Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Ах, милый, хилый Новый год,
Горбатый, сморщенный урод!
Зажги среди тумана
Цветной фонарь обмана.
Зажги! Мы ждали много лет —
Быть может, солнца вовсе нет?
Дай чуда! Ведь бывало
Чудес в веках немало…
Саша Черный
…Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь. О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты?..
Михаил Булгаков
Нет ничего более предсказуемого, чем Новый год. Что угодно может не настать, а это – случится. Странно, но он же всегда приходит (и проходит) неожиданно – как! уже?! Опять?! Можно долго размышлять о том, чем так непрост этот праздник – от неизменного парада социальных возможностей до резко обостряющегося ощущения близости к грозным экзистенциальным безднам и высотам, от практических неудобств – вроде намертво стоящих пробок, толп и поголовного возбуждения – до вырастающего в нечто многозначительное вопроса «где встречать будете?». Потому что как встретишь, так и проведешь: никто всерьез в это не верит, но… «Вот и январь накатил-налетел, бешеный, как электричка…». И до того, как это случится, лучше сделать все возможное, но что?
Подводятся итоги, и отнюдь не только психологические. Курьеры – «тридцать пять тысяч одних курьеров» – тащат штатные корпоративные «знаки внимания»: о вас помнят, вы еще можете кому-то пригодиться, жизнь удалась. Или не очень? И куда пристроить уродливый календарь с фотографиями достижений дружественной компании – его даже тете не передаришь…
Смотр социальных возможностей и связей не афишируется, но происходит: вал звонков и писем явно говорит не только о душевных привязанностях. Очень ведь важно, кто и кого, когда и какими словами поздравил. Кто с кем считается, кто кого имеет в виду, кому должно быть особенно ясно, что у тебя все в большом порядке…
Что-то планируется, ожидается, загадывается. Даже теми – возможно, особенно теми – кто «не придает значения всей этой ерунде».
Грубые присказки – здравствуй, ж… Новый год – обычно сопровождают сакральное, шуты сидят у ног королей. Тревога прячется за показным равнодушием, за бытовой суетой, за острым интересом к суевериям всех времен и народов: «встречать» надо в зеленом в крапинку, на столе должны быть три металла и четыре минерала; говорят, на Новый год, что ни пожелается…
Но ведь если сбыться может что угодно, то и случиться – тоже! И что-то подсказывает: три металла успокоят, но не предотвратят.
Сумасшедшие предновогодние покупки – что в них от старой как мир попытки откупиться от неведомых сил? А вы говорите – скидки! Тратятся эти деньги как-то особенно лихо – как будто нельзя подождать до февраля. Можно, но ведь праздник!
Праздник-то праздником – едва ли не единственный ныне, который все же общий, «всенародный», – но не прост, и это его свойство не исчезает даже при самом прозаическом взгляде на него.
«И если раньше было ясно, что между миром «своим» и миром «чужим» пролегает граница, пусть невидимая, неясная, но человек знал время, когда она становится проницаемой, знал места, где это происходит, и знал средства, которые открывают или держат границу на замке, – ныне везде главенствует хаос. Все смешалось, и то, что принадлежало своему миру, становится чужим; и прочно забыты те правила, которые когда-то обеспечивали порядок и целостность, одним словом, мир постепенно утрачивает смысл и превращается в абсурд, – …если Вселенная внезапно лишается как иллюзий, так и познаний, человек становится в ней посторонним».
И столько людей испытывают смешанные чувства по поводу этого праздника, и так все со всем перепуталось в этих смешанных чувствах, что однажды показалось верным и естественным сотворить из того, что знаешь и умеешь, некий небывалый формат, который точно не психотерапия и даже не тренинг, хотя обладает кое-какими их чертами.
Название «культурная терапия» слишком претенциозно и стилистически расходится с «трикстерским» духом акции, но, если вдуматься, что есть возвращение празднику хотя бы части личного смысла, как не исцеление самого праздника? Праздник стар. Возможно, болен. Его используют все кому не лень: политики, продавцы петард, телевизионщики, дети, вымогающие желаемое. Праздник оброс слишком громоздким «хозяйством»: обветшавшие и подчас уж совсем никому не нужные ритуалы, новейшие модные штучки, навязшие в зубах присказки и мелодии, тонны мишуры и режущий глаза блеск иллюминации. Праздник натужно бодрится, пытаясь вытеснить то, что составляет истинную его суть: «химически чистого» веселья не бывает, попытка его получения чревата накоплением где-нибудь в темном углу токсичных отходов и грозных теней. Для «детоксикации» с ними необходимо встретиться, а дело это трудное и пугающее, но вместе с другими людьми, которые тоже на это решились, делать его все же полегче.
Хорошая уборка – это не заметание под ковер, а ревизия: что здесь мусор, а что нужно только отмыть; что убрать на хранение, а что пригодится прямо сейчас; чем располагаем, а что надо бы поискать… Опыт познания своего мира. Если угодно, исследование. Кто разбирал вдумчиво, по-настоящему свой письменный стол, шкаф с инструментами или даже аптечку, тот знает…
Вот и показалась логичной мысль: а не создать ли особые время и место для «уборки» во внутреннем мире, чтобы кто-то мог встретить реальный Новый год как-то… осмысленнее, пожалуй. Получилось что-то непонятное, но очевидно живое, поскольку уж который декабрь радует, пугает, утешает, дает возможность поозорничать и потом долго вспоминается; и какая разница, к какому устоявшемуся жанру групповой работы это можно отнести. Кажется, ни к какому. Или об этом надо думать отдельно. Возможно, она того стоит.
«Она» – потому что действо называется «Рождественская уборка». На ее скромном примере – скромнее уборки ведь ничего быть не может – следует в очередной раз поразмыслить о клиентах и об их психотерапевтах, о культурных контекстах, «о времени и о себе»… Мне нравится думать об этом проекте как об очень коротком и тихом, хотя и внятном – на фоне грохота петард и развеселого «музона» под Новый год – ответе психотерапии на многие обстоятельства жизни, достигающие «предельно допустимой концентрации» как раз под Новый год.
Последние 6 лет мы готовили и проводили эту беспрецедентную «уборку» вместе с коллегами Ольгой Петровской и Александрой Сучковой, так что все идеи – общие. Сейчас уже не вспомнишь, кто из нас что придумал и в каком именно году – придумывалось действительно вместе, под взрывы хохота и озадаченное молчание, вокруг остывающего кофейника, в окружении исчерканных черновиков, с тем редко выпадающим психотерапевту особым удовольствием командной работы, которое можно сравнить с участием в jam session – музыканта, разумеется.
Но если это были бы только наши идея и затея, ничего бы не получилось. Люди, видите ли, в конце декабря очень заняты и не стали бы они выкраивать целый день из безумного декабрьского расписания, если бы эта «уборка» не была нужна. Так что ее не придумал никто – или, напротив, придумали и сделали все, кто появлялся на этот неполный «тренингодень» в нашем Большом Зале все эти годы начиная с 99-го.
Зал следует представить отдельно. Когда-то здесь могла стоять настоящая огромная елка, искушая золочеными орехами и цветными свечками: старая московская квартира на высоком первом этаже, глубокий заснеженный двор на Покровке, чуть скрипучий паркет – и все, что случилось потом, когда елки запрещали, разрешали, придумали искусственные маленькие, ну и так далее. Большая комната неправильной – то есть интересной – формы хороша тем, что у нее углов много и жить в них может многое. Вот, к примеру, настоящая деревенская ступа, извлеченная из недр дачного сарая, где она никому не была нужна, но чудом избежала казни через сожжение, а тут прижилась и в некоторых тренингах очень оказалась кстати; и игривые намеки «про помело» неизбежны, потому что кто же эту ступу не видал в детских книжках. А вот легонькие складные стульчики, дань практическому, ибо так можно разместить на каком-нибудь занятии множество народу. Чужие они здесь, но полезные, а благодаря их «никаковости», незатейливости, можно ими пользоваться, но как бы и не видеть, поскольку посмотреть и без них есть на что.
Ну хотя бы на настоящие дверные ручки – латунь, плавные изгибы, русский модерн: кто-то подобрал, когда, допустим, рушили все на пути Нового Арбата, сохранил, начистил, вынес на измайловские просторы, подзаработал – и они вернулись на двери той высоты и формы, к которым только и подходят, в построенный в 1911 году дом. Домой вернулись.
Или вот причудливые табуреточки, сделанные одним «народным умельцем» из спиленных старых яблонь: все разные, все с характером. Есть тут и пара старинных кресел – когда они были новыми, их стиль многих раздражал, мол, эклектика, «дворняжки». Но что казалось безвкусным Серебряному веку, совсем иначе глядится сегодня: чтобы стать антиквариатом, хотя бы и из «дворняжек», нужно было дожить, не пойти на растопку в войну или на помойку в 60-е, дождаться мастера со столярным клеем в консервной жестянке, дожить до перемены участи.
На окне, за которым темнеет московский двор во всей своей прелести и уродстве, зимой у нас обычно цветет хотя бы один амариллис. Приходящие в институт порой спрашивают с неким даже удивлением: «Это настоящий?» – «Да, конечно», – скромно, но гордо отвечают им: мол, подделок не держим.
