Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Я ищу себя – ту, которая была усвоена. Мне придется восстановить себя, отъединив… Возродиться – из культурных следов, из произведений, созданных другим. Ища ту, что в них заключена, – и в них не бывала. Ту, что их породила, – но которой в них нет. Что позволила им стать, – но которой нет внутри них…
Люс Иригарей
Когда возник и зажил своей негромкой жизнью «Женский проект» Института групповой и семейной психологии и психотерапии, о женских группах уже было немало сказано. Правда, по большей части на иностранных языках – если иметь в виду серьезные исследования (об этом чуть позже). И ничто, казалось бы, не мешало присоединиться к вполне почтенной традиции описания психотерапевтических и тренинговых групп на универсальном профессиональном языке и описать, как мы (я и коллеги) ведем их (женские группы). Но и двенадцать лет назад было ясно, что взгляд извне – всякое там «повышение самооценки» и «формирование реалистических установок в отношении отношений» – не только не способен ухватить суть, но и принципиально основан на отчуждении и даже в какой-то мере обесценивании. Как если бы место «фигуры патриархальной власти» заняла наука психология, которая тут-то и объяснит неразумным, какие установки реалистические, а какие – нет.
В том-то и штука, что западные монографии по групповой работе с женщинами изначально построены как women’s studies, а на русском языке этой традиции практически нет. А еще озадачивало витающее в воздухе представление о том, чем и зачем занимаются женские группы, – трудно было даже вообразить, до какой степени оно тенденциозно. И я поначалу смутно, но догадывалась: это представление настолько присуще культуре, что им насквозь пропитаны и профессиональные умы, притом отнюдь не только мужские. Поэтому вместо методических рекомендаций или чего-либо подобного на материале женских групп была написана книга; самым главным казалось следовать «правде жизни», то есть привести высказывания участниц, описать фрагменты сессий, дополнив, где казалось уместным, своими комментариями и размышлениями.
Замечу, что практическим стимулом к созданию «Женского проекта» стала ситуация, хорошо известная всем ведущим терапевтические и тренинговые группы: в российской практике женщины составляют более 80 % людей, готовых обращаться к профессиональным психологам. «Перекошенный» состав групп, особенно краткосрочных, в которых на 10–12 активных и мотивированных женщин приходится двое весьма некомфортно чувствующих себя мужчин, не идет на пользу ни тем, ни другим. Казалось, что признание и «утилизация» этого обстоятельства (раз уж группы все равно по большей части оказываются женскими, то разумнее сделать это их замыслом, а не исторически сложившимся «недостатком»), просто позволит участницам более эффективно работать.
Специфика этих групп не была их основанием, а выявлялась по ходу дела. «Наследственность» на тот момент меня не очень интересовала: идеи женского освободительного движения с его группами виделись столь же далекими и не имеющими отношения к моему делу, как и кажущиеся противоположными им идеи «тренинга женского обаяния». И даже название «Я у себя одна» возникло не сразу: просто довольно быстро оказалось, что в атмосфере занятий, в комментариях даже еще не познакомившихся между собой участниц, в том, «с чем пришли», и в том, «с чем уходим», просматривается некая нить, связанная с потребностью в пристальном и очищенном от бытовых контекстов рассмотрении своей жизни и личности как заслуживающих внимания. Собственного как минимум. Слова «самоопределение», «поиск идентичности», «принятие», «осознавание», «терапевтическая проработка» верны, но насколько они беднее удивленного: «Оказывается, есть вещи, которые можно и нужно сделать для себя только самой… Нужно, и это тяжело. Но можно!»
Собственно, идеей книги было разглашение (разумеется, с соблюдением анонимности реальных людей) того, что на самом деле думают и чувствуют женщины, когда начинают говорить о своей жизни всерьез, – «своим голосом и о том, что важно для меня». Образы нарушенного молчания и своего (иного) голоса прочно укоренены в традиции гендерных исследований: одна из широко известных (разумеется, только тем, кого интересуют исследования гендерных различий) работ так и называется – «Иным голосом».
Моя же книга называется «Я у себя одна», или Веретено Василисы». Напомню, что в одной сказке нелюбимая падчерица, справлявшаяся со своим уделом с помощью волшебной куколки (дара покойной матери), была со злым умыслом отправлена к Бабе Яге за огнем именно под тем предлогом, что ее веретено, в отличие от спиц и булавок мачехиных дочек, не блестело – не отражало света. Собственно, путешествие Василисы в темный лес к персонажу с темной же репутацией, но за огнем (светом), ее испытания и получение в дар неожиданно грозного источника света и составляют основной сюжет известной сказки. Билибинские иллюстрации, с детства знакомая нестрашно-страшная Баба Яга с положенным черным котом и мухоморами, темные разлапистые ели… Такая «Василиса» лежала у меня на столе чуть ли не три года, то исчезая под бумагами, то снова выглядывая. Долго ли, коротко, а свою книжку я закончила, и ее последующая жизнь должна была происходить без меня.
Утверждение, что тексты имеют свою судьбу, давно стало тривиальным. И тем не менее судьба этой книги о женских группах оказалась довольно неожиданной, если под судьбой понимать не тиражи, а читательскую реакцию. Вот об этой неожиданной реакции, а заодно и о других явлениях жизни и языка, кажущихся связанными и неслучайными, я и позволю себе порассуждать. Разумеется, не с позиции объясняющегося автора – как мы увидим, объясняться в данном случае или излишне, или абсолютно бесполезно. Да и теория не велит:
«Текст всегда ограничен и замкнут в пространстве и времени – поэтому он по определению принадлежит к прошлому. Когда текст закончен, его автор как таковой мертв – пусть даже как человек он все еще жив. У автора завершенного текста уже нет будущего. Будущее принадлежит читателю».
О да, будущее принадлежит читателю, вот об этом-то и хотелось бы не забывать!
Широко распространенное представление о тематике и целях женских групп сводится к простой формуле: «они там» собираются, чтобы поговорить о мужчинах в их отсутствие (поругать, поплакаться, обсудить приемы обольщения, – акцент зависит от того, что актуальнее для интерпретатора). Таким образом, группа – назови ее хоть тренинговой, хоть психотерапевтической – ничем не отличается от компании подруг, заказавших сауну, палаты в женском отделении больницы или заседания кумушек у подъезда. Фактическая ошибочность этого предположения не так уж интересна, – разумеется, оно ошибочно, если рабочая концепция хоть в какой-то мере связана с традицией групповой работы, основанной на идеях развития самосознания личности.
Гораздо любопытнее подумать о той системе допущений, которая приводит к упомянутой ошибке. Предполагается, стало быть, что у женщин существует сильная и неудовлетворенная потребность говорить о мужчинах – притом говорить что-то такое, чего в смешанной группе сказать нельзя (не поймут и не одобрят – понятно кто). Предполагается также, что других проблем и вопросов словно бы и нет – в самом деле, что еще может по-настоящему интересовать?
