Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Люди без кожи
Надежда Белахвостик: Подростки переживают переезд и вообще все перемены намного сложнее, чем малыши. Это я вижу и по многим беларусским детям, которых буквально вырвали из привычной жизни.
— Давай напомним читателям, чему нас учит возрастная психология. До трех лет мы и есть мир нашего ребенка. Ребенок может быть непослушным, капризным, неудобным. Но мир он воспринимает только через нас. Именно поэтому, когда ребенок до трех лет играет в прятки, он закрывает глаза ладошками. Это не потому, что он еще глупенький, а потому, что так устроено природой. Закрыл глаза — значит, его не видно. Он отождествляет себя с окружающим, окружающее — часть его самого. Мама — любимая, дорогая, лучшая на свете — и есть его мир. Так что не стоит хватать ребенка младше трех лет за пуговицу и объяснять, что мир не исчезнет, если он закроет глаза. Это объяснить невозможно — да и не нужно.
И в отношениях ребенок отзывается на то, какие мы. Безусловно, в соответствии со своим генетическим кодом, характером, но он вписан в нашу действительность. И этому существует тысячи подтверждений, в том числе в нынешней ситуации. Если кругом взрывы и стрельба, но мама меня обнимает и мама стабильна в этом объятии (что, конечно, очень-очень трудно для мамы), то эта стабильность сообщается и ребенку.
Возраст от трех до семи лет принято называть возрастом отделения, сепарации. Все так, но давай и это объясним простым языком. Допустим, я ребенок старше трех лет и я перестаю закрывать ладошками глаза, когда играю в прятки. Я выражаю собственное мнение, исследую собственные желания и строю собственные отношения с другими людьми. До семи лет родители для меня все еще самые безусловные авторитеты. Но чем ближе к семи годам, тем больше мне становится понятно, что я — отдельный мир, что мои чувства не обязательно идентичны чувствам мамы и папы. Что вовсе не обязательно недавние боги — мама и папа — всегда правы. Что они могут ошибаться, не все понимают и не все умеют. «Что мама вовсе не красавица и что отец не самый сильный», как писал поэт Борис Рыжий.
Поэтому такой страшный слом происходит у детей, когда начинается война. «Это что, другие взрослые хотят меня убить?» В пять лет мы не можем себе даже представить такое. Ведь в этом возрасте мы не в состоянии поверить, что взрослые могут хотеть нам зла.
У меня в передаче недавно был вопрос от мамы из Украины, пятилетняя дочка которой очень волнуется, что их могут убить. И что же делать маме в такой ситуации — неужели врать? Нет, не врать ни в коем случае. Нужно создать ощущение уверенности и относительной безопасности, нужно рассказать, каким образом в нашей семье эта безопасность создается, что мы для этого делаем. Даже когда человеку пяти лет страшно, мама и папа остаются для него «богами». И то, что эти «боги» ему уверенно транслируют, непременно будет принято. Это как в несравнимо более простой ситуации, когда мама заявляет ребенку, сидящему над тарелкой каши: «Надо доесть». Даже когда ребенок чувствует, что живот у него полон, он выполнит (иногда со слезами) желание «богини» — ведь она не может ошибаться.
А чем отличаются, скажем, наши восемь лет от шести? Тоже объясню на конкретном примере. Предположим, в шесть лет у человека заболела голова, он подходит к маме и слышит: «Сейчас мама поцелует, и пройдет». И поразительно — часто проходит. Попробуйте провернуть такой фокус, когда ребенку уже восемь! Тем более — девять или десять, когда мы хорошо понимаем, что мама, к сожалению, не волшебница. Она по-прежнему лучшая на свете, самая прекрасная. Но она не может сделать то, на что способен парацетамол. И это значимое открытие.
Это значит, что после того, как возраст ребенка перевалил за семь лет, наш разговор с ним уже может стать похож на разговор взрослых (конечно, все равно с учетом возрастных и личностных особенностей). Постепенно наступает что-то вроде паритета наших авторитетов. И значит, в диалоге может быть намного больше обсуждения и поиска истины, чем убеждения. Мы задаем намного больше вопросов, мы обсуждаем, что тревожит, волнует — и нас, и ребенка. Это становится критически важным.
