14 января 1944 года едва ли не самая памятная дата во фронтовой биографии Юрия Никулина. В тот день началась знаменитая Ленинградско-Новгородская стратегическая наступательная операция, в которой участвовали войска Ленинградского, Волховского и 2-го Прибалтийского фронтов во взаимодействии с Балтийским флотом и авиацией дальнего действия. В результате операции советские войска нанесли тяжелое поражение 16-й и 18-й немецким армиям, отбросили противника от Ленинграда на 220–280 километров, а южнее озера Ильмень – на 180 километров, практически полностью освободили Ленинградскую область, западную часть Калининской области и вступили на территорию Эстонии. Первыми атаковали противника с Ораниенбаумского плацдарма части 2-й ударной армии, а через день к наступлению присоединились войска 42-й армии, наносившие удар из района Пулково. Здесь же действовали и воины 115-го ЗАП. Обе советские армии наступали в общем направлении на Красное Село и Ропшу.

Юрий Владимирович так вспоминал о своем первом победном наступательном дне: «Сначала была продолжительная артиллерийская подготовка. Не могу точно вспомнить, сколько она длилась, но не менее двух часов точно. Мороз стоял за двадцать градусов, но снег плавился, как весной, а то, что от него оставалось, сплошь было покрыто черной копотью. Многие деревья стояли с расщепленными стволами. Когда артподготовка закончилась, пехота пошла в наступление. Тогда и наша батарея снялась, и мы выдвинулись из Пулкова. Ехали и видели: везде зияли воронки, всюду лежали убитые гитлеровцы. К вечеру на дороге образовалась пробка. Потом резко обрушилась ночь. Стало темно. Бесчисленное количество людей и военной техники замерло. Невозможно было сделать дальше ни шагу. На наше счастье, стояла плохая погода, и немцы не смогли применить авиацию. Если бы они начали нас бомбить, то, конечно, нам не поздоровилось бы. Наш командир Хинин сразу понял опасность такой «пробки»: если утром будет летная погода, а пробка не рассосется, то нам придется прикрывать дорогу. И он отдал команду всей батарее отойти в сторону от шоссе.

Тягачи наши отъехали приблизительно с полкилометра от дороги, и мы батареей стали окапываться на бывших немецких позициях. Гитлеровцы очень добротно их оборудовали. Так что нам оставалось только подправить те укрепления, которые раздолбала наша артиллерия. Мне с разведчиками определили один блиндаж, возле которого лежал убитый рыжий фашист. Вокруг него валялись письма и фотографии. Я их собрал, и мы с ребятами стали рассматривать немые свидетельства довоенной жизни врага. Вот его свадьба. Тут его стригут. Далее провожают на фронт. Уже на фронте он гордо стоит возле танка. Герой. А вот лежит перед нами мертвый. И, честное слово, мы к нему тогда даже злости не испытывали. Мне только подумалось: «И зачем ты, дурачина, перся в такую даль, чтобы лежать сейчас в грязи распластанным?»

Зашли в блиндаж, зажгли коптилку и стали налаживать свой нехитрый походный быт. Мокрые шинели развесили, печку затопили. Потом за ужин взялись. Достали сухари, колбасу, сахар. Чаек наладили. Сели за стол. И как раз в это время на выступающей балке заметили мышь. Короткими перебежками, как разведчица, она направлялась к нашему столу. Кто-то из ребят на нее крикнул. Мышка не обратила на это внимания и прыгнула к нам на стол. Маленькая такая. Поднялась на задние лапки, словно собачка, и стала передними просить еду. Я протянул ей ломтик «второго фронта» – американской колбаски. Она взяла его лапками и начала есть, спокойно глядя на нас немигающими круглыми глазками. Мы тоже смотрели на нее как завороженные. Стало ясно, что это немцы приучили полевку, которая от холода забралась жить в блиндаж. Петухов замахнулся на зверька автоматом, но я схватил его за руку: «Не надо, Вася». – «Мышь-то вражеская», – возмутился Петухов. – «Да нет, – сказал я. – Это наша, ленинградская мышь. Неужели ты думаешь, что ее немцы с собой привезли. Ты посмотри на ее лицо… В смысле, на мордочку».

Ребята рассмеялись, а мышка как ни в чем не бывало продолжала трапезничать.

…Через много лет после войны я как-то рассказал отцу об этой истории с мышкой. Он, подумав, заметил: «Не хочу сказать, что твой поступок героический. Но он очень символичен в том смысле, что война не огрубила твою душу, ты не привык к убийству. Это дорогого стоит». Я часто думал над отцовскими словами. А ведь он кругом прав. В самом деле, это же только представить: мы с боевыми друзьями семь лет провели на войне. Какого лиха насмотрелись, каких бед натерпелись, но человеческий облик не потеряли – сохранили. И Петухов, помнится, засмущался, когда я ему про мышку растолковал. Мы и победили очень сильного врага, потому как были добрее его…

А наутро небо прояснилось, и в нем появилась «рама» – вражеский разведчик. Спустя какое-то время немцы открыли из дальнобойных орудий сильный огонь. Ребята говорили, что разрывы слились в один протяжный гул, а я их не слышал, так крепко спал. Меня с трудом выволокли из блиндажа. Говорили, я брыкался и твердил, что чихать хотел на обстрел. Но когда меня все же привели в чувство и мы отбежали от блиндажа на приличное расстояние, в него точно попал снаряд. В который раз мне повезло. Но подумал я как раз не об этом, а о том, осталась ли в живых ленинградская мышка?»