Между тем функцию такой «группы» весьма успешно осуществляют глянцевые журналы, телепередачи и массовая литература: потребность в «откровенном о сокровенном» не просто удовлетворена, а прямо-таки перекормлена, и с неплохим коммерческим эффектом. Уже хотя бы поэтому психологическая группа может отвечать каким-то другим потребностям – тем, которые действительно не находят поддержки и реализации в сложившихся в культуре дискурсах.
Одна коллега, случайно оказавшаяся в стенах института, когда участницы выходили из зала, спросила у меня между делом: «Это что у тебя за красавицы такие развеселые?» Удивленно поднятые брови были реакцией на мой ответ: «Господи, им-то зачем?» Коллега – милейший человек и хороший профессионал – всего лишь воспроизвела, не задумываясь, некое косвенным образом выраженное суждение… Будь оно высказано прямо, она же первая с ним бы не согласилась. Это еще одно ложное допущение: ищут возможности быть услышанными те, у кого «не сложилось», а как только «сложится» – зачем им психологические группы? Тем самым предполагается, что традиционный женский «функционал» (включая какую-никакую карьеру) – это и есть самое что ни на есть полное удовлетворение всех потребностей, а также решение всех проблем.
Да, на группе иногда заходит речь и о мужчинах, и о детях – поскольку они составляют часть жизни. Но заходит как-то по-другому и по очень простой причине: с самого начала – с решения потратить свободное время на тренинг, а не на отдых, – участницы группы верят и хотят, чтобы это был какой-то другой разговор. Другой – чем что? Чем то, что называется «женской тематикой»? Чем «советы психолога»? Они не знают точно, но смутное ощущение идущего вокруг разговора не о том, все время не о том – приносят с собой. Позволю себе процитировать высказывание участницы группы, лучше других формулирующее это смутное ощущение:
«Сколько всего пишут о женщинах – как для них лучше, как правильнее, в чем еще можно поработать над собой. Как будто это не я или вы, а какое-то «третье лицо», и ее Дело – все время чему-то соответствовать. Быть женой, дочерью, любовницей, менеджером, хозяйкой, дизайнером, еще кем-то там… Понимаете, не так уж важно – рабочей лошадкой, матерью семейства или произведением искусства, все равно это функция. Но если ничего, кроме этого, нет, то и меня нет. А я есть, и ты есть, и, кроме нас самих, никто не будет интересоваться, а как это – быть женщиной? Не функционировать, а быть! Про это даже думать трудно, не то что говорить – все время сбиваешься на «отчет о функции». А важно было бы на любую тему, но по-своему, изнутри. Непривычно, жутковато, а в одиночку вообще не решишься».
И оказывается, что дело действительно не в теме, поскольку любая – от творческого кризиса до сломанного ногтя – может развернуться и повести в невысказанное, недочувствованное, непонятное. В самом деле, ничего намеренно провокативного нет ни в прямом и серьезном разговоре о сложности и глубине отношений с отцом и – особенно – с матерью, ни в анализе знакомых многим агрессивных импульсов и мстительных фантазий, ни в признании нереализованных амбиций или вторичной выгоды роли жертвы, ни в открытом обсуждении темы старости. И уж конечно ни для кого не секрет, что время от времени люди обоего пола задумываются о смерти и ее символических эквивалентах – окончаниях, разлуках и утратах. Само собой, думают и говорят и о любви, свободе, Боге… О снах и детских воспоминаниях, о долге и вине, об одиночестве и страстных увлечениях кем-то или чем-то, о страхе и стыде, о моментах полного и абсолютного счастья. В общем, о чем угодно, – если «по-своему, изнутри».
Вот мы и работали с тем, что казалось важным участницам. При этом не только и не столько говорили «о», но используя возможности психодраматического метода, оживляли и материализовали любые голоса и персонажи, оказавшиеся важными. «Право голоса» – и действия – могли получить любые чувства, предметы и явления, а также реальные или мифические существа, не говоря уже о частях собственной личности или о себе самой в другой период жизни. А критерием важности и достаточной причиной для появления в пространстве действия было одно: это кажется важным – здесь и теперь. «Не знаю почему, так странно, такой пустяк, но…». Если следовать за чувствами и действием туда, где еще нет устоявшихся суждений, непременно придешь в страшноватые, но новые и богатые возможностями места.
Психодраматисты частенько говорят, что «протагонист ищет свою правду», да еще и «всегда прав» – не в житейском смысле, а в той мере, в какой любое психотерапевтическое взаимодействие предполагает присоединение к субъективной картине, к внутреннему опыту. И в этом смысле не только для психодрамы, но и для любой другой терапии «неважного» не существует, школьная конвенция о «выделении главного» временно отменяется. Любая мелочь может символизировать стоящие за ней пласты субъективного опыта, важного настолько, что о нем почти невозможно говорить прямо. И одной из наших задач стало хотя бы на группе перестать извиняться за то, что важным оказалось «не то». Возможно, заодно и попытавшись понять, перед кем или чем все время пытаемся оправдаться… И раз уж речь зашла о вине…
Мы живем в мире, где принято по любому вопросу бросаться обвинениями почем зря. Может, и к лучшему, что так называемая гендерная тематика не стала в 90-е предметом «всенародного обсуждения», а то можно себе представить… И не надо никуда ходить, ни на какие там группы. Поговорить, значит, потребность? Так в чем дело? Достаточно интернетовского сайта и книжного лотка в ближайшем подземном переходе, достаточно любой публичной дискуссии, хоть краем задевающей «женский вопрос». Скандал, «бессмысленный и беспощадный», разгорается у нас вообще по минимальному поводу и мгновенно, а в гендерной тематике к услугам обвинителей любого пола такие «пороховые погреба», что любо-дорого. Этот тип коммуникации, как и во время старого доброго скандала в коммуналке, ни концов, ни установления причин, ни выхода не предполагает. Да их и не ищет никто.
«Нет уж, я вам скажу!» – «Нет, это я вам скажу!» – «Нечего тут!» – «Встала и стоит!» – «От такого слышу!» – далее везде, это если без откровенного криминала и рукоприкладства. Роли и голоса можно раздать произвольно: от перестановки мест слагаемых… Любой автор, рискнувший высказаться на тему гендерных различий не агрессивно, а как-либо ещё – все равно как, – сам виноват: а нечего! (Разве только наукообразный текст без вкуса, цвета и запаха может проскочить незамеченным.)
Косвенно и совсем чуть-чуть, но и мне досталось. Когда отрывки моей книги еще до ее выхода были размещены на одном «дамском» сайте, возмущению дам не было предела, а мне дали много хороших советов: завести молодого любовника, попить ксанакс, нарастить акриловые ногти, брать пример с Аллы Пугачевой – и все пройдет! В связи с этим крошечным, но скандалом посещаемость сайта возросла, я получила пищу для размышлений и пиар, так что мы в расчете. Гневная отповедь была ответом на высказанное автором соображение, что так называемый средний возраст – сложное время со сложным же соотношением утрат и обретений, что мужчины и женщины переживают его по-разному и что для женщины забота о себе далеко не ограничивается сменой крема для лица, а требует поиска новых смыслов и целей. А если бы я обнаглела настолько, что заговорила бы о старости – наилучшем из возможных «последних действий» жизненной драмы? Или о том, что может скрываться за милой дамской склонностью к неконтролируемым тратам? Или об эмоциональной зависимости с полным растворением в объекте оной? Ох, куда бы меня отправили с этими бестактностями…
С тех пор прошло больше десяти лет. В поле массовой культуры высказывания по поводу как собственного, так и противоположного пола становились все агрессивнее, уже и лексика употреблялась вполне коммунальная – тут вам и «стервы», и «козлы», и «самки». Ну и пусть бы массовая культура занималась любимым делом – она же всегда оперирует сложившимися клише и обращается к примитивным потребностям, дело ее такое. Что-то, однако, настораживает в силе и окраске раздраженных выкриков – а главное, в том, что скрыто в их тени.
Когда человек, будь то мужчина или женщина, говорит (пишет) на повышенных тонах, взахлеб, категорично, в приливе праведного возмущения, есть в этом громадный психологический плюс, он же вторичная выгода. Можно не слышать не только другого – того самого, от которого все зло, – но и себя. А уж если орать начинают одновременно несколько голосов, то потом, как и после реального скандала, невозможно вспомнить, что же, собственно, произошло, – и вдумываться никто не станет. В принципе биологический пол ругающегося и направленность его (ее) возмущения – не главное; важно лишь, чтобы это кого-нибудь задевало, а кто-нибудь – неважно кто – с нескрываемым восторгом счел, что «так им и надо!».
Скажем, так: «Если вы еще не являетесь Стервой, то самое умное для вас, как и любой современной женщины, – это стать ею» – «Эх, измельчал мужик!» – «Нету, нету, девки, в наше время нормальных мужиков!» Суть одна – протяжный стон об отсутствии в окружающем мире достойной особи противоположного пола.
Ах так? Ну держитесь! Вот вам: «Чем больше женщин в парламенте, тем больше сисько-страдательных законов он принимает. Увеличивается социальная нагрузка на бюджет и растут налоги». – «Природой самке homo sapiens положено сидеть в логове с детенышами, ждать возвращения самца с охоты. Но sapiens’ность нашего вида давно обогнала его homo’стью, и самки больше не хотят сидеть дома».
Ой, испугал! Щас тебе, урод! «Мужчины: пособие по применению, эксплуатации и уходу». – Съел? Жри, гад!
И даже ироничнейшая пани Иоанна (Хмелевская) пишет книжицу под своевременным названием «Против баб!». Содержание диаметрально противоположно прямому смыслу заглавия. Так и в настоящем скандале всегда бывает участник, который не так прост, – его или ее легко отличить по тому, что в конце орева он (она) сохраняет нормальный цвет лица и тихо посмеивается.
Тексты выходят в сериях «Психология общения, межличностная коммуникация», «Дом, быт, досуг» и даже «Эзотерика, религия, мистика». А куда их, спрашивается, определить?
Все это, конечно, очень весело и дает относительно безопасный выход бессильной ярости, отчаянию и горечи, которых, разумеется, как бы и нет. Ядовитое шипение или прямые оскорбления словно выполняют важную задачу: и снова здравствуйте, у нас опять во всем виноват другой, – тем, что у него (нее) все не так, как у людей (у нас).
Проклятые вопросы,
как дым от папиросы,
рассеялись во мгле.
Пришла проблема пола,
румяная фефела…
Конечно, во времена Саши Черного «проблемой пола» считалось не то, что нынче, но сосредоточить внимание на том, как нехороши и неправы «эти», по-прежнему комфортно. Простые ответы чудесным образом снимают все ненужные вопросы – хоть про налоги, хоть про экзистенциальное одиночество, хоть про уровень агрессии и насилия в культуре. Тем самым и пишущий, и читающие могут избавить себя от труда сделать паузу и позволить себе простые, но тревожащие мысли (разумеется, о себе самих). Что я на самом деле почувствую, если позволю себе «остановиться, оглянуться»? Как избыток гнева, направленного на лиц противоположного пола, связан с моим собственным опытом, особенно опытом печальным, ранящим?.. И так далее, как это случается порой в психотерапии, – но до такого углубления в «свое» дело дойти не должно: виноватых не останется.
Поэтому ответы и должны быть простыми: «Они меня вынудили… на моем месте любой нормальный человек… а что вы хотите, когда такое безобразие творится…» И все громче, громче, чтобы не услышать следующего вопроса. Потому что, если перестать обвинять и обесценивать «другого», можно ненароком что-нибудь узнать о себе – не обязательно ужасное, но, возможно, неудобное и требующее пересмотра убеждений или расставания с иллюзиями, – и ведь никто не гарантирует, что жить станет лучше, жить станет веселей.
Вот поэтому столько стало тренингов, на которых учат делать что-то, «чтобы они…». Учат, к примеру, покачивать бедрами и смотреть снизу вверх (Ж), соблазнить любую приглянувшуюся девушку (М) или «получить от них все, чего ты заслуживаешь» (М? Ж?). Во всех этих «специальных предложениях» есть нечто общее с агрессивными заголовками, которые только кажутся шокирующе откровенными, а создают скорее комфортную шумовую завесу, провоцируют незатейливые и более чем коллективные чувства, а на их фоне смотреть, слушать и тем более думать практически невозможно.
Ни восторженный визг (так их!), ни возмущенный вопль (да как они смеют!) не позволяют, пока звучат, обратиться к собственной истории и что-то понять про свою жизнь, которая все же состоит не из одних скандалов. Да и отношения с противоположным полом не сводятся обычно к выяснениям, кто ответит за базар.
Такое впечатление, что темы, связанные с «гендерным скандалом», символизируют что-то иное, и даже более грозное и опасное. Возможно, новый расцвет защитного механизма проекции как универсального средства снижения тревоги? Новый виток нормализации насилия и культивирования отношения к «другому» как к объекту? Окончательную победу – после недолгого кокетства «общечеловеческими» – старых добрых ценностей воюющих патриархатных культур: «власть, статус, принуждение»? Ведь не так важно, кого и в чем обвиняют, – система координат знакома и так же безвыходна, как интонация скандала за стеной. Собственно, единственный актуальный вопрос в ее унылых пределах – это вопрос «кто кого?». Выбор тоже прост: или ты агрессор, или ты жертва. Жертва же должна быть «сама виновата», тогда агрессор прав.
Начитавшись всего этого параноидно-шизоидного (в кляйнианском смысле) ужаса, хочется услышать человеческий голос, баритон или меццо-сопрано, – но голос, а не визг.
