Глава 12

Мда…тоже мне, музыкант! Нос чуть набок, на щеке шрам, ухо похоже что сломано. Руки — корявые, такими копье держать, а не лютню. Интересно, чего он подался в исполнители? Ну, типичный же наемник!

— Ты что ли…мое место хочешь занять? — Аллен радостно улыбается, обнажая прореху на месте двух передних зубов — А ты не слишком ли молод, чтобы сгонять Аллена с его места?

Вообще-то парню максимум лет тридцать от роду, не больше, так что кичиться своим возрастом на мой взгляд довольно-таки глупо. Мне семнадцать, и что? Нет, мне за сорок, и что?

— Я не хочу с тобой драться — миролюбиво сообщаю я, и тут же получаю такую же радостно-плотоядную улыбку:

— А придется! Ты ведь лишаешь меня работы! И нахрена ты мне тут такой сдался?!

— Ладно… — вздыхаю, ищу место, куда пристроить лютню и свой рюкзачок, чтобы не поперли и не повредили. Да, я прикупил кое-что по дороге сюда. Нижнее белье, носки, пару рубах, пару штанов, ну и мыльнорыльные принадлежности. Мешок получился приличного размера, будто в турпоездку собрался.

— Давай, я постерегу! — обращается ко мне один из вышибал, протягивая покрытую шрамами ручищу к моему сокровищу. Да, именно сокровищу — я даже немного пожалел, что погорячился и потребовал за работу такую дорогую лютню. Кто в этой таверне отличит звучание лютни за десять золотых, от звучания лютни за сто двадцать? Кто из простых людей на Земле может отличить звучание скрипки, сделанной на заводе в Урюпинске, от скрипки Страдивари?

Хорошие инструменты нужны только для настоящих ценителей, тех, кто может на слух отличать хорошее звучание от великолепного. А таких ценителей, таких людей, обладающих абсолютным музыкальным слухом — совсем немного.

Даже десять золотых — огромные деньги для многих и многих людей. Но сто двадцать, да плюс цена футляра…они могли бы безбедно жить на эти деньги до конца своей жизни. Все равно как если бы землянин получил несколько миллионов долларов, положил бы их в банк и жил на проценты.

— Постереги — кивнул я, и глядя в глаза вышибале, улыбнулся — Головой отвечаешь за сохранность.

Улыбка медленно сползла с лица парня. Уж не знаю, что он такое увидел в моем лице, но сделался очень серьезен, и принял мое добро с каким-то даже…почтением, что ли. Может потому, что футляр очень красив и выглядит так дорого?

Нет, надо придумать что-то вроде чехла на футляр. Убьют к чертовой матери за эту штуку! Сразу вспоминается Дерсу Узала, которому Арсеньев подарил новейшую многозарядную винтовку. Старика убили из-за этой винтовки. Хунхузы — подкрались, когда он спал у костра, и убили. Вот тебе и благодеяние…

— Ты…это…нож свой — дай? — попросил вышибала. Именно попросил, а не потребовал — У нас не положено драться с ножом. Ну…чтобы проблем не было. Если дерутся — значит только на кулаках. Оружие сдают. И никакой разницы — кто это, музыканты, или наемники.

— А что, музыканты часто дерутся? — пошутил я, расстегивая ремень. Про нож-то я и забыл. Привык, что он висит у меня на поясе, уже и не замечаю. Тут без оружия на улице ходят почти что только рабы.

— Постоянно! — ухмыльнулся вышибала — Аллен любит ставить на место залетных бренчал! Хмм…прости…

Он смутился, видно поняв, что сказал что-то лишнее, и было смешно видеть смущение на лице, изборожденном шрамами, шрамиками, шраминами. С первого взгляда их не было видно, но когда парень краснел или бледнел, они проявлялись как силуэты людей на фотобумаге. Похоже, что он не очень-то тратился на хороших лекарей. Затянулась рана, да и черт с ней — шрам его совсем не беспокоил. Не до красоты, зато денежку сэкономил.

— Сейчас ставки будут делать — прокашлявшись сообщил вышибала — И ты можешь поставить.

— Ставки?! — удивился я — На бой с Алленом?! Ничего себе…похоже, тут у вас все налажено! Настоящая арена!

— Что есть, то есть — хохотнул он — Вишь, хозяин пошел к стене? Доску вишь? Щас начнется! Давай, ставь….если в себе уверен. Ты можешь сделать ставку только на свой выигрыш! И вот еще что — не боись, тутсмертоубийства запрещены. Хозяин этого не любит. Так что Аллен тебя не убьет. Так…нос если только расквасит, или губу…ну или там глаз подобьет. Если не дай Создатель он тебя пришибет — хозяин его выгонит и больше сюда не пустит. Ему развлечение надо, а не смертоубийство. Ну, давай! Сейчас начнется!

— Постой! — командую я, и глядя в глаза вышибале, тихо говорю — Поставь на меня. Не пожалеешь!

Вышибала с сомнением оценил мою щуплую фигуру, посмотрел на мои длинные, ухоженные пальцы, на лицо, на котором не было ни следа от чьих-либо кулаков, и со вздохом помотал головой:

— Нет, парень…прости, но…Аллена-то я знаю, он знатный боец. А ты против него не тянешь!

— Пожалеешь потом! — ухмыляюсь я — Предупреждаю!

Вот теперь вышибала промолчал, посмотрел мне в глаза долгим взглядом, повернулся и пошел на свое место в углу. Там он повесил футляр на незамеченную мной вешалку, приделанную к стене, и встал рядом, всем своим видом олицетворяя несокрушимую мощь и неподкупность. У меня отлегло от сердца — и сам не сопрет, и других не подпустит. Да и не знает он настоящей цены инструмента. И слава богу. Не надо искушать людей без нУжды.

А тем временем события развивались очень даже бурно. Трактирщик громогласно объявил, что ожидается бой между двумя музыкантами за право новенького исполнять свою музыку на сцене «Якоря». И что тот, кто выиграет — будет играть и петь, а проигравший плакать и жаловаться на свою несчастную судьбу.

Ну что же…отдаю должное красноречию мужика и отмечаю его способности маркетолога. Народ зашумел — засвистели, захохотали, завопили, застучали ладонями и кулаками по столам — с минуту ничего не было слышно, кроме этого рева. Выждав эту самую минуту, трактирщик поднял руку, дождался, когда зал притихнет, и громко объявил:

— А теперь все желающие могут сделать ставки — на победу, на время, и на результат.

Хмм…победа — это понятно. Время — тоже понятно, типа на каком раунде ляжет побежденный. А на результат? «Это еще куда?!» Может на количество травм? А как они определят их количество?

Решив не забивать себе голову излишними размышлениями, я прошел к тому месту, где трактирщик принимал ставки и записывал имена поставивших, подавая им небольшие дощечки с нанесенными цифрами и обозначением суммы. Я даже подивился — а хорошо придумано! Все четко, без каких-то там разночтений. Вот табличка, вот твоя ставка — получи! Или отвали. А наделать таких табличек грошовое дело. Трактирщик все равно будет иметь свой процент с тотализатора — как и все букмекеры. Хороший бизнес! И никому не мешает жить.

Кстати сказать, я с самого начала пребывания в этом мире заметил, что аборигены делают ставки на чем угодно, буквально сходу, за секунды принимая решение. Например — идет по улице пьяный, шатается. Стоят двое мужиков и смотрят на его передвижения. Один говорит: «Не дойдет до столба, свалится!» Второй мужик: «Дойдет! Ставлю три файта!». И понеслось! Упал мужик — три файта переходят к первому. Шикарно? Шикарно! И так во всем.

А уж поединок — это дело святое, займи, да поставь! И между прочим, как я узнал, в рабских ошейниках по земле империи ходят очень много тех, кто занял, да и проиграл на неверно сделанной ставке. Нормальная такая практика — обращать в рабство должника до тех пор, пока не отработает свой долг, или пока его не выкупят родственники или друзья. Что в общем-то бывает достаточно редко. Могли бы — выкупили на стадии судебного разбирательства, или даже раньше.

— Пропустите музыканта! Пропустите! Ему сейчас драться! — зычно закричал трактирщик, углядев меня за спинами желающих сделать ставки, и толпа расступилась, с интересом разглядывая меня со всех сторон. Я же сделал грустную, едва ли не плаксивую физиономию, и горбясь, хромая прошел к «букмекеру», слыша за спиной разочарованные голоса: «Это он-то?! Против Аллена?! Да Аллен троих матросов недавно уработал так, что зубы потом по полу собирали! Дункас, да ты спятил, что ли?! Аллена против этого мальца выпускаешь! Совесть-то есть?»

— Тихо, господа! — прикрикнул трактирщик — Никто не собирается убивать парня! Вы же знаете, у меня запрещены поединки до смерти! Это приличное заведение! (кто-то присвистнул, в толпе послышались смешки) Хотите — делайте ставки! Не хотите — не делайте, если кишка тонка! Здесь ставят настоящие мужчины, бабам — лучше на выход!

— Чего это на выход?! — завопила толстуха в цветастом платье, из которого едва не вываливались груди — Мы что, не люди, что ли?! Как раком поставить, так сразу Мойра — дай! Мойра, милая! А как ставку сделать — мы не люди! Что же это такое делается, богобоязненные гости! Сейчас мы с девочками поднимем юбки повыше чтобы бежать не мешали, и наладимся отсюда подальше, в соседний трактир! Если не дадите сделать ставки!

Толпа грохнула смехом — представление продолжалось! Визжащих и хохочущих шлюх по рукам передали к доске, где улыбающийся трактирщик принялу них теплые, пахнущие женским потом деньги (на груди хранят, видел!). Ну а я пока прислушивался к разговорам — похоже что на меня тоже ставили, но…немного, Совсем немного! И это хорошо.

Я приготовил деньги — одиннадцать статеров, плюс мелочишка. Трактирщик принял, подмигнул и тихонько сказал:

— Болею за тебя!

Я благодарно кивнул, и ковыляя побрел к сцене, изображая всем телом немощь, детские болезни, которые скоро меня доконают, и всеобщую недостаточность. («У папы недуг! У меня общая недостаточность! Люди! Возлюбите друг друга! Уважайте друг друга! Вон чего несу! Вон какой бред!»)

Меня проводили взглядами, зашумели, захохотали, тыча пальцами мне вслед, и принялись деловито обсуждать и делать ставки. Ну что же…придется научить этот народ, что не все то дерьмо, что не блестит.

Аллен был хорош. Явно, что проводил немало времени на тренировках — тело мускулистое, сухое. И в шрамах. Один шрам так вообще над сердцем — как выжил парень, совершенно непонятно. То ли копье, то ли меч прошили его насквозь, выйдя из спины прямо возле позвоночника. Вмятина над соском уродливая, глубокая, как если бы кто-то выкусил из грудной мышцы здоровенный кусок мяса.

Ну а в зале люди ели, пили, заказывали спиртное, запасаясь впрок, и зрителей вдруг оказалось так много, что от гула голосов едва можно было расслышать слова второго вышибалы, который подошел ко мне и предложил раздеться до пояса, чтобы не испачкать мою хорошую одежду. Что я тут же и проделал без всякого стеснения, чем вызвал свист и насмешки «добрых и незлобивых» зрителей. Ну как же — на теле ни одного шрама, чистый, аки младенец. Какой, к черту, это боец?

Я размялся, продолжая следить за тем — делаются ли ставки. Разминался так же неумело и жалко, как и шел к месту поединка. Махал руками ветряной мельницей, что тоже вызвало радостные крики и насмешки «доброжелателей». Аллена все знали, я же был залетным чудаком на букву «М», да еще и ворком. А ворков нигде не любят. Хотя правды ради надо сказать, что большинству простых людей наплевать на то, какой ты нации и национальности. Им бы семью прокормить, да самому брюхо набить. Этой политической ксенофобской ерундой больше балуются власть имущие, а не простолюдины. Ведь чем больше ты разобщаешь людей, тем больше шансов, что объединившись они не вырвут из под тебя трон, а самого повесят на первом попавшемся дереве.

— Ставки сделаны! Ставки больше не принимаются! — загремел трактирщик, выработавший себе командирский голос.

Возможно, что он и был когда-то командиром. Шрамы, широкие плечи, крупные синие вены, оплетающие кисти рук — типичный вояка-наемник. Хапнул трофейных денег, построил или купил трактир, и вот тебе относительно спокойная, сытная жизнь, точно гораздо более спокойная, чем у «солдата удачи».

Чую родную косточку, чую…сам такой. Только он сумел выбраться из колеи, а я — нет. Ну что же…каждому своя дорога. Я своей новой дорогой очень доволен. Весело живу! Теперь бы руки сберечь…пальцы. А то пожалуй играть мне будет нечем.

Взял у трактирщика два длинных узких полотенца, намотал на кисти рук. Не перчатки, но вполне сойдет.

Сошлись на сцене, благо что она довольно-таки широкая. Тут можно целому кордебалету плясать, по четыре девки в ряд. Или усадить не очень большой духовой оркестр. Или группу типа «Битлз» и иже с ним. Хмм…вот бы им сейчас сбацать «Йелу сабмарин»! Что бы они на это сказали? Хе хе… Или «Герлс». Кстати, почему бы и нет? Я великолепно помню слова этой песни! И других песен! Я знаю их сотни, если не тысячи! Столько лет я их играл — просто для себя, и для людей…

Аллен напал первым, бил профессионально, жестко, и если бы не моя боксерская практика, точно бы мне трындец. Часть ударов пришлась в руки, часть по воздуху — бОльшая их часть. Ну а то, что прилетело по локтям — так ему же и хуже. Хотя по Аллену не видно — хуже ему, или нет. Кстати сказать, он-то полотенца не мотал. Не бережет руки — чего их ему беречь? Бренчать по типу: «Одна палка два струна, я хозяин сторона» — ему этих рук точно хватает.

Я успел ответить по корпусу и в голову — хорошая такая «двоечка» супостату прилетела! Явно, противник этого никак не ожидал. Небось печенка заныла, да и голове хорошенько досталось — мотнулась так, что нос задрался вверх. Но устоял. Крепок, зараза! Они тут привыкли как в английском боксе принимать все удары на тупую башку — чем больше кровищи, чем больше травм и смертей — тем интереснее.

Трактирщик сказал, что у него здесь не убивают, и все засмеялись. Ясно, почему засмеялись. В боксерском поединке нет никаких гарантий, что тебя не убьют на ринге. Просто лопнул сосудик в голове — вот и уноси готовенького. В любительском боксе убивали, а уж тут-то и подавно могут грохнуть. Просто хозяин заведения обезопасил себя от возможного преследования — судебного ли, или со стороны родни убитого бойца. Мол, я предупреждал, я ни причем! Этот вот он (тычет пальцем в убийцу) сотворил такое, гад! Берите его с потрохами!

Ну да, понятно все. И нормально. Ничего личного, только бизнес! Ну и меня не хотел спугнуть…

Толпа вдруг замолчала. Когда Аллен мочил меня, и казалось — сейчас я зальюсь юшкой и лягу на пол — визжали, подбадривали, свистели. А как только дал противнику по сусалам — тут же притихли и начали вникать в дело. А вот профессионал сразу бы понял, кто чего стоит! Я быстрее чем Аллен, и ничуть не слабее его. Все-таки ведь мутация повлияла не только на мои магические способности, но и на бойцовские. Да и до мутации я неплохо владел рукопашкой.

Пробиваю пару лоу-киков, правил тут нет никаких — можно бить и ногами. Только глаза нельзя выкалывать, да кадык вырывать. А так — бей, куда придется, хоть по башке, хоть по яйцам!

Лоу-кики для Аллена были нехороши. Он захромал, лицо его исказилось гримасой боли, и скорость сразу упала. Теперь он вертелся на одной ноге, а я наскакивал на него как атакующий шершень, и жалил, жалил, жалил.

Он пытался нанести удары, прикрывался, уходя в глухую защиту и уже не надеясь на крепость черепной коробки, но все было бесполезно — опыт современного земного бокса, плюс опыт бойца спецназа, плюс возможности тела ворка, природные и полученные от мутации…я просто и незамысловато забивал противника, не используя никаких хитрых приемчиков здешних единоборств. Внешне это выглядело так, как если бы я дрался полностью в стиле Аллена — тупое месилово, в котором надо держать удар противника и нанести как можно больше своих ударов. Но это было совсем не так. Или — не совсем так. Я берег руки, потому если и бил кулаками, то лишь в «мягкие» места, чтобы не разбить кулаки. Ноги — вот главная ударная сила. Бедра я ему отсушил так, что две недели будет ходить с синими ляжками, как завзятый зомбак! А мой последний прямой пинок в солнечное сплетение (моя коронка!) если и не выбил из Аллена дух, то заставил его согнуться крючком и не распрямляться до тех пор, пока мое колено с хрустом врезалось в нос музыканта. На том бой и закончился. Я бы мог добавить еще, пнуть, пока парень летел на пол — ну чтобы совсем уж не встал. Но ничего такого не сделал. Аллен грохнулся на пол с таким стуком, что наверное было слышно до самых портовых ворот.

Молчание. В тишине голос трактирщика, в котором прослеживаются нотки тревоги:

— Эй, пощупайте — он там живой?

И его слова послужили чем-то вроде спускового крючка. Шумели в зале, когда бой начинался? Громко шумели? Херня! Вот теперь — шумели! Вот теперь — орали!

Господи, как они вопили! Свистели, хрипели, улюлюкали…били кулаками по столам и по рожам соседей! Зачем по рожам? А что еще делать-то?! ЧТО ДЕЛАТЬ?! И поверх всего это шума — визг портовых шлюх, чьи голоса напоминали одновременно и рев пожарной сирены, и свист пролетающей электрички. Вот умеют же орать, дал бог такое умение!

И началась драка. Вначале полетели дощечки-«квитанции», они покрыли пол и столы светло-желтым слоем, похожим на ковер из осенних листьев. Кто начал драку — неизвестно. Очаги этой свары вспыхнули одновременно в разных конца трактира, огонь драки распространился так равномерно и быстро, как если бы на лес упал густой метеоритный поток. Летели кружки, чашки, люди вылетали из толпы сбитыми кеглями…но что интересно, я заметил — никто не хватался за ножи или мечи. А ведь тут хватало вооруженных людей. Все с упоением били всех, и похоже что это все было обычным, хотя и вряд ли очень частым развлечением.

Трактирщик и вышибалы в драку не вмешивались — стояли и смотрели на происходящее довольно-таки равнодушно, видимо подобное им приходилось наблюдать не раз, и не два. Сейчас подерутся, успокоятся, рассядутся по местам и сразу же закажут еду и напитки взамен вываленных и вылитых на головы соперников. Нормально, чо уж там…

Увы, на валяющегося без сознания Аллена так никто и не обращал внимания. Ясное дело — проблемы индейцев, это не проблемы шерифа. Тут драка идет, какие-такие музыканты?!

Подумал пару секунд, шагнул в глубину сцены — там на стене висела лютня Аллена, которую он повесил перед тем, как выйти на бой. Обычная, стандартная лютня, шесть двойных струн, или можно сказать — двенадцать. Снял лютню, провел пальцами по струнам…инструмент жалобно зазвенел — несчастный подранок, доживающий свои последние дни. Меня даже покоробило от жалости к этой забитой, несчастной лютне. Ну как можно ТАК обходиться с инструментом?! Хозяина бы так изувечить! И тут же вспомнил, что похоже Аллену досталось в своей жизни не меньше, чем его убогому инструменту. Когда-нибудь он умрет в очередном бою с претендентом на сцену, и инструмент продадут за гроши старьевщику. А может и просто бросят в кладовку, где он и закончит влачить свое жалкое существование, покрываясь плесенью, тихо умирая под слоем вековой грязи.

Я со вздохом сел на отставленный к краю стул, на котором до того сидел Аллен, пристроил лютню, и перебирая струны, заиграл, запел:

— Снился мне сад в подвенечном уборе…
В этом саду мы с тобоюуу…вдвоем!
Звезды на небе, звезды на море…
Звезды и в сердце…моем…

Голос! Черт возьми голос! Нет, я все-таки хорош! Не так — хорош голос Келлена. Сейчас я пел не баритоном, не тем голосом, которым привык петь — это был драматический тенор di forza! То есть я, как оказалось, могу менять голос под музыку, под момент! Петь в разных октавах! Эта песня лучше всего слышится, когда ее поют таким вот драматическим тенором. Он и не баритон, но и не совсем такой тенор, как у покойного Козловского, то есть не «женский» голос.

Забавно, но до сих пор я ни разу не пробовал менять тональность своего пения. Пел так, как привык — густым баритоном с хрипотцей, таким, каким привык петь всю свою сознательную жизнь. И вот…оказалось, что я могу петь и тенором! Да еще как петь! Вроде и не сильно напрягался, связки не ощущали особой нагрузки, но голос взлетал в вышину и буквально перекрывал звуки эпического трактирного побоища.

И люди стали замирать, успокаиваться, опускать занесенные для удара руки. Разбитая, умирающая лютня играла как в последний раз в своей жизни, хрипя, бренча, поскрипывая, как несмазанная телега, но всем было плевать на то, как она звучит. Все слушали только меня — меня, Петра Сина!

Все. Разбитые носы заткнуты тряпочками, разбитая посуда сметена в кучи, Аллена унесли оказывать первую помощь (он так и не очнулся, а я не решился помочь ему магией — чтобы не светиться), ну а я пошел к трактирщику, чтобы вместе с немногочисленными счастливцами получить свой законный выигрыш.

— Ставка была один к пятнадцати — сообщил мне ухмыляющийся трактирщик — Тебе причитается…сейчас…

Он достал счеты — ну копия тех счет, что всегда лежали перед продавцами земных магазинов еще в советское время. Пощелкал, написал сумму, еще пощелкал, удивленно помотал головой:

— Ого! Вот это выигрыш! Да ты их обобрал, парнишка! За вычетом процента, тебе причитается…сто пятьдесят статеров! Поздравляю!

Я чуть не ахнул…вот это правда — выигрыш, так выигрыш! Семь с половиной золотых, и всего за один бой, совсем для меня не трудный! Мда…может ну ее, эту музыку…пойти в призовые бойцы? Буду морды бить и крутые бабки заколачивать. Ну а чего? Им до моего боксерского уровня ох, как далеко! Все-таки я реальный мастер спорта, не просто мимо боксерского зала прогуливался.

Шучу, конечно. Но теперь можно и вздохнуть свободнее. Я не в тисках нужды. Теперь — поживу.

Наконец, все расселись, народ стал выпивать, есть, обмениваться впечатлениями от боя, ну а я пошел к своей лютне, с которой все-таки старался не спускать глаз. Уж больно дорогая штука моя лютня!

Все было на месте, так что я снова нацепил на пояс нож, надел на пальцы медные медиаторы (зачем гусей дразнить серебром?), достал лютню, и пошел на сцену, стараясь шагать аккуратнее и не наступать на кровь, лужицами и потеками расплывшуюся по скобленым доскам подмостков. Мне заметили, и тут же стали кричать:

— Давай! Играй, музыкант! Заслужил! Давай! Только что-нибудь покруче, не такое сопливое, бабское!

Со стороны шлюх, так и сидевших кружком (количество их за эти часы увеличилось раза в три) послышались ехидные голоса, отборные ругательства, девки требовали чего-нибудь про любофф, чего-нибудь душещипательного, а одна, молоденькая девка с подведенными глазками (вполне симпатичная кстати девица) громко, на весь зал завопила:

— Люблю тебя, мальчик! Я на тебя ставила! Я тебе бесплатно дам, красавчик!

Зал опять завопил, заулюлюкал, а я посмотрел на трактирщика — он довольно улыбался. Ну а что — вечер удался! Народу — битком! Все жрут, пьют, пожирают глазами шлюх! Посуда битая? Да в счет вставит, оплатят как миленькие! Мебель цела — ее с места-то не сдвинешь, не то что ей кидаться. Все живы и почти здоровы — чего еще желать? Ну а я подумал, подумал, и…запел, сопровождая пение гитарным перебором. Я эту балладу не помню где слышал — коротенькая, но вполне пойдет для «благородного собрания».

Молодость — это быстро проходит
Молодость — это не навсегда
В море молодость нас уводит
И оставляет там — вот же беда

Говорил мне отец — не ходи
Но не слушал его — горячая кровь
И приняло море меня
И осталась в волнах моя память, любовь

Двадцать лет прошло, и я вернулся
Двадцать лет — и как один день
Дом врос в землю — уже не мою
Старый пес мой давно издох

Нет отца теперь у меня
Нет и матери — память одна
Нет и денег, что алкала душа
Деньги только у тех, кто меня повел

Звон мечей, посвист стрел
Кровь бурлится и пенится на камнях
Волны бьются о берег морской
Обнял берег мертвец — с собой не унес

Шрамы, боль и волос седина
Вот и все что принес я домой
Только дома нет у меня
Только память, да в сердце боль.

Люди слушали, оставляя свою еду, застывая с кружкой в руке. Стихли разговоры, даже будто бы перестали дышать. Пролети муха — и ее было бы слышно.

А когда закончил играть и петь…услышал рыдания. Здоровенный седой мужик, заросший бородищей по самые уши, рыдал и бил кулаком по столу:

— Сука! Сука, жизнь прошла! Прошла жизнь! Ничего не видел! Ничего нет! Сука, сука!

Он повторял ругательства раз за разом, тяжелый стол вздрагивал и кряхтел под тяжелыми ударами. Казалось — столешница сейчас разломится на две части.

Мужика успокоили, налили в кружку вина, а на меня посыпался дождь монет. Много, я не считал — сколько. Были даже статеры — точно знаю, потому что один так саданул мне в лоб, что на нем на месте «третьего глаза» точно будет синячина. Умеют метать, собаки!

Подбирать не стал. Потом соберу, когда отыграю. Не пропадут бабосики. Не надо кидаться на них, будто ты нищий африканец в ЦАР. Музыкант — птица гордая! Пока под жопу не дадут — не полетит!

— Еще! Еще что-нибудь такое! — вопили благодарные слушатели, и я им выдал. Почти то же самое, только другого автора.

Помню далёкие годы,
Дед говорил мне тогда:
«Слушай, пока безбородый!
Молодость, парень, проходит!
Молодость — не навсегда!

Станут бессильными руки,
Станет седой голова!»
Дед надоумливал внука,
Я же с отчаянной скукой
Мудрые слушал слова.

Я порывался на волю,
Где ожидала меня
Щедрая к смелому доля:
Жаркое бранное поле,
Скок боевого коня,

Море в разводах кровавых,
Вдоволь вина на столе!..
Ради добычи и славы
Я на задворках державы
Принял наёмничий шлем.

И потянулись дороги —
Двадцать годков, словно миг!
Что же осталось в итоге?
В сечах испытанный многих,
Где я? Всего ли достиг?

…Я от родного причала
К дому иду налегке.
Не накопил даже мало —
Взятого в битве хватало
Раз погулять в кабаке!

Честно делили добычу
Ратные наши отцы:
После походов и стычек
Им серебро за обычай,
Нам — седина да рубцы.

Это наука простая,
Знать бы её наперёд!
…Что-то никто не встречает,
Даже собака не лает
Возле знакомых ворот.

Мхом заплывает руина,
Старого пса не видать…
Согнута вечной кручиной,
До возвращения сына
Не обождала ты, мать…

Видел я горькие дива,
Бился в далёком краю.
Помню, на берег залива
Вынесли волны лениво
Скорбную ношу свою.

Я поглядел: «Бедолага!
Вот и окончен твой путь.
С кем опрокидывал брагу,
Ради которого флага
Стрелам подставил ты грудь?

В битву пошёл не затем ли,
Чтоб заплатили сполна?
Зову последнему внемля,
Ишь, как приобнял ты землю!
Только чужая она…»

Он ничего не ответил,
Бледен, безжизнен и наг…
Лишь обретая на свете
Швы и морщины отметин,
Понял я данный мне знак.

Кто-то споткнётся в начале,
Кто-то споткнётся в конце,
На опустевшем причале…
…Выпейте же без печали
О поседевшем глупце!

И снова молчание, и снова дождь монет! Хорошо быть музыкантом! Хорошим музыкантом. Которого любит слушатель. Кстати, теперь я пел уже «своим» голосом — хрипловатый, сильный, низкий баритон, которым только и поют такие баллады. Тенор — для романсов. Баритон, бас — для мужского.

— Еще, еще!

Ну что же…еще — так еще! Получите…мою пиратскую. Хейя! Понеслось!

Девки хмЕльные на руках

Побратимы веселые вхлам

И никто не вспомнит о вас

Купцы толстые, как свинья!

Ну а если паду я в бою

Тварь морская, прими меня!

Щупальцами меня обними

Уж такая судьба моя.

Долго жить я не хотел

Лучше ярко, как пламя гореть!

Чем во тьме, под колодой стыть

Воин я, а не скользкий червяк!

Ветер удачи песню поет

Пена волн полетит, как снег

Помни нас, побратим ты мой

Подними тяжелый бокал!

Топали ногами, стучали, орали! А когда закончил петь — стали вопить: «Подними тяжелый бокал! Подними тяжелый бокал! Трактирщик, вина! Еще вина!»

А трактирщик смотрел на меня, улыбался, и показывал знаком: «Отлично! Молодец!»

Ну а я думал о том, что где-то в каморке на вонючем матрасе, видавшем сотни и тысячи грязных задниц, сейчас лежит музыкант, заливаясь горючими слезами обиды и разочарования. Ведь не ему хлопают, не ему стучат…а нет ничего слаще для музыканта, чем ЭТА «музыка», и ЭТИ крики. И с этой болью души не сравнится никакая физическая боль. Все мы, артисты, тщеславны…что бы там ни говорили о своей скромности.

Отправить