Если в качестве примера взять беларусскую или российскую семью, которая вынуждена была уехать, то необходимо не только объяснять ребенку, почему мы уезжаем, что собираемся предпринять, как будет устроена наша жизнь на новом месте, что происходит в стране, которую мы оставляем и почему мы не можем даже косвенно сотрудничать с режимами Лукашенко или Путина. Нужно также помочь ребенку стать частью этого решения — по-настоящему, без манипулирования и обмана. Предоставить ему право участвовать в принятии решений, корректировать их, понимать и присваивать.
Из программы «Любить нельзя воспитывать»
— Сыну девять лет, и мы уже полгода живем на Кипре. Сын ходит в английскую школу, так что мы узнали, что такое британская система обучения. И в целом я более чем довольна нашим преподавателем.
— Очень рад за вас.
— Но после переезда возникла проблема. Дело в том, что я приехала на Кипр раньше, а сын с папой — только через три месяца. И это очень большой срок, ведь за все девять лет его жизни я разлучалась с ребенком максимум на неделю. Все эти три месяца мы каждый день подолгу общались по интернету. Я говорила сыну, что нужно немножко потерпеть, что у нас небольшие проблемы с документами, но мы обязательно скоро-скоро увидимся. За месяц до их приезда бабушка сына стала мне говорить, что ребенок плохо спит. Мы уже два месяца вместе, но эта проблема не исчезла. Он по-прежнему просыпается по ночам — благо теперь сын может прийти ночью ко мне с супругом в комнату. Но, наверное, самая острая для нас проблема — сын очень боится нас куда-то отпускать. Тогда как раньше, в Москве, куда мы тоже в свое время переехали, он легко мог на пару часов меня куда-то отпустить, чем-то себя занять дома. У него всегда был телефон наготове. В общем, как объяснить ребенку, что та среда, в которую он попал, для него безопасна? Он честно говорит: «А вдруг на вас нападут, а вдруг вас украдут? А к нам ночью точно никто в квартиру не залезет?» То есть я вижу, что он себя очень небезопасно чувствует. Хотя здесь с нами вроде бы ничего не происходило.
— На Кипре-то ничего не происходило, но в принципе в его жизни, вообще-то, произошло уже очень-очень много чего. Правда ведь? Сначала его любимая мама исчезла на три месяца — хоть он и понимал, куда и зачем. Потом произошло громадное событие, возможно, крупнейшее событие за девять лет его жизни — перемена места жительства: страны, дома, языка, запахов, звуков. Думаю, это даже покруче, чем ваше расставание с ним.
Мне кажется, что это его способ выжить в данный момент, способ принять действительность — прильнуть к дорогой маме. Это и просьба о поддержке, и признание в том, что одному ему не справиться. И если бы вы мне задали вопрос, нормально ли это, я печально ответил бы — да, абсолютно нормально. Поэтому мне не кажется, что у вас есть повод слишком сильно волноваться на эту тему. Пока, во всяком случае.
— Да, я понимаю, что прошло очень мало времени. Я просто хотела узнать у вас, когда стоит начинать переживать.
— Что значит — когда маме стоит начинать переживать? Ведь почти любая мама начинает переживать еще до рождения ребенка. И дальше переживает и переживает, больше и больше. И в определенном смысле правильно делает, ведь не может не делать. Это природа ведь так устроила.
Но давайте продолжим. Мне кажется, вы сможете помочь ему постепенно отпустить эту ситуацию. В каком направлении я бы двигался? Вот вы его спрашиваете: «Чего ты боишься и почему нас не отпускаешь?» А я бы попробовал поговорить с ним о том, что это нормально, что он вас не отпускает. «Это нормально, я тебя понимаю. Я в такой ситуации не была в девять лет, но сейчас я тоже переживаю похожие чувства».