Спасибо, вот оно – и как раз на «животрепещущую» тему мужского и женского. Даже под названием «М и Ж», что, без сомнения, – шутка. Уже легче. Тем более, шутка печально-изящного Льва Рубинштейна. Привожу большую цитату – чтобы уравновесить процитированное выше и восстановить все, что следует восстанавливать после бессмысленных разрушений – даже сугубо знакового свойства:
«Вообще же глубинная проблема мужского и женского особенно наглядна на примере городских памятников. Памятник всей своей неизбежно агрессивной вертикальностью манифестирует мужественность. Но самый радикальный, самый минималистский и, по-моему, самый лучший берлинский памятник направлен не вверх, а вглубь. Я имею в виду памятник-колодец с пустыми книжными полками по периметру, установленный (правильно сказать – вырытый) на Опернплатц напротив Гумбольдтского университета, в том самом месте, где в 1933 году униформированные стриженые хлопцы с факелами жгли неправильные книги. Все правильно: сокровенное и стыдное не следует выпячивать, но о нем не следует и забывать. Это памятник неспокойному подсознанию. Это дыра, провал, яма, пересохший колодец. Но это и лоно, оплодотворенное будущим. Каким вырастет младенец, зависит, увы, уже не от нас».
Вот и отдышались. Можно ведь и такое читать. Мало ли что пишут на заборах – есть же библиотеки! Зачем рыться в помойке, ворошить всю эту позорную кунсткамеру? Да чтобы не забывать, на каком «радиационном фоне» живешь и работаешь. И какое «знаковое поле» пересекают каждый день участницы твоих групп – не в скафандрах же они ходят…
Некоторые тексты, оркеструющие «гендерный скандал», интересны тем, что ссылаются на определенную теоретическую базу – например, классический психоанализ. Тем самым эти тексты располагаются уже в пространстве психологической и психотерапевтической литературы. По соседству, в непосредственной близости от так называемых наук о человеке. То есть с некоторой натяжкой можно утверждать, что мы с автором приведенного ниже отрывка – коллеги. Однако…
«Внутреннее стремление к усовершенствованию, о котором говорил Зигмунд Фрейд, подавляющему большинству женщин чуждо в еще большей мере, чем мужчинам, и прежде всего из-за обусловленности самой природой женщины, резкого доминирования ее личностной сферы «ОНО» над сферой «Я».
Если мужчина самоутверждается за счет удовлетворенного честолюбия, властолюбия или, на худой конец, тщеславия, – сугубо человеческих, надприродных влечений, то женщина – за счет материнства или успешной эксплуатации мужского влечения к ней – проституции в тех или иных ее формах.
Женщина, если называть вещи своими именами, воспринимает внешний мир и осуществляет общение с ним прежде всего через свою промежность. […]
Природе в равной степени милы и нужны все ее творения – и жестокие животные-мужчины, и покорные твари-женщины, и нет ничего унизительного в этом распределении ролей, если каждый (и каждая) полюбят жизнь как таковую, осознав свое истинное место в ней».
И тысячи читателей будут, возможно, полагать, что наконец-то им объяснили, что на самом деле представляют собой мужчины, женщины и психоанализ. Последний, может, и не хотел бы участвовать в дискуссии такого уровня (недаром обе книги вышли в авторской редакции – у сертифицированного психоаналитика могло бы возникнуть слишком много вопросов). Но его (психоанализ) употребили, не спросив. И выходит, что это от его имени одна оказалась «покорной тварью», а другой – «жестоким животным».
Читают это все, разумеется, преимущественно женщины, поскольку они вообще больше читают психологической и психотерапевтической литературы. Кривятся, но читают. Молча закрывают «научно-популярное издание», еще раз напомнившее, что проявлять неуместный интерес к пресловутым «гендерным различиям» и задавать вопросы о себе самих не стоит, а то ведь ответят. И раз уж «психология с психотерапией» дают такие ответы…
Ну разве что в «Белые облака» наведаться, утешиться переизданной Клариссой Эстес. «Бегущая с волками», заметим, ни с кем не воюет, – и нельзя не восхититься «Предупреждением», в котором говорится, что «вопрос развития человека – дело индивидуальное», что гарантированных рецептов нет, что авторитеты (психотерапевты в том числе) должны осторожно и вдумчиво выбираться…
Вокруг же бушует море исчерпывающих обобщений и рецептов, предлагающих как раз не морочиться, а «осознать свое истинное место» в этой жизни. Для своей же пользы.
Большинство популярных руководств, адресованных женщинам, при детальном рассмотрении оказываются руководствами по более выгодному использованию стереотипов массового сознания – и тем самым работают на вторичное внедрение этих стереотипов. Они словно сплетены руками мачехиных дочек, которым «от булавок светло», и в этом свете все совершенно ясно: стервы-карьеристки обсуждают тактику ближнего боя, незамужние бедняжки слезно жалуются на жизнь, домохозяйки ругают мужей, остается только выбрать роль в этом кукольном театре. «Поиск себя» или «саморазвитие» вот-вот станут такой же принадлежностью рекламных клипов, как и все прочее. Психотерапевтические «верования», попав в соответствующие контексты, обращаются в свою противоположность, а слова опошляются быстрее, чем произносятся. Кто-то знает, что для тебя лучше. Делай, как говорят, и все будет хорошо.
Все это доступно, как джин-тоник очаковского производства и прочие «товары народного потребления», да и продается примерно там же – в бетонных трубах подземных переходов, ведущих к спуску в метро. Лежит себе рядышком с «Возвращением Бешеного», «Полной энциклопедией стрелкового оружия» и «Рублевской кухней» – в общем, правильно лежит. Народ потребляет «по интересам». По заплеванному жвачкой и окурками асфальту похаживает осанистый охранник, побираются старушенции, веет приторными лилиями из ближнего цветочного рая, приличного вида барышни допивают из горла и покупают заколки со стразами, берет за душу гитарными переборами блатной шансон, заливаются мобильники…
«Огляди на Казанском иль Курском вокзале московские пряные прелести – эту пьянь, этот стыд, этот смрад огляди с подобающим ужасом…» Осторожно, двери закрываются, следующая станция… Приехали.
Читательский отклик на «Веретено Василисы» оказался таким тихим, что сомневаешься в слове «отклик». Те, благодаря кому и для кого писалась эта книга, продолжают свое путешествие. То самое, которое предпринимается всегда в одиночку и в котором никто не обещал ни разрешения всех проблем, ни скорого практического результата, ни простых рецептов типа «полюбить себя». И только написав эту книгу, я увидела, как нас много. Самым поразительным оказалось странное сходство в реакции совершенно разных женщин, знакомых и незнакомых, в другой ситуации явно не лезущих за словом в карман. Удивила и сперва даже озадачила строгость, почти безмолвие, идущие явно не от немоты: «Я прочитала «Василису». Спасибо», – короткий серьезный взгляд, иногда скупой жест или прикосновение – и все.
