Датские корабли разгрузились, ушли вместе со своим конвоем. После их ухода было объявлено, что войскам скоро в поход.

В городе среди русских солдат неожиданно появилась целая рота матрозов, неизвестно откуда взявшаяся. Матрозы были бравые, опытные, все как один хорошие мастеровые.

Командовал ими морской капитан Огарков.

Прошлым летом мушкетной пулей его сильно контузило в висок. С тех пор он постоянно ощущал нудный треск в голове от сырости. А так как в морской службе без сырости невозможно, ежели кругом вода и дуют злые ветры, капитан лечил подобное подобным; от внешней влаги спасался другой влагой, принимаемой внутрь. Пил огненный ром или голландский джин, а то и обычную российскую водку, настоенную на перце. От этих лекарств шум проходил и Огарков чувствовал себя молодым, задорным, сильным, способным единым махом взбежать с палубы на мачту любой высоты, и не токмо по веревочным лестницам, но, ежели надобно, то и прямо по канату. Однако для бережения от простуды завел он привычку повязывать голову алым фуляровым платком, а концы платка спускать из-под шляпы на плечо на пиратский манер. В левом ухе он носил цыганскую серьгу, видно, заговоренную.

Елизара и Акима, вместе с вестовыми Ивашкой и Тимошкой, назначили в огарковскую роту. Против остальных матрозов роты Иван и Тимофей выглядели куда как щеголевато.

У тех форменное обмундирование поизодралось: кто ходил в рабочих штанах при мундире, кто не имел и мундира, остался в одном расходном бастроге. Иные имели Преображенские шляпы, у других на головах красовались разляпистые, потерявшие форму шляпенки из войлока, хуже крестьянских.

Накануне похода Елизару снова довелось встретиться с графом. Елизар шел по улице, вдруг из-за угла навстречу вывернулся граф в сопровождении своего Бонифатия.

— Мой дорогой! — воскликнул граф, широко разводя руки, как бы для объятия. — Милый юноша, я уже начал скучать без вас. Но, быть может, скоро мы будем видеться чаще. Фельдмаршал фон Меншиков пригласил меня участвовать в походе. Я уже рассчитал своих слуг, оставил только кучера и вот пана Лех-Кружальского.

Бонифатий, услышав свою фамилию, неуклюже раскланялся. Елизар с интересом поглядел на этого человека. Ростом тот был невысок, но чрезвычайно широкоплеч.

Лицо его выражало мрачную сосредоточенность, будто Лех-Кружальский непрерывно размышлял о чем-то весьма трудном. Обликом он теперь был похож на лютерского пастора.

— Мы снова пройдем прежней дорогой, — продолжал граф, — и, наверно, будем ночевать в Фишгафе. С ночлегом, конечно, будет трудно, все офицеры ринутся в тамошнюю гостиницу. Но хозяин этой гостиницы меня знает, я хорошо платил за все услуги. Надеюсь, он предоставит нам приличную комнату. Приглашаю вас и вашего друга ночевать вместе со мной. Мы поужинаем и приятно проведем вечер за беседой.

Елизару не больно-то хотелось пользоваться гостеприимством графа, но и отказаться было неловко. Он пообещал за себя и за Акима, разумеется, если дела службы разрешат офицерам отлучиться от своих солдат. На этом они расстались.

Было еще темно, когда улицы огласил треск барабанов. Войска сходились на главную площадь строиться в походную колонну. Первым в колонне должен был идти батальон преображенцев. Любимый полк царя в то время был настолько велик, что по численности равнялся целой дивизии. Большая часть полка осталась при царе, Меншикову отделили один батальон.

За преображенцами ехал командующий с офицерами штаба и кавалерийским эскортом.

Затем шли пехотные полки, а в интервалах между пехотой везли пушки, санитарные фуры и обоз. Матрозы, несмотря на их неприглядный вид, шли первыми в пехоте. На одном из поворотов Елизар заметил сзади, среди обозных телег, карету графа.

Чтобы выйти на фишгафскую дорогу, следовало свернуть возле кирхи. Но преображенцы прошагали дальше, и вся колонна потянулась за ними.

«Граф, верно, мечется в своей карете, как обезьяна в клетке, — злорадно подумал Елизар.

— Пущай, так ему и надо».

У городской околицы барабаны смолкли. Огарков, шагавший впереди матрозов, повернулся, скомандовал:

— Песенники, вперед!

И тотчас из рядов стали выбегать самые голосистые. Запевала подбоченился, этак величаво поглядел на остальных, словно хотел сказать: «Ну, други, покажем себя!» — и начал высоким тенором: Как во городе во Санкт-Питере, На Васильевой славном острове, Молодой матроз корабли снастил.

Ехавший возле Меншикова генерал что-то крикнул, и тотчас от штаба во весь мах понесся конный вдоль колонны с приказанием не шуметь. Певцы, набравшие было в грудь воздуха, чтоб разом подхватить припев, стали сконфуженно пробираться на свои места в рядах.

Войска шагали молча вдоль долины реки. Скоро окончательно рассвело, стало видно, что колонна с боков окружена двумя цепями конного и пешего охранения.

Шли долго, солдаты уж было притомились, как вдруг впереди показался наплавной мост на медных понтонах. Возле моста стояли пушки, а на той стороне были выстроены небольшие временные укрепления. Шеренги растянулись, солдаты цепочкой стали быстро перебегать мост. На той стороне скомандовали привал: все равно надо было ждать, пока переправятся обозы.

Елизар вдруг снова увидел графа. Он брел между лежавшими людьми, то и дело перешагивая через брошенные ранцы и другие вещи. Время от времени длинная черная фигура скрывалась за дымом костра, на котором варилась солдатская еда. Граф остановился, огляделся и вдруг, увидев фенрихов, направился к ним. Лицо у него было сердитое и встревоженное.

— Что это? — воскликнул он, приблизясь. — Что это все значит? Куда нас влекут?

Вас влекут… — поправился он. — По ландкарте впереди надо переправляться еще через два рукава Эйдера. И все для того, чтобы завязнуть в болоте. Поглядите, на ландкарте здесь обозначены непроходимые топи.

Он потянул из кармана сложенную гармошкой карту.

— А мы чего знаем?.. — лениво отозвался развалившийся на плаще Аким. — Наше дело — иди, куда прикажут!

— О-о! — выдохнул граф. — А если вам прикажут идти в ад?

— Ну и пойдем, — невозмутимо изрек Огарков, поправляя на плече длинные концы головного платка. Граф с изумлением поглядел на этого разбойничьего вида офицера — горбоносого, с провалившимися щеками, в платке вместо парика и шляпы. Вдобавок из-за пояса у Огаркова торчали рукояти пистолетов, а на груди, так же как у матрозов, висел нож внушительной длины.

— Как пройти к штабу? Где штаб? Где господин фельдмаршал? — требовательно спросил граф. — Все лежат, спят…

— А штаб, по-моему, вон там… — ответил Огарков, показывая на противоположный берег реки. — Они ждут, пока все переправятся.

— Как так? Но ведь я оттуда!

Огарков закрыл глаза и притворился спящим. Граф огляделся и неуверенно пошел назад к переправе.

— Ишь какой гусь! — ехидно осклабился, глядя ему вслед, Аким. — В болото, говорит, лезем. Уж будто мы такие дурни…

Елизар промолчал, приподнялся на локте, поглядел, как граф толкается на мосту. Пехота и обозные телеги отжимали его все время к самым канатам, заменявшим поручни. Но он упрямо пробирался наперекор течению людского потока.

Еще до полудня переправились через два других рукава реки, и тут граф воочию мог увидеть, какой «дворец» всю зиму тайком строил русский командующий. По болотистой равнине тянулась гать, уложенная на бревенчатые лежни. А дальше, где болото переходило в сплошной водный разлив, гать превращалась в мост на сваях.

Шведы были настолько уверены в непроходимости болотистой поймы реки, что даже не держали здесь постов наблюдения. Им в голову не могло прийти, что неприятель выстроит гати и мосты длиной в четыре немецких мили и что нижние, глинистые слои почвы способны держать сваи.

При подходе к этому месту огарковские матрозы совсем смешали ряды. Все переглядывались, перемигивались, толкали друг друга локтями в бок, хлопали по плечу. А сам капитан Огарков выступал важный, как павлин, даже вытащил из ножен короткую шпажонку и держал ее наголо, словно на параде.

— Наша работа, господин фенрих, чуешь? — подмигнул Елизару усатый боцман. — Скажи, что не орлы! Тут до сих пор наши ребята стерегут.

И действительно, при приближении колонны то тут, то там вылезали из-под моста или поднимались от перил измазанные грязью и тиной матрозы с топорами в руках.

Командир преображенцев велел принести из обоза ендову с водкой. Каждого матроза сначала потчевали чарочкой, а затем уже отсылали к Огаркову.

— Вот бы сейчас поглядеть на цезарца, — весело сказал Аким. — Его, верно, всего перекосило. Рожу повело на сторону от злости!

Четырехмильная гать и мостовые переходы вывели войско к насыпи канала. Узкая насыпь, ограниченная с одной стороны глубоким каналом, с другой разливом, была самым опасным местом, где шведы могли оказать сопротивление. Но синих мундиров нигде не было видно.

— Багинеты вперед! — скомандовал командир Преображенского батальона.

Солдаты, которые могли тут идти человек по шесть в ряд, быстро сбросили с плеч ружья, выставили вперед штыки, по старинке еще называвшиеся багинетами, и батальон беглым шагом заспешил вперед, не ожидая остальной колонны.

Но кто-то успел предупредить шведов. Вдали, на кирхе, остроконечный шпиль которой только-только показался за деревьями у конца насыпи, тревожно затренькал колокол, потом донесся треск барабанов — и на насыпи показались синие мундиры. Они не шли, а бежали к старым, поросшим мхом шлюзам, полезли на шлюзные ворота, стали оттуда стрелять. Другие кинулись перекапывать насыпь.

Преображенцы лавиной хлынули вперед. Над сонными водами раскатилось грозное «ура-а!» С деревьев за болотом стремительно взмыла ввысь стая галок. Синие и зеленые мундиры столкнулись, смешались, несколько секунд слышался лязг оружия, исступленные крики и проклятья. Шведы отхлынули, стали спрыгивать со шлюзов;; несколько убитых и раненых остались лежать на земле.

Преображенцы и матрозы живо заровняли перекоп. Второй перекоп взяли также с налету.

Дальнейшее сопротивление прекратилось, шведы торопливо отошли.

Меншиков, горяча коня, вырвался вперед, подскакал к строившимся уже на высоком бугре преображенцам, сорвал шляпу, подкинул ее в воздух, поймал. Пышный плюмаж на шляпе растрепался, страусовые перья развились, шевелились на ветру. Фельдмаршал привстал на стременах, неистово махал шпагой, кричал что-то веселое. Суровые, в темных париках, высоченные ростом преображенцы дружно раскрывали рты, вопили: «Ура-а!», а некоторые: «Ви-ва-ат!» — по-иноземному.

Грязные, оборванные огарковские матрозы тоже орали, махали плотничьими топорами, кидали в воздух шапчонки, один даже пустился в пляс. Меншиков подъехал к Огаркову, перегнулся с седла, обхватил за шею тощего капитана, вставшего на носки, облобызал.

Лошадь под командующим была высокая, и сам он не мал ростом; как ни пригибался, все же так потянул за шею Огаркова, что чуть не оторвал ему голову. Красный пиратский платок соскользнул сначала на плечо, затем на землю…

Меншиков отпустил капитана, выпрямился, повернул лошадь, стал глядеть, как идет остальная колонна. Серый из-за выгоревшего сукна на мундирах мушкетерский полк уже лез по откосу. Офицеры суетились, строили солдат. Мушкетеры липли к колесам пушек, помогали надрывающимся лошадям выкатить их наверх. Конные скакали вдоль колонны, что-то кричали солдатам, кое-кого стегали, чтоб не так перли, не создавали толчеи…

Пока все съезжали с дамбы и взбирались на высокий берег, прошло немало времени.

Притомившийся авангард отдыхал, ожидая обозов. Вдруг чей-то знакомый голос произнес над самым ухом Елизара:

— Господин фенрих, очнись! Неча дремать… Глядь, каретка нашего цезарца подъезжает.

Сходил бы к нему, проведал; узнал бы, как граф перенес этакую дорогу.

Елизар поднял голову. Рядом, низко надвинув шляпу, кутаясь все в тот же длинный плащ, присел на корточки фискал Павлов.

— Ладно, сейчас… — неохотно согласился молодой моряк. — Только скажусь командиру, куда иду.

— Погодь, — остановил его Павлов. — Я, господин фенрих, тебя не зря прошу.

Графский прихвостень, Бонифатька, вздумал было в дороге улепетнуть.

Заприметил тропинку на болоте. Он, значит, тишком, тишком из кареты выбрался и — как уж в осоку. А там его часовой хвать! Куда, господин хороший? За какой надобностью?

Бонифатька ему на брюхо кажет, мол, приспичило. Ну, часовой его отвел в сторонку и стал караулить. А потом назад поволок. Мы ведь не лыком шиты. Коли пустили к себе соглядатая, так за ним приглядываем, чтоб не нашкодил. Вот это поимей в виду.

Елизар, прихватив Акима, без всякой радости побрел туда, куда указывал Павлов. Аким с досадой расталкивал суетившихся солдат. Обозного ездового, силившегося поворотить коней, чтоб объехать пень, чуть было не огрел ни с того ни с сего по шее. Елизар насилу удержал друга.

— Ну, ты! Чего на людей кидаешься! Последнее дело на невинных свою злобу срывать.

Карету графа разыскали не сразу, ее не легко было отличить от обозных фургонов. Пыль и комья грязи густо залепили кожаные фартуки, плотно укрывавшие дорогой экипаж.

Толстый, неуклюжий кучер, видно, недавно распряг лошадей, увел поить. Дышло кареты лежало на земле. Хозяйственный Аким не выдержал, покачал головой.

— Надо бы поднять. Неровен час, кто споткнется, а то наедут и поломают. Каретка венская, дорогая.

Обе дверцы были распахнуты настежь. Граф сидел на раскладном стульчике возле своего экипажа, что-то жевал. У ног его стояли бутылка и стакан. Возле графа, прислуживая ему, суетился Бонифатий.

Увидев обоих офицеров, граф передал Бонифатию серебряный кубок, поднялся со стульца. Лицо его излучало радость и восторг.

— О друзья мои! — воскликнул он. — Это бесподобно! Это замечательная военная хитрость! Старый Штейнбок, конечно, ждет наступления с фронта, левый фланг своей армии он считал, безусловно, надежно прикрытым. Ох, этот Штейнбок! Старый каменный козел! Не зря он носит столь символическую фамилию.

— Штейн-бок… — раздельно повторил Бонифатий. — «Штейн» по-немецки «камень», «бок» — «козел».

Елизар подивился. Слуге вроде не подобает встревать в разговор господ. Но вовремя вспомнил, что Бонифатий не просто слуга, а родовитый шляхтич, по бедности поступивший в услужение к богатому и знатному графу. Тогда понятно.

— Когда я вернусь в Австрию, — продолжал граф, — я расскажу всем и напишу в своих мемуарах, какие у русских великолепные военные инженеры. Интересно, где они обучались? За границей? В какой стране?

— Какие там инженеры, — пожал плечами Аким. — Все это сделали обыкновенные мужики, мастеровые. У нас каждый мужик топором и ложку из чурбака вырежет, и избу построит, и вообще на любое дело мастер, господин граф. И, кроме топора, в другом инструменте не нуждается.

Граф вздернул брови.

— И никакой официр им не указывал, не научал?

— Ну, офицер-то у них был. Солдат одних оставлять нельзя, — пояснил Елизар. — А вообще господин Яблоков правду говорит.

— Сегодня русское войско в город входить не станет, — размышлял вслух граф.

— Военная стратегия это считает неблагоразумным. Войска теряют мощь, сражаясь в узких улицах. Значит, бой будет завтра с утра. Шведы без боя не отдадут столь богатый город. Маргаретенбург славится своими ежегодными ярмарками и великолепными мастерами. Прежде он даже соперничал со знаменитым городом Нюренбергом.

— Что ж, по-вашему, сражение будет в поле? — усумнился Аким.

— Разумеется, — сказал граф. — И я опасаюсь за его исход. Штейнбок силен.

У него целая армия против вашего корпуса.

Последние телеги обоза подтянулись. Снова забили барабаны, затрубили военные рожки.

Войска, развернувшись в боевом порядке, осторожно двинулись вперед, чтобы поскорее пройти небольшую рощу и выйти на ровное место. Когда ее миновали, открылись возделанные поля, огороды и мелькавшие вдали огоньки города. Последовала команда остановиться, стать биваком, но лагерь не разбивать.

Командующий с генералами выехали на бугор, оттуда обозревали окрестность в зрительную трубу. Наступившие сумерки не позволяли разглядеть многое, но ясно было одно: неприятельского войска впереди нет; Штейнбок не вышел из города, не хочет дать бой в открытом поле. Только на дороге то появлялись, то скрывались за деревьями и кустами фонари быстро несущейся кареты. Перед каретой скакали двое верховых с факелами.

Большая карета, запряженная цугом, вынеслась из пшеничного поля, завернула, наклонившись так, что чуть не опрокинулась, встала перед бугром, с которого наблюдали русские генералы. Из кареты неуклюже вылезли люди в длинных, темных одеждах.

Путаясь в полах, заспешили наверх.

— Попы, что ли?.. — сказал кто-то из меншиковской свиты. Но оказалось, что прибыли не попы, а депутация от городского магистрата, во главе с самим бургомистром. Бургомистр в длинной до пят официальной мантии, в парадном парике, но в съехавшей набок шляпе нес в вытянутых руках шелковую подушку с символическими ключами города. Подойдя к Меншикову, он опустился на одно колено, протянул подушку. Меншиков слез с лошади, взял большой кованый ключ, полюбовался тонкой ковкой, передал подушку с ключом кому-то из свиты.

Граф Штернфельд не сказал ни слова. Он только крепко сжал руки, точно в них были четки, и смотрел на генералиссимуса не отрываясь.

Потом он повернулся и скрылся в карете.