(Вот что странно – каждую осень эти роскошные луковицы продаются, и задолго до голландских, «фирменных», они уже жили-были по домам; и уход за ними прост донельзя, и красоты они редкой, и попросить из зацвести можно хоть к Рождеству, хоть к 8 Марта. Почему так мало видно их в нашем зимнем городе? Чему так удивляются наши гости?)
И на все это смотрит старая люстра со стеклярусом, а в центре ее – таинственный шар с цветными витражными вставками. Все знают, что внутри электрическая лампочка, но смотреть на него можно бесконечно, потому что он-то точно не для освещения, а именно что для красоты, и только. «Цветной фонарь обмана», говорите? Да нет, наш ведь ничего не обещает и ни за что себя не выдает – он просто есть. А то, что в нем можно разглядеть, мы все придумали сами…
Надо ли говорить, что в зале бывает много всего, помещение это рабочее. После трех дней психодрамы выгребаешь по углам смятые бумажные платочки, невидимые миру слезы; после какого-нибудь бизнес-тренинга остаются листы формата А1, исписанные четким менеджерским почерком; тут и съемка бывает с софитами, когда делается учебный фильм про эриксоновский гипноз, и даже собрания трудового коллектива имели место.
Рабочее-то оно рабочее, но то ли работа такая, что лучше всего делается именно под этим цветным фонарем, то ли место наводит свой собственный транс: наш единственный в своем роде Большой зал обладает, как пишут в методических рекомендациях, «собственным терапевтическим потенциалом»: он напоминает о том, какой может быть жизнь. Сколько, например, нужно воздуха и света, чтоб было легко. И как красивы могут быть вещи, которыми пользуются. И о том, что давно затихшие голоса самых разных людей хоть и отзвучали, но что-то все равно осталось. Место, где происходило много хорошего, где думали, чувствовали, смеялись-плакали, задавали мудреные вопросы и рассказывали истории – идеальное место для «Рождественской уборки», хотя, наверное, мы могли бы провести это действо где угодно: в безликом офисном пространстве, на заброшенном складе, да хоть бы и на улице. Просто тогда бы это была другая история, а у нас случилась эта.
Как и с самим праздником, с групповым проектом на тему праздника приходится повозиться. Само сложилось – и только потом осозналось как принцип – что некоторые особенности «Рождественской уборки» неизменны, задают форму и повторяются из года в год.
Всегда выбирается выходной, ближайший к Новому году, но при этом мы предлагаем не вполне типичное для тренингов время: начинаем в одиннадцать и заканчиваем в пять, надо же людям оставить просторное утро, свободный вечер, и не целый же день заниматься уборкой! Житейская логика – это хорошо, но не один здравый смысл подсказал этот формат: он еще символизирует нечто столь важное для нашей затеи, что об этом придется сказать позже и особо.
Что еще бывает всегда?
Всегда у нас три части, три сессии с 20-минутными перерывами на чаек-кофеек. Старое доброе магическое число помогает, чем может.
Всегда в оформлении пространства присутствуют швабры, ведра и кислотно-розовые резиновые перчатки – одна из них передается той ведущей, которая сейчас непосредственно управляет действием, так что всякому ясно, кто когда «на хозяйстве главная». Всегда мы сами одеты немного нелепо, не чураемся мятых фартуков, шерстяных носков и газовых косыночек – сущими чучелами выглядят ведущие, просто уборщицы какие-то!
Всегда у нас заготовлена целая папка – старого образца, с тесемочками – новогодних открыток разного происхождения. Есть там и старые советские, со снегирем и рябиной, есть и репринтные с дореволюционными сюжетами, есть просто красивые зимние пейзажи, есть летящие тройки а-ля рюс, Снеговики со своими метлами-ведрами, Деды Морозы, кремлевские часы с еловой лапой… Порой попадается что-то уж совсем экзотическое вроде серии детских рисунков «имени ЮНЕСКО», где на одной открытке новогодний хоровод водят вокруг пальмы – и, понятно, не эскимосы. Странное, банальное, полузабытое или «актуальное» – главное, чтобы разное и много. Открыток раза в три больше, чем участников, и это неспроста, потому что каждый должен иметь возможность выбрать ту, которая действительно нравится, и уж тут никакой конкуренции и толкотни быть не должно: не на распродаже. Нам важно, чтобы этот выбор был легким, без особой многозначительности, но и не вполне случайным. Мы раскладываем свои сокровища на полу – как раз под цветным фонарем – просторно, чтобы можно было неспешно обойти, разглядеть, приметить несколько возможных вариантов, а уж тогда и взять себе что-то из них. И делается это не с самого начала, уже после нескольких разогревов, когда народ начинает друг друга слышать и видеть. Раз друг друга, то, возможно, и себя самих – позже, ближе к вечеру… Открытки начинают и поддерживают тему разговора с самим собой, до которого еще долго и мягко будет кружить действие: от периферии к центру, от внешнего к внутреннему. Поэтому их будут брать в руки и вновь откладывать, и вновь брать… и так три раза конечно же. Все то же прекрасное магическое число, но не только: к открыткам мы обращаемся в те моменты, когда шумное, яркое, порой озорное или пронзительно-тревожное действие завершено, когда становится тихо. Выдох, пауза. И в этой тишине можно написать себе что-то, что не будет ни поздравлением, ни пожеланием здоровья-счастья-успехов, ни обещанием побед и достижений, – то есть не попадет в тиски жанра, но может оказаться чем-то совершенно «неуставным» и действительно адресованным себе. А поскольку атмосфера и настроение меняются, имеет смысл писать это послание себе самому не в один присест, а в несколько. Письменная речь ведь имеет такое свойство: возвращаясь к собственному тексту, автор имеет право подчеркивать и зачеркивать, дописывать и обводить, добавлять нечто, полностью меняющее смысл сказанного ранее, – на то он и автор. И разумеется, открытки никому той, исписанной, стороной не демонстрируются, а после каждого с ними контакта – а это минуты три в молчании и с открытками в руках – складываются на заранее приготовленное место картинкой вверх, так что в следующий раз найти свою легко. А в самом конце их, конечно, заберут с собой.
Другие предметы, игрушки, поделки возможны и практикуются – делали мы и коллажи, и пластилиновые фигурки «того, что уже точно осталось в старом году», и разноцветные нитки с узелками на месте важных событий завязывались, и восхитительных кукол из детских носочков творили по технологии феи-кукольницы Елены Трещинской, называющей их «сямами».
Но другие – каждый раз новые (о, ужас внеплановой закупки носочков, когда выяснилось, что народу придет куда больше, чем мы ожидали!). А вот открытки есть всегда. И нам кажется важным, что самое личное – настолько, что об этом даже говорить не следует, – пишется как раз на обороте самого традиционного, самых что ни на есть «культурных консервов».
Кстати, об игрушках, поделках и «культурных консервах»: никакой – подчеркиваю – никакой новогодней и тем более рождественской символики в оформлении зала мы не используем. Люди, приходящие в этот зал, только-только вырвались из всех этих блесток, колокольчиков и дешевых красных колпаков с белой оторочкой. Если что-то в этом роде и появляется, то как часть какой-то задумки – как правило, иронически обыгрывающей стандартную символику, «остраняющей» ее.
И еще одно: мы не знакомим участников между собой, не договариваемся о правилах взаимодействия и вообще как будто бы и группу-то не ведем. Участником акции может стать кто угодно – бывшие клиенты, коллеги, знакомые знакомых и, разумеется, «люди с улицы». Цена участия более чем умеренная. Дверь открыта – кто придет, тот придет. Анонимность не только не исключает личной вовлеченности, но в этом случае даже ее усиливает. Надо ли знать имена и тем более занятия друг друга, встретившись на шесть астрономических часов? Важно ли, что кто-то был знаком, кто-то здесь почти свой, а кто-то вошел в эту дверь впервые? Часы бьют для всех одинаково. Так сложилось само, и, только обсуждая очередную «Рождественскую уборку», мы поняли почему.
И чуть смещенное время, и открытки на выбор – притом такой, чтобы глаза разбегались, – и грубоватые тетки со швабрами в качестве ведущих, и анонимность участников – это все маленькие знаки свободной территории, вольного перевода привычных или полагающихся символов на какой-то иной язык. У нас и должно быть странно, – только так, чтобы эксцентричное было возможно, но не обязательно. Стало быть, эксцентрику и «некрасивое» мы берем на себя, а если для кого-то важно не валять дурака и не испытать неловкости от слишком уж явного нарушения новогодних «прописей», – и это возможно. То же и с участием в действии: всем-всем-всем предлагается только то, что или совсем легко, или позволяет контролировать меру вовлеченности в действие. Пример первого – один из множества разогревов, когда предлагается в парах вспомнить… ну хотя бы три самых бездарных подарка, полученных в разное время к Новому году. Их получали все, и эти абсолютно ненужные, а зачастую и агрессивно-бестактные подарочки сами по себе пародия, готовое издевательство над верой в то, что кому-то есть дело до твоих желаний-мечтаний-потребностей. Возможно, все мы участвуем в круговороте ненужных вещей, связаны круговой порукой невнимания – или скорее поддельного внимания. И поверьте, эта вполне бытовая тема – две минуты одному, две минуты другому – вызывает очень бурную и искреннюю реакцию, разогревает группу так, что по истечении четырех минут ее не унять, а ведущей приходится перекрикивать гвалт и хохот. Таких коротеньких «штучек» множество, и все они только лишь прикосновения, точечные фокусировки: что за чувство (мысль, воспоминание, образ) возникает в ответ на предложение ведущих – вот что важно.
А что касается примера участия в действии, когда мера этого участия вполне управляема, – в «Р. У.» разных лет всегда находилось место для социодраматических эпизодов, когда в подгруппах предлагалось что-то вместе сочинить и сыграть. Есть кураж и спонтанность – человек разыгрывается и выплескивает их столько, сколько не жалко. Нет – находит себе роль, не требующую насилия над собой: «голос за кадром», неодушевленный предмет, суфлер, шаги за сценой… Вот если вся группа не получает удовольствия от игры, – тогда мы ошиблись или с содержанием предложенного сюжета – «не цепляет», – или с моментом – не разогреты, устали, еще проживают предыдущий фрагмент…
Всякий раз что-нибудь оказывается не так, как задумывалось. Это не только не страшно, это абсолютно необходимо. И именно потому, что к Новому году нарастают все мыслимые «давления», нам очень дорога возможность управлять процессом «легкой рукой», пусть даже и в омерзительно-розовой перчатке. Это означает, что придумано должно быть намного больше, чем случится: варианты «на замену», варианты сокращенные – если действие развернется с подробностями, от чего-то из наших планов придется отказаться, – варианты, варианты… Но чего?
В разные годы темы и акценты нашего «действа» бывали разными, и это отдельная история. Собственно, с нее начинается наша работа, закулисная часть подготовки.
Садимся, вспоминаем год, пытаемся через собственные ассоциации и воспоминания ухватить что-то, что носится в воздухе. Вспоминаем высказывания клиентов, студентов, участников бизнес-тренингов. Поскольку все мы ведем группы (и много), ездим в командировки в регионы и уж, конечно, ходим по улице и дышим воздухом, слушаем радио (порой не по своей воле) и смотрим по сторонам, постепенно из разговора возникают своего рода «темы года». Разумеется, политика с экономикой, равно как и мода, спорт и «новости культуры» сами по себе, – не темы нашего разговора, но следы и влияния неизбежны. И все мы, выросшие и живущие здесь, до какой-то степени разделяем тревоги, опасения, надежды… жизнь и судьбу, в конце-то концов. Это особенно отчетливо ощущается, когда речь идет о единственном общем празднике, перед которым в каком-то смысле все равны. Так что «темы года» со счетов не сбросишь, и нам важно хотя бы приблизительно, на уровне смутных ощущений, поймать его атмосферу – то, что когда-то называли «умонастроениями». При этом мы понимаем, что в декабре все отчаянно перекормлены итогами, аналитикой, всеми этими «фильмами года» и «человеками года» – значит, нужно искать что-то, не совпадающее со всей этой «вакуумной нарезкой». Что-то, о чем не очень принято говорить и думать… Возможно, что-то очень простое – вроде изменений, которые замечают отсутствовавшие в городе или стране год, два, пять… и которые лишь смутно чувствуют присутствовавшие при них.
В самом общем виде все три части «Рождественской уборки» посвящаются тем чувствам и мыслям, которые зачастую посещают – и многих – в это время года.
Первая часть (сессия) обычно так или иначе связана со всем, что заканчивается, уходит, исчезает.
Хранить или выбросить? Вспоминать или сделать вид, что нечего? Чинить или избавляться? Если отчитываться, то на самом деле перед кем? Чем этот декабрь отличается от того? И вообще – что это было для меня, что именно заканчивается?
Вторая сессия: группа уже разогрета, весь спектр чувств и состояний заиграл, определилась мера вовлеченности, безопасности, «серьеза» и иронии. Как и в двух других частях, важно дать участникам возможность хоть немного разделить свое – личное, единственное – и чужое, общепринятое и даже предписанное. Не для того, чтобы отменять традиции – они и сами себя отменяют, только подхватывай упавшие. Для того чтобы лучше почувствовать, какой личный смысл может вкладываться в «соблюдение» – и соблюдение чего. Для того, чтобы отыграть в действии свои отношения с новогодней ложью – и посмотреть, что скрывается за обязательным натужным весельем. Для того, чтобы отреагировать раздражение – «как меня это все достало!» – и спросить себя, что это за злость и зачем она. А стало быть, приходится прикоснуться к страхам и тревогам, как же без них?.. Главный вопрос – что праздновать собираемся? Что из этого все-таки мое, что я готов разделить с другими, что видится уж совсем чужим и даже враждебным, что кажется смешным и нелепым, какие силы и стихии управляют моим Новым годом – и до какой степени я им это позволяю? Хорошая «уборка» – это когда моют и чистят не только то, что на виду. Где-то может оказаться мусора и грязи больше, чем ожидалось, – но ведь и найти давно потерянное, заново увидеть знакомые предметы, даже придумать для них новую жизнь тоже порой удается!
Третья часть – о желаниях и надеждах: только не как о том, что «сбудется», а как о том, что помогает жить. О подарках – настоящих и не обязательно материальных – и о благодарности. О том, сколько есть возможностей для возвращения жизни и смысла даже там, где вроде и ждать нечего. В общем, о том, для чего на самом деле нужны уборки: о продолжении жизни и о том, что дает для этого силы.
Говорить обо всем этом трудно, практически невозможно. А вот игра, действие открывают такие возможности сказать и сделать это невозможное, что самые простые вещи становятся волшебными помощниками. По жанру игра бывает порой лубочной, наивной и даже хулиганской. Смысл, которым она может наполняться, – глубоко авторским, личным и выходящим за рамки темы. Если – или когда – это кому-то нужно, это случится.
Как и вообще в групповой работе – длинной ли, короткой – настоящими авторами происходящего являются участники группы: предложения ведущих только стимулируют их фантазию и дают выражению мыслей и чувств форму, возможность воплощения. В нашем случае эта форма конечно же психодраматическая.
Обращение к «ресурсу спонтанности-креативности»? Ну, наверное, можно и так сказать. А дальше примерно следующее: «Настоящее сообщение посвящено проблеме ресемантизации культурных кодов, отражающих фрустрирующий опыт участия в социально-желательной коммуникации…»
Нет, так дело не пойдет. В этом случае целью «настоящего сообщения» стало бы появление каких-нибудь методических рекомендаций «второй свежести». Есть только одна свежесть – первая, она же и последняя, – и в новой «Рождественской уборке» повторов не будет. А все то, о чем я собираюсь рассказать, уже произошло. Собственно, поэтому и можно рассказывать все это как историю: однажды случилось так…
В этой истории очень важно чувство удивления, возникающее от неожиданной глубины простых вещей. Вот, к примеру, один из наших разогревов – из первой части. Только-только подтянулись последние опоздавшие, только-только закончились какие-то коротенькие разговоры в парах, и настал момент, когда группа обжилась и уже может начать входить в контакт с какими-то не вполне очевидными смыслами, присущими новогодней поре, но изрядно потрепанными и вытоптанными.
В тот раз мы попробовали приоткрыть эту дверцу через более чем прозаический образ вещи, которую каждый год планируют выбросить, но так и не выбросили. Эти вещи, «такие вещи», есть в каждом доме. «Подумайте об одной из таких вещей в вашем доме, и давайте услышим ее голос. Что бы она сказала вам сейчас, перед Новым годом, если бы заговорила?» Инструкция – верх незатейливости. Легко представить себе группу, которая восприняла бы это предложение с недоумением, особенно если иметь в виду, что участников мы не знакомим и никаких разговоров об ожиданиях не ведем. И однако, мы уверены в том, что группа прекрасно понимает, сколь о многом можно думать и говорить, какая восхитительная свобода открывается через это кажущуюся «бытовуху». Группа с полминуты бродит по залу, настраивается, потихоньку собирается…
Все началось минут 15 назад, стоят в кругу 20 с лишним человек, кому какое дело до чужого барахла, выброшено оно или нет! Однако послушайте:
– Представьтесь, пожалуйста.
– Я старое платье.
– Что вы хотите сказать своей хозяйке?
– Я Платье Из Мешковины с ручной вышивкой, аппликациями и много чем еще. У меня талия 52 сантиметра, и ты никогда больше в меня не влезешь. И даже если бы смогла, это не изменит моей судьбы: вы сейчас вещи покупаете, самоделки вроде меня уже выглядят нелепо. Твоя дочка не захотела даже летнюю сумку из меня сделать. Это ты пыталась меня спасти, пристроить, чтобы не выбрасывать. Не получилось. И все же я скажу тебе – не выбрасывай. Я напоминаю о твоих умных руках, об удовольствии придумывать и создавать из ничего, о молодости и бедности, которая вовсе не обязательно убога и унизительна (смахивает слезу, по-детски шмыгает носом, улыбается). Помнишь, как на нас оглядывались на улице? Помнишь, как ты могла целый день работать, целый вечер отплясывать, а ночью еще и переводами подрабатывать? Все это никуда не делось. И если когда-нибудь ты сделаешь из меня хоть подушечку для иголок, это будет правильно…
– А вы кто?
– Я Груда Кирпичей на балконе хозяина. Нас приволокли лет 5 назад, чтоб улучшить планировку. Спотыкаетесь вы, ребята, об меня и дальше будете спотыкаться. Попрекали мной друг друга, как будто во мне дело. Никуда вы от меня не денетесь. Уж и семьи той не стало, а я все тут. Не о том думали.
– Кстати, о балконе, а мы Банки. Трехлитровые, майонезные, импортные и отечественного производства. Мы – на всякий случай, а вдруг опять придется запасать. К примеру, в крупах жучок не заводится, если их хранить в стекле, не в наволочках же! И мы уйдем только тогда, когда вы перестанете ждать и бояться очередного дефицита… Кто знает…
– Я «Книга О Вкусной И Здоровой Пище» – щи суточные, шашлык по-карски, судак по-польски, в общем, фонтан «Дружба народов». Лежу на боку и подпираю, готовить по мне невозможно, уж очень я общепитовская. Ждите, когда стану антиквариатом.
– А я целая Коробка с книгами. Детские, «одноразовые» – вроде детективов… Разваливающиеся из-за качества клея… На полке хранить бессмысленно, отдать тоже некому. Но у тебя не поднимается рука нести книги на помойку. Может, на лестницу? Книги, правда, нельзя на помойку: мы должны быть чистые. Все понятно, даже не обидно, но так хочется еще послужить, пошуршать страничками! Поспеши, бумага желтеет…
– Я Чугунный Утюг, и этим все сказано. Что только мной ни делали – орехи кололи, цыплят табака жарили, в холода на газу раскаляли – и все мало, все норовите сбыть с рук. Да меня с помойки унесут через десять минут, кто понимает.
– Я Солидный Портфель, придаю вес. Пылюсь лет 20. Надоел. И ни для чего хорошего в твоей жизни не пригоден. Прими прошение об отставке – мира, в котором у меня было бы место, уже давно нет. Уйду с достоинством: смешным быть не хочу, никчемным – тоже. С такого поста путь один.
От такого разогрева путей как раз много: легче легкого двигаться к темам традиций и их изменения, бега времени, утраты одних смыслов и обретения иных – в общем, есть куда двигаться. Речь ведь не шла о принятии решений о судьбе этих почтенных вещей: в подтексте скорее скрывается вопрос о том, почему они до сих пор с нами, что делает их и бесполезными, и нужными зачем-то? Поразительно, как много живых и острых чувств могут вызвать чужие банки на балконе. А что эти чувства вызывают вовсе не сами банки, мы все хорошо понимаем.
Говоря прозой, этот разогрев позволил – именно в тот раз и именно потому, что голоса «ненужного барахла» оказались такими – напомнить, что явление и придаваемый ему смысл – разные вещи.
А в другом декабре мы делали на первой сессии «Разговор с ежедневником, который вот-вот закончится». Ежедневники почему-то все больше ругались: за неорганизованность, вложенные и вклеенные бумажки, корявый почерк, несделанные дела. Владельцы в свою очередь оправдывались – а с третьего или четвертого диалога заметили это и перешли в «контрнаступление»: это кто тут мне указывает, как жить? Мысль о том, что эта «маленькая зараза» управляет твоей жизнью, да еще и подсчитывает недоделки и огрехи, большинству говоривших явно не нравилась. Поскольку делали это только желающие, а страсти разгорались нешуточные, здесь явно присутствовало какое-то не вполне «разрешенное», но яркое чувство. Что-то явно и яростно сопротивлялось идее порядка и планирования во всем. И понятно, что вовсе не с Ежедневником (Органайзером, Календарем) они ругались на самом-то деле…
– Послушай, но ведь ты – это тоже я. Это я планирую, я сам себе обещаю, я пытаюсь успеть… И ты должен быть у меня в кармане, а не я у тебя! Ты отсчитываешь дни и дела, и только. Жизнь-то проходит моя. Я и только я дал тебе слишком много воли, сам себя завалил неподъемными обещаниями. Вот о чем подумать стоит… Спасибо, что навел на эту мысль.
Как всегда, психодрама и социодрама готовы предложить не новые, но позволяющие все на свете выразить способы увлекательного исследования серьезного. Тема достижений – в частности, тех которые объявлены важными кем-то, – не так уж невинна: и хочется, и колется… Даже не углубляясь особенно, все же важно бывает ухватить свою настоящую внутреннюю правду и, не обесценивая ни своих, ни чужих успехов, признать, что случается что-то важное и помимо них.
Вот как-то раз ближе к концу первой сессии мы предложили поиграть в «Елку отличников». Туда получают приглашение не все, а те, кто достиг-добился-превзошел, и там совершенно прилично хвастаться или ревниво интересоваться, за какие такие успехи пригласили других. В каждом из нас есть сторона – часть, субличность, – для которой этот «табель» важнее всего прочего; иногда полезно вспомнить, что и у других людей эта сторона есть, но и у других она не единственная.
Вот как раз на «Елке отличников» это неприкрытое ликование, эту зависть, эти опасения, что у кого-то пятерок еще больше, можно «выпустить погулять», – это ведь всего лишь роли. Каждый может сыграть какого-то человека, которому очень важно, чтоб его все оценили, и непременно на пять с плюсом, и желательно прямо сейчас. И тут можно громко заявлять о достижениях:
– А я мужа богатого подцепила!
– А я повышение получил!
– А у меня машина новая, «кожа – рожа – все дела»!
– А у меня новая грудь!
– А я во время сокращения всех перехитрил и остался!
Роли условны: никто не уточнял, должны ли эти достижения быть совсем чужими, отчасти или, к примеру, можно вложить в уста персонажа что-то свое. Разве сам выбор той или иной «породы» Отличника не персонален? Разве в любом карнавальном, ерническом не прячется теневое – свое? Будь это не так, «Елка отличников» получилась бы квелой, ан нет, – хвастались отчаянно, перекрикивали друг друга, мерялись достижениями, как незнамо чем, заводились, вредничали, и все это так знакомо и так по-детски: ну и подумаешь, а у меня зато!..
И никаких комментариев по поводу того, чем именно занимаются часть времени взрослые люди, подсчитывая очки и строчки рейтингов, не требовалось, потому что наши разгулявшиеся Отличники тут же сами и смеялись, – в такой концентрации это, и правда, было очень смешно. Но еще и утомительно: в гордой позе «руки в боки» долго стоять скучно, и гвалт победителей всех конкурсов довольно быстро стих, наступила тишина, обозначилось место в центре этого хоровода. И – поскольку снимать и надевать роли легко, поскольку явная карикатурность надоедает быстро, поскольку внешние успехи нужны, но кое-чего не заменяют, – настал момент, когда можно было услышать совсем другой голос. Голос самой Елки.
«Если бы Ель, стоящая в центре, могла обращаться к этим людям, что бы она им сказала?»
Любой мог взять в руки еловую ветку – она же и волшебная палочка, и сестрица оливковой, лавровой, пальмовой ветвей – выйти в центр притихшего круга и стать Голосом Елки:
– Если это вас радует, радуйтесь хотя бы этому. В этой детской суетности даже что-то есть. По меньшей мере это честно.
– Мои дни сочтены, поэтому я-то знаю: все проходит, и быстро. Успейте, успешные. Успейте покрасоваться, пока не сошла позолота. Ваши успехи ведь не уберут в вату до следующей Елки, как мои игрушки… Выметут. Как конфетти. Как мои иголки…
– Вы совсем забыли про меня! Не там вы ищете то, чего желаете.
– Господи, ну почему вы все такие одинаковые, зачем непременно хвастаться? Вы даже не посмотрели, какие подарки вас ждут.
– Бедные дети, что ж вам не живется… Каждый боится быть хуже кого-то… Что я могу для вас сделать?
Именно острота этого контраста позволила прочувствовать и удовольствие от хвастовства «без купюр», и детское желание стать самым-самым, и нелюбовь к таким же желаниям у других, – но здесь же, в трех минутах и полутора метрах от этого, – испытать мудрую печаль о том, что все проходит, ничего нельзя вернуть, время утекает сквозь пальцы: ель моя, ель, уходящий олень, зря ты, наверно, старалась… Как если бы мы услышали голос чего-то, что больше всех нас со всеми нашими успехами и неудачами – и больше самого этого праздника. Как если бы на секунду, именно в момент резкого перехода от балаганного, острохарактерного, лубочного действия к тишине и грусти остро ощущалась хрупкость, мимолетность, невозможность воспроизвести всю прелесть мгновения. Не в любой момент можно слышать этот тихий звон, нежную мелодию, открывающую сердце, и вспомнить вдруг, что можно радоваться и радовать, а над нами не только елочная мишура: «и тогда с потухшей елки тихо спрыгнул желтый ангел…»
Ну вот и Ель поговорила разными голосами тоже не так долго, минут 7, и говорил кто хотел и только то, что действительно просилось быть сказанным. А после роли «Отличников» были сняты, и настало время объединиться в пары и неторопливо и негромко рассказать (совершенно постороннему человеку, заметим) о нескольких важных моментах уходящего года – только то, что хочется, что кажется естественным и правильным.
