Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
«Живи и радуйся»
Надежда Белахвостик: Мне кажется, у нас, взрослых, может быть совершенно неверное представление о том, что способно травмировать ребенка. Что может стать для него травмой?
— Начну с главного. Часто по умолчанию считается, что поскольку мы, взрослые, большие, то и травмы наши больше. Это, конечно же, совсем не так. Психологическая травма не зависит от возраста — так же, как не зависит от гендера или национальности. Другое дело, что проявляется она индивидуально, в зависимости от огромного количества наших личностных особенностей. При этом важно понимать, что слово «травма» в определенном смысле стало опасно модным. Оно используется направо и налево с пугающей легкостью. Поэтому приведу научное определение этого понятия — я взял его из словаря Американской психологической ассоциации.
» — это любой тревожащий опыт, приводящий к сильному страху, беспомощности, диссоциации, смятению или другим разрушительным чувствам и оказывающий долгосрочное негативное влияние на установки, поведение и другие аспекты жизни человека. События, провоцирующие травму, могут быть вызваны как деятельностью других людей (сексуализированное насилие, война, крупные производственные аварии), так и природными катаклизмами (землетрясения), и часто меняют представления человека о мире как справедливом, безопасном и предсказуемом месте».
Говоря максимально простым языком, травма — это непоправимое изменение в нас. Такое, с которым нам так или иначе предстоит жить всю жизнь. Это не привычка и не просто болезненное воспоминание — это что-то, что «переламывает» нас, меняет траекторию нашего развития. Важно сказать, что в конечном итоге изменения эти могут расцениваться самим человеком как позитивные. Однако нужно понимать, что взаимодействие с травмой — это болезненный и длинный процесс.
Почему я настаиваю, что все украинские дети находятся в травме, и выделяю их в отдельную группу? Именно потому, что у ста процентов украинских детей произошел резкий перелом в жизни. Перелом, который очень глубоко и тотально повлиял на их личности. Нет ни одного ребенка из Украины, жизнь которого резко не изменилась бы к худшему, не перестала бы в один миг представляться предсказуемой и тем более стабильной. Конечно, изменения в жизни могут быть разными и они далеко не всегда травмируют нас. К примеру, мы переезжаем в другую квартиру. Да, это может сопровождаться трудностями и даже вызывать временный шок. Однако так или иначе — особенно если мы в среде, которая нас принимает и поддерживает — мы с этим с высочайшей долей вероятности справимся.
Есть тут и еще один аспект: во многих случаях изменения в нашей жизни происходят по нашему собственному желанию. И тогда у ребенка и родителей есть время к таким изменениям подготовиться. Даже если предположить, что ребенок не хочет никуда переезжать, он примерно знает, чего ожидать, может предположить, что его ждет впереди.
Бывает, что у нас, к несчастью, умирают близкие родственники. И это большое горе. Однако даже в очень юном возрасте мы понимаем, что смерть — часть жизни, особенно если родители относятся к нам бережно и помогают пройти этот период. Такие события тяжелы для нас, но они чаще всего не приводят к травме. Смерть близкого человека в мирное время — это рана в нашей душе, но не травма.
Когда же мы говорим об украинских детях сейчас, то, к сожалению, ситуация принципиально иная. Потому что, во-первых, произошло что-то, к чему невозможно было подготовиться. Даже если дома говорили о возможной войне, эти разговоры были абстрактны, в них не могло быть предсказано ничего из того, что случилось. А во-вторых, резкий слом жизни произошел одновременно во всех ее сферах. Все, что было знакомо и понятно, все, что украинские дети любили, ценили и понимали, в секунду изменилось или вовсе исчезло. Это несравнимо с переездом в новую квартиру, переходом в другую школу и даже со смертью родственника. Все это случилось внезапно и одновременно. И дети оказались в эпицентре войны.
Я добавлю еще несколько слов о сравнении травмы детской и взрослой. Не раз на моих выступлениях я слышал что-то подобное: «Ну, какая там у него травма?! Ему всего девять лет, что уж у него за переживания такие? Вот у меня — травма: я оставила свою любимую работу, свой дом, который купила с таким трудом, своих подруг — вот это травма! Я в новой стране ничего не понимаю: ни языка не знаю, ни работы нет, не с кем даже поговорить! Вот это — травма! А его я в школу записала, в секцию по футболу устроила — живи и радуйся! А он ничего не хочет».
Но у взрослых хотя бы есть возможность наложить случившееся с ними на прожитый опыт. Впрочем, и в таких рассуждениях кроется ловушка. Не случайно во всех своих книгах, выступлениях и диалогах с родителями я постоянно подчеркиваю, что опыт нельзя сравнивать количественно, можно только качественно. Для примера давайте представим взрослого из города Челябинска, который говорит: «Я опытнее, потому что старше». А теперь сравним его с десятилетней девочкой из Харькова — и подумаем, кто из них опытнее.
И все-таки взрослый может наложить свое настоящее хоть на какие-то модели прошлого: он уже переезжал в другую квартиру, уже расставался с друзьями и любимыми, у него, к сожалению, уже умирали родственники. У детей такого опыта по понятным причинам намного меньше. Поэтому их столкновение с действительностью намного жестче.
И это притом что травма ребенка менее видна. Мы уже об этом немного говорили. Дело в том, что для детей характерно другое поведение в момент столкновения с действительностью: и потому, что они нас берегут, хотя мы об этом и не подозреваем, и потому, что они намного более гибкие и способны перестраиваться. Для них характерны другие поведенческие пристройки, часто неожиданные для нас. И тогда у взрослых возникает иллюзия, что дети переносят происходящее легко.
Из программы «Любить нельзя воспитывать»
— Сыну 10 лет, он всегда был любознательным ребенком, в Украине занимался разными видами спорта, ходил на другие занятия. В школе примерно со второго класса ему стало неинтересно учиться. Мы всегда старались дать ему и отдохнуть, и возможность заниматься тем, что нравится. Но постепенно интерес узнавать что-то новое у него вообще пропал. За год мы сменили три страны, и в двух из них он ходил в школу. Вначале был в восторге, сравнивал с украинской школой не в ее пользу. В Канаде система образования отличается радикально, и я была уверена, что ему понравится: нет домашних заданий, все очень лояльно. Но пару месяцев спустя снова та же ситуация: не хочет, неинтересно. В итоге стало совсем плохо: истерики, жалобы, не хочет даже выходить на улицу. Часто после школы приходит домой, поиграет в приставку, идет в комнату и просто лежит одетый под одеялом час-два. В лучшем случае пойдет на тренировку. Спрашиваю: «Чем помочь? Чем хочешь заняться?» В ответ — «Не знаю». Помогите советом, как ему вернуть интерес к жизни и мотивацию к изучению нового.
— Давайте попробуем с вами как будто влезть в кожу вашего десятилетнего сына. У него совсем недавно была другая жизнь. Была не лучшая школа в Украине, судя по всему, — но он понимал, что застанет, придя туда. Он понимал, что увидит, выйдя во двор. Может, у него бывали конфликты и во дворе, и в школе, и дома. Может, не все было так гладко, как хотелось бы. Но он ощущал стабильность.
В результате войны в его жизни произошла огромная частная трагедия. И трагедия эта заключается в том, что он лишился стабильности в один миг. Вы говорите, что сейчас он учится уже в третьей по счету школе. И судя по тому, что вы описываете, он очень и очень старался: вначале был в восторге, хотел влиться, стремился адаптироваться. Но потом — еще одна перемена в его судьбе. Потом еще одна.
Что с нами происходит-то в такой момент? Даже со взрослыми. Сбивается тот самый прибор, который позволяет нам адаптироваться. То есть примерно так: «Зачем мне адаптироваться, если все это точно поменяется?» И ощущать такое сложно и страшно. Значит, нам с вами нужно дать ему время и возможность настроить этот прибор заново, пережить происходящее наиболее комфортным для себя способом. Не знаю, как ваши отношения были устроены последние два года. Я абсолютно уверен, что вы лучшая мама на свете. Но при этом я абсолютно уверен, что вам тоже было, мягко говоря, очень-очень непросто. И поэтому у вас тоже не на все хватало душевных сил. Да и физических, полагаю. Поэтому я дам практический совет, хотя и совет очень непедагогичный: забейте на учебу.
Уж простите за это слово — «забейте». Будьте с сыном настолько, насколько вы можете быть с ним. Расскажите ему, что вы не только не осуждаете его, но и прекрасно понимаете, что с ним происходит. Вы понимаете, почему человек одетым лежит под одеялом, почему он прячется от мира. Нет у него внутреннего ресурса радоваться, как у большинства детей десяти лет. Потому что этот ресурс — к сожалению, к ужасу — отобрала война. Значит, нужно очень осторожно его восстанавливать, в этом сейчас ваша цель. Я понимаю, что вы тоже ищете стабильности. Я бы сказал, что сейчас стабильность нового для нас, другого типа. Это стабильность постоянного изменения. В этом ведь тоже можно обнаружить рутину.
Не передать, сколько бы я отдал за то, чтобы дать вам еще более конкретный совет. Но, боюсь, его не существует. Мы не понимаем, как устроена эта новая система координат. Понятия не имеем. Она меняется иногда каждую минуту, не то что каждый день. И мы постоянно оказываемся в новых обстоятельствах. Единственный человек, который есть у вашего сына и который создаст ему эту стабильность, — вы. Это вы, кто примет его любым и скажет: «Котик мой дорогой, у тебя есть все время в мире, все время на земле для того, чтобы адаптироваться. Мы вместе будем создавать эту новую рутину, новую стабильность для нас обоих. Вместе мы точно справимся».
Вы спрашиваете: как вернуть интерес к жизни? Но интерес к жизни — не в тренировках и не в уроках математики. Уж точно не только в этом. Интерес просыпается, когда мы вдруг слышим пение птички, играем с котенком, едим вкусное мороженое, а иногда и просто плачем у мамы на груди. Так мы снова оживаем, и это очень важно. Господь в мелочах.
Надежда Белахвостик: По сравнению с украинскими в каком состоянии сейчас российские дети, которые были вынуждены уехать из России вместе с родителями?
— Если мы говорим о российских и беларусских детях, которые успели уехать вместе с родителями, то здесь, в отличие от детей украинских, речь далеко не всегда идет о травме. Разницу, мне кажется, мы уже «потрогали руками», проанализировали. При этом, по моему опыту двух с половиной лет войны, детям из России намного труднее объяснить, почему семья уехала. Ведь ребенок всегда может возразить: «Но там же все в порядке!». Ему пишут одноклассники с родины: «У нас все зашибись, все прекрасно! Мы по-прежнему дружим, ходим после школы играть в футбол. Канал ТНТ стал еще смешнее, у нас еще больше мемасиков» и так далее и так далее.
Знаешь, я про это стихи написал. Пусть они тут будут (но предупреждаю: в них есть мат).
Вы спрашиваете, что со мной?
У меня горе
У меня нет больше прошлого,
съежилось завтра
Мне не быть больше правым — ни в молитве, ни
в споре
У меня горе
Мое детство изругано, предано, сломано
Я в Прилуках у бабушки, я в Одессе на море…
Измочалена память
У меня горе
Наша честь не в чести, наша вера заблевана
Мы ошметки помета в отмененной истории
Слава праведным… Память безвинным…
Безвременно горе
Ах, как помнится счастье…
Ищет мама сыночка
В бесконечном цветочном украинском просторе
У меня горе
А Тверская бесстыдно топочет и празднует
Подставляя п**ду скотоложцам-героям
Это лето настало для них
Наша вотчина — горе
Утешенья не будет ни в слезах, ни в признании
И постит бывший друг инстаграмную стори:
как прекрасна их жизнь…
Молчание
Горе
Я, естественно, не претендую на гениальность. Но это то, что я чувствую, и то, что косвенно чувствуют наши дети. Вот это вот: «А Тверская бесстыдно топочет и празднует». «Мама, посмотри, что у них там на Тверской происходит? Какой восторг! Почему же мы все оставили, бежали, уехали? Ведь наш дом стоит на месте, а мои друзья все так же ходят в школу?» Это требует намного более глубокой нравственной работы. Тяжелой, постоянной. Мы говорили уже в предыдущей главе о страшном имперском гене. Этот узел очень трудно развязать. Я думаю, что для уехавших российских детей самое трудное — отпустить прошлое. Понять и принять, что ничего, что было в их жизни, уже не вернется — то есть в определенном смысле приблизиться к травматичному пониманию украинских детей, о котором мы говорили.
Для этого рядом нужны взрослые, тоже готовые это понять и принять, сделать свой нравственный выбор (а сделали его далеко не все уехавшие). Тогда мы сможем и детям помочь сделать этот труднейший шаг. Помочь им понять, что человеческая нравственность, человеческая мораль намного важнее, чем привычная тусовка. Понять, что они лично и личностно получают, если не предают свои нравственные основы, и как разрушаются и деградируют, если предают их.
Естественно, любой человек имеет право на любые чувства. И так понятно, что ребенок очень скучает по чему-то, что осталось позади. И имеет право скучать. Но важно, какой нравственный выбор мы делаем, беря в расчет все свои чувства, мысли и принципы.
Я понимаю, что сказанное выше отдает излишним пафосом, которого я обычно всячески избегаю. Ничего не поделаешь: в данном случае без этого мне не обойтись, не передать смысл. Это тот самый случай, когда важно объяснить себе и детям, почему наша жизнь несовместима с пусть даже пассивным и косвенным, но участием в том, что происходит. С участием в войне, в преступлении, в разрушении нравственного базиса.
Когда мы общаемся с нашими детьми, нередко говорим: у нас так не принято, мы живем по-другому — иначе, чем та или иная семья. Это может быть и началом разговора о том, «почему мы не там». Почему мы выбираем то, что выбираем. Почему для нас так важно быть честными с самими собой. В чем состоит эта честность. Это разговор длиной в жизнь, его нельзя провести один раз, сказав: «Да перестань! Ты что, канал ТНТ не видел? Ты что, с друзьями не наигрался? Да наплевать на то, что там у них происходит!» Это так же работает и для тех, что живет сейчас в России. Недостаточно сказать: «Мы не согласны с политикой Путина и всех его прихвостней. Но жить мы будем здесь, и точка».
Надежда Белахвостик: Сейчас украинским семьям, бежавшим от войны, и беларусам, вырвавшимся из репрессий, предлагается огромное количество психологической помощи. Мы в силу нашего воспитания и образования к подобному относимся настороженно. Еще страшнее, наверное, идти к психологу с ребенком. Как не нарваться на шарлатана, который сделает еще хуже?
— Ну, во-первых, существуют отличные специалисты. И существуют они для того, чтобы нам помогать. Во-вторых, самое важное в обращении к специалисту — это запрос: с чем мы обращаемся, зачем к нему идем.
Мне кажется, что специалиста от шарлатана отличает именно возможность ответить на запрос. Например, я иногда советую родителям в определенных ситуациях обратиться с ребенком к неврологу. И, бывает, родители говорят: «Мы обращались, нам сказали, что у нас все нормально». Тогда я говорю: «Смените невролога». Не потому, что невролог обязательно должен что-то найти. Но он должен ответить на запрос.
Представим себе ситуацию, что у моего ребенка тик, например. Или он не может сосредоточиться на одном деле больше чем на пять минут. Я прихожу к неврологу, который говорит: «У вас все в порядке, ничего не вижу». Но я же не спрашивал, в порядке у меня дела или не в порядке. У меня не было такого запроса. Мой запрос звучал так: «Специалист, скажи мне, что в такой ситуации делать, как правильно помочь моему ребенку». Можно ответить «не знаю», можно посоветовать обратиться к коллеге. Но ответ «вы зря пришли» неуместен и не может считаться профессиональным. Итак — необходимо понять, чего мы хотим.
Следующий пункт. Когда мы с ребенком идем к любому специалисту, в частности к психотерапевту, нужно помнить, что клиент именно он — ребенок. Мы в этот момент, возможно, для него поддержка, транспортное средство, просто любимая мама — можем быть кем угодно, но не клиентами вместо него. Следовательно, запрос должен быть у самого ребенка. Это, между прочим, не так сложно, как может показаться.
Приведу простой пример. Предположим, человек не может сдерживать себя: чуть что кричит или лезет в драку. Понятное дело, что его воспитывает уже весь мир: мама, папа, бабушка; учительница в школе рассказывает ему, что вести себя так нельзя и что он нехороший мальчик. А вместо этого хорошо бы задать ему пару очень важных вопросов. Тебе самому-то мешает такая твоя особенность? Хотел бы ты от нее избавиться или что-то поменять?
Это честные и конструктивные вопросы, но их нельзя задавать, манипулируя и желая получить «правильный» ответ. Например, так: «Ты что, не хочешь это поменять?!» Уверяю вас, подавляющему большинству детей самим неуютно и неудобно с порывами, которые они не могут контролировать. Просто никто с ними это не обсуждал. А ведь ответ «мне это мешает» или «я хотел бы это изменить» — и есть тот самый личный запрос, о котором я говорю. Запрос от ребенка, который мы помогли ему сформулировать.
Из программы «Любить нельзя воспитывать»
— Мы с шестилетней дочкой приехали в Сербию три месяца назад из Петербурга, по понятным причинам. Девочка наша — принцесса, мегакоммуникабельный ребенок, достаточно непроблемный. Пару месяцев здесь пожили, ребенку говорили, что мы в таком длинном-длинном путешествии. И все поначалу было хорошо: нашли садик хороший русский, чтобы ее не сильно травмировать сербским языком, классные воспитатели, ребенок счастлив. Но потом нам на неделю нужно было съездить в Питер. Вернулись, и ее как будто подменили.
— То есть?
— Ребенок очень хочет домой. Ребенок хочет к друзьям. Ребенок хочет к бабушке, к воспитателям. Ребенок хочет в собственную комнату. Все разговоры с утра только о том, когда мы поедем в Россию. Пару недель мы пытались объяснить, отвлечь ее. Но дальше она просто съехала с катушек. Последняя ситуация у нас была в детском саду, когда дочь плюнула в воспитателя, подралась с детьми. У дочки просто категорический протест. С тех пор как мы вернулись из Питера, она все меньше и меньше контактирует с местными детьми. Раньше мы очень много путешествовали, в любой стране ей было все равно, какой язык: индийский, португальский, — она играла со всеми, она дико коммуникабельна, и ей общение просто необходимо. А сейчас ребенок угас, и фактически она сейчас только с нами. И глобальная проблема в том, что дочка от нас требует играть в принцессы, в игрушки, в лошадки. А у нас из-за переезда и неопределенности нет на это сил. Но других детей она просто боится. К тому же мы планируем эмигрировать в Израиль. Это будет уже второй переезд. И мы боимся, что это будет еще одна травма для нее.
— А когда вы собираетесь ехать в Израиль? Это не случайный вопрос.
— Объективно мы туда поедем, скорее всего, через год.
— Как вы рискуете загадывать-то так далеко в наше время! А задайте-ка мне прямой вопрос.
— Как сейчас ребенку помочь с этим справиться?
— С чем? Давайте поймем, в чем ей нужна помощь. Может, вам с мужем нужна помощь?
— С тем, чтобы снова открыться. Нам-то, понятно, нужна помощь, потому что мы загнаны и уставшие. Но мы взрослые — наверное, сможем разобраться.
— Давайте я посыплю вам соль на рану немножко. Могу?
Если бы вы позвонили мне три месяца назад с вопросом, как вам поступить, я бы сказал, во-первых, ни в коем случае не говорить, что вы уехали в длинный отпуск. Во-вторых, я бы сказал, что в такой ситуации опасно давать надежду на возвращение. И третье, что я бы сказал, — что человек в шесть лет имеет право понимать причину переезда. В три года, может, нет, а в шесть это важно-преважно.
— Ну, причину она знает. Насколько это возможно.
— Тогда озвучьте причину. Что она понимает?
— Во-первых, она понимает, что мы уехали, так как я должна работать в другой стране. А во-вторых, что мы не можем находиться в родной стране. Она знает, что такое «спецоперация». Она интересуется, когда мы что-то обсуждаем со взрослыми. Мы пытаемся ей объяснить своими словами, насколько это возможно, — без картинок, без видео и так далее.
— Давайте теперь вместе разбираться. Человек имел право понять, что происходит с его родителями. Знаете, что еще произошло? Вы сами-то приняли решение, что уезжаете, а дочка ваша так или иначе подчинилась. Это не было ее решением, принятым вместе с вами. А жаль. Сейчас, мне кажется, нужно однозначно дать ей понять, что вы не вернетесь. Это очень-очень важно. Ей будет больно. Потому что, когда вы сгоняли в Питер, вы поддержали ее надежду на возвращение. Поэтому нужно найти форму, в которую вы все это облечете.
Вы найдете момент, когда говорить, и поймете, как говорить. Вы создадите атмосферу такого разговора. И в этом разговоре нужно бы дать дочери возможность стать частью решения, принять его вместе с вами. Это то, чего вы не сделали три месяца назад. «Да, мы не вернемся, а теперь давай вместе придумаем, как мы будем жить». Понимаете? И тогда она становится частью решения.
Дочь не обязана прыгать от восторга, но в предлагаемых обстоятельствах она может сказать: «Я буду ходить в этот садик» или «Я не буду ходить в этот садик»; «Я буду учить сербский язык»; «Я пойду заниматься танцами»; «Я буду расстраиваться иногда, возможно. Но я понимаю, где я живу и где буду (и не буду) жить».
— То есть она должна погоревать?
— Абсолютно нет. Она просто должна оказаться с вами на одной планете. Да, у нее есть родители, которые приняли решение не возвращаться. Но она такого решения не принимала. Более того, ей родители об этом не говорят. Родители ее успокаивают, но не говорят. А она собирается вернуться в Петербург. Так уж получилось.
Так что эту больную точку нужно пройти. Еще раз: поберегите ее — и себя, кстати. Подумайте, как об этом сказать: обложитесь мишками, пирожными, не знаю, чем еще. И поговорите, не дожидаясь следующего ее приступа ностальгии. Может, для нее это вообще будет избавлением. Потому что сейчас это похоже на пытку надеждой. А так она становится хотя бы немножечко хозяйкой своей судьбы. Вы представляете, что бы она вам устроила, будь ей, скажем, лет 14?
— Да, представляю.
— В 14, я думаю, ее чудесная, умная, интеллигентная мама эту ошибку бы не совершила. Вы бы поговорили с ней подробно-подробно: как жить, как строить эту жизнь, куда, возможно, правильно ехать — и так далее. А тут проскочили. Ничего страшного: я понимаю, что вы сами в сумасшедшей закрутке и в жуткой ситуации, все понимаю. Но, к счастью, можно вернуться туда, я уверен. Потихоньку.
Надежда Белахвостик: А еще на тяжелое состояние детей может накладываться постоянное ожидание плохих новостей. Для украинского ребенка это папа, воюющий на фронте, или бабушка-дедушка, оказавшиеся на оккупированных территориях. Для беларусского — папа, а иногда и оба родителя, которые репрессированы, отправлены в колонию и с ними уже полгода нет никакой связи. Как про это разговаривать? Как, например, такому папе не потерять связь с детьми?
— В педагогическом университете у меня была однокурсница, нам было по 17 лет. Она рассказала мне личную историю. Ее папа был моряком и уезжал из дома очень надолго. Видимо, он был умным и тонким человеком, потому что много лет посылал ей рисованные письма, которые отправлял из каждого порта, ведь сначала она была маленькой и не умела читать. Письма приходили в среднем раз в неделю. В каждом письме он очень подробно рисовал ей, что он сегодня делал: и как рыбу видел за бортом, и как луна светила на корабль.
(Заметьте, эта идея не требует высокого уровня рисования. Хотя нарисовано было прикольно — она показывала мне эти письма.)
А еще он писал, что очень скучает по своей Юлечке с косичками. Что представляет, как приезжает домой и за ручку с ней куда-то идет. И это тоже было нарисовано. Он умер, когда ей было лет 15. Его письма были в лучшем смысле слова рутиной в отношениях с дочерью. И эти письма остались с ней на всю жизнь.
Я очень хорошо понимаю, что человек, который находится на фронте, в бою, не может гарантировать, что каждый четверг в семь часов вечера будет по скайпу разговаривать со своим ребенком. Ребенок это тоже очень хорошо понимает. Поэтому не обязательно все фиксировать во времени и пространстве. Но общение должно иметь какие-то рамки. Понятные рамки — как и когда мы связываемся, как общаемся. Это очень-очень важно: у меня с папой должны быть личные отношения, и они не должны строиться через маму. Вот насколько возможно. Это могут быть разговоры раз в 10 дней, это может быть переписка в чатах, это могут быть определенные традиции, когда папа возвращается домой.
Это работает и в обратную сторону: я понимаю, что папа не может отвечать все время, но я-то могу писать! Я могу каждый день рассказывать — текстом или рисунками, — что я сегодня ел, что видел, отчего плакал, что меня насмешило. И можно помочь создать ребенку вот такую рутину.
Надежда Белахвостик: Знаю историю, как один папа — прекрасный беларусский поэт в заключении — написал целую книжку детских стихов для своего сына. Непонятно, откуда он взял на это силы и вдохновение. Но я знаю и другие истории: как папу посадили, когда ребенку было два-три года, папа сидит несколько лет, и ребенок начинает его забывать — несмотря на всю рутину, которую поддерживает мама, бабушка, родные. Ребенок просто забывает, как папа выглядит, как он пахнет. И это очень страшно. Что тогда — заставлять помнить?
— Нет. Мы ведь хотим, чтобы ребенку было хорошо? Да, он сейчас забыл. Но не волнуйтесь, он вспомнит. В начале книги мы уже говорили о том, как дети реагируют на смерть близких. Очень часто — неадекватно, по мнению взрослых. Так же, на взгляд взрослых, ребенок реагирует и на то, что давно не видел папу — неадекватно. Но нет, он ведет себя абсолютно адекватно — он растет, и природа его бережет. Не нужно расковыривать гвоздиком эту ранку, мы не знаем, что там внутри. Мы не знаем, что происходит в душе человека четырех лет. Мы не знаем, какие сны он видит и как рыдает во сне.
Дети часто намекают нам, сами того не зная, как с ними нужно себя вести. Если ребенок не вспоминает папу каждый день или раз в три дня, это не значит, что он растет бездушным — я могу это гарантировать. Это значит, что он себя бережет, природа его бережет. Изменится ситуация — будут и другие реакции.
Надежда Белахвостик: А как быть с разорванными семьями, которых сейчас тысячи? Знаю уже множество примеров, когда у коллег-журналистов в Беларуси умирали родители — мама, папа, — а они не могли вернуться, чтобы проститься. В такие моменты я думаю: «Слава богу, что мои родители умерли давно». Это же кошмар какой-то!
— Я тоже себя на этом часто ловлю.
Надежда Белахвостик: Но два года назад я поняла, что не могу убрать на их могилах. Понятно, что дети о таких вещах не думают, к счастью. Но как быть, к примеру, если в Москве, Смоленске или еще где-то умер любимый дедушка, который с тобой был каждый день десять лет твоей жизни?
— Оплачьте его. Такой странный ответ. Оплачьте по-настоящему, всей душой. Когда умер мой папа, моей средней дочке было лет девять. Он умер в Израиле, а я работал в Москве. Естественно, я полетел в Израиль, но дочка-то осталась. Я, помню, думал, как к ней с этим прийти. И в том состоянии, в котором был, я сел, обнял ее и рассказал. Мы просто поплакали. Все. И я отпустил эту ситуацию. Потом с младшей дочерью была похожая ситуация, когда умер второй дедушка.
Я не думаю, что нужно делать что-то еще, если мы говорим про смерть. «Оплакать» — хорошее слово. Каждый найдет свой способ это сделать, не обязательно слезами. И еще нужно помнить, что дети имеют право на любые реакции. Даже на те, которые могут показаться нам странными.
Надежда Белахвостик: У тебя в программе было сообщение на эту тему. Правда, ситуация там совсем не однозначная.
Из программы «Любить нельзя воспитывать»
— Сыну почти семь лет. Его дедушка, мой отец, погиб в Украине — он пошел на войну добровольцем на стороне России. И я не знаю, как сказать сыну, что его дедушка погиб на войне. Мы с мужем в ужасе от того, что делается в нашей родной стране, пытаемся переехать в другую, так как мы против войны. Но как сказать сыну, как именно погиб его дедушка? Пока обсуждаем вариант — заболел и умер. Но обманывать тоже не хотим.
— Я думал над ответом и ничего особенного не придумал. Не знаю, был ли ваш сын близок с дедушкой. Сколько времени они проводили вместе. Что ваш сын знает о жизни дедушки в последние полгода до его гибели. Все это — очень-очень важные факторы. Поэтому я пойду по тонкому льду. И это не тот ответ, про который могу сказать, что я за него ручаюсь.
Во-первых, согласен с вами, что нужно говорить правду. Я уверен, что нужно начинать с войны и вашей позиции. Вы с изумлением обнаружите, что ваш сын довольно много знает, ведь он слышит то, что происходит дома. Я надеюсь, вы не прогоняете его из комнаты, когда разговариваете с мужем на эти темы. Поэтому я бы в первую очередь дал возможность ребенку понять, в какой системе координат он находится.
Во-вторых, после этого я бы поговорил с ребенком о том, что у вас с дедушкой были диаметрально противоположные взгляды. Что так бывает — и что, несмотря на это, он остается дедушкой. И что произошла трагедия и для бабушки, и для вас, его дочери. А дальше стоит ждать от ребенка вопросов. И дать ему понять, что он всегда может с вами поговорить на эту тему.
Не хочу делать вам больнее, чем есть. Но обязан сказать. Из-за того что ваш сын живет так, будто войны нет, может произойти страшнейшее для него открытие. Ведь одно дело, когда человек семи лет получает информацию постепенно — и поэтому так или иначе готов к принятию дополнительной информации, к следующей ступеньке. И совсем другая история, если на него все это обрушивается сразу, моментально: и про войну, и про дедушку, и про разные взгляды в семье. Попробуйте делать все постепенно.
— Но если бабушки-дедушки живы, то сегодня, слава богу, есть возможность общаться с ними по интернету. Правда, заставлять делать это совершенно не нужно. Помните, как наши родители говорили: «Поговори с бабушкой». А мы отвечали: «Не хочу». Если не хочет — ломать не нужно. И ничего нельзя с этим сделать. Нельзя объяснять пятилетней девочке, что бабушка может умереть завтра. Потому что до поры до времени смерть для ребенка довольно абстрактна.
Нужно просто стараться поддерживать в ребенке воспоминания. Например, вместе вспоминать, как мы были у бабушки: «Слышишь запах черемухи? Точно как на даче у бабушки!» Вот так. Но снова: не надо расковыривать раны. Мы все приходим к одному и тому же. И наши дети в свое время будут ругать себя за то, что в шесть лет были недостаточно чуткими. На самом деле они были чуткими настолько, насколько заложено природой. Ничего не поделаешь.
Войти с помощью соц. сетей: