Акт IV
Среда, 11-е 2 дня до Апокалипсиса
40.
Нострадамус приподнимает ей левое веко своим шершавым языком.
Я привыкла, но ощущение всегда удивительное…
Эжени открывает другой глаз, вспоминает, кто она, где и что это за зверь с черной шерстью и желтыми глазами.
Этим утром, по крайней мере, обошлось без издыхающей мыши на подушке.
Она встает, раздвигает шторы. На улице дождь.
Она плетется на кухню, варит себе кофе, медленно пьет, машинально хрустя шоколадными вафлями. Потом берет по привычке смартфон и запускает новостное приложение, чтобы послушать новости. Ведущий вещает:
– Спорт. Вокруг отеля, где поселился Рональдиссимо, продолжается безумие. Эта престижная парижская гостиница взята в осаду плотной толпой, надеющейся увидеть своего кумира. В 17 часов футболист отправился на тренировку, и фанаты смогли на него полюбоваться. Матч завтра вечером будет транслироваться не только по телевизору, но и на гигантском экране на Елисейских Полях. Движение между площадью Согласия и Триумфальной аркой будет перекрыто.
– Дело «Карл Великий 2.0». После сообщения о назначении программы «Карл Великий 2.0» цифровым министром народного образования депутат от ультралевой неосталинистской партии Виолэн Гароди призвала к всеобщей забастовке преподавателей и студентов Франции с завтрашнего утра. Она также внесла предложение о вотуме недоверия правительству, готовому, по ее словам, «разрушить и без того хрупкое равновесие французской школьной системы из-за своего поклонения современным технологиям». «Наши профессора не хотят, чтобы зарплаты им назначал компьютер, не желают подчиняться машине. Не представляю, как «Карл Великий 2.0» предложит реформу университетов. Мы хотим найма новых коллег и немедленного пересмотра зарплат, – заявила она. – Президент Элизабет Риволь дорого заплатит за эту колоссальную политическую ошибку. Мы готовим ей несколько хороших сюрпризов».
– Фейк-ньюс и саботаж. Продолжается расследование взлома компьютерной системы парижской больницы, название которой не разглашается по соображениям безопасности. Команда Генеральной дирекции внутренней безопасности, ГДВБ, засекла участие «фабрики троллей» в этом акте, квалифицируемом как «террористический». Эта «фабрика», созданная полувоенной группировкой «Вагнер» в Санкт-Петербурге и уже считавшая ГДВБ закрытой, на самом деле действует активнее прежнего. Более тысячи человек трудятся день и ночь, потчуя мир выдуманными новостями, поддельными видео, актами саботажа, за которыми следуют требования выкупа, с целью дестабилизации западных демократий. Они также распространяют слухи о политиках, враждебных их идеям, чтобы те потерпели неудачу на выборах.
– Япония. В этом году снова состоялся праздник истребления дельфинов. Жители Тайцзи, вооруженные железными прутами, убивают дельфинов, приплывающих в этот залив для размножения. Более двух тысяч дельфинов ежегодно гибнут под музыку, в праздничной обстановке. Вода в заливе краснеет от крови, убитые дельфины часто идут на суши. Во Франции глава «зеленых» заявил, что не станет занимать позицию по этому вопросу, и попытался объясниться: его партия, сказал он, ведет несколько кампаний одновременно, в частности против скандальной программы «Карл Великий 2.0». Залив Тайцзи слишком далек от французских забот, добавил он.
– Иран. После вчерашних мирных демонстраций в Тегеране участников кампании «Женщина, Жизнь, Свобода» сотни манифестантов были арестованы «стражами революции». Задержания, по свидетельству наблюдателей, происходили с небывалой жесткостью. Однако на это не отреагировала ни одна мировая ассоциация защиты прав человека. Иранские оппозиционеры осуждают это оглушительное молчание и указывают на проникновение в большинство этих ассоциаций агентов нефтедобывающих стран и на их зависимое положение.
– Северная Корея. Устами своего лидера Ким Чен Ына КНДР выразила полную и всеобъемлющую поддержку иранским муллам в их борьбе с манифестациями в Тегеране. «Это попытка дестабилизации законного правительства. Вероятно, эти действия происходят при подстрекательстве враждебных иностранных агентов», – заявил северокорейский министр иностранных дел, имея в виду США и европейские страны.
– Погода. Температура будет расти в ближайшие дни и достигнет максимума в понедельник. Первые дни октября превзошли в этом году по температуре все предыдущие годы.
Эжени выключает на смартфоне радиотрансляцию.
Не прекратить ли слушать новости?
Она наливает себе еще кофе и задумчиво пьет.
Нет, это была бы страусиная позиция, к тому же я бы пропустила многие эпизоды мировой истории.
Она думает о матери, потом изучает календарь.
Вторник 11 октября. Всего два дня до Апокалипсиса…
Собираясь, Эжени вспоминает статью об Апокалипсисе в «Энциклопедии абсолютного и относительного знания». Само это слово имеет греческие корни и означает «удаление покрова».
Покров скрывает конец света: человечество живет, ослепленное иллюзорным покровом; его удаление, равносильное сообщению людям истины, все поставит под вопрос, ведь у них все построено на лжи.
Нострадамус прыгает ей на плечо и лижет ее ухо.
– Ну ты и прохвост! Решил меня соблазнить?
Она хватает кота и кладет его в корзинку.
– Мяу! – гневается он.
– Пора взяться за ум, Нострадамус. Ты всего лишь котик. Хочешь более интимной связи между нами – изволь переродиться в человека. А пока что между нами ничего не может быть…
– Мяу.
– Знаю, знаю. Я тоже тебя люблю.
Она хочет его утешить и насыпает ему полную миску сухого корма со вкусом омаров. Эта компенсация его устраивает.
Она берет свой рюкзак, сует туда блокнот для рисования и торопится в Сорбонну.
41.
«КТО ВЫ?»
Александр Лонжевен записывает этот вопрос на доске в большом амфитеатре «Ришелье».
– Я спрашиваю об этом вас, сидящих напротив меня.
Эжени примостилась рядом с Николя, в одном из первых рядов, чтобы ничего не упустить из лекции своего деда. Александр Лонжевен, бывший еще пять лет назад президентом Сорбонны, решил оставить этот престижный пост и пойти в политику. Он записался в партию Центра. Удовольствия ради он порой читает лекции в качестве почетного профессора.
– Сначала подумаем о том, что позволило бы вам ответить на этот ключевой вопрос, – продолжает он. – Ваше имя? Пол? Внешность? Национальность? Всего этого вы не выбирали. Все это вы получили при рождении от родителей. Дипломы? Профессия? Состояние? Семья? Кое-что вы, конечно, выбрали, но под влиянием родителей, учителей, нанимателей, коллег, соседей, друзей. Они оказывали на вас влияние и причисляли к категориям. В дальнейшем вы привыкли смотреть на себя так, как определили вас они: ученик, студент, сотрудник, богатый или бедный. Муж или жена. Отец или мать. Потом – дедушка или бабушка. Всяческие учреждения присваивают вам порядковые номера.
Смешки в зале.
Александр Лонжевен делает паузу и продолжает:
– Для всех вы – конкретная персона. Но приглядимся к самому слову «персона».
Александр пишет на доске большими буквами: PERSONNE.
– На латыни persona значит «маска актера». Этимологически слово происходит от per («сквозь») и sonare («резонировать»). В античных театрах маска была деревянной резонирующей коробкой, усиливавшей издаваемый ртом звук. То есть для общества вы – маска, позволяющая отнести вас к той или иной категории людей. Так вас определяют другие. Вернее, низводят вас до этого. Но ведь вы гораздо больше. Вопрос сохраняет свою силу: кто вы на самом деле?
Александр обводит взглядом четыреста молчащих студентов.
– Посмотрим, как на это ответить. Вы – «индивидуум», от латинского individuum, что значит «неразделимый». То есть вас не разрезать, не сократить, не растворить. Хотите, проведем эксперимент? Если убрать идентификацию по имени, фамилии, полу, национальности, возрасту, семейному положению, дипломам, профессии, что неразделимого останется? Начало ответа на этот вопрос есть у философа Пьера Тейяра де Шардена. Он говорит…
Александр пишет на доске и зачитывает:
«Мы не человеческие существа, переживающие духовный опыт, а духовные существа, переживающие человеческий опыт».
Аудитория ропщет.
– Эту идею можно понимать как утверждение о существовании вечной души, способной многажды перерождаться и последовательно проживать жизни в разных эпохах. Эта теория близка к концепции кармы и перерождения индийского буддизма, к циклу жизней «гильгуль» иудаистской культуры и даже к концепции метемпсихоза, присущей Древней Греции.
Он пишет на доске: КАРМА, ГИЛЬГУЛЬ, МЕТЕМПСИХОЗ.
– Если вернуться к истокам, то о переселении души из тела в тело подробно рассказано египетскими иероглифами еще в Древнем Царстве, то есть за три тысячи лет до нашей эры.
В аудитории слышатся только характерные звуки ввода текста в компьютеры.
– Вот вам начало ответа на вопрос, кто этот индивидуум, это невидимое существо – «истинное мы», вечное первоначальное, которое нас определяло бы. Иными словами, нематериальная душа, странствующая от жизни к жизни, от тела к телу. Продолжим наш анализ, если не возражаете. Можно выдвинуть две гипотезы для ответа на вопрос, кто мы и что с нами будет. Первая: после нашей смерти ничего не произойдет. В данный момент вы – всего лишь шматок теплой плоти на стуле, а я – другой шматок теплой плоти, только на кафедре. В этом случае наше будущее – деградировать день за днем, а потом умереть. На этом все кончится, не так ли? Каждый будет медленно гнить в своем гробу, пока от него не останется кучка костей, фотографии в альбоме и воспоминания в памяти потомков, которые постепенно нас забудут.
В зале опять посмеиваются.
– Вторая гипотеза такова: мы уже прожили другие жизни и проживем еще. Тогда каждое существование – как часть огромной саги, истории нашей бессмертной души.
Он выдерживает паузу, внимательно глядя на свою аудиторию.
– Вопросы?
Руку поднимает Николя.
– У меня опять не столько вопрос, сколько замечание. По-моему, то, что вы рассказываете, здорово смахивает на… вы уж простите, не нахожу другого слова… на самый отъявленный вздор.
В амфитеатре «Ришелье» дружное возмущение.
– Вы обмолвились о так называемой «душе»? Ну так это же не наука, а очковтирательство. Это не только иррационально, но и глупо. Самые серьезные философы, что Ницше, что Шопенгауэр, доказали абсурдность этих измышлений, устраивающих только наивные и суеверные умы. Религия для того и возникла, чтобы помогать справляться со страхом неведомого, а наивысшее неведомое – это наша посмертная участь. Разве разумно воображать, что кто-то супермогущественный, создатель всего сущего, все на свете решающий, следит за нами, вознаграждает и карает? Не говоря о том, что с ним никто никогда не встречался! Этот обман породил поколения лентяев-попов, богатевших на утверждении, что только они могут спасать души.
У Александра нет времени на ответ. Хорошо продуманная атака продолжается:
– Вы цитируете Тейяра де Шардена. Напомню вам, что, прежде чем стать философом, он был священником-иезуитом! Что до ваших ссылок на древние религии, то все они принадлежат исчезнувшим или архаичным цивилизациям. Напрашивается вывод: ваше построение неустойчиво. Вера в бессмертную душу опирается на архаичные суеверия без всякого научного обоснования, на интуитивные предположения немногочисленных ясновидцев, процветавших благодаря чужому невежеству и страху. Ей не место в таком уважаемом учебном заведении, как Сорбонна. Вам, бывшему президенту этого университета, следовало бы быть серьезнее.
Студенты ерзают в ожидании реакции Александра Лонжевена.
– Молодой человек, – начинает тот спокойно, немного поразмыслив, – у меня есть гипотеза, что в вашей предыдущей жизни произошло некое событие, настолько травматичное, что теперь вы не можете поверить в переселение душ. Думаю даже, что вы мните своим долгом чернить эту концепцию… в вашей текущей жизни.
Слышен смех тех, кого забавляет этот поединок. Но Николя не намерен отступать. Не отвечая на вопрос, он встает и бросает Эжени:
– Встречаемся в «Робеспьере».
И он покидает аудиторию, громко хлопнув дверью в знак возмущения.
42.
Эжени ждет, пока разойдутся студенты, у которых после лекции ее деда возникли вопросы. Она смотрит на него с нежностью. В свои 73 года, при лишнем весе, он остается элегантным, всегда повязывает галстук к небесно-голубому костюму, не забывает приколоть к лацкану розетку Почетного легиона.
– Эжени, моя дорогая! Так и думал, что это ты там, рядом со студентом, бросившим мне вызов.
– Не сердись на Николя, он…
Она хочет объяснить, что он вечно критикует профессоров и уже донимал так же Рафаэля Герца и ее отца, но передумывает и вместо этого говорит:
– Что поделать, современный молодой человек.
– Не слушать старых хрычей вроде меня – это современно?
Она улыбается:
– В каком-то смысле да, дедуля. Сейчас слушают только сердитых.
– Ты права, дорогая, только таких приглашают на телевидение. Умеренные люди больше никого не интересуют. Благоразумие – признак старомодности.
– К тому же Николя несет ответственность перед НСП и считает своей обязанностью интересничать, так он вербует в нашу ячейку новичков.
– В «нашу»? Ты что же, входишь в…
– Ты же знаешь правило: в двадцать лет глупо не быть революционеркой, в сорок глупо все еще ею быть… Мне двадцать три. Логично, что мне тоже хочется свергнуть существующую власть. Так что – да, я вступила в Неосталинистскую партию. Я верю в антибуржуазную революцию. Я хочу изменить этот мир, где людей эксплуатируют, где все больше бедняков, побирающихся на улицах. Я всегда буду на стороне слабых, борющихся против богачей.
Александр смотрит на внучку и качает головой:
– Понимаю… У нас с твоей бабушкой тоже было ультралевое прошлое. А потом мы стали родителями. – Внезапно он грустнеет. – Вчера вечером я навещал в больнице Мелиссу. По-моему, она в хороших руках. Я говорил с ее лечащим врачом, индийцем. Он рассказал мне об иммунотерапии.
– Это профессор Ганеш Капур, – кивает Эжени. – Поразительно, что маму будут спасать ее собственные клетки, выращенные в организме кролика…
– Рене рассказал мне о драке в кафе «Робеспьер» позавчера, о столкновении с рэпером, о вашей вчерашней контратаке на факультете Ассас. По-моему, ты слишком рискуешь.
Девушка пожимает плечами:
– Из твоих уст это комплимент. Папа рассказывал, как ты вызвал его на дуэль на шпагах, прежде чем принять в университет.
– Неужели? Это было в шутку, ты же меня знаешь. Но правда то, что я был тогда на двадцать килограммов легче и увлекался фехтованием. После этого у нас с Рене были невероятные приключения…
– Поиски Пророчества о пчелах?
Александр молча смотрит на внучку:
– Вижу, ты в курсе.
– Мама попросила папу научить меня технике регрессии, которую она называет V.I.E. Но о своих собственных регрессиях он говорит очень уклончиво…
– Насколько я понял, мы сталкиваемся с твоим отцом уже во многих жизнях и вместе пускаемся в занятные приключения…
Александр и его внучка спускаются с возвышения и, беседуя, покидают амфитеатр.
– Ну и как V.I.E.? – спрашивает он. – Сработало?
– Более чем! – восторгается Эжени. – Я попала в первобытные времена. Это просто сумасшествие! Кажется, я видела зачатки того, что происходит сейчас. Мама попросила меня заняться V.I.E., чтобы прочувствовать нависшую над человечеством угрозу. Она назвала днем возможной катастрофы пятницу 13 октября.
Александр замирает посреди коридора и чуть не сталкивается с группой студентов, спешащих в противоположную сторону.
– Вот как!..
– Прежде чем потерять сознание, мама говорила о сплачивающихся мракобесных силах и о разрозненности сил света. Она настаивала, чтобы мы не сидели сложа руки, чтобы не дали разразиться Апокалипсису.
– На каком уровне Мелисса увидела угрозу? На мировом, геополитическом, на национальном? Может быть, на уровне университета? – спрашивает Александр.
– Ее трудно было понять, к тому же я не знала, о чем она толкует… Но у меня сложилось впечатление, что она вела речь сразу обо всем. Может быть, даже не о трех этих уровнях, а о четырех, включая клеточный, потому что ее лейкоцитам нужно бороться с черными клетками ее опухоли.
Они выходят в главный двор, запруженный студентами.
– Еще она просила меня найти мою родственную душу… – говорит Эжени.
За воротами Сорбонны она зажигает сигарету. Ее дед разгоняет ладонью дым.
– Ты так и не избавилась от своей дурной привычки…
Внучка чмокает губами, изображая поцелуй, и с улыбкой продолжает:
– Если скоро конец света, то я тороплюсь получать удовольствия.
– Да, но если суметь помешать катастрофе, то жаль будет умереть от рака легких…
– Хватит нравоучений, дедушка. Курение – мой лучший способ расслабиться. А еще оно помогает мне думать. Дай мне наделать ошибок. Я уже не младенец!
– Сильный аргумент. Но мне показалось, что лучше всего тебя расслабляет посещение твоих прежних жизней?
– Одно не противоречит другому. – Она выпускает дым.
Рядом кафе «Ле Руаяль», Александр предлагает выпить кофе. Они садятся на террасе, где можно курить, и делают заказ.
– Что, если все это выдумки? Если нет никакой реинкарнации? Если ты всего лишь галлюцинируешь под папиным влиянием? И нет никакой Библиотеки Акаши? Вдруг у мамы бред, вызванный ее болезнью? Вдруг нет никаких родственных душ? Что, если все это – лишь плод нашего воображения, всегда охочего до подобных диковин? Возможно, что наше сознание – всего-навсего сочетание электрических и химических процессов.
– Ты прослушала мою лекцию и знаешь, что я иного мнения…
– Меня немного разочаровало то, что ты уклонился от спора с Николя.
Александр Ланжевен хмурится:
– Ладно, попробую объяснить. Верно, ни у кого нет доказательств существования вечной души. Все это – одна интуиция. Пока еще не изобретена машина для улавливания присутствия души вне тела. Но, знаешь, до знакомства с твоим отцом я сам был картезианцем. Совсем как святой Фома, я верил только в то, что видел, а потом…
– …а потом папа тебя прельстил?
– Благодаря ему я будто вспомнил что-то, что всегда знал, но забыл.
Озадаченная этим ответом, Эжени пристально смотрит на деда.
– Феномен дежавю?
– Скорее состояние дежавю, – поправляет он ее. – У меня возникло впечатление, что моя страсть к средневековым рыцарям объясняется тем, что я сам им был. Это впечатление не покидает меня с раннего детства. Я люблю биться на мечах, люблю геральдику, занимаюсь верховой ездой. Топор, копье, палица – предметы, сами собой ложащиеся мне в ладонь. Регрессии, с которыми меня познакомил Рене, позволили найти объяснение. Этот опыт мне понравился. То, что мы потом пережили вместе при поисках Пророчества о пчелах, окончательно меня убедило.
– Серьезно?
– Лично я считаю, что каждый воспринимает эту тему по-своему. Это восприятие может со временем меняться в ту или иную сторону. Сознаюсь, я тоже порой сомневаюсь и говорю себе, что выдумал все эти прошлые жизни, которые якобы прожил…
Для нее облегчение узнать, что у него нет непоколебимых убеждений.
– В конце концов, это всего лишь игры разума, вроде сновидений, – признает он.
Им приносят две чашки кофе. Эжени кладет в свою несколько кусочков сахара и тщательно перемешивает ложечкой.
– Почему ты перестал, дедушка?
Александр одним глотком выпивает свой эспрессо.
– Побывав в одной из своих прежних жизней, о которой я, пожалуй, не стану распространяться, я многое понял о своей теперешней жизни. Много интимного, тревожного. Иногда мне кажется, что лучше бы я всего этого не знал.
– Это про любовь?
– Не настаивай, милая. В общем, у меня возникло чувство, что порой лучше не знать или жить в отрицании комфортнее, чем знать… Вот почему я перестал практиковать регрессии.
Александр знаком просит принести им еще два кофе.
Его внучка долго молчит, а потом говорит:
– По словам отца, он знал Летурга, министра образования, покончившего с собой после кончины жены, его родственной души. Он сказал, что это как попугайчики-неразлучники, не выживающие после смерти своей пары.
– Пьер Летург? Я тоже хорошо его знал. Возможно, твой отец прав, но там есть и другое… Конечно, Пьер прирос душой к своей жене Пьеретте, но притом он еще и придерживался очень твердой позиции касательно секуляризма. Он отстаивал ряд пунктов программы по истории, связанных со Второй мировой войной, а еще он хотел, чтобы сохранялась память об убийстве Самюэля Пати и Доминика Бернара. На его жизнь покушались. Ассоциации родителей учеников давили на него, чтобы он согласился на изменение программы. Он не уступал, за это его поднимали на смех, угрожали убить, раздували кампанию шельмования в Интернете. Пьер был политиком и терпел последствия этого. Другое дело Пьеррета, для нее невыносимо было глумление над мужем. Она впала в депрессию, дальше – ураганный рак.
Оба какое-то время молчат.
– Вот тебе сила мысли, – бормочет Александр. – Она способна убивать.
– Ты веришь в родственные души? – спрашивает его Эжени. – Папа считает, что лучше с ней не встречаться, потому что ее утрата станет невыносимой.
– Что ж, мне удалось с ней разминуться… – отвечает Александр со смехом. – Я трижды женился и трижды разводился. Нынче, в семьдесят три года, я холост и посещаю сайты знакомств.
Им приносят еще два кофе. Эжени торопится сменить тему.
– Скажи, дедуля, какая у тебя политическая ориентация?
Александр Лонжевен качает головой:
– Партия центристов, к которой я принадлежу, чахнет день ото дня. У меня тоже впечатление, что на свет постепенно наползает тень и что разговоры об умеренности все хуже слышны за криками экстремистов, лезущих на экраны. Я же говорю: разумные люди не так владеют умами, как крикуны. Мы, Центристская партия, не лжем, не занимаемся демагогией. Логическое следствие этого – нас хуже слышно, за нас меньше голосуют на выборах.
Он смотрит на внучку:
– Полагаю, ты знаешь эту историю с программой «Карл Великий 2.0»? Так вот, я слышал в новостях, что Виолэн Гароди готовит забастовки и разные «сюрпризы» для президента Элизабет Риволь. Ты состоишь в ее партии неосталинистов, ты в курсе, на что она намекает?
– Уж не ждешь ли ты, что я стану на тебя шпионить? – удивляется Эжени.
– Я хочу понять, как защитить республику.
– Извини, дедуля, я не предам друзей, чтобы доставить тебе удовольствие. Я столько воевала плечом к плечу с ними, что теперь они – мои боевые товарищи. И потом, признаюсь тебе, Николя – мой жених.
Она смотрит в свой смартфон.
– Мне пора туда.
Она допивает кофе, чмокает деда в щеку и бежит в кафе «Робеспьер».
43.
Николя опять играет в «LE JEU DE LA VIE».
– Ты первая, – говорит он Эжени под какофонию, сигнализирующую о конце партии.
Он тянется к ней, чтобы поцеловать, но она отворачивается.
– Какие-то проблемы?
– То, что ты нападаешь на Рафаэля Герца, – это еще ладно, я его не знаю. Но когда ты наскакиваешь сначала на моего отца, а потом на деда, это меня глубоко ранит.
– Хватит кривляться! Наша цель – опрокинуть старый мир, мир динозавров. Как ты насчет сыграть?
В этот раз она отказывается.
– Я говорю серьезно, Николя.
Он складывает руки на груди и смотрит на нее не отрываясь.
– Ты меня любишь? – звучит неожиданный вопрос.
Эжени застигнута врасплох.
– Что?.. – бормочет она.
– Я спрашиваю, любишь ли ты меня.
– Обычно этот вопрос задает девушка, – смущенно отвечает она.
– Не всегда. Его задает тот, у кого крепнет чувство, что другой готовится с ним расстаться. Ты так на меня злишься за то, что я сказал в аудитории? Забыла, что именно там мы можем вербовать новых членов? Для этого я должен быть заметным…
Она вынимает из пачки сигарету, выходит из кафе, садится на террасе и закуривает. Николя садится рядом, с сигарой.
– Как ты думаешь, мы с тобой уже были знакомы в прошлой жизни? – спрашивает Эжени Николя, обрезающего кончик сигары.
– Какой странный вопрос…
Он закуривает, она выдыхает сигаретный дым.
– Может, все-таки ответишь?
– Сама знаешь, я не верю во все эти глупости.
Чувствуя ее огорчение, Николя пытается исправить положение.
– То, что я думаю, не имеет никакого значения, все равно мы не можем узнать, существуют прошлые жизни или нет.
– А вот и можем, есть способ, называется «регрессивный гипноз».
– Только не говори, что ты в это веришь. Только не ты!
Она видит по его глазам, что его не переубедить, и провожает взглядом свое облачко дыма.
– Представим, что у нас несколько жизней…
– Это был бы кошмар… – перебивает ее Николя. – Жизнь без конца? Родиться, вырасти, помереть – и все по новой? Жуть!
Она вспоминает мудру, которую ей показал профессор Капур, и поочередно прикасается кончиком каждого пальца к подушечке большого.
Са… Та… На… Ма… Родиться. Вырасти. Умереть. Возродиться.
Николя ищет доводы.
– Лично мне нравится в смерти то, – говорит он спустя некоторое время, – что это конец, как у фильма. Если бы существовала реинкарнация, то жизнь была бы не фильмом, а сериалом.
Она находит его метафору удачной. Николя, довольный первым успехом, кидается в образовавшуюся брешь.
– Начало, середина, конец. Яснее ясного. Как роман: прочитываешь до последней страницы и ставишь на полку. Если ты бессмертная душа, то книга никогда бы не кончалась, страницы множились бы, такую книгу никогда никуда не уберешь.
– Или может появиться другая книга, продолжение прежней. Как в трилогиях.
Была не была, будь что будет.
– Я экспериментировала с регрессивным гипнозом.
– Нет, Эжени!..
– Я верю в это, как верю в то, что тело может плыть в морской воде, потому что я уже плавала.
Он смеется, но, видя, что она это серьезно, сразу перестает.
– И как все прошло? – ехидно осведомляется он.
– Я очутилась в первобытном времени.
– Ты «поверила», что с тобой это произошло, – возражает Николя. – Это всего лишь игра твоего воображения, Эжени. Таков принцип гипноза: наверное, отец отправил в твой мозг образы, а ты убедила себя, что они сами там родились.
– Я тоже так подумала, но некоторые детали показались мне…
– Ты же не пытаешься меня переубедить, Эжени? – усмехается он.
– Я просто говорю тебе, что прошла через это и что это работает…
Ей хочется показать ему свой альбом с рисунками, но тут появляются Луи и Морган, следом за ними еще дюжина партийцев. Все здороваются и заходят в кафе, идут в его заднее помещение, усаживаются вокруг стола под портретом кровавого тирана, которого когда-то почтительно величали «отцом народов».
– Что ж, начинаем наше собрание, – говорит Николя, оставшийся стоять. – Я получил директивы от депутата Гароди. Во-первых, она поздравляет нас с успехом акции в Ассас. Говорит, что фашисты не должны чувствовать себя в безопасности даже на своей территории. Она намерена снабдить нас всем необходимым, если мы решим продолжить такие смелые акции.
Это сообщение принимается с удовлетворением.
– Как известно, правительство назначило министром народного образования компьютерную программу. Некомпетентный министр заменен искусственным интеллектом. Можно подумать, что это научная фантастика, но нет, это реальность!
Некоторые смеются, но Эжени, севшей позади, не до смеха.
– Знаете, почему они решили назначить на этот пост компьютер? Потому что он не воспринимает оскорбления, любые манифестации, забастовки, разоблачения для него пустой звук!
Снова смех. Николя ударяет кулаком по столу.
– Но мы не допустим, чтобы судьбу учащихся этой страны решала какая-то программа!
– Матрица не пройдет! – подхватывает Морган.
– Мы обязательно должны отреагировать. Отсюда решение Виолэн Гароди внести вотум недоверия правительству. От нас она ждет поддержки: наша задача – занять университет, как Даниэль Кон-Бендит в мае 1968 года. Она требует, чтобы мы послужили коктейлем Молотова, тем порохом, который разожжет революцию сначала в стране, а потом и во всем мире!
Эжени вздыхает.
Это то, чего боялась мама… Хаос посеет не кто-нибудь, а мои собственные друзья!
– Виолэн предполагает следующие этапы: первый – блокада школ и университетов. Этим займемся мы, мы ведь больше других связаны с системой образования. Дальше начнутся забастовки в госучреждениях, на железной дороге, в аэропортах. Нам понадобится поддержка водителей-дальнобойщиков, чтобы они перекрыли дороги, и мусорщиков, чтобы перестали вывозить отходы.
Оратор умело чередует тезисы и паузы.
– Виолэн на нас рассчитывает. Сейчас или никогда! Товарищи, революция начинается, нам предстоит потрясти мир. Представляете, какой это шанс перестать быть свидетелями и стать творцами Истории? Мы будем могильщиками старого мира.
Все только за. Одна Эжени как воды в рот набрала.
– Мы будем координировать наши действия в социальных сетях. Правительство хочет нас контролировать при помощи компьютеров? А мы помешаем им при помощи Интернета.
Ячейка НСП поддерживает это предложение.
– Сначала студенты и преподаватели не смогут входить в Сорбонну и выходить из нее без нашего разрешения, но занятия будут идти как всегда. Мы превратим лекционные аудитории в трибуны для выплеска нашего гнева. Оккупированная Сорбонна послужит нам цитаделью, откуда мы будем организовывать манифестации в Латинском квартале.
– Нашему примеру должны последовать другие университеты, – считает Морган.
– Наша задача – так дестабилизировать власть, чтобы прошло предложение Виолэн Гароди о вотуме недоверия.
– Когда начнем? – спрашивает Луи.
– Завтра в десять утра. Ложитесь спать пораньше. Не забудьте принести все необходимое на случай сопротивления. Мы будем собаками-пастухами, гонящими стадо в нужную сторону для слаженности всех действий. Приводите всех своих друзей и знакомых. Цель – собрать не менее трехсот человек, а те приведут за собой других. По моим подсчетам, соберется до десяти тысяч человек. Думаете, получится?
Все выражают свое согласие криками и воздетыми кулаками. Все, кроме Эжени.
– Поужинаем сегодня вечером? – обращается к ней Николя.
– Ты сам сказал: чтобы завтра быть в революционной форме, лучше раньше лечь, – иронизирует она.
44.
Эжени сидит у изголовья матери, когда в палату входит профессор Ганеш Капур. Александр тоже здесь.
– Как она? – спрашивает врача Эжени.
– Как видите, все еще в искусственной коме. – Помолчав, врач продолжает: – Кролик уже обучает лейкоциты борьбе с раковыми клетками. Лейкоциты будут бомбардировать опухоль, чтобы она не давала метастазов.
– Можно мне взглянуть на кролика? – спрашивает Эжени.
Капур не против. Они идут вдвоем через всю больницу в белую палату, там стоят клетки с бирками, на которых написаны фамилии больных. На одной написано «МЕЛИССА ТОЛЕДАНО, РАК СЕРДЦА».
Кролики – наши спасители, думает Эжени.
– Кроликов выпускают на прогулку? – интересуется Эжени.
– Мы заботимся о полной стерильности. Вся их энергия должна идти на производство клеток для бомбардировки опухолей.
– А что потом? Что будет с этими кроликами?
– Их… отдадут.
– Куда? В рестораны?
Эти кролики – мученики за человеческое здоровье. Возможно, их участь – попасть в рагу, но потом они вознесутся в кроличий рай и получат там хорошие очки.
– Вчера вы назвались буддистом, – напоминает Капуру Эжени.
– Верно.
– Тогда вы знаете, наверное, что такое Библиотека Акаши?
– Вы о ней слыхали? Другое ее название в священных индуистских текстах – «Брихадараньяка-упанишада», «большая лесная книга». Она восходит к 800 году до нашей эры. Эта знаменитая библиотека – некое памятное место в небесах, в ней собраны повествования о человеческих жизнях.
– О будущем в них тоже говорится?
– Да, как ни странно. Это правда о прошлом и некий прогноз будущего. Слово «акаша» означает «свет». Но понимать это можно по-разному. Для некоторых это что-то вроде радиоволны, на которую можно настроиться, для других – конкретное место в пространстве.
– А что это для вас, профессор Капур?
– Я думаю, что правду о перерождении и о Библиотеке Акаши можно узнать только после смерти. А в остальном… это всего лишь милые истории, без малейшего научного обоснования.
– Разве не вы научили меня мудре Са Та На Ма, связанной с реинкарнацией?
Капур отвечает с невозмутимым видом:
– Я часто учу этой мудре родных моих пациентов. Она позволяет легче принять возможность… Вы понимаете.
…маминой смерти.
Белый кролик не сводит с них своих больших красных глаз, сильно заинтересованный новой посетительницей.
45.
Маски на стенах отцовской квартиры не перестают ее завораживать. В этот раз они кажутся ей еще более выразительными.
Эжени снимает куртку и садится в гостиной на диван. Ее отец приносит две чашки и большой чайник душистого чая с жасмином. Наслаждаясь чаем, дочь рассказывает о собрании ячейки неосталинистов в кафе «Робеспьер».
– Думаешь, это то самое, что имела в виду Мелисса? – спрашивает ее Рене.
– Во всяком случае, назревает опасное столкновение…
– А этот Николя… ну, твой жених… вожак неосталинистов… отдает себе отчет, ЧТО он может спровоцировать?
– Он считает это справедливой борьбой бедных с богатыми. А еще его сжигает ненависть к отцу, бывшему леваку, ставшему, как говорит Николя, циничным капиталистом.
– Ох уж эта наследственность…
Она закуривает, отец недовольно морщится. Она знает, что он, как и ее дед, хочет, чтобы она бросила курить, но у нее не хватает на это силы воли.
– Помнится, я читала в «Энциклопедии относительного и абсолютного знания», что на 25 % на нас влияет наследственность, на 25 % – карма, остальные 50 % – это свобода воли… – говорит она. – Николя невдомек, что он борется против собственной наследственности, что это – главное, что им руководит.
– Он отказывается походить на отца и тем самым делает его стержнем своей жизни: отец превращается в его главный ориентир, – комментирует Рене.
Николя пойдет по стопам отца, додумывает Эжени.
– Ты тоже находишься под воздействием… сигареты. Пойми, содержащееся в ней вещество руководит твоими поступками, твоим настроением.
– Умоляю, папа, прекрати… Только что я спорила на эту тему с дедушкой, теперь ты туда же! Это мой последний клочок свободы.
– Скорее, это твоя зона саморазрушения. Я думал, что болезнь матери заставит тебя одуматься. Если я потеряю вас обеих, это меня прикончит.
Эжени придвигается к отцу и кладет руку ему на плечо:
– Папа, мы сто раз это обсуждали, ты знаешь, что я не передумаю. Позволь мне хотя бы такую дурость. Да и не собираюсь я умирать, по крайней мере, пока.
Он тяжело вздыхает, борясь с желанием высказать все начистоту, как вдруг раздается звонок в дверь. Он забирает у курьера заказ – пиццу на двоих.
Сидя у низкого столика, они едят прямо из картонной упаковки. Потом Эжени встает и, продолжая есть, подходит к старинной на вид венецианской маске.
– Напоминание о твоих прежних жизнях? – спрашивает она отца, указывая на маску.
Рене не отвечает.
– Ты еще не рассказывал мне, что повидал в своих странствиях. Есть секреты, которые ты хотел бы сохранить?
– Если хочешь знать, я прожил уже сто одиннадцать жизней. Нынешняя – сто двенадцатая. Два десятка своих жизней я исследовал вдоль и поперек.
Эжени считает маски на стене, на это уходит немало времени.
– Как видишь, масок ровно сто одиннадцать, – говорит ей отец.
Она подходит к японской маске и гладит ее ладонью.
– Ты жил в Японии.
– Побывал самураем примерно в XVII веке. Об этой жизни я не люблю распространяться: в ней я перебил кучу народу без малейших угрызений совести. В те времена убийство считалось искусством и долгом. К тому же я всего лишь повиновался своему дайме – это что-то вроде японского барона. Но я не был знаком со своими жертвами и убивал, не зная причин. Бывало, что даже с удовольствием.
– Искусство?.. – переспрашивает шокированная Эжени.
– Ты должна понять одну вещь: прежние жизни нельзя судить, исходя из наших нынешних ценностей. Да, бывают времена и страны, где поступки, кажущиеся нам теперешним отвратительными, считаются в порядке вещей, даже поощряются.
– Можешь привести примеры? – спрашивает она, не очень-то стремясь получить ответ.
– Например, покупая катану, японскую саблю, можно было попробовать ее за лавкой на приговоренных к смерти: отсечь кому руку, кому ногу, кому и голову. Так проверялось качество лезвия.
– Ужасно!
– Это ты еще не знаешь о нашей половой жизни… Поскольку мы были неженатыми бездетными воинами, верхом утонченности были… лебеди.
– Лебеди? То есть как лебеди? Ты хочешь сказать…
– Мы их… Словом, мы вступали с ними в интимные отношения… В кульминационный момент мы отрубали им голову, чтобы судорога в момент смерти птицы вызвала еще более сильные ощущения.
– Отвратительно!
– Каких только ужасов я не пережил, практикуя V.I.E… Будешь много путешествовать в прошлое, тоже столкнешься с удивительными поступками, оставляющими далеко позади все описанное в книгах. Историки и этнологи знают не все. Есть такие жизни, куда лучше не соваться.
Эжени вспоминает, как сапиенсы пожирали неандертальцев.
– Понимаю… Ты видел много неизвестных примеров свирепости?
– Знать правду не всегда приятно. Даже без войн и убийств «нормальная» человеческая жизнь порой оказывалась чрезвычайно изнурительной. Например, современная анестезия существует с 1900-х годов. До этого хирургические операции и удаление зубов делались, так сказать, по живому.
Эжени содрогается, представив, что ей рвут зуб без обезболивания. Она останавливается перед смеющейся африканской маской.
– А роды! Конечно, тоже без анестезии… Это был опасный для жизни момент. Смертность новорожденных и младенцев была очень высока, как и риски для жизни матерей.
– Это именно то, что я хотела с тобой обсудить, папа.
– Роды? – напрягается отец. – Ты беременна?
– Наоборот, только родилась. Ну, в моем последнем опыте с V.I.E.
Он облегченно переводит дух.
– В общем, в этом не было ничего… хорошего, – продолжает молодая женщина. – Рождение – весьма обескураживающее переживание. Дни похуже, чем у моего кота: ровно ничего не происходит, кроме моего плача. Тогда мне дают грудь, и я сосу, или я испражняюсь, и меня заново пеленают. В промежутках я дрыхну, потом все повторяется. Я даже не смогла выяснить, в какую эпоху и в какой стране родилась. Именно по этой причине мне потребовалась твоя помощь.
Рене подливает ей чаю:
– Совсем забыл тебе сказать: ты можешь «перепрыгивать» через неинтересные моменты своей прежней жизни и сразу переходить к интересным.
– Это как ускорение воспроизведения, когда в фильме встречается затянутый, скучный эпизод?
Она садится на диван и пьет чай с жасмином.
– Именно так, – подтверждает отец. – Можно вообще прыгать от сцены к сцене без ускорения.
– И как добиться такого чуда?
– Все дело в дозировке: ты отдаешь 90 % своего сознания той, кем ты была и кто действует, а 10 % оставляешь себе теперешней, наблюдающей. Эти 10 % контролируют протекание сцены.
– Я не вполне понимаю, папа.
– Вернемся к метафоре с кино: скажем, 90 % твоего сознания переживают сцену, а 10 % держат пульт и могут переноситься прямо в интересные моменты.
Эжени вспоминает, что во время сеансов V.I.E. ей действительно казалось иногда, что на заднем плане оставалось ее самоощущение, Эжени Толедано, современной молодой женщины, наблюдающей, как живет Пус в своем доисторическом времени.
– Мне все-таки хочется, чтобы ты был моим проводником и показывал, как совершать эти прыжки во времени.
– В таком случае, если ты готова, мы отправляемся. Но предупреждаю: изучение целой жизни может затянуться, поэтому займи позу, в которой сможешь долго оставаться неподвижной.
Пока он относит на кухню картонки из-под пиццы, Эжени задергивает занавески, зажигает свечи и садится на диван, подобрав под себя ноги. Отец, вернувшись в гостиную, садится напротив дочери на стул.
Слушая отцовский голос, Эжени закрывает глаза, спускается по десяти ступенькам, вставляет ключ в замочную скважину большой двери своего подсознания, переступает через порог и направляется к двери номер 1.
46.
Душа Эжени открывает глаза и оказывается в теле новорожденного. Она видит свои пухлые ручонки и размытый мир над колыбелью, где лежит.
Она одна в комнате. Откуда-то издалека до нее доносится голос отца:
– Ты там?
– Да.
– Хорошо. Теперь сформулируй желание: перейти к следующей важной сцене в жизни этого человека.
Эжени сосредоточивается и думает:
Прыжок в следующий важный момент.
Какой-то вязкий поток переносит ее в следующую сцену.
Первое, что она улавливает, – звуки трения. Одновременно она чувствует запах мокрой земли и горелой древесины. Картинка становится четче, она видит кувшины, кружки и кубки на полках.
Справа от нее сидит седобородый мужчина, перед ним гончарный круг на оси, он вращает его ногами. На нем бежевая льняная туника с красными полосами.
Интуиция подсказывает Эжени, что это ее «новый отец» в этой «новой жизни» после жизни Пус.
Чуть дальше женщина в такой же бежевой тунике расписывает вазу. На ней ожерелье из кусочков керамики.
Это моя новая мать.
Она опускает глаза и видит свои руки – руки девочки лет десяти.
– Иштар! Хватит витать в облаках. Уже готово, клади!
Значит, меня зовут Иштар…
Девочка, в которую она вселилась, отвечает:
– Я сейчас, мама.
Эжени понимает язык матери, каким бы он ни был, потому что сама на нем говорит.
Девочка берет дощечку с глиняными пирамидками и кладет ее в печь.
– Получилось? – спрашивает голос невидимого отца.
– Да, я «внутри» девочки, в гончарной мастерской. Девочку зовут Иштар.
– Иштар… Имя может быть месопотамским. По-моему, еще оно было распространено у аккадцев, вавилонян и ассирийцев. Уже появляется какое-то представление о народе, эпохе и месте.
– Здесь тепло, мои мать и отец не узкоглазые, у них светлая кожа.
– Теперь, когда ты поняла принцип прыжков во времени, я предоставляю тебе самостоятельно управлять путешествием по этой жизни. Применяй все пять чувств и присматривайся к деталям, чтобы потом все зарисовать и показать мне.
Эжени опять сосредоточивается на гончарной мастерской.
Девочка, в которой пребывает ее душа, разрисовывает готовые глиняные тарелки. Ее узоры проще, чем у матери.
У входа в мастерскую лежит лохматая собака, она неотрывно смотрит на людей. Приходит мужчина, желающий купить кружку. Мать девочки встает и показывает ему кружки разных размеров, стоящие на столе.
– Проводи покупателя наверх и покажи ему остальное, – велит она дочери.
Девочка поднимается по лестнице в комнату с большим балконом. Там множество амфор и кружек, расписанных и простых. Пол покрыт циновками из тростникового волокна.
Посетитель поворачивается к ней и треплет ее по щеке.
– Какая расторопная! Сколько тебе?
– Двенадцать лет, – отвечает она. – Вам какую?
Мужчина рассматривает кружки, берет одну, с синими рыбками. Девочка испытывает гордость: это ее роспись.
Внизу отец называет покупателю цену, тот торгуется, они приходят к согласию, покупатель платит и уходит с кружкой.
Отец достает мягкую глиняную табличку и что-то записывает на ней заостренной камышовой палочкой.
– Объясни мне, что ты делаешь, – просит Иштар.
Отец с улыбкой гладит ее по голове и показывает ей табличку.
– Это – название товара, это – количество проданных штук, это – цена.
– Научишь меня? Мне так хочется уметь писать и считать!
– Это не для девочек, милая, сама знаешь. Ты – рисовальщица, у тебя хорошо получается. Вот и продолжай. Всегда надо стараться в том деле, к которому у тебя талант, а не терять время на занятия, не предназначенные для твоего пола.
– Но потом я…
– Потом, – перебивает ее отец, – ты будешь, как другие женщины: выйдешь замуж, займешься детьми, стряпней, домашним хозяйством.
И он опять гладит ее по голове.
Эжени чувствует, что девочка огорчена из-за того, что ей нельзя учиться письму и счету. Сама она разочарована тем, что девочка не смеет пойти против своего отца.
Иштар сжимает кулачки, глотает обиду, закрывает глаза.
Молодая рыжая женщина считает эту ситуацию крайне несправедливой.
Прыжок в следующий важный момент, приказывает она себе.
Картина вокруг нее размывается и сменяется другой, постепенно приобретающей четкость.
Иштар сидит рядом с юношей лет четырнадцати на берегу реки. Глядя на свои руки, Эжени решает, что девушке, в которую она вселилась, примерно столько же, сколько ему.
– Получилось, Иштар! Я сдал экзамен! Меня приняли в школу писцов, – гордо сообщает он.
– Повезло тебе, Энлиль. Я тоже об этом мечтаю. Всегда хотела научиться писать и считать. Но отец говорит, что это неженское дело, что мы имеем право рисовать, а знать буквы и цифры нам нельзя.
– У мужчин и женщин одинаковые мозги.
– Я тоже так думаю. Но мой отец другого мнения.
Тогда Энлиль берет веточку и водит ее кончиком по мягкой грязи.
– Если хочешь, я тебя научу.
– Правда? Научишь меня? Спасибо, Энлиль!
Она обнимает его и чмокает в щеку. Парень заливается краской.
– Главное, держи эти знания при себе, Иштар. Если никому не скажешь, то у тебя не будет неприятностей ни с отцом, ни с кем-то еще.
К огромной радости девушки, Энлиль начинает учить ее писать и считать. Это доставляет ей огромное удовольствие, она испытывает к своему юному учителю бесконечную признательность. Она внимательно слушает его, быстро все усваивает и уже пишет на речной грязи буквы и цифры. У нее получается с удовольствием выводить целые строчки. Это то, что она больше всего любит: когда она пишет и считает, ее наполняет чувство, близкое к чистой радости.
Прыжок в следующий важный момент.
Опять большая комната с печью и с гончарным кругом. Она видит отца и еще дюжину мужчин. В глубине комнаты лежит ее мать. Все жестикулируют и завывают, потом несут неподвижное тело к лестнице, ведущей в подвал. Иштар разрешают спуститься с ними.
В подвале три закрытых деревянных гроба и один открытый, в него кладут тело матери Иштар. Ее отец кладет туда украшения и одежду, потом накрывает гроб крышкой. Мужчины опять молятся. Один идет наверх за собакой. Ей перерезают горло и кропят кровью гроб. Другой мужчина приводит раба, Иштар его знает: каждое утро он прибирается в их доме. Его тоже убивают, его кровь течет на крышку гроба.
Иштар знакома с этими погребальными ритуалами. Души ее любимой собаки и услужливого раба проводят душу ее матери на небеса и будут прислуживать ей на том свете.
Она знает, что принесение в жертву любимого животного или полезного человека доказывает любовь живых к умершему. Большинство довольствуется принесением в жертву пойманных на улице крыс и голубей, но с точки зрения Иштар – это неуважение к усопшему.
Мужчины копают в каменистой земле подвала две ямы и зарывают в них раба и собаку.
Иштар чувствует сильный запах. Так пахнет разлагающийся труп ее матери и кровь жертв, на запах слетаются мухи, подвал наполняется их жужжанием.
Наконец все покидают подвал и вместе приступают к поминальной трапезе. Главное блюдо – чечевичная похлебка с пшеничными блинами и луком.
После первой же ложки похлебки Иштар чувствует гадкое послевкусие и с гримасой отвращения отодвигает свою тарелку.
– Если ты не голодна, то иди спать, – говорит ей отец.
Она встает и идет в свою комнату наверху. Оттуда открывается вид на крыши бесчисленных двухэтажных домишек.
Чуть поодаль высятся два больших сооружения: царский дворец и храм.
Мама умерла, но осталась в подвале дома, чтобы охранять нас и нашу торговлю, вертится в ее голове мысль.
К ней заглядывает отец.
– Теперь, когда с нами больше нет мамы, надо позаботиться о будущем. О твоем я подумал: ты выйдешь замуж за Хузиру.
– За сына соседа-корзинщика?
– Да, за него. Так мы соединим две наши лавки и два наших дома.
– Но Хузиру совсем мне не нравится, он некрасивый и глупый. Даже его имя об этом говорит, оно значит «поросенок». Не то что Иштар – имя богини. Нехорошо соединять богиню и… поросенка.
Отец отвешивает ей пощечину, она падает, держится за щеку.
– Кем ты себя воображаешь? Ты себя видела? Думаешь, ты красивее и умнее? Больше никому ты не нужна! И вообще, твое слово ничего не значит. Я уже все обговорил с его отцом. Мы назначили сумму приданого и составили планы соединения двух домов. Подвалы тоже соединим. Там поместятся и наши предки, и мои горшки, и его корзины.
Иштар, держась за щеку, кричит:
– Не хочу замуж за поросенка Хузиру!
– Как я скажу, так ты и сделаешь, дочка. Не тебе выбирать.
– Мама никогда с этим не согласилась бы.
– Твоя мать умерла, и я должен позаботиться о твоем будущем. Тебе шестнадцать, пора замуж. Вместе вы будете богаче, ваши дети будут есть досыта. Ты еще меня поблагодаришь.
Иштар в слезах выбегает из своей комнаты. В соседней стоит таз с водой. Она наклонятся над ним и видит свое отражение. Неужели она страшилище, как говорит отец?
У Иштар узкий лоб, большой приплюснутый нос, квадратная челюсть и густые черные брови. Отец прав, она не красавица. Если она откажется выйти за Хузиру, то, возможно, никто другой на нее не позарится, и она останется одинокой и бездетной. Как бы не пришлось продавать себя и нищенствовать! Такая перспектива пугает ее почти до обморока.
Прыжок в следующий важный момент.
Иштар лежит в постели. Она рожает. Вокруг нее суетятся женщины, мужчин не видно. Ей вытирают лоб мокрыми полотенцами. На нее накатывают приступы невыносимой боли в животе.
Женщина, стоящая ближе всего к ней, повторяет как заведенная:
– Дыши! Дыши! Дыши!
Легко сказать… Ей так плохо! Эжени не представляла себе подобных мучений. Она уже пережила собственное рождение, а теперь переживает роды – вот истинная мука! Ей нет конца. Темнеет, с Иштар остается только одна женщина. В комнате коптит одна-единственная свечка. Иштар вопит от нового приступа схваток. Женщина осматривает ее и говорит:
– Готово!
Из соседней комнаты прибегает еще одна женщина.
– Я его вижу! – кричит первая.
Молодой женщине кажется, что ее тело вспарывают снизу доверху. Все ее нутро раздирает нечеловеческая боль, и она чувствует, что младенец наконец-то вышел вон.
Женщина рядом с ней подхватывает новорожденного, опускает его вниз головой, хлопает по спине, чтобы заплакал.
– Мальчик! – говорит она.
Иштар тотчас забывает о боли, ее охватывает бескрайнее чувство любви к этому новому существу, которое она только что произвела на свет.
– Раз сейчас месяц нисан, – бормочет она, – пусть он зовется Нисаном…
Она плачет от радости и одновременно смеется от счастья. Женщины вокруг поздравляют ее и желают ей сил. Эжени испытывает странное чувство: она переживает то же самое, что роженица.
Прыжок в следующий важный момент.
Иштар кормит своего малыша. У него уже есть два острых зуба, он кусает сосок, но эту боль можно стерпеть. Эжени доступно вместе с Иштар удовольствие кормления грудью, она тоже взволнована.
Глядя на свои груди и живот, она понимает, что растолстела. После родов она стала больше есть, чтобы было больше молока, слушая советы других женщин: чем больше ешь, тем больше у тебя молока; к тому же еда придает ей уверенности. Ее мужа Хузиру нет рядом. При мысли о нем ее охватывает отвращение.
Вот что такое материнство. Мое тело изменилось, я кормлю этого малыша, вышедшего из меня.
Гладя головку своего младенца, она ощущает себя полностью состоявшейся, ее переполняет бесконечная любовь.
Прыжок в следующий важный момент.
Иштар готовит еду, когда появляется Хузиру. Он еще толще ее и в стельку пьян, от него разит кислым пивом. Он шаткой походкой подходит к табурету у стола и плюхается на него.
– Жрать хочу! – кричит он и бьет по столу кулаком.
– Где ты был? – спрашивает она.
– Тебе-то что? Жрать давай, говорю, не слышала? Давай жрать, жена! Скорее!
Она возится в углу.
– Где Нисан?
– У себя. Нисан, спускайся, папа вернулся.
Мальчик лет восьми спускается и занимает свое место за столом. Лицом и телосложением он очень похож на отца.
Иштар ставит на стол три миски ячменной похлебки и тоже садится.
– Пить! – ворчит Хузиру. – Жажда мучит. Пива давай!
– Ты и так много выпил, – возражает Иштар.
– Не твое дело! – Муж испепеляет ее взглядом. – Твоего мнения не спрашивают, женщина!
– Днем должен прийти покупатель, ты бы…
Хузиру встает, подходит к жене и отвешивает ей звонкую оплеуху, от которой она валится на пол. Потом наливает себе из висящей на стене амфоры пива, пьет большими глотками, громко рыгает.
Нисан, шокированный поведением отца, спешит на помощь матери. Это злит Хузиру, он бьет и сына, тот падает.
– Тоже захотел? – кричит Хузиру и пинает его ногами.
Иштар пытается встать и вмешаться, но получает удар кулаком в живот, другой удар – в лицо.
– Потаскуха! Ты мне обрыдла! Ноги моей больше здесь не будет!
Он вываливается на улицу, захватив с собой амфору, и по привычке бредет в кабак, к дружкам.
Иштар и Нисан встают. Хуже, чем побои, для нее – видеть жалость в глазах сына.
Нисан тоже уходит, мать его не держит, знает, что ситуация дома невыносима.
Она наклоняется над тазом с водой, чтобы умыться, и видит свое распухшее лицо. В волосах уже появилась седина. С глазами, полными слез, она тоже выходит из дому. Миновав четыре улочки, она стучится в дверь.
– Это я, – шепчет она.
Ей открывает Энлиль, друг детства. На нем одежда писца царского дворца. При взгляде на нее он все понимает и, удостоверившись, что их никто не видит, впускает ее, запирает дверь, указывает на большое кресло у очага, смачивает куски материи для ее ран.
– Хузиру? – спрашивает он.
– Он был пьян. Все меньше работает, все больше пьет. Нисану тоже попало.
– Тебе больше туда нельзя.
– Что же мне делать?
– Беги вместе с сыном. Переберись в другой город.
– Здесь, в Унуге, вся моя жизнь. Здесь построил свою мастерскую мой отец. Не хочу всего лишиться из-за Хузиру, он остался бы победителем. Кем бы я была в другом городе? Нищенкой? Проституткой? Вряд ли я прокормила бы Нисана…
– Ему восемь, он может работать.
– Если я сбегу, Хузиру меня отыщет и убьет. И сына своего убьет!
Энлиль обнимает и утешает ее.
В комнате лежат стопками исписанные глиняные таблички.
– Расскажи мне о чем-нибудь другом, – просит она. – О чем ты сейчас пишешь?
Энлиль светит лампой на накрытый тканью камень. Под тканью его работа: рисунки, тексты.
– Этот заказ я получил уж много недель назад. Царь повелел мне выгравировать на стеле повесть о сражении между городами Лагаш и Умма. Я решил поведать о нем от имени Эанатума, царя Лагаша.
– Глазам своим не верю! – восторгается Иштар.
Он объясняет ей свой метод:
– У стелы две стороны. На одной я излагаю факты, на другой рассказываю о невидимых событиях, об участвовавших в сражении богах.
Иштар рассматривает детали фрески, видит воинов с копьями и щитами. Они шагают по телам поверженных врагов. Она делает вывод, что это армия Лагаша, победившая неприятеля. Здесь же связанные голые мужчины, плененные воины Уммы. Царя Эанатума легко опознать: он выше других воинов, на голове у него особенный головной убор. Рядом с ним колчан со стрелами.
Текст под изображением описывает сражение. Буквы – косые черточки и треугольники, выстроенные прямыми линиями, фразы разделены вертикальными черточками.
Над текстом изображены птицы. Иштар спрашивает о них.
– Это стервятники, растаскивающие куски трупов побежденных воинов, – объясняет писец. – Я считаю это своей подписью.
Иштар увлеченно слушает его рассказ о своей работе, помогающей ей забыть о собственных бедах.
Прыжок в следующий важный момент.
Опять Иштар смотрит на свое отражение в воде и видит следы побоев. Один глаз подбит, все лицо в синяках. Из соседней комнаты доносятся вопли Нисана: Хузиру избивает его, осыпая проклятиями.
Внезапно ее охватывает неведомое ей раньше чувство – ярость. Она хватает молоток, которым он чеканит котелки, вбегает в комнату, где муж осыпает побоями ее ребенка, и колотит его по голове, пока он не падает.
Одиннадцатилетний сын в ужасе смотрит на происходящее.
Она продолжает осыпать ударами труп, потом отшатывается, отрезвленная. Вокруг все забрызгано кровью. Она моется в тазу, переодевается в чистое и, ничего не объясняя сыну, торопится к Энлилю.
При виде нее друг ахает.
– Опять он за свое! Хуже, чем раньше!
– Нет, это конец. Я убила его, а то он убил бы Нисана, – говорит она дрожащим голосом и с рыданием падает в объятия писца.
Выслушав ее подробный рассказ, Энлиль принимает решение ей помочь. Они возвращаются вместе в дом Иштар и заворачивают тело Хузиру в ковер.
Нисан наблюдает за ними, кажется, он не понимает, что происходит, не догадывается о серьезности положения.
Потом Иштар и Энлиль тащат ковер к реке, Нисан бредет за ними. Сначала тело в ковре плывет по течению, потом на поверхности появляются темные силуэты. Это крокодилы. Сначала ковер кусает один, потом другой, третий. Они быстро пожирают останки Хузиру.
Рулет с мясом…
Иштар поворачивается к сыну, так и не проронившему ни слова.
– Никто не должен узнать, – говорит она ему.
Прыжок в следующее важное событие.
У Иштар руки очень старой женщины. Она пишет на глиняных табличках, когда слышит стук в дверь.
Входит Энлиль – морщинистый, весь седой, тоже согнувшийся под грузом прожитого.
– Спасибо, что пришел, – говорит она ему, – хочу показать тебе очень важную для меня работу. Пойдем.
Она ведет его в подвал, зажигает масляную лампу.
Писец не верит своим глазам: рядом с гробами ее родителей и пращуров лежат сотни исписанных глиняных табличек.
– Это все благодаря тебе, – объясняет она. – Я пишу на табличках с тех пор, как ты меня этому научил.
– О чем ты пишешь?
– Обо всем. Обо всем, что знаю.
Энлиль подходит ближе и начинает читать мелкие записи.
– Я хочу записывать все, что известно обо всем на свете, – продолжает она. – Со времени смерти Хузиру и ухода Нисана на войну я одна, и я спокойна. Знаю, за мной подглядывают соседи. Но с тех пор, как я овдовела, я не впускала в дом ни одной живой души, не считая покупателей.
– И меня… – напоминает Энлиль с улыбкой.
– И тебя. Все время, которое у меня было, я использовала для того, чтобы записывать знания, которые мне открывались в беседах со сведущими людьми.
Она показывает ему одну табличку, потом другую, третью.
– Вот рецепты кушаний. Я назвала и нарисовала то, что в них входит. Вот то, что мне поведал один торговец о торговых путях. Вот рассказ астронома о созвездиях ночного неба… Вот приемы гончарного дела и изготовления керамики. Вот то, что известно об истории прошлого. Я беседовала об этом с мудрецом, разбирающимся в истории.
Энлиль восхищенно качает головой:
– Когда, говоришь, ты за это взялась?
– После смерти Хузиру, сорок пять лет назад.
– Невероятно! – восклицает Энлиль. – Что же ты все это время молчала? И почему решила показать мне это сегодня?
Иштар берет Энлиля за руки.
– Я больна и чувствую близость конца. Сердце бьется не так, как раньше, бывает, остановится, прежде чем опять забиться. Часто кружится голова, приходится хвататься за стены, чтобы не упасть. Хочу, чтобы после моей смерти ты собрал и сохранил все эти таблички с премудростью. Потом ты дополнишь их новыми открытиями и постараешься распространить как можно шире. Обещаешь?
Прыжок в следующий важный момент.
Иштар лежит, Энлиль дежурит у ее изголовья.
Ей трудно дышать, правая нога отнялась. Руки еще морщинистее, вены выпирают под пергаментной кожей еще сильнее. Она вся дрожит.
– Вот и конец, – говорит она слабым голосом.
Старик не может сдержаться, по его щеке катится слеза.
– Не плачь, Энлиль, я прожила очень хорошую жизнь.
– Она могла бы быть еще лучше, – говорит старик, гладя ее щеку.
Он тоже весь в морщинах, седой как лунь, руки дрожат.
– Если бы я не встретила Хузиру? Но тогда не родился бы мой Нисан. Из плохого вышло хорошее.
– Я всю жизнь ломал над этим голову, – сознается Энлиль. – Ты никогда не спрашивала себя, почему я так и не женился?
– Я думала, тебе нравится одинокая жизнь, – отвечает Иштар.
– Я люблю тебя, Иштар. Всегда любил.
Оба долго молчат.
– Почему ты не хотел мне признаться? – ласково спрашивает старушка.
– Сначала мы были так молоды… Ты меня поражала! Я чуть было не решился, когда учил тебя писать. Мы с тобой были сообщниками, но достаточно ли этого для совместной жизни? А в тот день, когда я уже решился было, когда приготовился попытать счастья, признаться тебе в любви, ты сообщила, что выходишь за сына хозяина соседней лавки. С тех пор я заменяю тебе закадычную подругу. Я оказывался рядом с тобой каждый раз, когда нужно было тебя подбодрить. Когда он тебя бил, я врачевал твои раны. Я ждал… Я мечтал о тебе. Кажется, не проходило ночи, когда мы не были бы вместе в моих грезах.
– Энлиль!
Иштар еще сильнее стискивает ему руку. Теперь и по ее щекам катятся слезы.
– Я не знал других женщин. Все другие казались мне бесцветными. А потом настал момент…
– …помочь мне избавиться от Хузиру. Ты меня спас. Без тебя у меня ничего бы не вышло.
– И опять я был близок к тому, чтобы признаться тебе в своих чувствах. Но я видел твою близость с сыном. Я говорил себе, что ты не согласишься его забросить. Я ждал и ждал… Потом Нисан избрал путь воина. Но было уже поздно. Как я тебя ни любил, признаться в этом стало невозможно. Оставалось отвлечься работой.
– Энлиль…
Он берет ее за подбородок кончиками пальцев и приподнимает ее голову.
– Знай же: я любил одну тебя. Только тебя желал. Ради тебя я убил бы Хузиру, если бы ты попросила. Кажется, у нас с тобой с самого начала была какая-то священная связь. Я всегда знал, что ты – женщина моей жизни. В моменты отчаяния я говорил себе, что обязан держаться ради тебя.
Иштар так тронута, что ей трудно говорить. Но она собирается с силами, чтобы прошептать:
– Энлиль…
Она приподнимается, чтобы его обнять. Он шепчет ей на ухо:
– Я сделаю то, о чем ты просишь. Я спрячу твои глиняные таблички в надежном месте. Это будет храм в память о тебе. Храм знаний, которые по твоему желанию будут обновляться и широко распространяться.
– Энлиль… – повторяет она. – Поцелуй меня.
Он медленно наклоняется к ней, их губы сближаются, как когда-то губы Пус и Указательного. Но в тот момент, когда они готовы соприкоснуться, по лицу Иштар пробегает тень, и она испускает дух.
Для Эжени это уже слишком.
Прыжок в следующий важный момент.
Тело Иштар кладут в гроб рядом с ее родителями. Погребальной церемонией распоряжается Энлиль. Он не приносит в жертву ни раба, ни животного. Только цветы, сотни цветов осыпают ее гроб.
Теперь Иштар – призрак. Она хочет знать, что будет со всеми табличками, на расписывание которых она потратила столько времени и сил. Поэтому она остается в доме, парит там под потолком.
На следующий день после похорон Энлиль поступает, как обещал. Он приезжает на большой повозке, в которую запряжены два вола, чтобы погрузить и увезти все ее таблички. Но когда трое рабов и он занимаются погрузкой, подъезжает всадник.
Иштар узнает его, он вылитый отец.
Это ее сын, Нисан.
Ему уже лет пятьдесят. Войдя в дом, он удивленно спрашивает:
– Кто ты такой?
Старый писец понимает, что Нисан его не помнит, и отвечает:
– Я Энлиль, друг твоей матери. Она просила меня…
– Ты ограбил наш подвал!
– Успокойся, я все объясню.
– Ничего не надо мне объяснять, старик! Я застал тебя в моем доме за грабежом, дело ясное.
Нисан выхватывает из ножен меч и всаживает его старику в живот.
– НЕТ! ТОЛЬКО НЕ ТЫ, НИСАН! НЕТ! – убивается призрак Иштар.
У жертвы нет ни малейшего шанса. Рабы, боясь, что их сочтут сообщниками убийцы, разбегаются.
Энлилю хватает сил доползти до гроба Иштар в подвале и повиснуть на нем. Душа покидает его тело, и пара наконец-то соединяется.
Однако Иштар отказывается сразу возноситься к Судной звезде. Она хочет повременить, хочет узнать, что будет с ее драгоценными табличками.
Прыжок в следующий важный момент.
Эжени на огромном складе гончарных изделий и корзин. Нисан отдает распоряжения рабам, наполняющим полки. После смерти Иштар он возродил торговлю глиняной посудой и корзинами. Он женился на молодой женщине, хозяйке продуктовой лавки, и соединил обе, совсем как его отец, когда женился на его матери. Теперь у них процветающая торговля под вывеской «ДОМ НИСАНА: БАКАЛЕЯ, ПОСУДА, КОРЗИНЫ».
Однажды жена жалуется ему на недостаток места и собирается спустить в подвал мешки с мукой. Слишком много места занимают в подвале глиняные таблички, надо бы от них избавиться.
Нисан отвечает жене, что это память о его матери и что к ним нельзя прикасаться. Он признается, что порой ему снится, как он сам пишет что-то на глиняных табличках. Но жена настаивает, доказывая, что нельзя все время жить прошлым.
Глиняные таблички превращаются в постоянную тему споров Нисана с женой. Начинаются ссоры, в конце концов она предъявляет ему ультиматум:
– Выбирай, где живешь: в прошлом, памятью о матери, или в настоящем, со мной.
Нисану приходится уступить. На глазах у призрака Иштар, не способного что-либо предпринять, он приказывает рабу помочь ему вывезти из подвала все таблички. Потом их размачивают и размягчают, чтобы глина пошла на новые гончарные изделия.
Иштар не смогла повлиять на подсознание сына, чтоб он отказался от этой затеи. Все результаты ее труда, 45 лет знаний, уничтожены. Не следовало бы подвергнуть таблички обжигу, чтобы их нельзя было использовать снова? Энлилю, не покидавшему ее с момента смерти, она говорит, что теперь готова к дальнейшей эволюции своей души. Ей больше нет смысла оставаться среди живых, раз сын уничтожил у нее на глазах все, что было ей дорого.
Иштар и Энлиль возносятся вдвоем к Судной звезде.
Конец игры, думает Эжени.
Дальше все происходит быстрее, чем в первый раз.
Иштар минует все семь небес и оказывается перед тремя архангелами-судьями. У них удрученный вид. Как будто они в курсе, что ей пришлось пережить. Они показывают ей прожитую жизнь.
Архангел-судья, тот, что в серой тоге, задает ей первый вопрос:
– Как ты поступила со своими талантами?
– Я записывала и зарисовывала на табличках все знания, которые могла собрать, – отвечает Иштар.
– Что ты узнала об этой жизни? – спрашивает он.
– Что не обязательно слушаться своих родителей.
– Кого ты любила?
Немного подумав. Иштар отвечает:
– Я любила своих родителей. Но они меня разочаровали. Я любила свою собаку, но ее принесли в жертву после смерти моей матери. Я даже мужа немного любила поначалу. А он бил меня на глазах у сына. Я любила сына, а он погубил весь мой труд. Единственный, кого я любила и продолжаю любить, – Энлиль. Но при жизни я так и не осмелилась признаться ему в любви. Он тоже не осмелился. А когда нам наконец хватило смелости признаться друг другу, было уже поздно…
– Что ж, – говорит судья, – теперь мы измерим уровень сознательности твоей души.
Прокурор возится с черепом со свисающим позвоночником. Светится поясничный позвонок.
– 3,4 – объявляет архангел-прокурор.
– Что?! – Душа Иштар потрясена. – В прошлый раз и то было больше!
– Действительно, – подтверждает архангел, – тогда было 3,5.
– Можно узнать, почему у меня такая низкая оценка? Ведь я следовала миссии своей души – собирала всю информацию о своей эпохе, записывала ее, отдавала четкие распоряжения по ее распространению!
Судья вздыхает.
– Верно, но ты потерпела неудачу, – говорит прокурор. – Ты не смогла убедить своего сына.
– Я не могу нести ответственность за глупость своего отпрыска!
– Надо было его учить, делать любознательнее, – говорит архангел-прокурор.
Иштар пытается оправдаться:
– Мне мешал его папаша, пьяница, склонный к насилию, это было нелегко. Вы же все это наблюдали, не так ли?
– Так. Но у нас принцип: неудачники ищут оправдания, успешные находят способы.
Душу Иштар затапливает гнев.
– Посмотрела бы я на вас на моем месте! Он был гораздо сильнее меня.
– Ну так бросила бы его.
– И куда мне было податься? На какие деньги? Семейная мастерская – все, что у меня было. В другом месте мне пришлось бы начинать с нуля.
– Ты недооценила свою изворотливость, – упрекает ее архангел. – У тебя бы получилось. Храбрости рискнуть – вот чего тебе не хватило. Обучение сына – не единственное, что тебе не удалось. А обучение мужа? Ты могла бы его спасти. Уговорить его бросить пить. Но ты даже не попыталась.
– Вместо этого ты его убила, – напоминает прокурор.
– Я защищала своего сына! – бунтует Иштар. – Я делала то, что могла. С женщинами тогда обращались как с неодушевленными предметами.
Она искренне возмущена:
– Кстати, что вы намерили у Хузиру и у Нисана?
– Хузиру опустился ниже порога 3,3, – признает адвокат. – Его отметка – 2,7. Он превратился в животное.
– В свинью, надо полагать, – находит силы пошутить Иштар.
– А вот и нет. Свиньи принадлежат к самым развитым и осмысленным животным. Они не сильно отстали от человека, их балл доходит до 3,2, – на полном серьезе информирует ее архангел-прокурор. – Он стал… комаром.
– Комаром?.. – не верит она своим ушам. – Большой был выпивоха, теперь он исполнит свою мечту.
– Нехорошо радоваться деградации другого живого существа, – наставляет ее архангел-судья. – Надо всем желать роста, а не падения.
– Думай теперь об успехе твоей следующей жизни, – советует ей адвокат. – Опустишься ниже 3,3 – тоже очутишься, не дай бог, среди животных.
– Суровые вы…
– Не мы тебя судим и наказываем, – говорит судья. – Это все ты сама.
– То есть как?
Адвокат поддерживает коллегу.
– Он прав. Мы тебя не судим, ты сама себе судья. И не наказываем – ты делаешь это сама. Мы, архангелы, всего лишь трактуем вибрации твоей души. Мы чувствуем, чего она желает, чтобы прогрессировать.
– Твоя душа не хороша и не плоха, она просто хочет эволюции своей осознанности, – напоминает ей прокурор.
Судья подтверждает:
– Таков твой индивидуальный путь. Нельзя только выигрывать. Приходится признать, что некоторые живут, как Иштар.
Эжени охватывает тревога.
– А как же мое семейство душ? Те, кто принадлежит к Руке Света? Мы условились встретиться…
– Ты их встречала, просто не обратила на это внимания. Встречала, не понимая, что они могут тебе помочь или что вы можете помогать друг другу, добиваться общей цели.
– Я их встречала? – удивляется Иштар.
– Безымянный – арфист, игравший на базаре и предложивший сочинить для тебя песню. Но ты его отвадила.
– Мне не понравилась его музыка… – пытается она оправдаться.
– Неважно, главное, вам не удалось соединиться. Средним был хорошо одетый покупатель, работавший во дворце, ты встретила его вскоре после того, как родила.
– Министр финансов?! – ахает Иштар.
– Он самый. Он попробовал с тобой заговорить, но ты не пожелала, решив, что он с тобой заигрывает. Мизинцем был жрец, благословивший ваш брак. Ты не заметила его намеков на ошибочность вашего союза?
– Нет…
– Внимание к знакам, к словам доброжелательных людей, к выражению человеческих лиц важно для повышения баллов.
– Выходит, я прошла мимо всех душ из Руки Света? – печалится Иштар.
– Кроме одной, Указательного.
– Энлиль?!
– Да, Энлиль. Почему вы не соединились? – спрашивает судья.
– У нас было несколько возможностей, но мы их все проворонили.
– Вот именно.
– А как с Рукой Тьмы?
– Из-за них вспыхнула война между Лагашем и городом Умма. Она превратилась в настоящую бойню, в череду жестокостей. Царь Эанатум – это Правый Средний.
– Им, значит, удалось соединиться?
– Только троим. Среднему Правому, вождю, Правому Безымянному, музыканту, и Правому Мизинцу, колдуну. Со Средним Правым ты однажды столкнулась в лавке, но приняла его за такого же посетителя, как все остальные.
Иштар силится собраться с мыслями.
– И все же балл души 3,4… Дружба всего с одним членом моего семейства душ, никакого слияния с родственной душой… Такое впечатление, что я жила зря.
Архангел-судья и архангел-адвокат огорчены. Прокурор продолжает:
– Ты не любила эту жизнь, это факт. Но учти, следующая жизнь может оказаться еще хуже. Будь внимательнее к людям вокруг тебя.
– Считай этот низкий балл, 3,4 из 6, предупреждением. Соберись! – требует судья.
– Бессмысленная жизнь… – разочарованно повторяет она.
– Не бессмысленная, а самая обыкновенная, – поправляет ее адвокат. – Большинство живет так же, на уровне плинтуса. В жизни большинства людей ничего не происходит.
– Твоей душе пора продолжить развитие, – заключает архангел-судья, желая добавить оптимизма.
Душа Иштар влетает в розовый тоннель перерождений, и Эжени слышит свой внутренний голос:
Приступаю к обратному отсчету, от пяти до нуля. Когда я скажу «ноль, ты наверху», открой глаза. Пять… Четыре… Три… Два…
47.
– …Ноль, ты наверху…
Эжени открывает глаза.
– Порядок? – спрашивает Рене.
Она не шевелится, даже не мигает.
– Ты отсутствовала три часа, я решил, что хватит…
Эжени, не отвечая, достает из рюкзачка блокнот и принимается рисовать. Она изображает даже свое лицо в день смерти, каким она его увидела, покинув тело. Рисует Энлиля ребенком, юношей, мужчиной, стариком, мертвецом.
– Кто это? – интересуется Рене.
– Думаю, я не слишком одарена по части любви, – говорит она вместо ответа. – Причем давно…
– А что, симпатичный.
– Так и есть. Вернее, было.
Продолжая рисовать, она комментирует:
– Твоя техника перепрыгивания из одного важного момента в другой – это гениально! Теперь я чувствую себя не просто пассивным наблюдателем. Это все меняет.
У Эжени замечательная наблюдательность, она с мелкими подробностями рассказывает о перипетиях своего последнего туристического путешествия во времени. Говоря, она переживает все эмоции, что сопровождали на жизненном пути Иштар: рождение Нисана, убийство Хузиру, признание в любви Энлилю… Ей приходится прерваться, чтобы смахнуть слезу, грозящую капнуть на рисунок.
Один из рисунков волнует ее отца сильнее остальных: это выгравированная Энлилем стела.
– Что это такое?
– Заказ царского дворца. Помнится, Энлиль должен был поведать об одном сражении.
– Что за сражение?
– Между войском царя города Лагаша и войском города Умма.
– Неужели? А ты знаешь, что это прославленная стела? – спрашивает отец.
Он щелкает по клавиатуре ноутбука и сообщает:
– Она хранится в Лувре, в отделе восточных древностей. Археологи назвали ее «стелой коршунов».
Он показывает на экран.
– Да, этих птиц он и хотел запечатлеть, – кивает она.
– Наконец-то мы получили четкий ориентир! – радуется Рене. – Стела коршунов считается первой из известных, содержащей исторический текст. У нее две стороны. Фразы представляют собой восемьсот тридцать строк, написанных от первого лица единственного числа, от имени царя Лагаша по имени Эанатум, якобы повествующего о сражении, в котором он сам участвовал. Одна часть – изображение, другая – текст. Это шумерская клинопись, поэтому археологи сумели все перевести. Есть даже дата. Битва произошла в 2340 году до нашей эры. Победителем вышел Лагаш.
– Напомни, что такое клинопись, – просит Эжени.
– Это письмо в виде клиньев, древнейший из известных на сегодня видов письменности. Писцы пользовались перьями – заостренными тростниковыми палочками, которыми наносили линии на таблички из влажной глины. Потом они писали буквы. Таблички сушили на солнце, отчего они затвердевали. Для большей прочности их запекали. Для повторного использования таблички размачивали.
– То есть прямо у меня на глазах создавался первый из известных на сегодня рассказов о сражениях? – спрашивает Эжени, закуривая.
– Да, это было еще до египетских текстов и до шумерского текста об эпопее Гильгамеша, датируемого 1750 годом до нашей эры.
Эжени немного сидит в задумчивости, а потом продолжает рисовать. Теперь она изображает город, который видела из окна своей комнаты на втором этаже. Она указывает, где располагался дворец, где храм – два сооружения, превосходившие высотой любое жилье.
– Название того города звучало примерно так: «Унуг», – уточняет она.
– Урук! – восклицает Рене. – Один из величайших городов шумерской цивилизации!
– Выходит, я была… шумеркой, – резюмирует Эжени.
Она не мешкая записывает в блокноте сбоку:
Посещение второй прежней жизни.
Номер двери: 1.
Датировка: примерно 2340 г. до н. э.
Территория: Шумерское царство (современный Ирак).
Точное расположение: город Унуг (Урук?).
Имя собственное: Иштар.
Род деятельности: гончар, рисовальщица, писатель.
Балл души: 3,4/6.
Рене Толедано читает через ее плечо.
– Ты сумела пожить в двух вариантах пространство-времени, имеющих решающее значение для истории человечества: это зарождение духовности при первом захоронении и появление первой иллюстрированной исторической записи.
– Нет, первую историческую запись сделала Пус на кроличьих шкурках, – напоминает Эжени.
– Увы, от нее не осталось следа…
– Ты прав, – вздыхает Эжени. – В этой второй реинкарнации у меня было не больше шансов: все мои глиняные таблички уничтожили. А то бы быть моей работе в Лувре!
Она продолжает рисовать сцены из шумерской жизни.
– У тебя настоящий дар переносить увиденное на бумагу, – хвалит ее отец. – Это огромное подспорье для техники V.I.E. Все равно что репортажи о твоих прошлых жизнях.
– Думаю, это у меня от мамы. – Эжени прерывается, ее душат слезы. – Мама… – шепчет она и тяжело вздыхает. – А еще это «воспоминание» о моей шумерской жизни помогает мне лучше понять, как действуют силы зла.
Эжени смотрит на маски, развешанные по стенам вокруг нее. Теперь у нее впечатление, что эти лица ее судят, как судили архангелы.
И все внушают ей одну и ту же мысль:
Ты не достигла этого в прошлом.
Достигнешь ли в этой жизни?
Она закрывает свой блокнот и рывком встает.
– Спасибо, папа. Уже поздно, мне пора.
48.
К потолку поднимается спираль синеватого дыма. На Эжени сиреневая футболка, она курит, развалившись в кресле, под композицию «Где-то не в этом мире» из альбома «A Passage In Time» все той же группы Dead Can Dance. Она мысленно переводит слова: «Эта жизнь – больница, где каждый больной одержим желанием поменять койку». Представляя себе эту картину, она улыбается.
– Что ты об этом думаешь, Нострадамус? У меня впечатление, что с моей душой происходит то же самое, жизнь за жизнью…
Желтоглазый черный кот внимательно на нее смотрит и, поразмыслив, отвечает:
– Мяу…
– Вот как? Думаешь, произойдет что-то непоправимое?
– Мяу, – звучит в другой тональности.
Она любит так переговариваться со своим питомцем.
– Уверена, все мы обладаем свободой воли. Мама увидела наше будущее в Библиотеке Акаши, но все равно потребовала, чтобы я собрала силы света и остановила наступление мракобесия. Это значит, что в наших силах изменить прошлое.
Вспышка молнии снаружи озаряет комнату, после разряда грома начинается ливень.
Песня группы Dead Can Dance, компания Нострадамуса, сигарета дарят ей желанное спокойствие. Она чувствует себя на своем месте в этом защитном коконе, под нарастающий стук дождя по оконному стеклу.
Она думает о матери.
Трое, принадлежащие к силам тьмы, сумели объединиться в шумерскую эпоху: вождь, музыкант и колдун, а мы с Энлилем даже не знали, что обрели друг друга.
Она размышляет:
В наши дни силы тьмы наверняка снова объединяются: это политики, артисты, церковники…
Кто-то звонит в дверь. Эжени смотрит на часы.
Кого черт принес в девятом часу вечера? – Она смотрит в глазок. – Рафаэль Герц? Ко мне?
Профессор промок до нитки, он держит в правой руке мокрый пакет.
– Что вы здесь делаете? – спрашивает она через дверь.
– Если вы сжалитесь и впустите меня, я смогу объяснить…
Она колеблется, потом отвечает:
– Сейчас открою, только оденусь.
Она накидывает халат и впускает преподавателя.
– Дайте ваш пиджак, я повешу его сушиться.
Эжени вешает мокрый пиджак над ванной и возвращается с полотенцем для Герца. Пока тот вытирается, рыжеволосая девушка заваривает чай с мятой, ставит две дымящиеся чашки на стол и приглашает профессора сесть на диван.
Нострадамус обнюхивает гостя и начинает об него тереться – признак того, что он не против его присутствия.
– Как вы здесь оказались? – спрашивает она.
– Нашел ваш адрес на сайте университета. Ну и дождался, пока кто-нибудь войдет в вестибюль дома.
– Откуда вы знаете этаж? – спрашивает она с подозрением.
– Узнал у консьержки. Назвался вашим другом…
Эжени пытливо смотрит на Рафаэля:
– Ладно. Зачем вы пришли?
Преподаватель отпивает чай.
– Я не переставал думать о вашем «сне» и о вашей «мысленной машине времени». Хочется узнать об этом больше, вы же сами предлагали, хоть я и считаю вас малость… свихнутой, пользуясь вашим же выражением.
Оба молча греются чаем.
– Кто вы, профессор Герц? – спрашивает наконец Эжени.
Профессор снимает свои очки в синей пластмассовой оправе.
– Как вам сказать… Моя фамилия означает по-немецки «сердце». Мой прадед Генрих Рудольф Герц – физик, первооткрыватель волновых явлений. Волны всегда были нашей семейной страстью. Мой отец утверждал, что все на свете – волны: свет, музыка, запахи, вкусовые и осязательные ощущения, мысли, сердцебиение…
Молодая женщина смотрит на него, прищурившись, наполовину весело, наполовину встревоженно. Заметив это, Рафаэль Герц говорит:
– Но ведь вас не это интересует, правда? Так что перехожу к себе любимому. С раннего детства я сходил с ума по технологиям. Еще мальчишкой я исчерпал все возможности набора юного химика, потом – юного электротехника. Я строил модели самолетов из бальзового дерева, собрал телескоп. Став старше, я, естественно, заинтересовался компьютерами, дронами, роботами…
– И дошли до искусственного интеллекта, – заканчивает она за него.
– Да, старшекурсником я написал программу «5W». Она прогремела в университетских кругах и среди компьютерщиков всего мира.
– Вы один или в отношениях? – спрашивает вдруг Эжени.
– У меня есть невеста, она живет в Штатах, ее зовут Синтия, я собираюсь поселиться там с ней через год.
– Вы уедете из Франции?
– Один стартап в Силиконовой долине предложил мне развивать мою «5W», чтобы с ее помощью узнать подлинную историю человечества по всем источникам, даже самым незначительным, и получить наконец связное повествование, максимально приближенное к реальности.
– Ваша невеста тоже компьютерщица?
– Она возглавляет американскую фирму, пожелавшую меня нанять. Мы познакомились на международном конгрессе в Лондоне. Ей понравилась моя программа, она намерена профинансировать создание ее новой версии и завоевать с ней мировой рынок.
Нострадамус прыгает на диван и ложится рядом с Рафаэлем, тот ласково чешет его за ушами.
– Как я погляжу, ваша жизнь расписана наперед, – говорит Эжени. – Зачем тогда вы пришли сюда?
– Допустим, из любопытства. Из жгучего любопытства. Представьте, что было бы, если бы вы сказали мне: «Я знаю самый смешной на свете анекдот, но не расскажу его вам, потому что он вас не рассмешит». У меня было бы одно желание: поскорее его услышать.
Эжени смотрит то на урчащего от удовольствия Нострадамуса, то на преподавателя.
– Ваши рисунки произвели на меня сильное впечатление, – продолжает тот. – Не понимаю, как вы добыли настолько точную информацию о временах, о которых мы знаем настолько мало.
Ей кажется, что он совершенно искренен и что с ним можно быть откровенной.
– Хорошо, я расскажу. Мой отец Рене Толедано научил меня V.I.E. Если хотите, я научу вас.
Герц перестает гладить кота, тот недоволен и настойчиво бодает головой замершую руку.
– Вы это о чем?
– О «Voyage Intérieur Expérimental». Так он назвал медитацию с сопровождением, позволяющую возвращаться в свои прошлые жизни.
– В прошлые жизни?.. – ошарашенно переспрашивает Рафаэль.
– Я знала, что вы сочтете меня умалишенной, – вздыхает Эжени и привстает, чтобы взять сигареты.
– Ничуть не бывало, – отвечает профессор, тоже вставая. – Я хочу попробовать. Научите меня.
Эжени кажется, что перед ней ребенок, спешащий испробовать новую игрушку.
– Ну, раз вы настаиваете… Ложитесь.
Она задергивает шторы, убирает чашки из-под чая, зажигает свечи. Нострадамус, видя, что перестал быть центром внимания Рафаэля, уходит на другой край дивана, изображая полное безразличие к происходящему.
Эжени придвигает к дивану кресло и садится в него.
– Разуйтесь, ослабьте ремень, ложитесь поудобнее.
– Я готов, – сообщает он.
– Тогда закройте глаза. Сделайте глубокий вдох.
Он подчиняется.
– Теперь представьте себе винтовую лестницу, десять ступенек, идущих вниз. Она приведет вас к двери вашего подсознания. Готовы?
– Готов.
– Я буду считать до десяти, на каждую цифру спускайтесь на одну ступеньку. Каждая из них приближает вас к двери подсознания. Я начинаю: Один… Два… Три… Четыре… Пять… Шесть… Семь… Восемь… Девять… Десять… Видите дверь?
– Вижу… – бормочет Рафаэль.
– Опишите.
– Массивная, железная, блестящая.
– Замочная скважина?
– Не скважина, а замок для магнитных карт, как на двери гостиничного номера.
Эжени улыбается. Гик всюду остается гиком.
– Хорошо. Я даю вам карту. Поднесите ее к считывающему элементу и откройте дверь. Вы увидите коридор с пронумерованными дверями ваших прошлых жизней.
Глаза преподавателя движутся под веками, он хмурит лоб.
– В чем дело? – спрашивает она.
– Я подношу карту, но зеленый диод не загорается, так и горит красный. Дверь не открывается.
– Пробуйте еще.
– Ничего не получается.
Эжени вспоминает отцовское предупреждение: «Если не открывается, значит, момент неподходящий».
– Значит, сейчас не судьба, – говорит она. – Поднимайтесь по лестнице, с десятой ступеньки на первую. Когда я скажу: «ноль, вы наверху», откройте глаза.
В положенный момент Рафаэль открывает глаза.
– Не получилось, – горюет профессор, видно, как сильно он огорчен. – Хочу попробовать еще.
– Это значит, что сегодня неподходящий день, – объясняет ему молодая женщина.
Он принимает сидячее положение на диване.
– Мы же сможем попытаться в другой раз?
Она раздвигает шторы. В небе сверкают молнии, дождь не думает переставать.
– У вас самой получается? – спрашивает он.
Она наливает ему еще чаю и указывает на свой блокнот с рисунками.
– Сегодня я посетила еще одну жизнь. Я побывала в Уруке, в 2300 году до нашей эры.
Отхлебывая горячий чай, Герц изучает рисунки.
– Это здесь была создана стела коршунов! – восклицает он. – Теперь она в Лувре! Меня она всегда поражала.
– Это работа моего друга по имени Энлиль.
Эжени показывает Рафаэлю рисунки: она запечатлела шумера за работой. На другом рисунке Энлиль и Иштар бросают в реку тело ее убитого мужа.
– Похоже на раскадровку для кинокартины! – комментирует пораженный Герц.
– Отчасти было чувство, что это кино. Но чем больше я занимаюсь V.I.E., тем лучше владею ситуацией, особенно временем. Теперь я могу не проживать целиком жизнь, в которую попала: появилась возможность посещать только ее решающие моменты.
– Потрясающе! – произносит Рафаэль, разглядывая рисунки. – Только это и можно сказать. Вы так хорошо рисуете!
– Вам это тоже доступно, – подбадривает она его. – Хочется ли вам все держать под контролем в реальной жизни?
– Хочется, – сознается он. – Это моя навязчивая идея. Я должен все проверять, за всем наблюдать, редко когда получается расслабиться. Для работы это плюс. В личной жизни от этого одни сложности.
– Вот вам и объяснение вашей неудачи с V.I.E. Внутреннее путешествие осуществимо только тогда, когда ставишь на паузу машину контроля в своем мозгу. Обычно такое происходит во сне.
– Я никогда не помню своих сновидений…
– Самое главное для вас – расслабиться, – настаивает Эжени.
Рафаэль тяжело вздыхает – лучшее признание того, насколько сложна для него эта задача.
– Наверное, я с самого рождения ни разу толком не расслаблялся, – откровенничает он, опять растягиваясь на диване. – Я из семьи хронически тревожных людей. Моя мать была клубком нервов, отец все время вкалывал. При такой наследственности трудно стать безразличным. Я часто шучу, что успокоюсь только после смерти…
Он смотрит на грозу за окнами:
– Но даже то, что я сумел представить эту лестницу и спуститься по ней до двери подсознания – многообещающий признак, да?
– Вы правы. По крайней мере, у вас нет афантазии, – говорит она ему в утешение. – Так, небольшие затруднения, не более того. Я тоже раньше была фанатичкой контроля. А потом занялась французским боксом и другими видами спорта. Спорт снимает напряжение. Устаешь, зато переполняешься доброкачественной энергией. Теперь я согласна, что мне не все подконтрольно. Потому, думаю, у меня и получается V.I.E.
Он опять вздыхает:
– Может, мне повторить попытку прямо сейчас?
– Мне очень жаль, но нет.
– Что ж, не буду настаивать. Спасибо за первую попытку. И за то, что уделили мне время. Я пойду.
После ухода Рафаэля Герца Эжени сразу ложится. Нострадамус устраивается у нее на животе и принимается усыпляюще урчать. Засыпая, она вспоминает последнюю статью в «Энциклопедии относительного и абсолютного знания», которую прочла, – о рыжеволосых людях.
49.
ЭНЦИКЛОПЕДИЯ: рыжая шевелюра
Рыжий цвет волос – самый редкий. К рыжеволосым принадлежит только 2 процента населения всего мира и 4 процента европейцев.
В разных странах и в разные времена к этому свойству человека относились и терпимо, и нетерпимо.
У древних египтян рыжина отличала бога Сета, убийцу Осириса. На папирусах рыжие волосы бывают у людей, которыми завладело это зловредное божество.
Древнегреческий историк Диодор Сицилийский пишет о ритуале принесения в жертву рыжих женщин и мужчин на могиле Осириса. Но так как в ту эпоху рыжих было мало, египтяне отлавливали и приносили в жертву чужестранцев.
У греков рыжие волосы считались признаком жестокости, так как ассоциировались с богом войны Аресом. У римлян слово «рыжий», rufus, служило расхожим оскорблением, чем-то вроде «дебила».
Только древние евреи не считали рыжие волосы проклятием. Рыжеволосыми были пророки Самуил и Исав, рыжим – царь Давид.
С 800 г. Каина, убившего Авеля, изображали рыжим, как и Иуду, то есть рыжина воспринималась как признак склонности к измене, лицемерию и постыдным поступкам. Марию Магдалину тоже часто изображают рыжей, этот цвет волос традиционно ассоциируется с эротизмом, страстностью, горячностью.
В 1254 г. король Людовик IX, он же Людовик Святой, повелевает проституткам красить волосы в рыжий цвет, дабы все издали видели их греховность.
Инквизиция постановит, что каждое рыжее пятно указывает на акт совокупления с дьяволом, поэтому двадцать тысяч рыжих женщин и мужчин сожгут на кострах. Только в эпоху Возрождения итальянский живописец Боттичелли превратит рыжие волосы в признак красоты.
К великим историческим деятелям с рыжей шевелюрой принадлежали:
– викинг Эрик Рыжий, Эрик Торвальдсон, считающийся первым европейцем, открывшим в 970 г. Америку;
– Вильгельм Завоеватель;
– Жанна д’Арк, бывшая, по некоторым источникам, рыжей (что позволило обвинить Орлеанскую девственницу в колдовстве);
– английская королева Елизавета I;
– и, разумеется, художник Винсент Ван Гог.
Больше всего доля рыжих – 13 % населения – в Шотландии.
Эдмонд Уэллс. Энциклопедия относительного и абсолютного знания