Когда предлагаешь такое деликатное Задание, важно не подтолкнуть людей к тому, о чем они через пять минут пожалеют. Именно на фоне сильной разогретой энергии карнавала не грех напомнить о том, что говорить о «самом-самом» необязательно; просто есть возможность поделиться чем-то – пусть не главным, – что действительно было важно, что получилось, – и почему-то сейчас хочется, чтобы это кто-то услышал. Штука в том, что мыто, ведущие, не услышим ничего – только негромкий рокот голосов. Поэтому приходится больше смотреть, чем слушать. И легко видеть, когда нечто и вправду важно: это когда наклонившиеся друг к другу люди говорят чуть сбивчиво, помогая себе руками, не укладываясь в отведенные три минуты; когда у слушающих живые лица, когда нет-нет да раздастся вздох, когда благодаря друг друга за сказанное и услышанное люди невольно друг до друга дотрагиваются.
Впрочем, кто же не знает, чем живое отличается от неживого, а лицо от карнавальной маски? Нам самим важно, чтобы эти чудесные моменты контакта не переходили границу личной безопасности и жанра: как уже сказано, здесь терапии не будет.
Но будет возможность взять свою открытку и еще пару минут побыть в тихом и не слишком «заданном» пространстве контакта с самими собой, а если найдется, что себе сказать (написать), то сделать это, ни на что и ни на кого не оглядываясь.
Сколько приходится убирать шелухи, сколько страхов, сколько страстного желания всем «доказать и показать», чтобы можно было уловить эту минуту простоты, принятия и отчетливо витающей в воздухе радости, – от того, что другое, оказывается, тоже есть. «И те, кто уже написал, что хотел, могут положить свои открытки вот здесь… и так же тихо, не торопясь, отправиться на перерыв. Кофе, чай, плюшки и курилка ждут вас, перерыв 20 минут, отсчитываем их по последнему, кто выйдет из зала».
Через пять минут мы услышим взрывы хохота с кухни, звуки включаемых мобильников из коридора, потянет кофе и табаком – житейское всегда рядом. И хорошо. «Момент истины» должен оставаться моментом.
Вторая часть обычно получалась самой бурной и лихой: кому из нас не знаком особый хаос уборки, когда все вверх дном, а «крушить» не только можно, но даже и необходимо…
В разные годы напрашивалось на отреагирование разное, декабрь богат материалом, сопряженным с подавленными чувствами. Иногда эту работу делала все та же неувядающая и классическая «Живая газета». Уж там-то находилось место и для панических слухов, и для вопиющей пошлости, и для медийных штампов, при этом народ сам выбирал ту «полосу», в создании которой хотелось поучаствовать, кого-то больше увлекали «Финансы», а кого-то «Прогноз погоды»; общая нелюбовь к «четвертой власти» с ее «скошенными от постоянного вранья глазами», эксплуатацией страхов и страстей, крикливостью дает основания для пародии, озорства и тем самым – для легкого и совсем уж балаганного обыгрывания в действии вовсе не таких уж простых вопросов: почему с нами можно разговаривать так? Зачем читаем, хотя и не верим, и противно? Что из этого все-таки цепляет, падает на благоприятную почву?
И разумеется, после всей этой «желтой жути» – пауза, стул в центре, вопрос: «И когда кругом шуршит и булькает вот это, какой ответ возникает внутри?»
Ответы бывали разные и зависели от преобладающей тональности только что изданного «экстренного выпуска». Здесь важна была не каждая отдельная фраза как таковая, а то, что она именно отдельная: человеческий голос после галдежа, скандирования, кривляния.
А в иные годы не хотелось повторяться, и тогда возникали другие сюжеты. Общим было то, что персонажи и темы обычно относились к той самой мусорной стихии, которая не дает пробиться к ощущению не столько праздника – он ведь может быть и не нужен, – сколько своего, настоящего, отношения ко всему, с чем приходится встречаться в это время года. Был у нас, к примеру, такой «гость» – Дух Ненужных Покупок. Мы ему даже мантию сшили, прикрепив к большому платку уйму всякой сувенирной дряни. Все ведь знают, что под Новый год покупки бывают безумные, нелепые, как будто черт под руку толкает. Вот этого-то черта и хотелось изловить и проинтервьюировать. О, он сообщил массу интересного. Рассказал, в частности, о том, на каких слабостях и детских обидах паразитирует, как питается тревогой и разочарованиями, как усыпляет бдительность и соблазняет, как умеет потешить тщеславие и сыграть на зависти…
Кажется важным, что разговор получился не о том, как нас имеют, а о том, как мы этому способствуем, на каких чувствах и привычках основана знакомая многим склонность «праздновать» с помощью ненужных покупок, заготовок и всяческого неумеренного потребления. Над кем смеялись? – над собой смеялись!
И была в этом не только самоирония, но и что-то еще: может быть, немного сострадания к той детской тоске по праздникам, свету, шуму, долгожданному разворачиванию подарков, которая так понятна и которую конечно же не утолить посещением ближайшего супермаркета, да и многим другим…
Разумеется, в последние годы не обходилось без темы корпоративных вечеринок. Рассказывать и тем более разыгрывать реальные сюжеты было бы неуместно, а вот подготовка корпоративных праздников в тех организациях, где мы не работаем и работать не будем, – это да. Как-то раз в этом фрагменте второй части «уборки» три подгруппы человек по 8-10 накрывали столы для празднования нового года Сицилийской Мафией, Бюро Ритуальных Услуг и Центром Борьбы с Избыточным Весом. Фантазии об этих весьма специфических «корпоративных культурах» странным образом сплелись с хорошо знакомым большинству из нас ощущением праздника как работы, «дежурства» – стол-то накрывается, но реплика «поправь ленты на том веночке» – она из будней, да еще из таких… ритуальных…
В общем, всякое бывало, и трудно даже понять до конца, почему какие-то предложения оказывались так жадно и весело подхваченными, а какие-то оставались «проходными». Но любой психотерапевт, даже со шваброй и в резиновых сапогах, знает, что отреагируется бурно – со смехом и слезами, с фонтаном креативных предложений – как раз то, что почему-то в обычной жизни нельзя, не получается выразить.
Несчастные животные, становящиеся символами наступающего года, тоже не были обойдены вниманием. Пожалуй, самым ярким в этом ряду оказалось «Открытое Письмо Собаки о защите чести и достоинства» – понятно, от кого и от чего. В свой черед приветствовали явление Магической Мыши: ее боялись, лезли на стулья, визжали, а она, бедная, не понимала, за что ее так «приветствуют».
Обычно после лубочного, подчеркнуто карнавального фрагмента действия мы в той или иной форме предлагали заглянуть за эту грубо размалеванную декорацию, и порой этот контраст позволяет действительно почувствовать что-то важное, легко-легко коснуться если не сути, то хотя бы второго и третьего плана с их неочевидными смыслами. Такие переходы от «балаганчика» к своей правде – дело не «разовое», их должно быть несколько; сама эта множественность словно напоминает: и здесь все не так просто, и здесь возможно разгрести пыль и паутину, размыть «позднейшие наслоения», и здесь тоже…
Однажды в качестве «чужого и шумного» мы предложили сочинить и разыграть на второй сессии «Выставку-Продажу Новогодних Пошлостей и Банальностей». Это была натуральная «оптовка», где охрипшими голосами предлагали «полагающиеся чувства», «трафареты поздравлений и пожеланий», «блестки самоклеющиеся для открытых частей тела» и прочую дребедень. Орали, торговались, нахваливали, обещали скидки и бонусы, притопывали озябшими ногами в валенках, останавливали зазевавшегося покупателя неожиданным возгласом: «А вот интимная атмосфера! Кому интимной атмосферы?!» Атмосфера была поймана драным полиэтиленовым пакетом, на котором тут же старательно завязывался блескучий бант…
В тот год как-то особенно чувствовалось расхождение между надсадным весельем и чем-то совсем иным. И мы слепили огромного снеговика из мятых газет: фигура вполне новогодняя, только без морковки и ведра, но достаточно оформленная и узнаваемая. Он ждал своего часа в углу за занавеской, наш Темный Снеговик, и когда «Выставка-продажа» отшумела, появился в поле зрения. Собственно, вопрос не предполагал каких-то определенных ответов, и, если бы они оказались формальными и лишенными энергии, и, даже если бы их не было вовсе, ничего фатального для процесса не произошло бы. Мы всего лишь спросили: «Что скрывается за этим шумом, что здесь присутствует еще?» – и предложили озвучить самого Снеговика.
Разумеется, без всяких объяснений: если его присутствие ощущается, они излишни, а если нет – тем более. Даже секундной паузы не последовало: они выходили и становились рядом, и говорили о страхах, и в особенности о страхе тишины, трезвости, заглядывания в себя…
– Я прячусь за вашим истошным весельем. Я страх одиночества и пустоты. Думаете, меня можно заесть-запить-заплясать? Ну-ну…
– Пока базарите, можно не думать о том, что все волшебные палочки стали китайского производства, на батарейках. А волшебство ждут и просят, а не покупают за три рубля.
– Чем больше заврались, тем больше нужно грома и блеска, чтобы этого не чувствовать.
– Вы знаете, что бывает потом. Знаете, как это место будет выглядеть наутро: помойкой. Эта тоска по празднику, который не кончается помойкой, уже в вас.
– Какой идиот научил вас, что праздник – это только веселье? Разве есть хоть что-то на свете, у чего нет тени?
– Радости и надежде необходимы печаль и страх. Пока вы делаете вид, что меня нет, придется изображать.
И в самом деле, разве не любой настоящий праздник включает в себя эту щемящую ноту, хотя бы уже потому, что ритуал повторяется, а время идет? И разве не знаем мы все, что даже перемены к лучшему сопряжены с потерями, что победы дорого даются, в конце концов, что все мы вместе не навсегда? Знаем, конечно.
И самым парадоксальным образом оказывается, что лучший способ угробить праздник – это обязать его исключительно к веселью. А уж с этим праздником и вовсе шутки плохи, ибо что такое пресловутое «новогоднее волшебство», как не дверь между мирами, к которой приближаться следует осторожно и даже боязливо, и уж точно с уважением.
Волшебство без опаски, таинственность без риска – это или ярмарочный аттракцион, или пьяный бред, или спа-салон. Все претензии по поводу того, что оно ненастоящее, по меньшей мере наивны. Наивность же может быть или настоящей, как у детей, – или попытка ее планового поточного производства ведет прямиком в объятия размалеванной пошлости. Убедится в этом несложно, включив телевизор. Он, конечно, не раз бывал нашим персонажем – когда его смотрели больше, чем теперь. Тогда же он вызывал наплыв сильных чувств – вплоть до желания выбросить его в окошко с девятого этажа.
Хотя еще не так давно упоминали наши гости и редкие моменты, когда «ящик» оказывался укрощен, – к примеру, Новый год в деревне, трудная дорога, волнения по поводу печки, которая что-то задымила, настоящая усталость от лопаты, настоящий же зверский аппетит… Вот когда полчаса телевизора окружены реальными заботами и ощущениями, когда его мало и «игрушечность» картинки очевидна, он становится даже по-своему мил.
Когда же он вкупе с плазменными панелями, заставками в компьютере и рекламными щитами правит бал, нечего и спрашивать, а куда, мол, подевалось волшебство этой ночи. Румяные рожи на фоне серпантина да намалеванный задник с елочкой будут нам ответом.
Впрочем, не всегда мы совсем уж вольны определять свой способ праздновать исключительно на основании личных предпочтений. И это тоже правильно: всякий праздник – дело совместное, а этот еще и испытывает нас на предмет качества этой совместности. И унылые «правила игры» тоже существуют неспроста, оберегая нас от излишней печали по поводу несовершенства мира вообще и несовершенства собственной жизни и отношений в частности. Но, прежде чем помириться – принять, понять, – иногда важно поругаться. И уж, конечно, лучше поругаться в безопасном символическом пространстве, чем тащить подавленный гнев туда, где под горячую руку достанется и ближнему и дальнему. Маленькие стычки, обиды и претензии, а то и настоящие ссоры кружат над всеми праздниками, но, поскольку Новый год – самый общий, тут и вовсе не оберешься. Понятно, что форма для отреагирования хотя бы части всего этого «добра» должна быть по возможности емкой и символической; уборка – это все же не капитальный ремонт и глубокой работы с реальными отношениями в виду не имеет.
Как-то раз это получилось так. В пространстве зала обозначились две табуреточки, слегка обвитые то ли канителью, то ли иным елочным украшением из нынешних – витая «блескучка» со звездочками, подозрительно напоминающая колючую проволоку. Красный колпак Деда Мороза на одной, кокошник Снегурки – на другой, а почему бы этим двоим не озвучить все то, что требуется, необходимо, положено делать в новогоднюю ночь? Наши участники успели уже сыграть немало, прекрасно чувствуют возможности условных, «лубочных» ролей, спонтанно парами выходят, присаживаются, берут в руки колпак и кокошник и так – быстро, ярко, с чувством – оглашают новогодние правша. Какие? Извольте:
«Дед Мороз»: Перед Новым годом надо завершить все, даже если с ног валишься.
«Снегурочка»: А в новогоднюю ночь непременно надо обожраться, желательно салатом оливье. Оливье – это святое.
«Дед Мороз»: Это семейный праздник. Следует укреплять семейные отношения, поэтому нужны маленькие стычки по ничтожным поводам.
«Снегурочка»: А на корпоративной вечеринке надо со всеми дружить, быть неутомимой, позитивной и сексуальной, но помнить, что все всех оценивают, и не расслабляться.
«Дед Мороз»: Нужно непременно потратить денег больше, чем можешь себе позволить. Неважно, на поездку или на праздничный стол, но перетратиться надо.
«Снегурочка»: И обязательно нарядно и неудобно одеться и потом мучиться в этом прикиде в гостях до утра.
«Дед Мороз»: Надо тупо смотреть телевизор или кино, притом часами.
«Снегурочка»: А на улице хлопнуть побольше петард, потому что это считается весело!
И так далее, и тому подобное – быстро, легко, под довольный смех остальных участников. В конце, то есть минут через пять, кто-то заметил «блескучку» и, расправляя ее вокруг ножек обеих табуреточек, сказал: «Нарядная такая колючая проволочка… Шаг вправо, шаг влево…» Продолжать цитату было не обязательно, мы все знаем, что там дальше.
И было понятно, что тема утерявших смысл обязательств требует какого-то развития, одного лишь отреагирования через гротеск и вышучивание недостаточно. Здесь, во время «уборки», можно же и ответить! Мы предложили еще посмеивающейся группе встать в стороне от «места правил» и проговорить – кто захочет, кто готов – один из ответов на вопрос: чего я точно не буду делать в этот Новый год, хотя это и считается обязательным? Притом уже знаю, как это устроить. Говорили немного, но довольно страстно.
– Видеть не могу оливье. Сами ешьте!
– Я всех обману – мелькну тут и там, а потом спать поеду домой. Не буду заставлять себя лыбиться до пяти утра и резвой козочкой скакать тоже не буду!
– Не потрачу три часа, нарезая дурацкий оливье, который уже никто не хочет!
– Не стану добывать деревянное, желтое, красное или что там еще от нас в этом году требует восточный гороскоп. Накрою стол так, как хочу и умею. И разговоров о том, «в чем встречать», поддерживать не буду. Задолбали!
– Не буду делать вид, что работаю и в праздники и в десять вечера тридцать первого непременно должен уединиться в кабинете и записать гениальную мысль.
– А я вот хочу салата оливье и дурацких мультиков, и что? Я его люблю, и я его сделаю! И съем!
А потом мы предложили группе еще раз переместиться – и мы уходим все дальше от «плахи правил» – и ответить на другой вопрос: а что я все-таки буду делать, хотя, возможно, и не жажду?
Протест протестом, но ведь есть обязательства, которые приняты сознательно… которые неизбежны… И продвинуться немного в чуть более мудром, чуть более тонком понимании своих отношений с «новогодней социальной нормой» кажется возможным. Более того, именно в этот момент, после «ссоры», как раз и можно говорить о примирении.
– Хочется сделать подарки. Я ворчу не на саму традицию, а на то, что не могу уделить нужного времени и внимания для этого. Не получаю удовольствия в той степени, как могла бы. Похоже, я готова как следует посидеть, упаковывая и надписывая. Жалко времени… Да нет, не так уж и жалко…
– Буду есть оливье, он у меня по особому рецепту.
– Детский праздник, после которого лежишь пластом, но шестилеткам это так важно! Только постараюсь днем прилечь, чтоб полегче было. Я вдруг поняла, что это не навсегда, они же растут…
– Буду с горки с детьми кататься, хоть и не люблю мокрой одежды. Их визг и хохот, их чистая радость стоят моих промокших штанов.
– Буду помогать родителям со столом, как бы мне ни были смешны все эти хрустали из серванта и селедки под шубой. Для них это про «хорошую жизнь», пусть так и останется.
И в самом деле, как много в этом празднике такого, что так и хочется «заговорить»: пусть так и останется, пусть! Впрочем, все мы знаем – хотя и не в любой момент это знание отчетливо, – что нет, не останется…
И наконец, есть и третье пространство, куда мы переходим, чтобы молча подумать о чем-то, что было бы важно сделать для себя, что действительно хочется – и что возможно. Даже если это никому больше не нужно, даже если об этом никто не узнает… Это не про мечту – «вот хорошо бы, чтоб они…» Это про те, совсем рядом находящиеся возможности и ресурсы, которые не замечаешь, пока обижаешься, протестуешь и готовишься кого-то обвинить в том, что праздник испорчен. И здесь мы просим подумать об этих «действиях для себя» молча и ничего себе не обещать. Не брать еще и этих обязательств, – только подумать о том, что это могло бы быть в наших реальных обстоятельствах, которые каждый знает (и отчасти сам в своей жизни создал). Молчим минуту с небольшим и смотрим внимательно: если бы процесс казался «не живым», хватило бы и 30 секунд, но мы видим, как чуть шевелятся губы, загибаются пальцы, что-то происходит.
Это то самое освободившееся, расчищенное, промытое пространство, к которому без всех предыдущих частей действия было бы не пробиться. Истекают полторы минуты, мы просим группу обернуться и бросить взгляд на сиротливые табуреточки, на которых одиноко лежат колпак с кокошником. И когда кто-то тихо и удивленно говорит: «Какие они маленькие…», и народ улыбается, понятно, что этот «угол» вычищен…
Третью сессию всегда бывало трудно планировать: в первых двух приходится постоянно менять акценты, отбрасывать казавшуюся при подготовке замечательной, но не попадающую «в тон» заготовку, – и наоборот, тратить больше времени, сил (и стульев, ибо «пустой стул всегда с нами») на что-то, не претендовавшее на такое важное место.
А в третьей сессии должно соединиться и мягко обозначиться что-то мимолетное, но в то же время и неистребимое; сфальшивить здесь ну никак нельзя. И потому мы лишь намечаем 2–3 контура, слегка обозначаем форму, а дальше – вся надежда на короткое бурное совещание в последнем двадцатиминутном перерыве, на старую добрую психодраматическую выучку, да на традицию. И если все же вспомнить некоторые реализовавшиеся задумки, то между ними, конечно, найдется и что-то общее.
Например, тема неожиданной находки – ею чревата любая «уборка», и это может быть давно потерянное или просто задвинутое на годы за ненадобностью, когда-то разонравившееся и вышедшее из моды, и кто бы мог подумать, а ведь очень даже ничего… Вещь ли это, старенькое елочное украшение, фотография, виниловая пластинка или что-то еще менее материальное – воспоминания, чувства, – если во время «уборки» это нашлось, дальше уж можно решить, как с ним поступать, дело хозяйское. Интересно бывает, к примеру, на третьей сессии еще разок подумать об истекающем годе с точки зрения находок, подарков, открытий, не отяжеляя все это принудительным «позитивом»; можно ведь только чуть-чуть прикоснуться к этим ощущениям: на некоторые вещи при желании можно посмотреть и так.
А еще на третьей сессии мы, бывало, открывали некое «почтовое отделение» – и можно было, опять-таки по желанию, получить поздравления от кого угодно. На самом деле от кого угодно: от Ежика в тумане, Карла Густава Юнга, Моники Белуччи, собственной кошки Фени. Это были годы, когда обычная почта уже вот-вот должна была многое уступить электронной, да и работала неважно; сегодня такое «почтовое отделение» уже не разбудит столько ассоциаций и желаний, но кто знает, в какую форму еще может «одеться» ожидание чудесного сюрприза, который на самом-то деле всегда с нами…
И еще в нашей третьей сессии порой появляются персонажи, чье видение этого праздника не привлекает внимания и которым обычно не предоставляют слова. К примеру, те самые Олени, запряженные в сани то ли Деда Мороза, то ли Санта-Клауса – в общем, «рабочие лошадки» Нового года. Дело их простое и прозаическое, а между тем они-то знают все – и о том, кто получает подарки, и о тех, кто в новогоднюю ночь работает, как и они, и об освещенных окнах, и догорающих свечах под утро… Конечно, этот всепонимающий взгляд возможен только тогда, когда шум и мусор убраны, собственные смешанные и порой «некрасивые» чувства отреагированы; взгляд этот видит печальное и радостное, красивое и уродливое, вечное и сиюминутное рядом; праздники кончаются, но…
История с Оленями родилась, возможно, благодаря одной странной вещице, живущей среди нашего реквизита уже не первый год: старинные кованые бубенцы на настоящем кожаном куске настоящей же конской упряжи; звук у них чистый и сложный, поскольку все они разного размера; тряхнешь этот тяжелый «ошейник», – и вот он, праздник, и вот она, зима, и сани, и все чего душе угодно. Вот так невозможное встретилось с настоящим, и никто в тот день не тряхнул эти звонкие бубенцы сильнее, чем нужно, да и слов было сказано не так уж много. Наши Олени говорили и передавали друг другу бубенцы, и, когда все, кто хотел, сказали свое, звон затих. Пора было в третий и последний раз взять свои открытки и на пару минут остаться в тишине и одиночестве, перечитать написанное раньше, добавить или изменить, а то и просто подписаться.
В пять вечера за окном уже темно, все немного устали, как это и бывает после большой уборки.
Традиционная «точка» обычно строится на резком контрасте: одна из нас говорит тихие слова последней инструкции – к примеру, про то, что время наше заканчивается и уже через пару минут можно будет убрать свою открытку, вернуться мыслями в эту группу и сказать несколько слов о том, как мы провели этот день, с чем заканчиваем «уборку». Разумеется, слово «шеринг» мы не произносим, хотя это он и есть.
Звучат голоса, понемногу становясь все «социальнее», и это тоже правильно: настоящее, глубокое и неожиданное уже случилось – если случилось, – а когда уходишь «из гостей», особенной оригинальности уже не требуется, «рамки» и должны быть банальны…
Тем не менее слушаем внимательно: если есть что-то, что кому-то важно проговорить – чувства, наблюдения, – это может произойти именно сейчас, пока мы еще вместе. Но в тот момент, когда явно и бесспорно появляются «интонации прихожей»: спасибо, все было очень вкусно, заходите еще, завтра обещали похолодание, каждый год любуюсь на ваши амариллисы, и прочее, и прочее… пора заканчивать.
«Дверца» в пространство внутренней работы закрывается на наших глазах. Пока одна из нас ведет завершающийся на глазах шеринг, две другие завязывают потуже фартуки и косынки, берутся за швабры и сварливыми голосами, знакомыми каждому с детства, вопрошают, обращаясь и к гостям, и к ведущей шеринг:
– Ну что, все у вас? Топчете тут, вон грязи нанесли скока, убирай теперь за вами. Вы, женщины, ваще, закругляться собираетесь?
На этой «светлой и оптимистичной ноте» пора и остановиться, скинуть резиновую перчатку и «газовую косыночку», поблагодарить группу и друг друга и уж и в самом деле «закругляться». Такие дела.
…Все удавшиеся «уборки» чем-то похожи. Начинается все с благих намерений, а за ними следует сознательное разорение предшествующего «порядка»: не сдвинув с места, не вывернув наизнанку, не перетряхнув, – не вычистишь. Порой в этот момент обнаруживается, что все куда более запущено, чем казалось, однако «глаза боятся – руки делают». То и дело приходится отвлекаться на разнообразные открытия: оказывается, кое-что уже совсем превратилось в труху и восстановлению не подлежит… а кое-что, напротив, куда в лучшей форме, чем думалось, да и вообще еще может послужить, даже и поменять предназначение, а ведь казалось ненужным и безнадежно устаревшим… Находится потерянное, разглаживается скомканное – каким богатством мы, оказывается, владеем, куда ж это пристроить?
И под конец, когда в воздухе уже не пыль летает, а веет влажноватая свежесть, когда уже можно и красоту навести, возникает чудесная мечта: вот так бы и жить. Конечно, все мы понимаем, что в точности «вот так» не будет, но ведь хорошо же… и возможно… и своими руками… и хотя первые новые пылинки уже кружатся в воздухе, но это тоже жизнь, и она продолжается. Она не стерильна, к счастью.
Читатель может сам подумать о том, что из этого относится равным образом и к «помогающим практикам», а автор ни на чем не настаивает. Тем более что «Рождественская уборка», как неоднократно и сознательно заявлялось, – никакая не психотерапия, никакое не обучение, а так… культурная акция. При желании можно найти ей место где-то между капустником и вечером отдыха (event-менеджеров просьба не беспокоиться). При желании можно придумать какое-нибудь пристойное профессиональное название – вроде все той же «культурной терапии» – и объявить инновационным опытом, не знающим себе равных. Разговор-то не об этом, и не это главное.
Главное – попытка услышать, уловить те человеческие чувства и потребности, которые не могут быть осознаны и выражены прямо, маются немотой и ищут выхода, а «житейское» – или, если угодно, культура повседневности – этой задачи не решает, не видит, вытесняет… Главное – в поиске и возвращении смысла тому, что его утратило, – в силу ли причин личных, семейных, культурно-исторических, – но утратило. Полагаю, что и психотерапии зачастую приходится заниматься именно этим, притом постоянно, нащупывая эту «область немой маеты» и оставляя другим практикам то, что уже может «заговорить» и без нее. Если же она перестает это делать, то сама утрачивает что-то весьма существенное. Похоже, именно это незаметно начало происходить на наших глазах – «процесс пошел». А значит, живое и мучительно безъязыкое – настоящее – будет нуждаться в помощи и содействии, в той самой «Встрече» где-то в другом месте и других формах. Иначе.
А как – неизвестно, и так оно и должно быть: «ни у кого не спрашивай – куда? Куда лететь, чтобы вовремя и к месту? Природа крылья вычеркнет в отместку за признаки отсутствия стыда»…
…В начале 70-х – ничто не предвещало бурных 90-х, и уже явно закончились по-своему бурные 60-е, – когда еще по первому разу носили мини-юбки, когда еще лет десять оставалось до выступления Рейгана перед Национальной ассоциацией евангелистов США, в котором он впервые назвал СССР «империей зла», – факультет психологии был один: Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова. Психфак.
Не вполне было понятно, кому и зачем нужны психологи, но это образование словно обещало что-то новое, а другие – нет. Были там великие старики, выжившие после постановления «о педологических извращениях в системе Наркомпроса», и первокурсники тех лет могли запросто слышать Лурию, Зейгарник или Леонтьева, толком не понимая, кто перед ними. Ни о какой психотерапии и уж тем более о психодраме ваша покорная слуга и не помышляла, со скрипом сдавала экзамены по основам матанализа и анатомии ЦНС и – как и все тогда – нуждалась в «общественной работе». Таковой могло считаться многое, и молодой университетский народ находил разные возможности для этой «галочки». Как ни странно, одной из них могло быть участие в художественной самодеятельности – ровно потому, что успехи в соответствующих конкурсах как-то где-то засчитывались. Разумеется, на психфаке тоже была драмстудия, а участвовать в подготовке «монтажа» под названием «Москва – Время – Москва» было уж явно лучше, чем проводить политинформации. «Монтаж», кстати, был вовсе неплох, но не в том дело. Завоевав призовое место, он открыл этой самой драмстудии небывалые перспективы, обеспечив недолгую благосклонность начальства; и тогда наш худрук Слава Долгачев предложил поставить «Крошку Цахеса, по прозванию Циннобер» Гофмана.
Мы пребывали в недоумении. Юным умам сказка казалась слишком странной и сложной, и не один вечер текст ее разбирался с пристрастием. Вдохновенные и сбивчивые комментарии режиссера то казались ясными, то смысл их опять уплывал.
Ему же было очевидно, что история фей, изгнанных из маленького уютного княжества, где с подачи бывшего камердинера князя стали вводить Просвещение, – это ключ ко всей последующей фантасмагории.
Собственно, живыми в нашем спектакле были главные герои-студенты, маг Проспер Альпанус и фея Розабельверде, в силу исторической необходимости прикидывающиеся доктором и канониссой приюта для благородных девиц, а также восемь фей-изгнанниц, ставших «слугами просцениума».
Серые длинные платьишки, отделанные толстой веревкой, и серенькие же чепцы делали нас незаметными: не красоваться мы собирались, а рассказать в лицах эту историю.
Все остальные – включая самого Крошку Цахеса – были куклами, яркими нарядными манекенами, как и положено «фигурам власти».
И была там такая удивительная сцена, встреча канониссы и доктора. Их истинный облик изменен, они не узнают друг друга и, прежде чем перейти к делу – то есть собственно решить судьбу заколдованного гадкого уродца, набравшего чудовищную силу, – долго и осторожно друг друга проверяют… Годами быть «при должности», а «для души» делать что-то совсем другое – о, про это тогда понимали даже зеленые первокурсницы, это было одной из основ осмысленного существования для многих и многих. А что еще было такого завораживающего в этой сцене, тогда понимать было рано, – гофманиады нашего далекого будущего как будто ничто не предвещало.
– Как, – удивилась фрейлейн, – и вас не выслали, когда князь Пафнутий насаждал просвещение?
– Вовсе нет, – ответил Проспер, – более того: подлинное свое «я» мне удалось скрыть совершенно, ибо я употребил все старания, чтобы в различных сочинениях, которые я распространял, выказать самые отменные познания по части просвещения. (…)
Втайне я приносил пользу, насколько мог. То, что мы с вами, досточтимая фрейлейн, зовем истинной пользой. (…) О боже, любезная фрейлейн, да поглядите только в окно!
Неужто не узнаете вы этот парк, где вы так часто прогуливались и беседовали с дружественными духами, обитавшими в кустах, цветах, родниках?
Этот парк я спас с помощью моей науки. Он и теперь все тот же, каким был во времена старика Деметрия. Хвала небу, князю Барсануфу нет особой нужды до всякого чародейства. Он – снисходительный государь и дозволяет каждому поступать по своей воле и чародействовать сколько душе угодно, лишь бы это не было особенно заметно да исправно платили бы подати. Вот я и живу здесь, как вы, дорогая фрейлейн, в своем приюте, счастливо и беспечально…
«Счастливо и беспечально» живем и мы – те, кто помнит первые свои терапевтические группы в запертых на ножку стула академических аудиториях, домашние семинары, самодельные переводы, «разборы случаев» не для виду, а по сути, а потом – первые сертификаты международного образца, первые региональные учебные проекты…
Подлинная история «психологического лечения» в советские – далее везде – времена рассказана не будет, да оно и к лучшему. Кто знает, что и как еще будет предписано называть: тогда, в 70-е, читали же нам лекции о том, что психотерапия – это лечение, то есть законное дело исключительно медицины. А живая практика все равно была – и будет, пока есть клиенты, «стремящиеся к развитию и внутренним изменениям». И уж где мы с ними встретимся и по какому поводу, какие «сады иных возможностей» подойдут для бесед с дружественными духами, – подскажут феи-изгнанницы. Не они ли шепнули в послекризисном 99-м, что праздник – самый, кстати, чародейский из всех – болен и устал, а помогать ему так легко и радостно? Не ими ли подсказана самая прозаическая – аж до резиновых перчаток и швабры – «легенда»?
Вряд ли незатейливая наша «Рождественская уборка» может претендовать на звание «культурного проекта» – и не надо. Но вот что касается пользы, – «того, что мы с вами зовем истинной пользой», – вот в этом уверена. Как уверена и в том, что все, в чем есть искра жизни и смысла, не подвластно никаким «положениям о психотерапии», которые тоже разрабатывались с наилучшими намерениями и призваны что-то «упорядочить», где-то «обеспечить высокий уровень оказания профессиональной помощи», как-то «способствовать развитию соответствующих служб».
Камердинер Андрес тоже призывал «сделать реку судоходной, развести картофель, улучшить сельские школы, насадить акации и тополя, научить юношество распевать на два голоса утренние и вечерние молитвы, проложить шоссейные дороги и привить оспу», что само по себе неотделимо от Просвещения и даже очень хорошо.
Правда, почему-то всегда следует и настойчивое предложение «всех фей гнать».
Но, думая об этой загадочной закономерности 35 лет спустя, надо ли говорить, что мы сыграли Гофмана на психфаке всего 6 раз, после чего его со скандалом запретили, – автор более не впадает в уныние.
«Давайте спать и хныкать и пальцем в небо тыкать»? Еще чего! Разве мы не видели уже все это, да и не единожды? Но… привыкли заседать в ученых советах, утверждать программы спецкурсов, важничать в интервью и забыли эпиграф к «451 по Фаренгейту» – помнится, из Хуана Рамона Хименеса: «Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперек»… А забывать не стоило бы.
При том, что даже Ирвин Ялом, наш культурный герой, говорит: дело плохо, «предложить свое руководство и вдохновение следующему поколению психотерапевтов практически невозможно». Почему? Потому что «психотерапия должна отвечать современным требованиям. Это значит – быть недорогой и, как следствие, краткой, поверхностной и неосновательной».
И какое бы еще просвещение ни надвигалось, и что бы еще ни было объявлено единственно верным, и в каких клерков ни превращались бы психологи-практики в соответствии с новейшими веяниями, жизнь и приключения «одиннадцатой музы» продолжаются.
Никто не знает, где она найдет приют в следующем десятилетии, какие практики порадуются ее дарам. Кто возьмет на себя роль хранителей духа и буквы, – в особенности не совпадающих с единственно верными методическими рекомендациями: «Нет бы собраться им, время унять, нет бы им всем расстараться…» Доподлинно известно лишь одно: она появляется там и для тех, кто готов к этой встрече, и ей не впервой менять внешний облик. Она бывала в моде и изгнании, ее имущество делили и растаскивали по распродажам, всякое бывало, – и то ли мы увидим еще: «И начинается вновь суета, время по-своему судит, и в суете тебя сняли с креста – и воскресенья не будет»…
Кто знает, что еще станется с нами и нашими клиентами, с самыми крепкими и почтенными групповыми проектами и уж тем более с легкомысленной «Рождественской уборкой» в туманном будущем?
Настоящее всегда не там, где ему полагается находиться. На то оно и настоящее, что само выбирает, где и в каком воплощении появиться. Если в один прекрасный день окажется – а публикации этому способствуют, – что наша «Рождественская уборка» больше не нужна и сама стала «культурными консервами», мы готовы и к этому. Вместе или по отдельности, там или здесь, но придумаем и сделаем – другое и по-другому.
Вот ведь и психодраму не раз объявляли – сначала недостаточно обоснованной, потом устаревшей, эклектичной, почти несуществующей, – она же не только жива и бодра, но и по-прежнему может появиться где угодно и задать свои любимые вопросы: «Где ты?», «Что здесь важно для тебя?», «Кто здесь есть еще?», «Что ты говоришь им и чего не говоришь?»
И пока эти вопросы и ответы на них имеют смысл для кого-то, место и время найдутся.
Войти с помощью соц. сетей: