К вечеру оба фенриха сдали вахту на пристанях пожилым, пышноусым, степенным сержантам. Таких сержантов в Петровском войске теперь было много, опытных, грамотных, гожих на всякие дела. Не чуя под собой ног от усталости, Елизар и Аким медленно побрели по узкой проулочке, со сточной канавой посредине мостовой. Уж неизвестно, что лучше: московская ли грязь, в которой иной прохожий рискует оставить сапоги, либо немецкие мостовые, горбатые, щербатые, скользкие оттого, что жители привыкли выплескивать на них помои прямо из окон.

Проулок кончился, влившись в главную городскую улицу. Впереди ехали верхом пьяные казачки в бараньих шапках, столь лихо заломленных на ухо, что непонятно было, как они удерживаются на голове и не падают. Да и сами казачки сидели в седлах скособочившись, развалясь, будто в удобных креслах. Вдруг казачки, не в лад горланившие песню, разом шарахнулись в стороны к самым домам, пропуская карету. Карета, запряженная четверней, подкатила к дому как раз напротив проулка, и кучер осадил лошадей так, что они чуть не присели на хвосты.

— Дура! — заорал один из казаков, грозя кулаком. — Немец-перец безмозглый! Рази так с коням можно? Губы порвешь!

С запяток кареты спрыгнули два ливрейных лакея в серых кафтанах и клюквенного цвета чулках. На спинах у лакеев были вышиты гербы, изображавшие щит с графской короной, а на щите серебряные и золотые звезды по лазоревому полю. Такой же щит с короной и звездами красовался на дверцах кареты, хотя сам экипаж был весь укутан от пыли и грязи кожаными фартуками, так что оставались незакрытыми лишь дверцы и окошки над ними. Судя по дверцам и по колесам, экипаж был богатый, весь расписанный гирляндами цветов, которые обвивали и гербы.

Лакей распахнул дверцу, другой откинул каретную подножку, затем оба помогли, бережно поддерживая его под локотки, сойти приехавшему господину. Елизар и Аким едва не ахнули от удивления. Это был цезарский граф. Ну и преобразился же он! Знать, багаж его прибыл.

 

Весь от шеи до ажурных чулок в шелковом. камзол, жилет, штаны цвета морской воды; при каждом движении шелк шуршит и словно струится, переливается. Башмаки со стразовыми пряжками, на высоченных каблуках. Подбородок подперт застывшей пеной из дорогих кружев, такая же пена течет из рукавов, закрывает кисти рук почти до кончиков пальцев. На графской голове, на вершине круто завитого парика, шляпа из лоснящегося фетра излюбленного графом фасона, не треугольная, а сплюснутая с боков лодочкой.

Поля с бахромкой из стриженых перышек; при каждом движении или дуновении ветерка бахромка колышется, будто птичий гребень.

Граф сделал было шаг к подъезду, но задержался, поднял к носу висевший поверх жилета золотой лорнет в форме ножниц, поглядел сквозь стеклышки, небрежно уронил лорнет, повисший на цепке, и словно в изумлении всплеснул руками.

— Какая встреча! Мои храбрые и любезные попутники! О молодые люди, сердечно рад свидеться!

Аким, любивший наряды, от восхищения даже приоткрыл рот. Куда как вельможен иностранец! Не уступит самому светлейшему. Елизар дивился орденам. На левой половине груди вышита звезда со многими лучами. В центре пылающей звезды — алмазный крест. Наискось, поперек жилета, алая орденская лента, а на кружевном шейном платке — золотой ягненок на цепочке из золотых бляшек. Елизар видел такое на печатных листах, сиречь гравюрах. Царь приказал завезти эти листы для образования молодых дворян, чтоб не росли неучами. На одном из листов был изображен прославленный в истории испанский дюк, а пояснительная надпись толковала, что золотой ягненок на шее дюка есть величайший в той стране наградной знак-орден для особо благородных персон.

И зовется сей орден «Золотое руно». Почему-то только ягненок был похож на дохлую скотинку: голова и ножки бессильно поникли, спинка выгнута, как если б ее держало не кольцо для цепки, а зубы волка, уносящего добычу.

Граф снял шляпу, галантно отвел руку, любезно поклонился и, перейдя на немецкий язык, пригласил молодых людей оказать ему честь — вместе отужинать.

Чудной был этот графский ужин, по российским понятиям. Кабы не перекусили в корчме возле пристаней, пришлось бы ложиться голодными.

Лакей в клюквенных чулках, но сменивший ливрею на домашнюю куртку, принес сначала мясную кашу, именуемую паштетом. Граф небрежно пояснил, что сей деликатес изготовлен во французском городе Страсбурге и прислан ему в подарок. Услышав о таком, Аким было поперхнулся и чуть не выплюнул. Нашел чем угощать! Ведь пока этот паштет везли, почитай, через всю Европу, он, верно, протух. Но, вспомнив утренний наказ светлейшего, превозмог себя и храбро проглотил заморское лакомство. Ничего оказалось — с душком, но не чересчур.

Запили вином из высоких, словно свечки, узких бокалов. Потом ели дичь и запивали другим вином. А на заедки подали сыр в горшочках и некий чудной овощ — каштан, жаренный в скорлупе. К сему — сладкий-сладкий ликер, густой, как сливки.

Фенрихи опасались, каждой еды брали помалу, ели аккуратно, а в вине только мочили губы, дабы не охмелеть. Граф же уплетал с аппетитом за обе щеки; подобрав повыше кружевные манжеты, чтоб не замарать, с хрустом глодал птичьи косточки. И вином не стеснялся. Лицо его покраснело, набрякло.

Сначала беседовали о разных пустяках, больше о погоде. Но постепенно от вина графа начало разбирать, заговорил с досадой:

— Ангел мира с пальмовой ветвью в руках давно и напрасно кружит над распаленными народами. Европа жаждет покоя и сладостного отдохновения. Но дальновидные монархи не могут обрести беззаботность и заняться благополучием своих подданных, пока демон войны не укрощен окончательно…

Фенрихи вспомнили светлейшего; покивали согласно.

Граф налил себе еще вина, на этот раз в круглый, как стеклянный шар со срезанной вершиной, бокал. Он разом втянул в себя опаловую влагу, утерся салфеткой, удобно откинулся в кресле.

— Сегодя я имел конфиденц со светлейшим князем Александром фон Меншиков, — сказал он и поиграл пальцами по скатерти. — Князь фон Меншиков большой политик, ясный ум. Но — слишком осторожен! Затем я визитировал другую важную персону, генерал-квартирмейстера, который управляет штабом русских войск. Меня и тут приняли любезно, но не сразу. Генерал-квартирмейстер был очень занят, беседовал со своими генералами. Я долго ждал в карете…

Он снова поиграл перстами, вздохнул.

— Как человек военный, я не могу не видеть горестных признаков подготовки к походу, к новым военным действиям…

Елизар и Аким не выдержали пронзительного взгляда, отвели глаза. Хитрить с таким человеком, как граф, опасно: опростоволосишься. Елизар двинул в ход спасительное:

— Мы люди маленькие, в чины еще не вошли. Нам что прикажут, то и делаем. А рассуждать не нам..

Граф тонко усмехнулся.

— Сегодня поутру светлейший князь предпринял морскую прогулку именно в вашем обществе. Может быть, он удостоил вас доверительной беседы…

— Да мы — что? Мы только ямщики… — поспешил на помощь другу Аким. — Приказал светлейший покатать, мы катали…

Тяжелый сапог Елизара придавил носок Акимова ботфорта, да так, что Аким чуть не охнул. Граф погрозил пальцем, шевельнул остриями усов.

— Молодые люди, — сказал он умильно. — Австрия и Россия волей судеб должны следовать по тропе истории общим путем. И у вас, и у нас один и тот же смертельный враг — Турция. Турецкие полчища и подданные султана, крымские татары, всегда грозят югу России. Так же грозят они и нашим венгерским границам. О нет, я не намерен расспрашивать вас о делах военных: меня просто, как человека, как дипломата, как автора будущих мемуаров, интересует сама особа блистательного вельможи фон Меншиков. О нем много говорят в Европе. Но дипломаты видят официальную, парадную сторону, которую он хочет им казать. Вы же сегодня имели возможность запросто беседовать с ним, наблюдать его как моряка. Ведь все близкие к его величеству Петру Первому отличные моряки.

— Да, моряк он хороший, получше меня, — согласился Аким. Елизар, казалось, с интересом разглядывал узоры на скатерти.

— И лучше вас тоже, господин Елисар? — поддел граф.

— Не знаю, в деле не видал, — неохотно ответил фенрих. — Хороший моряк узнается не сразу. Надобно поглядеть, как он поведет себя в бурю да при экзертициях, когда ставят и убирают паруса. Сегодня с нами фельдмаршал просто изволил прогуливаться по воде, пожелал подышать морским воздухом. И беседовали мы про родных, кто как живет.

— Вы с ним в родстве? — оживился граф. Фенрихи даже перепугались.

— И не в родстве, и не в свойстве… Он о нашей родне расспрашивал.

— Понимаю… Князь здесь скучает без семьи, без близких. Наверно, для этого он затеял большое строительство, строит дворец, где будет проживать его очаровательная супруга и милые детки.

— Дворец? — удивился Аким. — Да ведь он сегодня здесь, а завтра царь его в другое место пошлет. У нас подолгу на одном месте не засиживаются.

— Значит, я ошибся, — улыбнулся граф. — Значит, строят не дворец, а военные укрепления. О-о, понимаю: об этом расспрашивать не полагается.

— Почему вы полагаете, ваше сиятельство, что вообще здесь что-то строят? — изумился Елизар. — Городишко-то небольшой. Кабы что строилось, сразу бы увидали.

Граф мгновенье помедлил, подумал, вертя в пальцах бокал.

— Такое мнение у меня сложилось потому, что не только в Фишгафе нельзя достать лошадей, но и нигде вокруг, ни в одной деревне. Мой человек искал повсюду, хотел купить за любую цену. У меня две лошади из четверых никуда не годятся, только на живодерню. Надорвались в пути на здешних отвратительных дорогах. Поэтому мне пришлось оставить карету и весь багаж и присоединиться к вам.

Лишь сегодня утром карета прибыла. Мой слуга купил, наконец, лошадей за баснословную цену в каком-то медвежьем углу. Зачем же нужны были все эти лошади фон Меншикову? Оказалось, возили бревна, всю зиму возили. И только теперь лошадей стали возвращать владельцам. Согласитесь, друзья, бревна могут понадобиться, только чтобы из них строить.

— Так это, поди, пристани ставили! — воскликнул Елизар. — Пристани тут все или недавно ставлены, или чинены. Лес-то новый, кое-где даже смола не просохла.

— Пристани? — граф задумался. — Может быть, пристани… Но я вижу, что вы устали, молодые люди, вам нужен освежающий сон. Не смею вас больше задерживать и похищать драгоценные часы отдыха.

Он хлопнул в ладоши. Вошел человек средних лет, одетый прилично, как немецкий бюргер с достатком. Граф удивился.

— Вы, Бонифатий?..

Вошедший с достоинством поклонился.

— С вашего разрешения, граф, я отпустил холопов.

— Это мой секретарь и письмоводитель, Бонифатий Лех-Кружальский, — представил его граф. — Бонифатий шляхтич, и хоть небогат, но в жилах его течет кровь польских магнатов.

Бонифатий склонил голову.

— С вашего разрешения я провожу панов офицеров, — сказал он скрипуче.

Он и проводил их, но только до крыльца.

После незатемненных свечей, горевших на столе, улица показалась особенно темной. С моря дул пронзительный ветер, слышно было, как шумят, набегая на берег, волны.

Фенрихи дошли до угла, остановились, соображая, в какую сторону к дому? Вдруг рядом скрипнула калитка, вышел кто-то в низко надвинутой шляпе, в плаще, позвал шепотом:

— Сюда… приказ Александра Даниловича…

Елизар и Аким на всякий случай потянули шпаги, но повиновались. Человек провел их в какое-то помещение, вроде как в сторожку для привратника. На столе стоял потайной фонарь. Человек отодвинул шторку фонаря, посветил себе на лицо, потом на лицо второго, сидевшего за столом. Мелькнул красный воротник, офицерское золотое шитье.

Сидящий за столом добродушно сказал:

— Зря себя кажешь людям. Откуда им знать всех фискалов? Фенрихам стало не по себе.

Официальная должность фискала, то есть доносчика, была учреждена царем при всех полках. Фискалы ведали тяжкими государственными проступками, ежели таковые приключатся. Начальствовал над ними страшный, но безгранично преданный царю генерал-прокурор Ягужинский.

Незнакомец достал из-за обшлага записку, дал прочесть. Записка была от Меншикова.

«Камрады, — писал светлейший. — Сии люди будут вместо меня. От них не таитесь. Нам этот граф как болячка: мешает, а сколупнуть нельзя».

— Я не фискал, — обиженно сказал человек в плаще и стянул с головы шляпу. — Зря ты дразнишься, господин майор. Шпагой научился махать, а проказлив, ровно дитя.

Сидевший за столом рассмеялся.

— Ладно… В общем, знайте: меня зовут Логинов Яков, чином майор гвардии. А сия канцелярская крыса Павлов Федор; был подъячий, теперь именуют чиновником военным. Оба мы при штабе. Дело такое: негоже, чтоб вас часто видели со светлейшим, да и недосуг ему. А мы ему все как есть передадим, ничего не переврем. Так что рассказывайте: о чем у вас велась беседа с цесарским графом?

Логинов и Павлов оказались люди дотошные; заставили повторить всю беседу, все припомнить. Кое-что Павлов записывал в памятную книжицу. При упоминании о том, что граф интересуется каким-то строительством, Логинов встревожился.

— Ишь собака какая, куда нос сует! Его песье дело, что мы тут строим? Про пристани ты ловко ему ввернул, господин фенрих. Пущай побегает вдоль реки да посчитает, сколько на что леса пошло. Пристани впрямь чинили, да и новые ставили.

Ну, а ты что скажешь, умная голова? — обратился он к Павлову.

— Что скажу? Скажу, что граф шельма первостатейная. Значит, так: дипломатия, разные переговоры — это одно, а второе графское занятие — тайным видоком за нами быть: все вынюхать и выследить. И может, не только для цезаря, но и для кого другого.

Ох, за ним нужен глаз да глаз!