Рассказывают, что Бодхидхарма, бородатый монах с горящим взором, который завез из Индии в Китай дзен-буддизм и научил боевым искусствам монахов Шаолиня, девять лет провел в медитации, сидя лицом к стене. Целых девять лет! За это время его облик запечатлелся на стене, а руки-ноги полностью атрофировались. Еще про Бодхидхарму рассказывают, что как-то, медитируя, он начал клевать носом и задремал, а когда проснулся, в гневе отрезал себе веки и выбросил их прочь. На том месте, где они упали на землю, чудесным образом выросли чайные кусты — с тех пор чай используют для того, чтобы по духовной неопытности не уснуть за медитацией. По другому рассказу, Бодхидхарма отказался брать ученика, пока тот не подтвердил решимости учиться, отрубив себе руку. Меня, как, полагаю, многих преподавателей, временами очень даже подмывает прибегнуть к этому педагогическому методу. А когда император У-ди спросил Бодхидхарму, что есть истина, тот эффектно ответил, что истины нет, а есть только вечная пустота.

Про него много еще всякого рассказывают, но нам вот что сейчас интересно: история с лишившим его ног девятилетним сидением объясняет, почему у традиционной японской куклы, которая изображает Бодхидхарму, делается из папье-маше и называется Дарума, нет ног. Основание у нее закруглено, помещенный в него грузик делает куклу неваляшкой — если ее наклонить, она выпрямляется в прежнее положение, символизируя тем самым стойкость духа. Японцы покупают таких кукол во время весенних праздников и целый год держат дома, чтобы они приносили в него удачу. Следующей весной старые Дарумы сжигают и вместо них покупают новые. Вот и получается: буддистский святой сначала стал легендой, а потом — предназначенной для сожжения куклой из папье-маше.

Игрушки — это не только культурное явление, но и основное средство воспитания ребенка в рамках определенной культуры, средство, при помощи которого мы объясняем себе самих себя. Теоретик культуры Вальтер Беньямин, который наряду с игрушками, словесными играми, паззлами, головоломками и писчими принадлежностями коллекционировал любопытные и неожиданные высказывания своего сына Штефана, пишет в эссе “Игрушки и игра” (Spielzeug und Spielen, 1928): “Кто, если не взрослые, дает ребенку игрушки? Он до известной степени волен принять их или отвергнуть, но многие из самых первых игрушек… в некотором смысле навязываются ему как принадлежности культа и только впоследствии, во многом силою детского воображения, становятся собственно игрушками”.

В этом двунаправленном процессе навязывания культового статуса и освобождения от него бумаге принадлежит особенная роль. Бумага, которую можно чем угодно исписать и как угодно сложить, — самая что ни на есть принадлежность культа. Многочисленные бумажные игрушки и игры на бумаге окружают нас с первых до последних лет жизни — начиная с игры “прицепи ослу хвост” на детских днях рождения и до кроссвордов в “Таймс” и “Телеграф”, от настольных игр до карточных, от паззлов до покемонов и от бумажных кукол для одевания до пиньят.

Что до меня, то мои первые бумажные воспоминания восходят к семейным праздникам, на которых появлялся мой дед, мамин отец, в войну попавший в плен и отсидевший в лагере Берген-Бельзен, человек немногословный, все свои деньги тративший на собачьи бега, окруженный всеобщим обожанием и умерший молодым. Мы с сестрой с помощью увесистой латунной машинки прилежно сворачивали ему самокрутки из вирджинского табака, а он, бывало, свертывал в трубку несколько газетных страниц, вырезал кусок у нее из середины, сгибал ее и каким-то волшебством выдвигал вверх лестницу. Дед называл ее Лестницей Иакова: “Иаков… лег на том месте… И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней… И убоялся и сказал: как страшно сие место! Это не что иное, как дом Божий, это врата небесные” (Бытие 28:12–17).

Этот трюк не открыл мне врат небесных, но зато познакомил с возможностями бумаги как источника развлечений и забав. Источник оказался неиссякаемым: один мой дядя веселил гостей, протискиваясь всем телом сквозь маленькое отверстие в бумажном листе; другой исполнял мелодии на расческе (к ней для этого прикладывалась бумажка); отец сворачивал из бумаги конус и лил в него воду, которая при этом куда-то исчезала. Бумаги было много, и стоила она недорого, поэтому как нельзя лучше подходила для повседневной магии.

Книгу “Бумажная магия: Полное изложение искусства обращения с бумагой” (Paper Magic: The Whole Art of Performing with Paper, 1922), в которой прекрасно описаны все основные фокусы с бумагой (и все те, как я теперь знаю, что показывали в нашей семье), Гарри Гудини посвятил своему личному секретарю Джону Уилья му Сардженту, “которому я обязан бесчисленными часами увлекательных бесед и который пытался научить меня воспринимать жизнь как приятное путешествие, а не как непрерывную борьбу за существование, в которой побеждает сильнейший”. Так бумага, принимая образ бумажных игрушек, фокусов и головоломок, скрашивает нам жизненный путь.

Существуют сотни способов приятно провести время с бумагой. Можно делать почеркушки и рисовать каракули, раскрывая подсознание бумажному листу (и коллегам Дональда Винникотта, который придумал “игру в каракули”, помогающую психотерапевту найти интуитивный подход к мыслям и чувствам ребенка). Можно попытать силы в разгадывании кроссвордов. Можно отмечать и считать проходящие поезда. При наличии партнера можно поиграть в виселицу, в крестики-нолики или, что гораздо интереснее, в “рассаду”, удивительно простую и азартную игру, придуманную в 1960-х двумя кембриджскими математиками, по сравнению с которой крестики-нолики — примитив и детский сад.

А в компании можно поразбивать пиньяту — пусть и не всегда, но очень часто она бывает сделана из папье-маше. (Слово происходит от итальянского pignatta, печной горшок; хотя в наши дни пиньята может в принципе представлять собой печной горшок, со значительно большей вероятностью она окажется картонным осликом, сделанным в Китае Гомером Симпсоном или страшилищем, изготовленным мексиканскими народными умельцами.) Если надоело колотить по пиньяте, никто не мешает оставить шумную компанию и в тиши кабинета спокойно клеить бумажные модели или вырезать наряды для бумажных кукол. У меня, например, припасена к пенсии действующая бумажная модель часов, а еще я мечтаю склеить макет Ватиканского дворца. В Японии очень многие по-прежнему любят делать бумажных кукол васи-нингё; во Франции популярны традиционные бумажные марионетки; а в Англии на каждом углу попадаются — во всяком случае до недавнего времени попадались — всевозможные бумажные Барби; специальные вкладки с девицами и нарядами для них печатают в детских и женских журналах аж с начала XIX столетия.

К середине XIX века производство бумажных игр и игрушек было поставлено в Европе на промышленную основу, в магазинах продавались бумажные диорамы и панорамы, книжки-раскладушки и, конечно же, игрушечные театры — те самые, с картонными актерами, которых надо было вырезать, приклеить к подставочке, раскрасить и разукрасить, театры, многим поколениям детей помогавшие развивать воображение и находить воплощение своей творческой фантазии.

Из рассказов, писем и мемуаров мы знаем, какое место игрушечные театры и сыгранные на их сцене представления занимали в жизни и творчестве того же Диккенса (“Из этого очарования возникает игрушечный театр… богатый мир фантазии оказался таким захватывающим и таким неисчерпаемым, что… я вижу грязные и темные при свете дня настоящие театры, украшенные этими ассоциациями, как самыми свежими гирляндами из самых редких цветов, и все еще пленительные для меня”); Льюиса Кэрролла (который украшал игрушками и играми свое профессорское жилище в колледже Крайст-Чёрч); Джона Гилгуда (ему было семь, когда на Рождество 1911 года он получил игрушечный театр, предрешивший всю его судьбу); писательницы Элизабет Боуэн (автора эссе о роли игрушек в развитии воображения); Роберта Льюиса Стивенсона, писателя, до конца жизни остававшегося отчасти ребенком. “Каждый листок, которого касались наши пальцы, на мгновение молнией озарял неизвестную нам восхитительную историю, словно бы погружал в еще не написанную книгу”, — описывает Стивенсон восторг, с каким в детстве выбирал персонажей для своего бумажного театра.

 

 

Бумажный театр из мемориальной коллекции Ченнинга Поллока, Гарвард

Предшественниками детских игрушечных театров были, судя по всему, “коллекционные” карточки с изображениями актеров и актрис. А откуда взялось бесконечное множество настольных игр? Как появились “Монополия”, “Скрэббл”, “Братец, не сердись”, “Клюэдо”, “Пикшенери”, “Тривиал персьют”? В образцовой оксфордской “Истории всех настольных игр за исключением шахмат” (A History of Board-Games Other Than Chess, 1952), где каталогизированы 270 игр, в том числе экзотические вроде тибетской “миг-манг” (“по рассказам, напоминающей шахматы, но, скорее, как нам кажется, шашки”), индийской “ратти-читтибакри” или исландской “ованведлинг”, Гарольд Мюррей размышляет об их происхождении:

Как мы уже знаем, в присутствии бумаги поиск новых возможностей значительно ускоряется. Бумага как компост — надо лишь воткнуть саженец и смотреть, как он будет расти. Многие нынешние настольные игры — шашки, шахматы, парчиси, лото — на протяжении столетий прекрасно существовали без бумаги. Но в XIX веке с развитием бумажного и печатного дела, особенно благодаря изобретению в 1870-х годах цветной литографии, настольные игры не просто сделались популярнее, чем когда-либо, — их производство было поставлено на промышленную основу.

В Америке производители настольных игр плодились, как грибы после дождя: так, в Массачусетсе появились “Паркер бразерс” и “Милтон Брэдли”, в НьюЙорке — “Селчоу энд Райтер” и “Кларк энд Соудон”.

 

 

Настольная игра, конец XIX века

 

Родословная большинства современных настольных игр восходит к цветным литографированным предкам из позапрошлого века. “Монополия”, например, произошла от таких игр, как “Монополист” (Monopolist, 1885), “Превратности жизни” (The Checkered Game of Life, 1860), “Хоромы счастья” (The Mansion of Happiness, 1843) и “Быки и медведи: Большая игра в Уолл-стрит” (Bulls and Bears: The Great Wall St. Game, 1883). “Тривиал персьют” отнюдь не случайно похожа на игру “Изучаем мир” (The World's Educator), которую “У. С. Рид той компани” выпускала с 1887 года и продавала в прочном деревянном ящичке, внутри которого лежали красивые цветные карточки с двумя тысячами вопросов. Предком “Скрэббла” была игра “Анаграммы” (Anagrams). Ну и так далее.

Главным игроком на американском рынке настольных игр в конце XIX— начале XX века была компания “Маклафлин бразерс”, в чьих каталогах утверждалось: “Игры насущно необходимо иметь в каждой семье, родители обязаны следить, чтобы дети не испытывали в них недостатка. Игры не только развлекают, но также обучают и развивают ребенка”. Обучение и развитие принимало самые разнообразные формы: “Маклафлин” и ее конкуренты во множестве выпускали игры, побуждавшие детей овладевать грамотой, счетом и старым добрым логическим мышлением. Дух соперничества, умение проявить жесткость и типично американскую убежденность, что всего надо добиваться самому, прививали всевозможные игры на тему “из грязи в князи”, такие, например, как “Мальчик-посыльный, или Вознагражденная добродетель” (Game of the District Messenger Boy, Or Merit Rewarded, 1886) и ее многочисленные ремейки вроде “Разносчика телеграмм, или Вознагражденной добродетели” (The Game of the Telegraph Boy, Or Merit Rewarded, 1888) и “Маленького помощника” (The Game of the Little Volunteer, 1898). “Биржа” (Pit, 1904) компании “Паркер бразерс” обучала азам торговли на товарной бирже, а “Телефонный разговор” (The Sociable Telephone, 1902) производства “Дж. Оттманн” — хорошим манерам. “Большая игра: Дядя Сэм воюет с Испанией” (The Great Game: Uncle Sam At War With Spain, 1898), которую выпустила “Род-айленд гейм компани”, внушала подрастающему поколению гордость за историю страны.

Этот-то серьезный педагогический уклон и объясняет, почему даже в наши дни многие патентованные настольные игры так — если честно — беспросветно скучны. Настолько скучны, что мы нередко предпочтем провести рождественский вечер или просто выходной за другой картонно-бумажной забавой, а именно, складывая паззл. В мемуарной книге “Узор на ковре: биография с паззлами” (The Pattern in the Carpet: A Personal History with Jigsaws, 2009) писательница Маргарет Дрэббл пишет о ни с чем не сравнимой уединенной радости “складывать картину из кусочков картона”, а само это занятие, собирание паззлов, она называет Halbkunste, полуремеслом, место которому где-то между “приятным бездельем и ведением домашней бухгалтерии”.

И тем не менее, Дрэббл об этом тоже пишет, первые паззлы были изготовлены все в тех же образовательных целях. Их появление принято связывать с человеком по имени Джон Спилсбери — первую разрезанную на кусочки карту он сделал в 1762 году, когда служил помощником придворного картографа Томаса Джеффриса, а вскоре изготовление разрезанных географических карт стало его основным занятием. Потенциальным клиентам он рекомендовался как “гравер и мастер разрезанных карт, призванных способствовать обучению географии”. Как объясняет историк детской литературы Меган Норсиа, паззлы на самом деле играли большую роль в преподавании географии, особенно в Британии, с учетом ее обширных колониальных завоеваний и далеко идущих империалистических амбиций. С помощью паззлов, пишет Норсиа, несколько поколений юных британцев “приобретали востребованные растущей империей навыки открытия и собирания новых земель, управления ими, а попутно приучались к порядку и дисциплине”.

Эта важная государственная роль, видимо, полностью сохранялась за паззлами до второй половины XIX века — все то время, пока карты для них печатали на бумаге, раскрашивали от руки, наклеивали на деревянные доски толщиной около трех миллиметров и затем распиливали; при этом получался, конечно, скорее инструмент, а не игрушка. К 1880-м годам дерево при изготовлении паззлов почти повсеместно заменили картоном, а в 1930-х для нарезки паззлов на фрагменты вместо лобзиков и ленточных пил стали использовать стальные штампы, что сильно удешевило процесс и позволило наладить массовое производство — и в результате паззл превратился наконец в недорогое общедоступное развлечение. (Начало “паззловой лихорадки” в Америке историк пазлзов — да, бывают и такие — Энн Уильямс датирует с точностью до месяца: в июне 1932 года “Профилактик браш компани” из города Флоренс, штат Массачусетс, стала дарить покупателям своих зубных щеток паззлы из 50 фрагментов. Лихорадка развивалась столь бурно, что уже в 1933 году в стране продавалось десять миллионов паззлов в неделю, а “Юрека джигсо паззл компани” выпустила головоломку размером пятнадцать на пятнадцать футов, состоящую из пятидесяти тысяч фрагментов.)

 

 

Бумажные игры и игрушки используют в образовательных целях, для того чтобы обучать нормам поведения и вырабатывать привычку этим нормам следовать. Ими пользуются для развлечения и увеселения. А также, разумеется, для азартных игр. Игральными картами могут служить любые тонкие, достаточно плотные пластинки — карты бывают металлическими, кожаными, деревянными. В Вене в XIX веке сделали стальную колоду карт весом около фунта; в Индии карты делают из слоновой кости, проклеенной ткани и перламутра. Но сыграть роббер в бридж или перекинуться в канасту все же удобнее всего колодой гладких, с закругленными углами, классических бумажных карт.

Немецкий искусствовед Детлеф Хоффманн отмечает в монографии “Мир игральных карт” (Die Welt der Spielkarte, 1972): “У игральных карт есть важное ценное свойство: их можно рисовать или печатать как кому заблагорассудится, лишь бы где-нибудь на карте было обозначено ее значение”. Другое ценное свойство бумажных карт заключается в том, что колоды абсолютно взаимозаменимы, принципиально ничем одна от другой не отличаются. Есть, правда, национальные отличия — в некоторых странах используются свои традиционные символы мастей: в Испании и Италии это мечи, кубки, палицы и монеты; в Швейцарии — щиты, розы, желуди и бубенцы; в Германии — желуди, листья, сердца и бубенцы; в традиционной корейской колоде целых восемь мастей — человек, рыба, ворон, фазан, антилопа, звезда, кролик и лошадь, явно из расчета на игру в рами.) У каких-то народов в колоде всего двадцать четыре карты, у каких-то больше сотни. Для японских карточных игр — ута-каруты, в которую нельзя играть, не будучи знакомым с классической японской поэзией, и обаке-каруты, “карт с оборотнями” — нужна колода в несколько сот листов. Но при всем разнообразии рисунков, количества и правил бумажные карты всегда по сути своей одинаковы.

По одной из легенд, карты придумала жена индийского махараджи, чтобы отучить его теребить бороду; по другой, первыми их сделали наложницы китайского императора, чтобы коротать долгие вечера в спрятанных от мира покоях. По наиболее правдоподобной версии, игральные карты появились в XII веке в Китае и Корее, а оттуда, возможно, через Индию и Персию попали в Европу, где, как пишет в “Истории игральных карт” (A History of Playing Cards, 1973) Роджер Тилли, “увлечение карточной игрой оказалось крайне заразным и, подобно эпидемии, быстро достигло самых дальних уголков континента”.

Сильнее прочих европейских стран эпидемия поразила Россию — в конце XIX века там выпускалось по 14 тысяч колод в день. В Америке в те же годы компания “Рассел, Морган энд Ко” выпускала в день всего 1600 колод. Но с тех пор она значительно выросла, попутно поглотив ряд фирм-конкурентов, и превратилась в “Юнайтед стейтс плейинг кард компани”, крупнейшего в мире производителя игральных карт, продающего около ста миллионов колод в год. Как мы видим, заболевание, передаваемое бумажным путем, оказалось неизлечимым.

Если бы не игральные карты, у многих из нас было бы сейчас больше денег. Вполне себе банальное утверждение. Но, с другой стороны, если бы не игральные карты, у нас вообще бы не было денег. Во всяком случае в нынешнем их виде. Ведь методы изготовления защищенной полиграфической продукции — бумажных денег, марок, паспортов, гербовой бумаги и так далее — первоначально разрабатывались издателями игральных карт, которым нужны были для своих целей специальная бумага и специальная типографская краска. Поэтому главу мы завершим жизнеутверждающей историей о том, как карты помогли сделать деньги, а не потерять их.

В 1830 году Томас де ля Рю, печатник родом с острова Гернси, бросив недолгие попытки зарабатывать производством соломенных шляп, еще с двумя партнерами основал в Лондоне компанию, специализировавшуюся на “изготовлении карт, тиснении и эмалях”. Новый бизнес процветал — в основном за счет игральных карт. (Говорят, Томас Андрос де ля Рю, внук Томаса, договорился об изменении нумерации домов на Кадогансквер, чтобы его дом получил номер 52, в честь источника семейного благосостояния.) Встретившись с необходимостью печатать узорчатые и при этом одинаковые рубашки карт — на чистой белой рубашке нечистые на руку могли оставлять различные метки, — Томас де ля Рю придумал способ наносить на карты “клетчатый узор, как на тартане” с помощью “проволочной сетки” жаккардова ткацкого станка. В 1840 году он получил патент на “Улучшенный метод печати на тканях и иных материалах” и начал применять ту же технологию, что при печати карт, для изготовления “банковских чеков, векселей, банкнот, почтовых конвертов и прочих печатных изделий, требующих особой техники исполнения”. В 1853 году де ля Рю заключил контракт с Управлением налоговых сборов на выпуск гербовых марок, в 1855 году его компания начала печатать почтовые марки, в 1866-м занялась печатью банкнот. Теперь компания “Де ля Рю” выпускает бумажные деньги для полутора сотен стран. Согласно финансовому отчету компании, в 2011 году ее прибыль до вычета налогов составила 57,7 миллиона фунтов, а в мае 2012 года, когда я писал эти строки, она всячески отрицала слухи о том, что уже печатает драхмы в предвидении выхода Греции из еврозоны. Тут уже не до игрушек.