не было; разве пробредут два-три оборванца-нищих или группа старух, чтобы сесть где-нибудь в тени забора и дожидаться прохожих, не подадут ли милостыни. Улица эта так круто поднимается, что местами ее каменная мостовая превращается в настоящую лестницу. В конце улицы – ворота, ведущие на монастырский двор с кумирнями, окруженный зданиями для келий, но торговая улица врывается и сюда; на одной из галерей сидел целый ряд торговок и торговцев с корзинами, в которых продавалась разная дешевая смесь и лакомства. Этот монастырь называется Юн-чжао-сы; главную кумирню в нем только что отделывали; вся она блистала своими яркими красками; преобладающие цвета были синий и зеленый; рисунок иногда делался желтой краской; в общем это составляло приятное сочетание.

Большая сосна, заменяющая в здешних монастырях смоковницу индиских буддийских монастырей, и два других деревца у входа в кумирню очень скрашивали общий вид. На террасе перед дверями кумирни были кучи глины и извести; внутри кумирни также производилась переделка и перетасовка статуй; против дверей стояла еще неоконченная группа богов из глины; только статуи, стоящие у задней стены, одни оставались на своем старом месте; другие все были сдвинуты; многорукая Кван-ин-пуса стояла лицом к стене, и посетитель мог созерцать только ее локти; на столе было целое собрание отпавших рук и ног богов, точно вы очутились в анатомическом театре.

К моему сожалению, лепильщик перед нашим приходом окончил работу и мыл руки, и я не видала, как он производит свою работу; впрочем, несколько полуоконченных и едва начатых фигур давало об этом некоторое понятие. Сначала делается очень грубое деревянное изображение, составленное из плохо обделанных обрубков, так что фигура представляет ломаные линии; на сгибах членов эти обрубки соединены толстой проволокой, так что художник до начала лепки может изменить несколько положение членов. Затем эта фигура обматывается соломой для придания ей надлежащей округлости, и только уже на эту шероховатую поверхность залепляется глина, сначала смешанная с рубленой соломой, а потом чистая и более нежная. Высохшая фигура имеет вид, как будто сделана из терракоты. Почти совсем доделанные фигуры представляли юношу и девицу, поставленных по бокам главного божества, сидящего на спине льва.

Фигура юноши со сложенными руками выражала как будто стремительную готовность; стан наклонен; голые ноги твердо упираются пальцами; лицо, улыбающееся, мне показалось, лукавой усмешкой; черные стеклянные глаза, вставленные в глину, как будто смеются в своих узких прорезках. Лицо, руки и ноги у этой фигуры и сама она вся сделаны такими округлыми, как будто художник имел натурщиком ребенка; каждый палец на ноге имеет складки на составах, как это бывает у очень полных ребят; подбородок тоже пухлый, круглый, обрисовывающийся складками; рот полуоткрыт от усмешки; голова бритая; над ушами торчат завитки волос: это тоже прическа, ныне встречающаяся только на маленьких мальчиках; юноши ее уже не носят. Одежда на юноше короткая и плотно облегающая стан, хотя сзади и есть какая-то драпировка. Вокруг туловища обвивается проволока; представляет ли она будущую змею или стебель вьющегося растения, не узнала.

Фигура девушки, обращенная к юноше в ¾ оборота, представляет совершенную противоположность ему. Там все – движение, здесь – покой. Фигура стоит прямо; приятное, спокойное лицо даже не улыбается, и черные, еще более узкие, чем у юноши, глаза смотрят спокойно. В выражении фигуры было что-то благосклонное и покорное. Руки приподняты, как будто в одной из них будет цветок, но они ни на что не указывают, а тонкие пальцы с длинными ногтями сохраняют полусогнутое положение. В этой фигуре тоже есть полнота, но она менее заметна; шея как будто тоньше, как привыкли видеть у статуй; фигура одета в платье, драпирующееся складками; башмаки на высокой подошве совершенно скрывают форму ноги; ясно, впрочем, что современного обезображивания ноги китайской женщины китайская скульптура не решается воспроизводить.

За этими фигурами был второй ряд фигур, старых, покрытых позолотой и украшенных разными подвесками и одеяниями. Только в правом приделе стояли две фигуры, покрытые не позолотой, а красками, и представляют они, кажется, не божества, а лица человеческие или, может быть, эмблематические; это фигуры старика и человека среднего возраста. Очень понравилась мне фигура старика; его худоба, анатомически верная, его морщины, чересчур правильные, как будто с помощью циркуля размещенные на лице, в то же время представляли большую натуральность; забываешь, что в натуре таких правильных морщин не встречается; рот, лишенный зубов, лысый череп, глаза, глубоко ввалившиеся, грудь с высоко выдавшимися ключицами, – все это были верно переданные атрибуты старости; мертвенный цвет кожи и некоторая безучастность в выражении лица довершали правдоподобность,

Между статуями, виденными мною в Китае и Монголии, здешние, по-моему, представляют значительные произведения китайского искусства. У них нет нашей реальности, т. е. художник не заимствует образцы из природы, а воспроизводит данную работу по традициям, усвоенным от учителя, тем не менее, вероятно, между китайскими мастерами встречаются иногда люди с художественным чутьем, которые время от времени видоизменяют традиционную фигуру к лучшему.

При снятии фотографии ламы недоумевали, что им делать; по лицам стариков, выглядывавших из-под пунцовых оркимджи (покрывал), видно было, что новшество это им не нравится; они сходились по два, по три, смотрели сурово, но не мешали; какой-то монах в новом желтом халате с очень умным лицом, очевидно, порешил не вмешиваться в наше дело и не помогать; он вышел из кумирни, затворил в нее двери и сел в стороне, в галерее. Толпа вокруг г. Скасси возрастала; но она была занята глазеньем и, кажется, не интересовалась тем, будут ли ее боги сняты, или нет. Что говорили китайцы, бывшие около нас, нам осталось неизвестным, но наш Тэн довольно смело подошел к кумирне, распахнул ее затворенные двери и стал запрещать ламам приближаться к ней, чтоб они не мешали работать. Снявши наружный вид, г. Скасси перенес камеру в храм и снял статую девушки при стечении такой же многочисленной и мешающей публики; молодые монахи никак не могли утерпеть, чтобы не пройти впереди объектива и не заглянуть в него лишний раз.

По окончании работы, г. Скасси поблагодарил ламу в желтом халате и пригласил его к себе на чай, взамен чего тот сам пригласил нас. Раскланявшись и оделив нищую братию чохами, мы оставили кумирню и опять вернулись в торговую улицу, по которой спустились к кумирне Шин-тун-сы. Она помещается в монастыре китайских хэшанов. Монастырь большой, просторный; кумирни его помещаются в больших белых каменных зданиях. По двору, окруженному кельями, везде мощенная плитою мостовая. Большие ворота с крытой галереей ведут с улицы во двор кумирни: по галерее ходит постоянно сторож и ударами в колокол с густым бархатистым звоном приглашает проезжающего под воротами к пожертвованию в пользу монастыря. Здания, стоящие среди двора, имеют два этажа и разделены арками; в нижнем этаже семь арок, в средней из которых двери, в остальных окна; над каждой дверью большая черная доска с китайскими надписями; арки отделены пилястрами, капители которых подходят под карниз и смешиваются с его узором, очень простым, как будто образовавшимся лишь от выступа кирпичей; медальоны с рисунками птиц, зверей и цветов; их – семнадцать на узкой стороне здания; на передней, значит, должно быть гораздо более; это единственная пестрота в этом здании; кровельные углы приподняты очень слабо; с них свешиваются колокольчики с приятным звоном, который производит ветер, раскачивая их.

 

 

Верхний этаж значительно меньше нижнего; стоя на дворе, не видишь его окон. Кровля сбоку покрыта цветным рисунком и зелеными арабесками. Весь стиль постройки значительно отличается от обычного в Китае, – нет пестроты, мелкой решетки, ничего игрушечного, все гораздо строже. За белыми зданиями в самом заднем конце двора находится медная кумирня, так называемая потому, что вся она сделана из меди. Она построена на террасе, может быть, отчасти и естественной, но, по всей вероятности, потом искусственно разработанной и нивелированной.

На узкую эстраду перед медной кумирней ведут две лестницы с каменными фигурами львов, обезьян и пр. Такие же перила окружают и самую эстраду, которая так высоко поднимается над уровнем двора, как наши балконы. Терраса, на которой стоит медная кумирня, возвышается еще над эстрадой на 1½ метра, и с эстрады в дверь кумирни ведет крыльцо. В то время как я поднималась по ступеням крыльца, изнутри здания неслось монотонное пение, или, скорее, чтение монахов: кумирня, по-видимому, была наполнена ими, и я не решилась заглянуть в нее. Стены и крыша медной кумирни составлены из медных плит, которые были отлиты с рельефными украшениями.

Наружная сторона стен покрыта мелким рисунком; на внутренней стороне плиты покрыты бесчисленными изображениями будд, расположенных рядами. Вокруг крыши устроен балкончик. На эстраде перед входом в кумирню поставлены четыре небольшие медные башенки, на которых также отлиты фигуры будд, а также медная курильница. На одной из колонн поставлена золоченая статуэтка будды. По обе стороны медной часовни, симметрично, на одной с нею террасе стоят два одинаковые белые здания, совершенно того же типа, как здания, стоящие на дворе и уже описанные мною, но меньших размеров; с их верхних галерей перекинуты мостики к балкону, который окружает крышу медной кумирни. Сзади медной кумирни самый задний план террасы занят длинным двухэтажным зданием с галереей вдоль верхнего этажа. Все эти постройки, лестницы, балконы, перила, башенки в общем представляют очень красивое и симметричное целое. Выше всего этого поднимается гора, одетая зелеными деревьями, а на вершине горы видны красные и голубые стены и желтые крыши монастыря Пусыдян.

Китайские хэшаны, которых мы встречали на дворе этой кумирни, как показалось мне, значительно отличались от монгольских, с которыми я знакома была уже прежде. Монгольские монахи – это все добрые ребята, молодые, веселые, здоровые, вполне рассчитывающие на бесконечную доброту Шакьямуни, и потому не особенно строги и к себе. Не то, казалось мне, у китайцев: они смотрели сурово; молодые монахи отличались мертвенным цветом лица и задумчиво смотрящими глазами; монахи при виде нас не оставляли своих занятий или уходили внутрь келий; их серые халаты из какой-то жесткой, по-видимому, шерстяной материи также больше подходили к нашему представлению о монашестве, чем ярко-желтые или красные халаты монгольских лам с шелковыми кушаками и вышитыми кисетами. А может быть, я введена в обман, что китайские монахи изощрялись в лицемерии и ханжестве, монгольские же несомненно поискреннее и попроще.

И здесь нас окружала толпа, состоявшая, впрочем, только из монастырских рабочих да мальчиков, уже поступивших в духовное звание. Один из рабочих поразил меня своим костюмом: на нем был стеганый халат, составленный из лоскутков разных материй, что очень напоминало наши половики, тканные из ситцевых обрывков; на ногах его были сандалии совершенно особого покроя, какого я не видела прежде ни на Востоке, ни на рисунках; весь костюм его представлял массу труда и аккуратность и в то же время крайнюю бедность. Вид у парня был веселый, а когда он заметил, что я срисовала себе его сандалии, то разразился самым веселым хохотом и, как любезность, предложил мне плод цбаор (жужуб), который вытащил откуда-то из рукава.

Медная кумирня, бесспорно, самая интересная достопримечательность утайских монастырей; к сожалению, г-ну Скасси удалось только снять общий вид ее с середины двора. Сложив камеру, он пошел было на эстраду к самой медной кумирне, чтоб получить более подробный снимок ее деталей, но в это время явился какой-то старый хэшан и попросил нас прекратить наши занятия. Если б он заметил наше присутствие на дворе раньше, г-ну Скасси, может быть, не удалось бы снять общего вида. Таким образом, мы должны были удалиться из монастыря.

Отсюда мы поехали к подошве гор, которые стоят над северным краем долины, чтоб снять общий вид утайских монастырей с севера. Уехав из селения, окружающего пять утайских главных монастырей, мы думали, что зрители тут не будут нас беспокоить; и действительно, минут пять мы оставались одни, но потом все-таки набрались сначала дети, а затем и взрослые, и даже женщины. Пока г. Скасси уставлял свой аппарат, я села на глиняный обрыв возле какого-то камня; присмотревшись, я заметила, что он обделан человеческой рукой. Это была или капитель колонны, или пьедестал под статую; местами на нем была заметна скульптура. Таких обломков, а также развалин стен, ступ, памятников рассеяно по всей долине множество; некоторые памятники с разъеденными временем надписями, может быть, относят ее к очень давнему времени, и очень вероятно, что археолог найдет себе здесь пищу. На этом кончились наши разъезды по долине; отсюда мы вернулись в дян.

В обоих монастырях, которые мы посетили в этот день, видно было много больных, особенно в Юн-чжао-сы. Были больные со страшными язвами на лице. Дети, страдающие глазами и накожными сыпями, также часты; последние – самые грязные во всей толпе; по-видимому, им запрещено умываться с санитарною целью.

В утайских монастырях, как и у нас в Лаврах, продают изображения находящихся тут божеств, медные статуэтки, глиняные слепки со стены медной кумирни, иконы, рисованные на ткани. Продаются также общие виды утайских монастырей, отпечатанные типографскими чернилами или тушью на больших лоскутах европейского коленкора, пропитанного крахмалом или известкой. Это вид с птичьего полета: и ландшафт, и карта вместе. К сожалению, мастер, исполнивший этот план, изобразил на улицах, проходящих между монастырями, процессию, с которою носят по Утаю гэгэна или другое духовное лицо, что крайне затрудняет разбирать план. Такие планы Утая можно встречать развешанными в кумирнях на самом крайнем севере Монголии, где-нибудь на берегу озера Косогола. Продают все это сравнительно дешево; по словам самих монахов, из богов грех делать торговлю. Будто этим и объясняются дешевые цены утайских произведений, очень аляповатых, сравнительно с пекинскими, но не хуже, например, снимка с мозаичной Богородицы в Софийском соборе в Киеве, который продается монахами при входе в собор.

 

Назад: Гумбум. Монастырь Цзонкавистов
Дальше: Театральные представления и религиозные празднества в Китае