Нужно проговорить эмоции, но это только начало процесса. Дальше я бы сказал что-то вроде: «Ты оказался как будто в аэродинамической трубе на время. Точнее, мы вместе в ней оказались. Давай-ка из нее вылезать. Я абсолютно уверена, мой дорогой сын, что здесь безопасно, что нам ничто не угрожает, что мы всей семьей приняли верное решение. И ты был частью этого решения, естественно, потому что ты неотъемлемая часть нашей семьи. Тебе бывает страшно, как и мне. Давай подумаем, как мы с этим справимся».
И дальше нужно просто начать сначала. Вот когда вы сына первый раз оставили дома в Москве, наверняка же это было не сразу на два часа? Наверняка вы сперва просто в магазинчик вышли на 10 минут, верно?
— Точно.
— Отлично. Вот надо вернуться в ту точку и начать с того же. «Слушай, мы попробуем. Попробуем на три минутки выйти, на пять минуток. Да, с папой. Мы обещаем тебе торжественно, что это полуигра. По первому требованию мы вернемся обратно. И проверим вместе, что каждый из нас чувствовал, как справлялся с этими чувствами, что помогло бы справляться лучше. Дальше —больше. И, может быть, нам нужно завести какую-нибудь игрушку, которая будет оставаться с тобой». И так далее — в этом направлении.
Потихоньку, только никуда не торопитесь. Вам важно понять, что он находится в состоянии шока. Это известное и хорошо исследованное состояние. Переживают его в подобных ситуациях в любом возрасте. Мне было бы странно, если бы вы позвонили и сказали: «Мы тут переехали пару месяцев назад, и сын мой совершенно счастлив. У нас вообще нет никаких проблем».
— А что происходит в так называемом переходном возрасте? Если очень коротко — полная переоценка ценностей. Вот была устоявшаяся жизнь до 11, до 12, до 13 лет. Но затем человек просто обязан с точки зрения законов природы (и педагогики) заново пересмотреть все, что с ним происходит: весь свой жизненный уклад, взгляды и даже привычки. Не может быть иначе. Если человек к 16 годам такой же удобный, как был в девять, вот тогда, мне кажется, есть повод немного поволноваться. Потому что это означает, что мы не знаем чего-то, он что-то важное скрывает от нас.
Так называемый неудобный подростковый возраст в том и заключается, что у человека происходит переоценка ценностей. Я думаю, что каждый наш читатель вспомнит это и про самого себя. Кто-то легче эти перемены переживает, кто-то сложнее. Кто-то внезапно на маму обижается, решив, что она неправильно жила всю свою жизнь. А кто-то, наоборот, приходит к выводу, что мама — молодец, а папа не прав во всем на свете.
Поэтому, если бы кто-то в мирное время спрашивал меня, в каком возрасте ребенок легче переживет, к примеру, переезд в другую страну, я бы однозначно сказал: «Успейте до переходного возраста». Ведь когда подобные перемены в жизни накладываются еще и на общую переоценку ценностей, все внутренние и внешние конфликты проявляются намного сильнее. И вот это надо понимать очень и очень хорошо — тем более во время войны.
Понятно, что подавляющее большинство перемен в жизни людей сейчас случается вынужденно, не по их собственной воле. Однако, если речь о молодых людях переходного возраста, нам необходимо учитывать революцию, происходящую у них внутри. И это помимо войны: только представьте, как им непросто и насколько они нуждаются в нашей помощи.
Из программы «Любить нельзя воспитывать»
— Мы были вынуждены убежать из Украины в другую страну. Сыну 15 лет. И теперь он по полночи проводит в разговорах с друзьями, которые остались в Днепре. Я не знаю, что с этим делать. Ведь ему нужно осваиваться на новом месте, заводить новых друзей.
— Это тот случай, когда у меня есть однозначный ответ. Нельзя у него это отнимать категорически. Ваш сын сейчас существует не только в настоящем и будущем, но и в прошлом. Более того, прошлое для него важно и значимо. Это огромная часть смысла его жизни — связь с друзьями, с воспоминаниями, с взрослением там, в Днепре. Это прошлое держит его на плаву. Он не просто разговаривает с друзьями по полночи, он поддерживает себя. Он верит, что это прошлое может стать будущим. Что вы вернетесь в Украину, что его жизнь тоже вернется в русло, которое ему дорого. Я уверен, что принятие его чувств, его ностальгии — это базис для диалога с ним, базис для действия.
Теперь — о чем бы я говорил с ним. В первую очередь признал бы, что и у вас есть похожие чувства — желание вернуться, вера в победу, ностальгия по Днепру. Не так ли?
— Конечно, это так.
— Ну вот! Это признание идет рядом с признанием его чувств, его права помнить и держать связь с прошлым. Далее я говорил бы о том, что жизнь идет вперед: и его, и ваша, и друзей в Днепре. Что вернуться назад — не значит вернуться в свои 14 лет. Это значит снова жить там, где ему хочется, с теми, с кем хочется, но обновленным, прошедшим новые этапы в жизни, открывшим новые истины. Ведь и жизнь его друзей не остановилась: они перешли в следующий класс, прочли новые книги, увидели новые фильмы, создали что-то, влюбились.
В общем, чувства, привязанность к прошлому, ностальгия, контакт с друзьями, оставшимися в Днепре, никак не противоречат его жизни здесь и сейчас. Напротив — эти части крепко связаны. И вот тут важнейший момент: не исключено, что, поскольку вы так активно волнуетесь о его связях с прошлым, он противопоставляет этому прошлому настоящее. Избегает его, как будто оно вытеснит все, что ему дорого. А я предлагаю вам примерить позицию, в которой все наоборот: именно прошлое двигает вперед ваше настоящее. Именно вера в возвращение помогает развиваться здесь и сейчас. Вот так.
И последнее: в любом случае я бы не форсировал события, не читал нотации. Тем более не стыдил бы его. Это длинный, важный и интересный диалог, который может помочь и сыну, и вам. Не торопитесь, пожалуйста. И удачи вам огромной!
К этому диалогу я добавил бы вот что: когда наши дети достигнут возраста 14–15 лет, мы уже точно не сможем вытянуть из них чувства, которые они переживают, узнать об их страхах, об их радостях. Получить эти знания можно только одним способом — если они нам сами расскажут. Поскольку дети в этом возрасте живут так, будто идут по битому стеклу, они вынуждены бережно относиться к себе. Они как будто без кожи. Они крайне уязвимы. Они понимают, что любое неосторожное слово взрослых может ранить. А если мы говорим о ситуации войны, то я даже боюсь сказать, насколько нужно умножить это ощущение — жизни без кожи.
Значит, единственное, чем мы можем их поддержать, как можем дать им раскрыться, — начать говорить о самих себе. Да-да, просто делиться нашими страхами, волнениями, радостями и горестями. И ни в коем случае не оценивать, не осуждать. Это даст нашим детям возможность поступать так же.
Подростковый возраст — возраст леденящего душу одиночества (все мы это проходили). Это время, когда вдруг выясняется, что мама и папа, пусть самые любимые на свете, не могут нам помочь. Ведь, кажется, они никогда не влюблялись так, как влюбились мы. И отчасти это правда: ведь в юности родители жили в другое время, в другой действительности. Тем более совершенно точно никто из нас в детстве не переживал того, что вынужденно сейчас переживают наши дети. И наша помощь им заключается не в упреках типа «ты плохо учишься, не убираешься в комнате, приехала на все готовое». А в том, что должно быть ухо, которое услышит, что важно для ребенка.
С первого раза может и не получиться. Ведь трудно всерьез поверить, что родители искренни, когда раньше они только и делали, что ругались. А теперь вдруг приходят и говорят: «Мы тебя слушаем». Ребенку на это хочется ответить: «Да ладно! Не врите!» И к такому тоже нужно быть готовыми. Потом ребенок проверит родителей — раз, другой, третий. А дальше — если он убедится, что родители не лгунишки, а правда готовы слушать — постепенно возникнет настоящая связь. Это и нам, взрослым, в ситуации турбулентности добавляет огромного смысла в жизни. У нас появляется еще один важнейший якорь. Мы нужны им, а они нужны нам.
Чтобы не повторяться, я хотел бы посоветовать читателям мою книгу «О бессмысленности воспитания подростков». В ней подробно рассказывается, как в принципе строить отношения с молодыми людьми этого возраста.
Надежда Белахвостик: А можно еще примеры?
— Через два месяца после нападения России на Украину у меня случился очень важный телефонный разговор. В час ночи в моем телеграме появилось сообщение: «Дима, мне очень важно с вами поговорить. Мне 17 лет, я из Украины, сейчас в Вене. И мне нужно срочно с вами посоветоваться». Понятно, что «Украина» для меня — это код. Поэтому мы немедленно созвонились, и молодой человек рассказал следующее.
Его семья — он, родители и 12-летняя сестренка — спешно уехали из Украины. И теперь родители все время ругаются друг с другом, с утра до вечера, чего никогда не было раньше. А еще они третируют его сестру — по всем поводам подряд. Единственное, чем может спасаться этот парень, — уходить из дома и гулять кругами. Сам он чувствует себя ужасно и не знает, как помочь сестре. Это, к сожалению, сейчас очень типичная история.
Успокоим читателей: в этом конкретном случае все кончилось хорошо. Мы поговорили с мальчиком и нашли решение, потом поговорили с родителями. Но сама ситуация супертипична. Взрослые, потерявшие собственную опору, переносят энергию, внимание и усилия на детей. Это как будто дает взрослым возможность заниматься детьми, а не собой.
Часто родителям кажется, что главное — вырвать ребенка из опасной ситуации, привезти в безопасное место, и якобы теперь дело ребенка — спокойно учиться. Но это просто невозможно! У 12-летней сестры украинского подростка, историю которого я привел, тоже начинается переходный возраст, она в один миг стала одинокой и потеряла все, за что держалась раньше. Ей повезло, что у нее такой чудесный брат, который не просто волнуется, а еще и придумал, что с этим волнением делать. А родители по инерции продолжали жить, как будто мир остался таким же, как был, будто сохранились те же правила, по которым семья жила до войны. Родители не заметили, не осознали, не захотели увидеть тотальные изменения в жизни девочки (и в своей, конечно). И потому — в попытке подстроить новую действительность под привычные лекала, под старую рутину — они начали срываться на собственных детей и портить жизнь друг другу.
Изменить ситуацию можно, но для этого необходимо понять и принять: мир изменился кардинально, нам нужно создавать новую рутину вместо прежней, новые модели существования вместо старых. И держаться в поиске всего этого мы можем только за самих себя и друг друга: нас четверо, все остальное — предлагаемые обстоятельства, которые меняются. Мы вместе, у нас получится.
Надежда Белахвостик: Подожди, я запуталась. Так рутина в ситуации переезда — это хорошо или плохо?
— Да, давай наведем порядок. Это очень важно, это один из центральных вопросов. Есть, так скажем, два вида рутины — хорошая и плохая. Это как плохой и хороший холестерин. Ну или, иными словами, назовем их «навязанная» рутина и «возникшая».
Начнем с первой — мы о ней уже говорили, но повторю. Жили мы, скажем, в Харькове, в Одессе, в Мариуполе. И вот из-за войны оказались в другом городе или стране. Многие родители рассуждают так: чтобы сохранить стабильность для своего ребенка, мы должны перевезти с собой ту рутину, которая была у него дома. Распорядок дня, привычки, весь жизненный строй. Самый простой пример: если ребенок занимался хоккеем, первое, что я делаю, оказавшись, скажем, в Варшаве, — ищу для него секцию хоккея.
Но подожди, мы ведь не в Харькове сейчас! Изменилось все, что нас окружало. А когда меняется окружающее нас, особенно в такой ситуации, неминуемо меняемся и мы сами. Формальный перенос того, что было раньше, в новые условия никак не помогает нам войти в новую систему координат, в ощущение другого города, другой страны. Напротив, это может тормозить нас, тянуть назад и даже, возможно, разрушать. Нас как будто все время бьют по рукам: давай говорить о том, что было, а не о том, что нас окружает, не о том, что есть здесь сейчас. Такое происходит и со взрослыми, и с детьми.
Часто эта навязанная взрослыми рутина мешает детям войти в новый мир, понять, что в нем устроено иначе, чем в прошлом, даже завести новых друзей. Ведь может быть так: мое любимое занятие в Харькове под воздействием обстоятельств сменилось на другое. Очень важно это заметить, дать этому случиться. Естественно, я не говорю о том, что нужно механически отказаться от всего, что нам дорого. Бывает и так, что именно любимое дело, ценные семейные традиции помогают стабилизироваться на новом месте. Но они, на мой взгляд, должны как будто «родиться заново».
Есть и другая рутина — новая. Создание такой новой рутины, которая помогает нам выживать, — важнейшее действие, ценнейший процесс. Нужно не абстрагироваться от того, что происходит вокруг, а, наоборот, замечать это, вписывать себя в среду, присваивать ее. Пусть в вашей семье на новом месте начнут создаваться новые традиции: каждый вторник вы будете ходить именно в этот магазинчик, а по дороге останавливаться вот у этой рябинки — и что-то обсуждать, а может быть, и плакать, обнявшись. Для того чтобы человек освоил новое место, принял, полюбил его, должны появиться новые привязанности, ассоциации, привычки, связанные с ним. Без этого процесс присвоения невозможен. И организовывать создание новой рутины нужно сознательно, даже немного заставляя себя. Само по себе это не произойдет.
Давай я приведу еще один личный, очень личный, пример. В 1991 году, когда мы с семьей жили в Израиле уже полгода, началась наша «первая война» — из Ирака в Израиль полетели ракеты «Скад». Дополнительная опасность заключалась в том, что эти «Скады» могли быть с химическим оружием. Впрочем, даже безо всякого химического оружия при взрыве они уничтожали много чего. Мы были тогда совсем молодые, и дочке нашей, единственной на тот момент, было два года. И вот мы интуитивно (действительно, как-то само собой получилось) ввели тогда именно такую, новую, рутину в нашу жизнь. И это нам очень помогло, в определенном смысле даже спасло от уныния, растерянности и депрессии.
Мы выходили на прогулки в одно и то же время — около 11 утра. В это время по опыту нескольких первых дней войны практически не было обстрелов. Мы доходили до небольшого магазинчика, и там каждый покупал себе что-то вкусное, причем мы старались не повторяться. Потом мы возвращались домой и устраивали небольшой пир: делились друг с другом тем, что купили, с удовольствием все это съедали и строили планы на завтрашний поход.
А чуть позже у нас появилась еще одна традиция: мы смотрели классные фильмы по ночам. Тут, впрочем, был и дополнительный смысл — не проспать ракетный обстрел. Но у нас получилось превратить такое неприятное ночное дежурство в приятное времяпрепровождение (насколько это было возможно, конечно). Короче говоря, тогда в нашу жизнь на время вошел определенный распорядок, который включал в себя множество маленьких радостей. И даже не могу передать, насколько он помог нам пережить тот сложнейший период.
Вот так я впервые открыл это странное правило — назовем его «правилом рутины». Представь: прошло уже больше 30 лет, а у меня странным образом есть даже какая-то ностальгия по тому времени. «Ностальгия», наверное, не совсем точное слово, но я вспоминаю те ужасные месяцы с какой-то неожиданной теплотой, вспоминаю семейственность, в которой мы жили, и тепло, которое мы дарили друг другу.
Войти с помощью соц. сетей: