Близко к полуночи Елизара и Акима разбудили. Со стороны потухающего костра шло тепло, но второй бок коченел: ночь была свежая, и от близкого болота тянуло сыростью.

— Ну, чего там еще? — Елизар, по морской привычке, вскочил разом. Аким поднялся медленнее, все еще не в силах стряхнуть с себя лютого сна.

Все вокруг выглядело странно, призрачно. Землю, как в вату, укутал туман, а над туманом все было залито ярким лунным светом. Луна, чистая, что твое серебряное блюдо, висела на озаренном ее светом небе. Отчетливо был виден зубчатый силуэт города, за городом что-то горело, колеблющийся красноватый отблеск то разгорался, то пропадал. Часовые стояли погруженные по пояс в туман, словно русалки в воду.

— Вот напасть! Выспаться не дадут, — ворчал Аким, вздрагивая от холода. — Ну и места! Все тут не по-людски…

Фенрихов вызывал командир преображенцев. Он сидел перед ярко пылающим костром на чурбаке. Рядом вместо стола поставлен был барабан. На барабане стояла фляга, прижимавшая бумаги. Около командира толпились офицеры, среди них Огарков в своем неизменном пиратском платке.

Командир зевнул, прикрывая рот ладонью, тряхнул головой, чтобы согнать сонливость.

— Не было хлопот, — сказал он хрипло. — Придется оберегать здешних жителей. Швед Штейнбок с войском ушел дальше и заперся в крепости за городом. Решили отсидеться, авось подойдет помощь. А в городе грабят жителей шведские дезертиры. Их надобно выловить или хотя прогнать прочь. Господа офицеры, приказываю каждому выделить команду для патрульной службы и не мешкая идти выручать сих бюргеров.

Пешие и конные патрули свели вместе под команду одного полуполковника. Отряд с барабанным боем скорым шагом двинулся к Маргаретенбургу, пехота впереди, кавалерия — драгуны и гусары — трусили сзади. Провожатым ехал немецкий магистратский чиновник. Он сидел верхом на невиданном русскими солдатами осляти, именуемом мулом. С виду сей мул конь, а уши и хвост ослиные, потому как рождаются они от ослов и кобылиц. Нрава они тихого, хотя и гораздо упрямы, как их отцы-ослы. И все же мул смирнее коня; потому и держат их пасторы, купцы да чиновники, — словом, люди немолодые, степенные.

Поначалу город показался вымершим. В узких уличках тишина, все окна наглухо закрыты ставнями, ворота и двери заперты. Тишину нарушал только треск барабана: двое барабанщиков старались вовсю — знай, мол, наших да понимай, кто идет!

Полуполковник, начальствующий над патрулями, сердито поглядел на сопровождающего.

— Чего ж тут охранять? Тишь да гладь, да божья…

И тотчас из боковой улички донесся истошный крик и стуки, будто швыряли тяжелое из окон. Полуполковник свистнул, приказал подскакавшему кавалеристу:

— Пять человек конных… а мы подождем.

Конные умчались в темную щель, и сразу же оттуда послышался громкий говор, ругань, лязг оружия. Немного подождали. Кавалеристы вернулись, гоня перед собой шайку оборванцев в истрепанных солдатских мундирах. Барабанщики снова ударили марш, патруль двинулся дальше к центру.

То и дело попадались то разбитая лавка, то брошенный посреди мостовой открытый сундук: содержимое выгребли, а ненужную тяжесть бросили. Перед кабаком валялись битые бутылки и пивной бочонок. Бочонок, как горестные слезы, ронял последние капли в лужу пива.

Немец-чиновник повернулся на скрипучем седле, назидательно сказал по-русски:

— Здесь, господин офицер, время терять не стоит. Тут живут люди поплоше, беднота…

Вам следует спешить в купеческие кварталы, оберегать лучших людей.

— А для меня все ваши люди одинаковы… — сердито проворчал командир. — Сказано оберегать слобожан, будем оберегать всех.

Он остановил отряд, начал распределять команды, кому в каком направлении следовать, назначил место встречи перед возвращением в лагерь. С оставшимися двинулся дальше.

Немец сидел на своем полуконе, полуосле, всем своим видом выражая неодобрение. И мул стриг ушами, словно тоже не одобрял.

— А чего это там горит? — поинтересовался Елизар.

— Не горит, а жгут нарочно, — ответил полуполковник. — Перед укрепленным форштадтом шведы освобождают пространство. Мы туда сейчас не пойдем, там Щтейнбок сам держит охрану.

Отряд вышел на центральную городскую площадь. Площадь была неправильной формы, от нее лучами расходились несколько улиц и целая сеть переулков. Посредине торчал какой-то нелепый каменный столб, от него на мостовую ложилась полоса густой тени.

Вдруг откуда-то издали донесся приглушенный хлопок пистолетного выстрела.

Невозмутимого немца словно кольнули, он буквально подпрыгнул в седле.

— Майн готт! — воскликнул он. — Это в доме старшей гильдии! Господа офицеры, господа солдаты, надо скорей туда, выручать господ членов гильдии.

Полуполковник ухватил его за рукав:

— Чего ты шебаршишься?! Где тот дом?

— Вон, вон!. — показывал немец на массивный серый каменный дом, стоявший отдельно.

Нижний этаж был глухой, без окон, дверь вся окована железом.

— Что это за гильдия? — допытывался начальник патруля.

— О-о! — чиновник поднял кверху руку. — Это ювелиры, это богатые купцы, самые богатые. В других гильдиях кузнецы, столяры, пивовары. Самая младшая — мясники и кожевники…

Его прервал отчаянный женский вопль. Вопль несся с противоположной стороны. За первым криком послышались еще крики, удары, детский жалобный плач.

— Шубников и Яблоков! — крикнул полуполковник. — Бегите в дом гильдии, а мы туда… — Команда Елизара и Акима была одной из самых малочисленных. Огарков то ли пожалел своих матрозов, то ли застыдился, что многие из них плохо одеты, отобрал в патруль всего пять человек, кроме двух фенрихов. Тут были Иван и Тимофей, да еще трое, но зато все ребята дюжие и не робкого десятка.

Моряки принялись стучать рукоятями пистолетов в дверь. Внутри либо не слышали, либо не желали отворять. Попробовали дергать за кольцо, служившее дверной ручкой. Кольцо было здоровенное, кованое, но дверь не поддавалась, даже когда просунули в кольцо ствол мушкета и действовали им, как рычагом.

Елизар, оставив Акима у дверей, кинулся с двумя матрозами во двор. Ворота были отворены, но во дворе пустота, только одна дверь вела в подвал. В подвале оказалась кухня, но и оттуда хода наверх не было, блюда поднимались в столовую палату специальным подъемником.

— Ну и законопатились купчишки! — в сердцах воскликнул один из матрозов. — Домину отгрохали, словно крепость, и даже дверей не понаделали, кроме одной главной. Ну и народец!

— А вона, гляди! — перебил приятеля другой матроз, показывая на крышу соседнего дома.

Крыша была остроконечная, очень высокая, поверх черепицы была уложена длинная лестница.

Елизар выбежал на улицу, кинулся к тому дому, со всей силы затряс дверной молоток. Где-то наверху отворилось окошко, испуганный старческий голос спросил:

— Что надо? Кто вы?

— Русский патруль во главе с офицером! — крикнул Елизар. — Мы в дом не войдем, нам нужна только лестница с крыши.

Он отошел, стал так, что сверху могли его разглядеть. Увидев аккуратного русского офицера при шпаге и двух матрозов в белых ремнях, немцы поверили. Слышно было, как стали отодвигать засовы, потом появился вялый парень в спущенных чулках, повел матрозов наверх. Елизар с улицы глядел, как два матроза вылезли в слуховое окно, осторожно по карнизу дошли до лестницы, отвязали, начали спускать вниз. Внизу ее приняли, понесли к дому гильдии, прислонили к одному из окон.

Первым вызвался лезть Аким, но Елизар не пустил.

— Уж коли лезть первому, так мне! У тебя ведь от высоты кружение головы, сам говорил.

Дубовая ставня имела фигурную прорезь в виде сердечка. Елизар заглянул через эту прорезь.

Внутри большой сводчатой палаты происходило невообразимое. У стола стоял здоровенный шведский кирасир в стальной каске и кирасе. Перед ним громоздилась куча золотых дукатов, драгоценных украшений, часов, золотых и серебряных кубков. По палате метались еще люди в шведских мундирах. А у стенки, чинно подняв ладошки, стояли благообразные немецкие купцы в темном, и у всех были вывернуты наружу карманы, так и свисали холщовыми язычками. Кирасир, видно он был предводитель, распоряжался: показал на резной шкаф, какой-то солдат сунул в щель шпагу, приналег, дверца соскочила и повисла на одной петле. В шкафу лежали аккуратно сложенные скатерти и салфетки.

Елизар понял, что мародеры увлечены грабежом, тихонько отодвинул задвижку ставни, распахнул окно настежь, прыгнул внутрь. За ним, не мешкая, кинулись матрозы и Аким.

Предводитель грабителей озадаченно смахнул было каску на затылок и, вдруг сообразив, выхватил палаш. Кирасирский палаш был тяжелее и длиннее русской шпаги. Елизар, ощутив в груди холодок бешенства, молниеносно кинулся на кирасира, скользнув подошвами по вощеному паркету, рубанул что было силы. Клинки высекли искры, стукнулись чашками.

— Ах ты, вражина!

Елизар проворно отшатнулся и ткнул шпагой вперед. Клинок мягко вошел между кирасой и кожаным ремнем, пронзил тело и воткнулся в дерево. Кирасир беспомощно взмахнул палашом, выронил его и бессильно обмяк. Елизар вытащил шпагу. Хоть и приучили рубиться, а все же стало муторно; не так-то просто заколоть человека. Кирасир скребанул грязными ногтями по столешнице и рухнул.

Елизар, успев овладеть собой, нагнулся, выдернул у грабителя из-за пояса пистолеты, потряс за плечо.

— Эй, зольдат, как вы сюда залезли?

Длинная рука с рваным манжетом поднялась, показала в угол.

— Он открыл дверь… вон тот поп зазвал…

Глаза раненого закатывались, зрачки скрылись под веками, осталась только белая полоска.

Елизар оглянулся, увидел на миг знакомое лицо прячущегося за чужие спины человека. Не поверил глазам, крикнул:

— Пан Бонифатий?!

И кинулся к нему. Но в это время кто-то из мародеров распахнул двери на улицу — и вся шайка кинулась удирать. Матрозы бросились их преследовать, но вскоре вернулись, никого не догнав.

Елизар поглядел на купчишек. Народ упитанный, в теле. Мужики по преимуществу не старые.

Чего ж они так празднуют труса, жмутся к стене, подняв кверху руки, и пальцы дрожат? Равно как и щеки трясутся и прыгают?

— Господа купцы, — Аким, упираясь концом шпаги в пол, искал. немецкие слова. — Попрошу больше не иметь страху. Вас охраняют воины Российской державы. Соберитесь с духом. Возьмите ваше имущество: нам оно не нужно.

Елизар вдруг почувствовал, что кто-то дергает его за ножны шпаги, оглянулся, увидел мальчика-поваренка. Поваренок показывал в темный коридор. Округлив глаза, он кричал:

— Шнелль! Шнелль!..

— Чего тебе шнелль? — переспросил Елизар, схватил со стола золотой дукат, сунул мальцу.

Монета тотчас же исчезла, спрятанная за щеку. Но поваренок не отставал, тащил за рукав.

Елизар прислушался, сообразил — в коридоре все еще дерутся. Крикнул своим:

— Эй! Морские служители! За мной! Наружную дверь запереть, никого не впущать и не выпущать!

Сводчатый коридор был не прямой, а с загогулинами, вправо, влево, две ступеньки вверх, одна вниз. В глубине коридора метались огоньки, кто-то размахивал канделябром, скамьей били в закрытую дверь, несокрушимо прочную, как все в этом здании. Один из мародеров обернулся, выпалил из пистолета. Пуля, просвистев над ухом, ткнулась в стену.

— Сдавайся, кто жить хочет! Хенде хох! Лапы вверх! Выходи по одному! — гневно воскликнул Елизар.

Шведы не стали медлить: побросали на пол оружие, прижимаясь спинами к стене, высока поднимая над головами ладони, медленно стали пробираться мимо этого страшного русского, осатанелого от ярости. Шпага в Елизаровой руке тряслась, вот-вот пырнет кого-нибудь.

— Вяжи их! — распорядился Аким. — Судить вас, негодяев, будем как корсаров и грабителей!

Пленных связали и увели. Елизар подошел к двери, в которую ломились грабители, подергал дверную ручку. Дверь была заперта на замок. Попробовал постучать, объяснил, кто стучит. За дверью было все так же тихо. Подошел Аким.

— А може, и не надо туда? Елизар поскреб затылок.

 

 

— Ну как не надо?! Ежели мы этот гильдийский дом берем под охрану, так надобно знать, кто в тех комнатах. Может, там все со страху перемерли, а может, там злодеи… Аким, спроси ключи у купчишек.

Купцы только переглядывались, ключей у них не было. Подошел один матроз, видно — мастак по слесарному делу, присел, поглядел в скважинку, что-то прикинул, вытащил из кармана гвоздь, согнул, как надо. Просунул гвоздь в скважину, поднатужился, повернул.

В замке щелкнуло.

— Вот так, — сказал матроз, — можно входить.

Елизар толкнул дверь. За дверью была комната, ярко освещенная. Прямо против двери бледная дева с пистолетом в руке, видно, готовилась дорого продать жизнь. Другая женщина, пожилая, застыла на коленях в углу перед распятием. Елизар шагнул, пистолет поднялся, черная дырка ствола оказалась на высоте его глаз.

— Ну кроку далей, пан жолнеж! — отчаянно крикнула дева. — Пальну!

— Погоди!.. — начал было Елизар, но дева годить не стала, надавила пальцем, курок щелкнул, высек искру. Выстрела не последовало, потому что пистолет дал осечку, — видно, на полку не подсыпали пороху.

— Ах ты, такая-сякая! — рассердился Елизар. — Тебя лее, дуру, спасают, а ты палить!

Он схватил пистолет за ствол, загнул кверху. Женщина у распятия со стоном повалилась, верно, без чувств. Но дева не хотела выпускать оружия, стала бороться. Сила у нее оказалась не девичья, может, удвоилась с отчаяния. Елизар не без труда выдернул изящный, хорошей работы пистолет из судорожно вцепившихся пальцев и все время видел перед собой странные глаза: широко открытые, бесстрашные и непонятного цвета — не то синие, не то зеленые. От борьбы у девы свалился с головы плат, разметалась коса с сильной рыжиной.

Овладев пистолетом, Елизар сунул его в карман, но тут дева, полыхнув глазами, выхватила из-за пазухи длинный, острый стилет, замахнулась:

— Забие, матка боска!..

Елизар инстинктивно отшатнулся, а Аким кинулся оборонять Друга.

— Дура! Коза бодлива! — возмущенно завопил он. — Чего машешь?! Мы ж тебя спасаем!

Рука со стилетом опустилась. Стилет пропорол угол воротника Акимова мундира, завяз, упершись концом в ушко пуговицы. Дева дернула оружие, чтобы высвободить и ударить вторично. Елизар сообразил и, раньше чем сие совершилось, в сердцах влепил деве пощечину, чтоб опомнилась. Дева ахнула и схватилась за щеку. Аким, ругаясь, отбежал, бережно вытащил стилет.

— Ишь ты! Чуть не зарезала, словно порося! За мундир-то четыре целковых плачено, сукно аглицкое, а она, гляди, как ворот пропорола..

Елизар взял у него стилет, сокрушенно покачал головой.

— Острый, бриться можно…

Поглядел, куда бы зашвырнуть, размахнулся, кинул вверх, в потолочную балку. Стилет воткнулся в дерево, задрожал. Пусть теперь достает, со стула и то не дотянешься.

Больше делать в комнате было нечего. Окна крепкие, забраны решетками, с улицы не влезешь.

Другого хода нет. Пущай баба бесится, не опасно…

Выходя, стукнул дверью.

В большой зале поваренок приволок всем фарфоровые кружки с пивом, предлагал вина мозельского. От вина отказались: на кой оно ляд, вино, жажду не утолит, а пиво хоть прохладное!

Выпили. Купцы благодарили, трясли руки, называли спасителями, благородными рыцарями.

Матрозы конфузились: эко слово — лыцари! Это они-то?! Ишь!

Фенрихи стояли у дубового сундука, медленно тянули горькую влагу.

— А все-таки срам, — угрюмо сказал Елизар. — Я ее здорово огрел. Может, оттого вся ее краса теперь погибнет?

— Сама виновата, коза бодлива, — все еще сердясь, повторял Аким, трогая распоротый воротник. — Какая краса?.. Нашел, чего жалеть! Красивая девка должна быть собой дородна.

Поглядел бы на московских невест. А эта — что? Длинна, тоща да зла! Из платья чуть не вся вылезает, аж плечи голые. Нет, у нас в Москве таких худящих не жалуют.

Елизар вздохнул: верно, пава не величава. Ни румянца во всю щеку, ни полноты. Наоборот, тонка, как былинка, И волосы рыжие, как у ведьмы. А щемит — пошто обидел? Он нахмурился и, не глядя на друга, сказал:

— Аким, погляди тута, чтоб во всем порядок, а я — мигом.

На стук дверь медленно приоткрылась. Встретила баба в чепце, прислужница, та, что перед распятием валялась. Увидев рослого гвардейца, поклонилась в пояс.

— Проше пана добродея… проше вейсть…

Девица полулежала в креслах. Увидев, как Елизар, стянув шляпу, кланяется, залилась краской.

— Ой, пан коханы! Hex мне пан пшебачи! — и по-немецки: — Простите, пан!

Теперь законфузился Елизар.

— Что там прощать… ясное дело, испужались! Откуда знать, что не грабители.

Вынул отнятый у девицы пистолет, деликатно положил на столик. Глянул вверх, стилет все еще торчал в потолочной балке. Надо приказать матрозам, чтоб достали.

Девица стояла ни жива ни мертва, опустив очи, теребила конец косы. Елизар быстро глянул: платье как платье, все немки такие носят. Это у нас был обычай девку пеленать, словно младенца, чтоб нигде кусочка кожи живой не показалось. Слава те богу, царь Петр отменил сей варварский уклад.

Девица подняла взор. И тут Елизара словно ошпарило — те же смелые очи, ясные, большие, только теперь не гневные, а, наоборот, смущенные, робкие.

— Слушай… — Елизар неловко переступил с ноги на ногу, поправился. — Слушайте, благородная фрейлейн. Произошла ошибка. Мы — патруль Российской державы.

Наше дело охранять мирных жителей. Ежели что, скажем, помочь надобно, так мы…

Пошлите служанку сказать об этом соседям…

Только он стал задом пятиться к двери, как девица всплеснула руками, прижала ладони к щекам, вдруг вихрем пронеслась через комнату, повисла на Елизаровой шее и — реветь!

От неожиданности моряк растерялся, стоял столбом, как во фрунте. Нянька поодаль тоже начала голосить:

— Панна, серота, бэз радйцув… ёдна на свете. Брат едыны в неволе москальскей…

Елизар почувствовал, что грудь мундира промокает горячим. Он осторожно потрогал сначала косу, потом и головку приникшей к нему девушки.

— Ну чего, чего… ну чего горюнишься. Мы ж не обидчики… ну чего ты, козочка? — ласково приговаривал он уже по-русски. — Да перестань ты реветь, дурешка, побереги глазы… Пригодятся!

Дева, видно, поняла, хоть и по-русски: не отнимая рук, откинулась, взглянула прямо в глаза. Куда делась ее дикость. У Елизара сердце сжалось.

— Ты уж меня прости, — сказал он испуганно, — я… не драчлив… я за Акимку перепугался.

Неизвестно, поняла ли дева или только догадалась, но вдруг отступила на шаг, принялась быстро крестить парня издали, рванулась, схватила руку, хотела поцеловать, Елизар отдернул руку.

— Да что ты, очумела! Да рази можно! — И, сам не понимая, как это вышло, ухватил красавицу за щеки, вытянув губы хоботком, чмокнул, уж куда пришлось, то ли в лоб, то ли в глаз. Затем, топоча ботфортами, ринулся прочь. Пропадешь тут с такими делами!