Как будто разговор уже состоялся, а теперь – нам пора. Как будто встретились в толпе члены тайного ордена или рядовые, воевавшие на одном фронте. Немногие же читатели-мужчины, тоже очень разные, удивили тем, что прямо, по-мужски, признавались: плакали. Я не знаю, о ком – о маме, сестре, жене или нерожденной дочери, бесценно другое: не о себе. Такие дела.
Трезвый взгляд на жизнь не чужд печали и именно поэтому допускает – даже предполагает – и улыбку. Я, конечно, и не надеялась всерьез огорчить тех, кому книга показалась мрачной, но при этом не удивлена тому, что они рассердились. Книга, к счастью, в отличие от спама или развлекухи в телевизоре – субстанция управляемая: захотел – открыл, захотел – закрыл, забыл, «забил». «Каждый выбирает по себе…»
В шуме никому уже не интересного скандала тихих голосов не различить. Silentium, ибо «своим голосом и о том, что важно для меня», имеет смысл говорить не везде, не со всеми и далеко не всегда. «А теперь посмотри на меня: я гибка, как лазутчица; краснобайство мое позади, – я молчу, как разведчица…»
Собственно, большинство людей пересекают весь этот «базар-вокзал» по пути на работу и домой. Работа психолога-практика состоит не только из ведения групп или консультаций, а предполагает еще и альянс с взрастившей их теорию наукой. Недавно в одном почтенном академическом вузе, где я читаю спецкурс, студенты «второго высшего» – то есть взрослые люди, имеющие опыт работы в других профессиях и живущие на свете достаточно давно, – спросили: почему среди психологов-психотерапевтов так мало мужчин? И можно ли что-то сделать с этой ситуацией, ведь для некоторых клиентов очень желателен терапевт или консультант-мужчина. (Вопрос был задан, разумеется, студентками; студент же в аудитории был всего один – и конечно же староста.)
В этой простенькой зарисовке «из жизни психологов» немало интересного. В самом деле, почему надо было задавать этот вопрос преподавательнице, вместо того чтобы просто оглянуться на собственную учебную группу и увидеть часть ответа? И почему во второй половине вопроса так явно присутствует допущение о том, что «привлечение» в ту или иную деятельность лиц определенного (и мы знаем, какого) пола – это предмет заботы каких-то инстанций, которым следует напомнить, что вот, мол, есть проблема. Они, разумеется, подумают и помогут. Что это за фантазия о каких-то «высших силах», недостаточно усердно соблюдающих «полноценность» гендерного состава специалистов помогающих профессий?
И уж если отвечать серьезно моим уважаемым студенткам (ведь беспокоятся-то именно они), то я бы ответила вопросом на вопрос: и как вы, коллеги, интерпретируете абсолютное преобладание женщин и среди студенчества, и среди обученных специалистов, и среди клиентов психотерапевтов и психологов? Что видится обществу в этом роде занятий такого, что он воспринимается как «женский»? В сущности, сконструировать и провести исследование было бы достаточно несложно, да и результаты довольно предсказуемы. «Помогающие профессии» оказались бы в приличной, но не обладающей властью и влиянием «компании»: вместе с педагогикой, значительной частью здравоохранения, ландшафтным дизайном и библиотечным делом. Там, где профессиональная деятельность касается хранения, помощи, поддержки и развития, никто вслух не скажет, что это все, мол, пустяки, – но обойдутся с этим именно так.
«Настоящее дело», «гудя клаксонами и сверкая лакированными крыльями», промчится мимо. Туда, где можно «порешать вопросы» о слиянии и поглощении, спецоперациях или по меньшей мере чемпионате по футболу. Психотерапевты подаются в бизнес-тренеры не только за «длинным рублем», но и за социальным одобрением, и у многих неплохо получается: разучиться «лезть в душу» намного проще, чем научиться. Можно еще стать чиновником и что-нибудь возглавить, а на расширенном совещании какой-нибудь вновь образованной комиссии поставить вопрос о недопустимости дальнейшей феминизации кадров. Это уже было в медицине и педагогике. Что получилось – а ничего, пара сотен толковых девчонок не прошли по конкурсу, а потом всем стало не до этого.
И вместо ожидания дарованного «пропорционального представительства» я бы обратила их внимание на феномены, лежащие значительно ближе. Прямо скажем, в самом сообществе и даже еще ближе – в сознании конкретных представителей нашей профессии. Вот, например, вполне конкретный вопрос: какое место занимают гендерные различия в профессиональных представлениях психологов-практиков? Если не проводить фронтальный опрос на предмет «только знаемых» фактов, гипотез и теорий, а взглянуть на образы коллег-мужчин и коллег-женщин?
В небольшом, но серьезном (во всех смыслах слова) исследовании Л. Г. Шермазанян испытуемыми стали психологи-практики обоего пола, ведущие терапевтические или тренинговые группы, а целью исследования было выявление и анализ гендерных стереотипов у профессионалов, – в том числе и по отношению к другим профессионалам. Как выяснилось, женщины склонны обесценивать компетентность и «окарикатуривать» других женщин в еще большей степени, чем делали это мужчины-испытуемые.
Ведущая некую воображаемую группу «Валентина» в полупроективном рассказе у Елен, Ларис и Ирин представала тревожной, неуверенной особой, которую более всего беспокоила не работа как таковая, а оценка со стороны группы, и вообще она так волновалась, так волновалась… Надо отметить, что коллеге «Валентину» в текстах женщин-испытуемых также приписывалось большее соответствие утрированному стереотипу мачо, чем в текстах мужчин. «Валентин», по мнению большинства женщин-коллег, не обращался за помощью и советом в случае затруднений, а вместо этого мысленно обесценивал и посылал куда подальше «неудачную» группу; не опускаясь до анализа первого трудного дня, он отправлялся «по пиво» и вообще выглядел этаким лихим парнем, стремящимся не столько ответственно и качественно сделать свою работу, сколько победить и самоутвердиться.
Те же тенденции прослеживались и в текстах испытуемых-мужчин, – но несколько мягче, не так ярко. Вопрос о том, откуда возникли эти образы рубахи-парня и невротичной отличницы, сложен. Ответ на него не являлся целью исследования: довольно уже того, что гендерные различия в представлениях профессионалов о профессионалах были выявлены и описаны на достаточно солидной выборке, и получившаяся картина озадачивает. Было ли это невольным воспроизведением культурного интроекта, согласно которому женщина-профессионал все равно в глубине души остается тщеславной девчонкой, завидующей если не наличию пениса, то праву на пофигизм, которого ей-то никто не простит? Спроецировались ли в тексты собственные «профессионально неприемлемые» свойства? Отразились ли в них опасения в трудный момент оказаться «не на высоте» и думать, чувствовать, действовать на уровне «бытового» сценария и соответствующих стереотипов? Все возможно, но почему персонажи оказались носителями именно таких черт поведения и характера и почему в текстах женщин эти утрированные черты выступили ярче, жестче?
На эти вопросы ответа нет и, судя по всему, сами вопросы никого особенно не волнуют. Во всяком случае, интереса к довольно шокирующим результатам проявлено не было. Хорошо уже, что на защите обошлось без двусмысленных шуток и комментариев: даже простое упоминание гендерных различий часто вызывает именно такую реакцию, причем и у женщин тоже, что как нельзя лучше дополняет результаты нашего исследования.
Трудоемкая – любой психолог поймет, как непросто было набрать достаточное число испытуемых, отвечающих требуемым критериям, – и корректная работа была удостоена оценки «отлично», и ладно. Спокойный и прямой разговор на такого рода темы и должен быть проигнорирован или высмеян, этот феномен прекрасно описан еще в 80-е – правда, не наши, а европейские 80-е, и не психологами, а философами и лингвистами.
«Субъект определяется живыми или мертвыми, рождающимися или штампуемыми формами, которые он зачастую безотчетно воспроизводит и генеративные, символически плодотворные составляющие которых ему неведомы, – они отрицаются им.
Проверка половой окрашенности дискурса сводится к эксперименту, результат которого подлежит непризнанию в самых строгих, самых что ни на есть научных его демонстрациях. Тут рискуют получить отвод, невзирая на всю традиционность их метода, самые бесспорные статистические подсчеты. Ставка такова, что все средства пускаются на отрицание, непонимание, слепоту, отказ».
Ирония – или мудрость – ситуации состоит в том, что Люс Иригарей, известная в профессиональной среде прежде всего дискуссией с Лаканом, эти слова не писала, а говорила – причем с весьма почтенной кафедры и для немалого числа студентов:
«Мой курс читался в течение четырех месяцев с некоторыми перерывами. Месяц открывала лекция, за которой следовали не вошедшие в книгу публичные дебаты. Затем проходили семинары, посвященные прочтению классических философских текстов. Кроме того, за рамками этой книги остались выступления студентов, наши совместные дискуссии и т. д.».
Трудно, честно говоря, почти невозможно, учитывая привычную нам атмосферу нетерпимости, представить себе публичные дебаты и совместные обсуждения со студентами, в которых не оценивают и тем более не обесценивают, а действительно пытаются понять – себя и другого. Наши студенты, во всяком случае, выросли на иной интеллектуальной пище.
Одна студентка на год-другой раньше оказалась у нас в ИГиСПе на учебном тренинге. Это была юнгианская терапия. В перерыве, балуясь чайком, участники говорили о том, как учат в разных вузах и что интересного в мире академического обучения. Проходя мимо по своим делам и увидев знакомое лицо, я заодно услышала и обрывок фразы. Примерно такой: «Профессор N вчера на лекции в который раз сказал, что женщина не может быть хорошим психологом». Ладони говорящей лежали на столе, и она пристально смотрела на свои пальцы. Выражение ее лица я интерпретировать не берусь, хотя легкую складочку между бровями можно было бы назвать «горькой», а опущенный взгляд и ровный голос без интонаций тоже казались не вполне случайными. Если авторитетный профессионал считает, что твое многолетнее обучение бесполезно по определению, что тут скажешь?
Я глубоко уважаю профессора N как психолога. Понимаю, что в свете изложенного выше он никогда не ответит мне взаимностью. Никогда, что бы я ни написала, каких бы профессиональных успехов ни добилась, кого бы ни выучила или ни вылечила. Возможно, это не радует, но и посыпать главу пеплом вряд ли разумно. Время от времени имеет смысл получать сведения о составе воздуха (атмосфере) того места, где живешь, – знать, что именно вдыхаешь каждый день. И кто сказал, что те или иные примеси содержатся только в пробах из подземных переходов? В атмосфере кафедр и лабораторий, равно как и редакций, мы найдем те же самые химические соединения. Более того, в истории этого (и множества аналогичных) высказываний мне кажется важным разделять само суждение и его выражение, особенно публичное.
Почему кто-либо думает так или иначе – один вопрос. Почему говорит об этом перед аудиторией, к которой данное обесценивающее высказывание имеет прямое отношение, ибо в ней 90 процентов женщин, – вопрос совершенно другой. Значит, можно. И это проливает слабый свет на неофициальную, но вполне крепкую норму: те, чье мнение действительно важно для говорящего, не будут шокированы. Он не сказал худого слова ни о евреях, ни о мусульманах, ни о психиатрах, ни о философах – хотя никем из них тоже не является. Но это было бы гадко и неинтеллигентно.
А женщины еще и не то слышали, и мы не в Америке. Между прочим, формализованная «политкорректность в действии» тоже приводит к достаточно мрачной норме; и мне думается, что, если бы после лекции толпа студенток побежала стучать в учебную часть насчет «сексистских высказываний» лектора, а в результате у него были бы неприятности с администрацией факультета, это было бы еще хуже. И означало бы, что право гнобить, привязавшись к адекватному кампании поводу, просто перешло в другие руки. При всех различиях «той» и «этой» моделей, они родные сестры: обе основаны на праве сильного (контролирующего) и безмолвии всех остальных.
Что-то, однако, беспокоит тех, кто из года в год спрашивает: «Почему так? Что делать?» Ответ для начинающих коллег имеет своим основанием особенности самого ремесла, профессии: наблюдать, видеть и слышать, внимательно отслеживать свои чувства, осознавать то место, которое успел занять в собственной системе оценок «голос власти и авторитета» В конце концов, множество психотерапевтических практик исходят из того, что внутренняя репрезентация любой значимой фигуры может быть изменена, что интроекты – культурные в том числе – можно и нужно подвергать осмыслению, анализу, ревизии.
Когда возникают вопросы, можно обсуждать их с теми коллегами, кто готов обсуждать. Выбирая личного психотерапевта или супервизора, стоит иметь в виду среди прочего и его или ее взгляды на гендерные различия: эти взгляды обычно не скрывают, нужно только слушать. Разумеется, стоит обращаться к серьезной исследовательской литературе. Ее довольно много, хотя переводы фундаментальных трудов по гендерной тематике случайны и единичны: интерес к ней словно бы автоматически предполагает склонность к радикальному феминизму, а ни одно серьезное издательство себе такого не пожелает. Лучший выбор авторов и лучшие переводы, конечно, принадлежат гуманитарным проектам, хотя здесь не все просто. В предисловии к цитированной выше Люс Пригарей редактор Ирина Аристархова пишет:
«Эта книга – осколок. Капля в море текстов, ничем нас не подготовивших к данной философии. Поэтому она, возможно, затеряется – лет на пятьдесят или навсегда.
Это издание – случайность. За ним не стоят какая-либо программа, группа единомышленников или академия.
