А в соседней, лёгкой, палатке, где лежат легкораненые, Нину просят:

– Сестричка, спо-ой… "Землянку". Или "Платочек"… Ты хорошо поёшь. Слушаешь тя – душа в рай идёт!

– А то лежмя лежать тоска-а смёртная…

Нина баловливо щурится.

– Ладно, – соглашается. – Будет вам концерт по заявкам. Только сперва я вам стишок расскажу. А то ускачет из головы. Стишок я сама составила. А называется "Акулина в городе".

Нина покашляла в кулачок, повернулась в улыбке к воображаемой товарке:

В зале рядом с героиней сидел парень, который…

Просыпались сдержанные смешки. И Нина сразу не заметила, что её оробело поталкивает в локоть Жения.

– Там, – Жения потянула руку в сторону тяжёлой палатки, – Сарэнко… Зову…

– Царенко! Ему плохо? – выпугалась вся Нина, сломленно заглядывая Жении в глаза. Жения лишь смущённо краснела. – Извините, товарищи. Мне… срочно уйти…

Царенко лежал с закрытыми глазами.

Нина опустилась перед ним на корточки, взяла руку – покоилась поверх одеяла.

– Царенко, миленький… Вам очень плохо? Да?

Он трудно разлепил веки. Сине посветил улыбкой глаз:

– Кому плохо, тот уже в земле… Я, Нинаша, чего позвал… На речи я не профессор. Не взыщи дорого… Но доброту человечью я держу в почёте…

Нина пялилась на Царенку во все глаза и терялась. "Вот коломенская вёрстушка! Как только и доволокла… Доведись сейчас – и с места не строну…"

Ей вспомнилось, как она тогда с натуги пукнула. Ей показалось, услышали все сейчас, и она, густо рдея, с опаской обвела простор вокруг ищущим взглядом, успокоилась. Кругом всё держал в своей власти сон.

– И благодарность моя таковская… – Царенко положил руку на топорщившийся из-под одеяла бугорок совсем рядом с Ниной. – Ты потиху прими это. Я от чистоты души…

Нина обиженно отмахнулась от него разом обеими руками и, не подымаясь с корточек, попятилась.

– Ну, Царенко, у вас и шуточки!

– Какие ещё шуточки? Примай… Народ спит. Я языком брякать не стану. Не какой-нить козёл бесхвостой… Не бойси. Тут такое… И слова доброго не стоит. Пустяки.

– Вот эти пустяки и приберегите своим дочкам. У вас же их шесть?

– Шесть!– не то с вызовом, не то с удивлением для самого себя подтвердил Царенко. – Надо же… Целых шесть! Мужик я багажистый. У меня всего до горла… Только… Иле я умом граблен… Что-то я никак толку не сведу… Ты чё сапуришься? Илько брать отказываешься?

– А не то разбежалась!

Царенко уныло поджал губы.

– Гладка дорожка, да не хочешь перейти, брезгуша? Ну что ж… Тогда и я тебе такой ответ положу, а чтоб тя язвило! Не возьмёшь, мне ведь сразу худо сделается. Ей-бо!.. Вроде как брезгуешь… Не привечаешь мой отдарок? Так на кой ляд мне твой подарок?!

У Нины округлились глаза.

– Интересно, что же я вам такое дарила? Выдумываете чего?

– Не-ет, Нинаша, этого не выдумаешь… Твой подарочек не развернёшь. Не покажешь… В сумочку не положишь. На пальчик не нацепишь… Кровушка… Чья во мне добрым медведем бегает кровушка?

– А-а… Плата за кровь…

Никакая не плата. А так… От души… Ты крови своей не пожалела! А невжель мне, пузогрею, жалко, – он давнул кулаком в свёрток, в свёртке под одеялом тонко хрустнуло, – а невжель мне жалко поднесть тебе ответно шёлковый отрез да золотое колечко с глазом-бирюзой? Одно слово… Не возьмёшь моё, я солью из себя твои кровя до основания. Мне бритовкой что по палочке чикнуть, что по жиле. И нарисую, мадама, расписку, что вся карусель из-за тебя. Вот такой окончательный расчётец. А само лучшо, моя ты беда и выручка, бери!

Царенко так властно, так уверенно подал Нине свёрток, что она, вовсе не желая его брать, всё же взяла. Не посмела отказать.

 

А позже, когда в крепкий сон въехала вся палатка, Нина на пальчиках пробрызнула к Царенке и пихнула нераспакованный свёрток на самое дно его вещмешка.