Эта публикация – совершенная необходимость. Замыкание круга, начавшегося по меньшей мере с Горьковской библиотеки МГУ на Моховой и чтения дореволюционных изданий Розанова, который бы согласился с Иригарей, что вопрос пола, половое различие – основной вопрос нашей эпохи и от его разрешения зависит наше спасение.
Одержимость «различием», «инаковостью», столь характерная для ксенофобкой культуры, не оставляет их в покое, без объяснения. Ведь это – одержимость собой, в окончательном счете. Эта книга – попытка предоставить различие самому себе и проследить, что из этого произойдет, в том числе «с собой».
Это также результат пятнадцатилетней работы и убеждения, что Иригарей как нельзя более уместна и понятна на русском языке. То есть эта книга – подарок самим себе, на будущее».
Когда читаешь эти строки, отчетливо понимаешь, что в списке рекомендованной литературы для психологов-практиков этой книге места не найдется, и это по-своему логично. Но… если «я у себя одна», ограничиваться рекомендованной литературой не обязательно и даже странно. А среди нерекомендованной конечно же есть и книги, прямо предназначенные женщинам «помогающих профессий».
В течение последних 20 лет во всем мире женщин-психотерапевтов становилось все больше. (Больше, чем до этого, что в экономически развитых странах вовсе не означает «больше, чем мужчин».) Естественно, как только «процесс пошел», профессиональное сообщество начало ту работу, которую обязано совершить такое профессиональное сообщество, заметив неслучайный процесс или тенденцию, отражающие какие-то особенности его взаимоотношений с миром.
«Женщин-психотерапевтов все больше. В течение ряда лет больше половины студентов, получивших высшее психологическое образование, – женщины. Средний медицинский персонал в психиатрии или социальные работники чаще всего женщины, это привычно. Но даже среди врачей-психиатров наблюдается тенденция к увеличению числа дипломированных-специалистов-женщин. Лишь недавно, однако, мы начали исследовать влияние гендерных факторов, в частности пола психотерапевта, на терапевтический процесс. […].
Эта книга является результатом серии симпозиумов, организованных Комитетом по гендерным проблемам отделения независимой практики (отделение 42 Американской психологической ассоциации (АПА)). В 1987 и 1988 гг. на ежегодной конференции АПА мы представили доклады «Женщины-психотерапевты и их клиентки: анализ кейсов» и «Женщины-психотерапевты и их клиенты: анализ кейсов». Нас интересовало влияние теоретической ориентации женщины-психотерапевта на ее концепцию случая и конкретной терапевтической интервенции. Интерес к симпозиумам по этой теме был так велик, а число коллег, хотевших принять участие в обсуждении, столь значительно, что мы решили оформить наши материалы в виде книги».
В коллективной монографии «Женщины и групповая психотерапия. Теория и практика» редактор и составитель пишет: «Это тот текст, который мне важно было бы прочесть, когда я была молодым психотерапевтом, когда в конце 60-х только завершила свое обучение и начинала вести группы. Но должно было пройти 25 лет, прежде чем такая книга могла быть написана».
Двадцать три автора монографии рассматривают все или почти все возможные аспекты проблемы, включая анализ динамики краткосрочных и длительных женских групп, гендерные различия в стилях ведения, теоретические ориентации психотерапевтов, отдельные формы симптоматического поведения участниц и, что немаловажно, связи всех этих явлений с социокультурными контекстами. Неслучайно третья глава называется «Пути знания: женские конструкты истины, власти и собственной личности».
Один из вопросов, который задавался женщинам-испытуемым в исследовании, описанном в этой главе, звучит так: «Как вы проверяете, правда ли то, что вчера казалось вам правдой?» Есть и другие: «К кому или к чему вы обращаетесь, когда хотите получить честный ответ?». «Кто для вас является бесспорным авторитетом по таким-то и таким-то вопросам?». «Как вы узнали то, что знаете о мире, истине, власти и себе самой?» Список литературы к главе включает 86 наименований, один из подзаголовков напрямую связан с тем, что составляет тему этой статьи: «Метафоры голоса и молчания».
«Люди, которые работают и общаются с женщинами и при этом слышат их, хорошо знают, как важны и могущественны метафоры молчания и голоса […]. Как женщина, но также и как клиницист и педагог, знаю, насколько велика разница между навязанным извне и добровольным молчанием. Когда мир «не слышит» то, что ты говоришь, а то, что с тобой происходит, им «замалчивается», это воспринимается как отчетливо выделенный и фрустрирующий опыт. Но из материалов наших интервью так же отчетливо видно, что порой молчание предпочитается и избирается сознательно. Безмолвие может быть местом безопасности, передышки, накопления сил, обновления. Многие расценивают умение сознательно промолчать как результат более глубокого и основанного на размышлениях понимания своей жизненной ситуации. Некоторые женщины подробно рассказывали о том, как они учились воздерживаться от слов. Они прямо связывали умение отказаться от объяснений, от попыток «докричаться», от призывов к пониманию с взвешенным выбором момента, когда есть надежда быть услышанной».
Представляется важным, что и психотерапевтическая практика, и академическая наука как раз и не молчат, и не митингуют. Используя тот инструментарий, который традиционно присущ разным способам познания, они обсуждают, задают вопросы, ставящие под сомнение самые основания когда-то бесспорного, – и не приходят к однозначным выводам. Позволю себе не углубляться в эти «неоднозначные выводы», поскольку наиболее существенным представляется не их содержание, а сам факт рефлексивного, но в то же время неравнодушного принятия всей сложности темы, в отношении которой нет и не может быть нейтралитета.
Даже когда мы говорим о самых что ни на есть общечеловеческих, не связанных с биологическим полом проблемах, например, проблемах экзистенциального уровня, возможно ли упразднить пресловутые различия? Только проигнорировать. Взять хотя бы хорошо известные психотерапевтам «экзистенциальные данности» – ну хотя бы в формулировке Ирвина Ялома. Не подсказывает ли нам, и мужчинам и женщинам, внутренний голос и даже здравый смысл, не свидетельствует ли наш житейский опыт о том, что отношения со смертью и с экзистенциальным одиночеством, как и переживание «заброшенности в мир», у мужчин и женщин все-таки разные? И в том, что касается свободы, ответственности, смысла, – много ли мы знаем источников, хотя бы ставящих вопрос о различии, не полагая при этом «мужское» тождественным «общечеловеческому»? Кое-что сказано об этом у Симоны де Бовуар, Юлии Кристевой, той же Люс Иригарей, – и мало кто видел учебную программу для психологов и психотерапевтов, в которой можно было бы расслышать эти голоса. На одном уровне разговор о гендерных различиях уже надоел и весьма опошлен (потому и надоел), на другом – даже и не начинался.
Утверждение о том, что «личность психотерапевта является его рабочим инструментом», давно стало тривиальным, как и достаточно единодушные пожелания «зрелости», «целостности», «аутентичности» и «конгруэнтности». Откуда возьмутся эти психотерапевтические добродетели, если собственный пол в профессиональной деятельности воспринимается как извинительный, но неисправимый недостаток, да еще не сознательно, а в завуалированной и неотрефлексированной форме? Большинство женщин-коллег, особенно молодых, отвергли бы предположение о том, что в своей практике они невольно воспроизводят конструкты, грубо, но точно отраженные в поговорке «Курица не птица, баба не человек». Что получилось бы в экспериментальном исследовании, мы уже догадываемся. Работали ли с этим в мировой практике, есть ли сообщения о сходном противоречии, хотя бы осознанном и обсуждаемом? Конечно.
В восьмидесятые годы, к примеру, четверка блестящих, зрелых и опытных представительниц семейной терапии основала Женский проект, потому что благодаря постоянной профессиональной рефлексии и потребности в ясной позиции, учитывающей и человеческий (женский), и психотерапевтический, и педагогический опыт, они поняли, что в якобы нейтральной «чисто рабочей» практике транслируют, сами не замечая, то, что в отношении собственной жизни и места в ней ни за что не приняли бы.
«Терапию семьи разрабатывали психиатры, сконцентрированные на эмоциональной жизни личности. Какие бы ни были причины, но факт остается фактом – они исходили из своей точки зрения и поместили личность в более широкий контекст. С этого и началось новое направление в психиатрии – семейная терапия, обязанная своим возникновением профессионалам высокого уровня. А раньше непрестижную, незаметную «работенку» исполняли люди, занятые в сфере социальных проблем, по преимуществу женщины. Но зачинатели нового направления, поместив личность в контекст семьи, забыли поместить семью в контекст культуры. Откуда и следующий этап в развитии направления, откуда и «Женский проект».
Что стало результатом всех этих усилий, что изменилось? В том-то и дело, что никакого революционного пафоса и попытки изменить существующий в профессиональном мире «строй» не предполагалось; позиция всех упомянутых авторов не сводима к обвинениям в адрес «угнетателей-мужчин» – речь идет только о том, что должно быть прояснено и понято самой женщиной-профессионалом – и коллегой любого пола, кто готов подумать об этом вместе и поделиться своими мыслями и чувствами (или обсудить результаты эксперимента, если речь идет об академической науке). Как говорится, to whom it may concern. Конечно, все это принадлежит иной – американской – профессиональной культуре. Конечно, не может быть и речи о прямых заимствованиях. Тем не менее Перлза, Роджерса или Ялома мы воспринимаем как классиков профессиональной культуры и со всем почтением переводим и цитируем. В этом случае Атлантический океан как-то не становится непреодолимым препятствием. Кажется, здесь дело не только в масштабах и «весе» авторов, есть многое, что мы предпочитаем не переводить и не читать, потому что в противном случае возникло бы слишком много вопросов к профессиональному сообществу, а главное – к самим себе.
Похоже, мы систематически и по разным поводам – далеко не только в связи с гендерной тематикой – «забываем поместить психотерапию в контекст культуры». И если подумать обо всех странностях и противоречиях, упомянутых в этой статье, как о частном случае, это может привести нас к очень непростому вопросу о судьбе и назначении психологических практик в культуре. Вот, казалось бы, традиционные для этих практик интенции: «посмотреть по-новому на…» или «осознать потребности, чувства и границы» (понятно, что примеры могли бы быть сформулированы и иначе, это лишь вопрос конвенции, конструкта традиционности). Эти и подобные им интенции по определению ведут к конфликту – возможно, давно назревшему, долгожданному, но конфликту.
Как утверждает целый ряд авторитетов психологии личности, ее развитие предполагает разрешение противоречия между ранее интериоризированными смыслами и новым опытом. Как знает любой практикующий психотерапевт, взаимодействие этого рода всегда включает контакт с чем-то, о чем клиент говорить не готов, – потому ли, что это трудно и больно, потому ли, что для этого у него нет языка, но не готов. То, о чем люди готовы говорить, обсуждается в других местах, и оно не нуждается в особым образом организованной ситуации выхода за границы обыденного, общепринятого, знаемого, само собой разумеющегося. Задавая сколь угодно простые и не подразумевающие готового правильного ответа вопросы, мы с неизбежностью рано или поздно оказываемся в поле противоречий, не находящих разрешения сложившимися в культуре способами. В этом смысле любая терапия (особенно групповая) и любой личностно ориентированный тренинг содержат в себе потенциал деконструкции, «разгерметизации» и ревизии культурных интроектов. Поиски «своей правды» ведут к сомнениям и пересмотру не только того, «чему учила мама» (хотя часто терапию понимают именно так), но и в отношении скрытых допущений доминирующего дискурса.
Любая работа, в ходе которой человек хотя бы пытается говорить «своим голосом» и о том, что важно для него или для нее, делает его или ее в чем-то более одиноким и уязвимым, чем нерассуждающий потребитель «культурных консервов». Необходимость собственного – всегда нелегкого, всегда в одиночку – путешествия в темный лес, к трудным заданиям Бабы Яги, мимо загадочных всадников и назад, в свою жизнь, лишь оформлена образами «женской сказки». Просто так уж сложилось у нас, что женщинам оказалось и важнее, и, возможно, в чем-то легче эту необходимость признать.
У нелюбимой падчерицы после встречи с таинственной и пугающей старухой остается в руках источник яркого – неприятно яркого – света, который избавляет от лишнего и особенно от того, что враждебно и на самом деле ни в каком свете не нуждалось. Рукодельница Василиса была послушной дочерью своего почтенного отца, делала, что сказали, притом делала хорошо и, даже когда несла домой опасный дар, всего лишь исполняла мачехин наказ. Но со светом, как оказалось, шутки плохи.
Собственно, всякое психотерапевтическое путешествие предполагает и встречу с грозной и не совсем понятной силой, и так часто упоминающийся в текстах соответствующей тематики «новый взгляд» на собственную жизнь. Если мы всего лишь последовательны в своей приверженности профессиональным ценностям, то должны понимать, что в свете этого нового взгляда многие наши опасения, суждения, иллюзии и надежды (например, на социальное одобрение за хорошо сделанную работу) могут сгореть до угольков. Все сказанное в этой статье, имеет отношение не только к пресловутым «гендерным различиям», которые, конечно, очень важны, но не являются единственными различиями, о которых важно помнить и думать.
«Женский вопрос» не возникает и не может достойно обсуждаться сам по себе, он только часть огромной и болезненной темы возможного – или уже не случившегося – диалога с «другим». Надежда на этот диалог умирает последней, но пока доктора рассуждают о том, что «пациент скорее жив, чем мертв», проходит время нашей единственной жизни. Тратить ли его на ожидание понимания и стремление объясниться или ограничиться сколь угодно несовершенной попыткой самоопределения – вот в чем вопрос.
Войти с помощью соц. сетей: